Текст книги "Поверженный ангел (Исторический роман)"

Автор книги: Александр Коротков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

– Боже мой, что же делать? – в отчаянии прошептала Мария.

– Бежим, монна Мария, – решительно проговорил садовник. – Пока его впустят, пока он расскажет, пока соберутся за нами в погоню, мы будем уже далеко. Бежим!

Миновав церковь, беглецы спустились к набережной и остановились, чтобы перевести дух и решить, что делать дальше. До сих пор все их помыслы были об одном – любой ценой выбраться из дома Альбицци. Никто из них не подумал о том, где же они найдут пристанище, оказавшись на свободе. Ни у Марии, ни у ее служанки не было в городе никого, кому они могли бы довериться, где могли бы найти приют хотя бы на первое время. У Коппо, правда, была какая-то дальняя родственница, жившая в селении милях в двух от Флоренции, но, чтобы добраться до нее, надо было ждать, когда откроют городские ворота…

– Вот так штука! Куда же нам деваться? – растерянно пробормотал садовник. – Не можем же мы всю ночь бродить по улицам. Если нас не задержит ночная стража, то сцапают люди синьора Алессандро, это уж как пить дать.

– Может быть, спрятаться в церкви? – спросила Мария.

Садовник покачал головой.

– В городе неспокойно, – сказал он, – нам не откроют. Лучше уж пойти на кладбище, там нас наверняка искать не станут.

– Господи! – в ужасе прошептала Мария.

– Постойте, я знаю, куда нам идти, – вмешалась Аньола. – К погорельцам, к той женщине, которую спас Ринальдо. Ведь он и ребенка ее вынес.

– Но ребенок умер, – тихо заметила Мария.

– Тут уж Ринальдо не виноват. Он сам обгорел и чуть не погиб. Не может быть, чтобы у этой женщины не осталось к нему хоть на столько благодарности. Ты, монна Мария, назовись сестрой Ринальдо, вы ведь и вправду какие-то родственники, расскажем все начистоту, авось приютят на ночь.

– Где дом, я знаю, – заметил Коппо, – ходил смотреть, здорово ли выгорело.

– Идем, монна Мария, – решительно проговорила Аньола и, не дожидаясь согласия Марии, схватила ее под руку и вместе с ней побежала вслед за садовником, который быстрым шагом шел впереди, указывая дорогу.

Дом уже поправили. О пожаре напоминали только черные разводы сажи под крышей. На стук садовника очень скоро в окне показалась женщина в ночной рубашке. Взглянув вниз, женщина без удивления, почти равнодушно спросила у незваных гостей, кто они и чего им нужно.

– Я воспитанница Алессандро Альбицци, – волнуясь проговорила Мария, – это моя служанка, а этот добрый человек помог нам бежать из дому.

– Бежать из дому? – удивленно переспросила женщина. – Среди ночи?

– Мой опекун или воспитатель, одним словом – синьор Алессандро, решил выдать меня замуж, – торопливо начала объяснять Мария. – А я скорее в Арно брошусь, чем выйду за Беккануджи. И мы убежали…

Женщина недоверчиво покачала головой…

– Вы богатые люди, – сказала она, – а мы нищие чомпи. Вы и за людей-то нас не считаете. Почему бы вам не пойти к своим, к синьорам? Разве мы чета вам?

– Никого у меня нет, – со слезами в голосе воскликнула Мария, – никого на всем свете! А о вас я знаю от Ринальдо, он мне родственник. Помните юношу? Он ребенка вашего вынес тогда, на пожаре…

В этот момент издали, с набережной, донеслись голоса, гулкие и неправдоподобно громкие среди безмолвия ночных улиц.

– Мадонна! Что это? Слышите? – воскликнула Мария.

– Это за нами, – с каким-то даже торжеством проговорила Аньола. – Они не канителятся.

«Не то что некоторые», – хотела было добавить она, но промолчала. Осторожность и подозрительность женщины, у которой она сама советовала попросить приюта, казались ей чрезмерными, выводили ее из себя.

Прислушавшись, женщина молча отстранилась от окна и закрыла ставни.

– Похоже, не миновать мне Стинке, – тихо пробормотал садовник.

Однако не успел он договорить, как дверь с легким скрипом отворилась, и на пороге показалась женщина, уже успевшая накинуть платье и покрыть голову белым траурным платком.

– Войдите, – сказала она. – Дом Леончино ди Франкино беден, но тут никогда не отказываются приветить ближнего.

Вокруг была кромешная тьма. Пока женщина запирала двери и от уголька в очаге зажигала масляную плошку, наши беглецы стояли там, где их оставила хозяйка, не зная, куда идти. Наконец фитилек разгорелся, и Мария смогла разглядеть свою спасительницу. Это была еще совсем молодая женщина, отмеченная той своеобразной суровой красотой, какая отличала женщин Тосканы конца прошлого века, запечатленных на фресках художников. Ее бледное лицо с тонкими, немного резкими чертами показалось Марии удивительно знакомым, хотя она была убеждена, что видит его впервые в жизни. Только гораздо позднее она вспомнила, где видела это прекрасное лицо, будто озаренное изнутри непроходящей скорбью: на фреске Джотто «Смерть святого Франциска» в церкви Санта Кроче.

– Садитесь, – сказала женщина, обращаясь к Аньоле и Коппо и указывая на скамью у стены. – Садись, девочка, – продолжала она, усаживая Марию на табурет у стола. – Расстегни плащ. Если хочется тебе облегчить душу расскажи о своей беде, а не хочется – не рассказывай. Об одном прошу тебя: не говори мне «вы» как синьоре. Зови меня просто Фьора, и все.

В этот момент голоса на улице, до того еле слышные, стали вдруг отчетливыми и близкими.

– К нам в переулок свернули, – сказала Фьора. – Не загасить ли свет? Не дай бог, увидят.

Она дунула на фитилек, и комната погрузилась во тьму.

– Ишь рыскают, волки окаянные, – тихо пробормотала Аньола. – И все из-за этого негодяя. Так бы нас до утра не хватились.

– О ком ты говоришь, девушка? – раздался в темноте голос Фьоры.

– О ком, об этом оборванце, – ответила служанка, – о Микеле. Небось впереди всех бежит, выслуживается…

Слова служанки, по-видимому, очень взволновали хозяйку дома.

– Каков он собой, этот Микеле, и как он оказался у вас в доме? – быстро спросила она.

– Какой? – ответила Аньола. – Да статный такой, красивый, глазищи большие, и волосы вьются. А попал он к нам в дом по милости своей матушки, арестантской прачки.

– Боже мой милостивый! – пробормотала Фьора.

В эту минуту голоса раздались совсем рядом, и кто-то громко постучал в дверь.

– Сидите тихо, – шепнула Фьора и, бесшумно встав с табурета, стала осторожно подниматься по скрипучим ступенькам на второй этаж.

Скоро беглецы услышали, как она отворяет ставни, и услышали ее голос.

– Святая Мария, что там такое? – зевая, проговорила она. – Кто так дубасит?

– Здоровы же вы спать! – отозвались с улицы. – Что не отворяете?

– Да кто это? – сердито спросила Фьора.

– Микеле.

– Какой еще Микеле?

– Микеле ди Ландо. Не узнала спросонок? Скажи Леончино, пусть выйдет.

– Нет его. Не ночует нынче.

– Где же его черти носят?

– Не знаю. Сказал, дело какое-то.

– Понятно, – помолчав, проговорил Микеле ди Ландо. – Ну ладно, спустись, дай нам напиться.

– Ты в уме? – возмущенно ответила Фьора. – Подумай, что скажет Леончино, когда узнает, что я среди ночи впустила в дом целую ораву мужиков? Постыдился бы говорить такое. Иди лучше спать, будет куролесить-то.

Ставни со стуком захлопнулись, и наверху наступила тишина.

– Послушай, Фьора! – крикнул Микеле ди Ландо.

Женщина не ответила. Люди за дверью потоптались немного, тихо о чем-то совещаясь, потом голоса их отдалились и умолкли.

– Ушли, – сказала Фьора, спускаясь с лестницы. – Слышала, девочка? – продолжала она, садясь в темноте на табурет у стола. – Это твое счастье, что муж нынче не ночует дома. Он бы тебя выдал, это как пить дать. Они с Микеле такие друзья – водой не разольешь.

– А вдруг он придет? – со страхом спросила Мария.

– Не придет, – ответила женщина. – Он сказал, только утром вернется. А чуть забрезжит, я, так и быть, сведу вас в надежное место. Тут недалеко.

Свет решили не зажигать. Утомленная волнением и переживаниями, Мария облокотилась на стол и задремала. Аньола о чем-то тихо шепталась с Коппо. Фьора неслышно подошла к окну, приоткрыла ставень и стала смотреть на улицу, поджидая первые проблески рассвета. Наконец на посветлевшем небе обозначились невидимые дотоле силуэты домов на противоположной стороне улицы. Фьора отошла от окна и ласково тронула девушку за плечо.

– Пора, – сказала она.

– Боже мой, я, кажется, заснула, – пробормотала Мария, испуганно вскакивая на ноги. – Вот уж не думала, что смогу уснуть после всего…

– И слава богу, что поспала, – улыбнувшись, сказала Фьора. – В твоем возрасте это главней всего.

На улице гулял пронизывающий северный ветер, злой трамонтано.

– Господи, как холодно! – прошептала Мария, дрожа всем телом.

Она прижалась к Аньоле, поплотнее запахнула на груди вонючий плащ слуги своего несостоявшегося жениха и, съежившись, не замечая ни дороги, ни даже направления, в котором они двигались, побежала вместе со служанкой вслед за Фьорой, быстро шагавшей впереди. Нельзя сказать, чтобы путь их был долгим, хотя Марии казалось, что они никогда не доберутся до места. Неожиданно Фьора свернула в какой-то узкий проход, мостовая кончилась, под ногами у беглецов зашуршала влажная от росы трава. Фьора прошла немного по тропинке и остановилась у знакомого уже читателю домика в тупичке за церковью Сан Паолино.

– Тут вас искать не станут, – сказала она, негромко постучав в дверь. – Микеле сюда и носа не сунет.

Она снова постучала, погромче. Ответа не было.

– Вот те раз! – растерянно пробормотала Фьора. – И ключа на месте нет, – продолжала она, пошарив рукой под ступенькой крыльца.

– Может, спят, не слышат? – проговорил Коппо.

В этот момент от налетевшего вдруг ветра дверь скрипнула и приоткрылась.

– Так ведь не заперто! – воскликнул садовник.

– Господи помилуй! – прошептала Фьора. – Что же они так? Или беда какая случилась?..

– Надо узнать, – сказал Коппо и, отворив дверь, первым вошел в дом.

Женщины, замирая от страха, столпились у порога.

В комнате, слабо освещенной отблеском тлеющих углей в очаге, не было ни души. Над угольями чуть слышно булькал котелок, распространяя вокруг горький запах каких-то трав. Где-то, может быть даже снаружи, тихо скрипел сверчок. Неожиданно к этому жалобному, однообразному скрипу присоединилось неясное бормотание, исходившее из кучи тряпья, сваленной у очага. Куча зашевелилась и обернулась сгорбленной старухой. Кряхтя, охая и недовольно бормоча себе под нос, старуха поднялась с низкой скамеечки, на которой сидела, и, не обращая внимания на пришельцев, стала помешивать длинной лучиной варево, кипевшее в котелке.

– Кто это? – в ужасе прошептала Мария.

– Тетушка Козина! – воскликнула Фьора. – Как ты сюда попала?

Тетушка Козина, или Паучиха, как все звали ее за глаза, не оглянулась и ничего не ответила. Не переставая ворчать, она сняла с крюка закопченный котелок, процедила его содержимое через тряпицу в глиняный горшочек, покрыла его плошкой и отнесла на окно студить. Двигалась она странно, согнувшись в пояснице, но делала все быстро и ловко, а ее руки, сухие и узловатые, как сучки, были, как видно, совершенно нечувствительны к жару.

Неожиданно она обернулась и заговорила громко, как говорят люди, которые сами плохо слышат.

– Кого же это бог послал? – сказала она, взглянув исподлобья на нежданных гостей. – Не разберу…

– Это я, – выходя вперед, сказала Фьора. – Помнишь меня, тетушка Козина? Ты моего ребеночка принимала.

– М-м, – пробурчала старуха и пошевелила губами. – Верно. Сослепу-то не разглядела. Но что же это ты по ночам бродишь? Стряслось что опять?

– Стряслось, тетушка Козина, только не со мной, а вот с этой девицей, – ответила Фьора и принялась пересказывать старухе все, что сама знала о побеге Марии из дома Альбицци.

Против ожидания, Паучиха все расслышала и поняла с первого раза.

– Так вот оно, значит, как обернулось, – проговорила она, по стариковской привычке пожевав губами. – Это ему за жадность господь посылает, младшему-то Альбицци. Племянника ножом пырнули, а воспитанница вон из дому сбежала. Теперь небось локти кусает. Сдается мне, не без выгоды он тебя, девушка, замуж-то выталкивал…

– Кого ножом? – крикнула Мария. – Бабушка, скажи, бога ради, кого? Ужели Ринальдо? За что же его?

– А я будто знаю, – отозвалась Паучиха. – Придут хозяева – у них и спросишь. Мое дело лечить. И не убивайся так, выходим. Не таких выхаживали. Эрмеллинка от него не отходит. Только не совладать ей одной. Лихорадка у него началась. Ну, а вдвоем-то выходим…

Фьора заторопилась домой, «пока мой не вернулся», как сказала она Паучихе.

– Иди, иди, – сказала старуха. – Тут они как у Христа за пазухой.

Мария подошла к своей спасительнице проститься и вдруг с какой-то болезненной остротой почувствовала, что эта женщина совсем не такая, какой показалась ей сначала. «Будь у нее другой муж, и она бы была другая», – почему-то подумала Мария. Ей захотелось сказать что-то ласковое, но она не знала, что сказать, молча обняла женщину и прижалась лицом к ее плечу.

– Ну, ну, – пробормотала Фьора. – Иди-ка спать, девочка. Тетушка Козина, уложи ее…

На дворе совсем рассвело. Для Марии разобрали узенькую кроватку Эрмеллины. Аньола, не раздеваясь, легла на жесткое ложе Сына Толстяка, Коппо, подложив под голову шапку, растянулся на лавке в кухне. Паучиха заложила дверь на щеколду и снова устроилась на скамеечке перед очагом. Некоторое время она смотрела на подернутые пеплом красноватые уголья, что-то невнятно бормоча себе под нос, потом голова ее склонилась на грудь, седые пряди волос, выскользнув из-под повязки, упали ей на лицо, и она стала похожа на большую нахохленную птицу.

Книга третья
ЗНАМЯ БОЖЬЕГО НАРОДА

L’infima Plebe si armò, e per forza occupo il Palazzo, et i Signori, ed il Gonfalonière furono forzati cedere alla mala Fortuna ed abbandonare il Palazzo, e lasciar tutta la Città, e Governo, e stato di quella in potere dell’ultima Plebe, e da Ciompi, la quale messe nel Supremo Magistrato Michele di Landò, scardassiere.

Comentarii Civili. Ricardiana[7]7
  Чернь вооружилась и, действуя силой, заняла дворец. Синьоры и Гонфалоньер вынуждены были уступить превратностям судьбы, покинуть дворец и отдать весь город, правление и государство во власть самому низкому плебсу и чомпи, которые вручили высшую должность Микеле ди Ландо, чесальщику. (Из хроники, хранящейся в архиве дворца Медичи во Флоренции.)


[Закрыть]

Глава первая
в которой достойному графу Аверардо доверяют обязанности сиделки

Зазвонил колокол. Ринальдо мог поклясться, что это колокол древней Бадии. Но почему он звучит так непривычно близко! И сколько же это пробило?

– Нону, – ответил чей-то голос.

Странно… Ему отвечают. Но разве он сказал что-нибудь вслух? И чей это голос? А, теперь он знает! Это все затем, чтобы он открыл глаза. Но он не откроет глаза. Он не хочет, чтобы снова появилось это видение, преследующее его уже бог знает сколько дней. Оно возникало каждый раз, стоило ему открыть глаза. Сперва над ним склонялось личико Эрмеллины, потом Эрмеллина исчезала, будто таяла в воздухе, и ее место заступала старуха, безобразная, как фурия. Старуха смотрела на него, качала головой и жевала бескровными губами. Он знал, что она пришла из детства, пришла, чтобы пугать его, как пугала темными осенними вечерами, когда он, маленький мальчик, завернувшись до самых глаз в одеяло, всматривался в зыбкие тени на стенах, страшась узнать в них ее жуткий образ. Он и сейчас боялся ее, каждый раз спешил зажмуриться, но даже с закрытыми глазами видел ее жующий беззубый рот.

Сухая, шершавая, будто деревянная рука легла ему на лоб.

– Ну вот, совсем другое дело, – сказал старушечий голос. – На поправку идет. Посиди-ка с ним, ваша милость. Пить попросит – питье вот, в кружке. А не попросит, пусть спит, это ему первое лекарство.

Ринальдо приоткрыл глаза и увидел свою старуху. Но нет, это была другая старуха. И глаза у нее были другие – все в добрых морщинках, и жевала она совсем не страшно, скорее смешно. Рядом, важно кивая головой и снисходительно улыбаясь, стоял граф Аверардо. Увидев графа, юноша тотчас вспомнил, как оказался в этой комнате, на этой постели, вспомнил, что ранен, и догадался, что старуха – скорее всего лекарка. Дождавшись, когда ее сгорбленная фигура исчезла из поля его зрения, он попробовал пошевелиться и приятно удивился, не испытав боли. «Быстро же меня вылечили», – подумал он и вслух спросил:

– Граф, какой нынче день?

– О! – воскликнул граф, чуть не подбегая к его постели. – Закофориль! Молотец! Как сторофье, мой мальшик?

– Я здоров. Только ослабел немного, – ответил Ринальдо. – Так какой же нынче день?

– Понетельник.

– Понедельник? Постойте, граф, постойте! Выходит, только вчера?..

– Фтшера? – закричал граф, расхохотавшись. – Месяц! Скоро месяц, как ты… нестороф. Фтшера! Июль на тфоре, так-то, мой мальшик!

Похохатывая, граф подтащил к постели Ринальдо тяжелый стол, на котором в ту же минуту появилась объемистая фляга с вином и внушительных размеров кружка, уселся в кресло и с видимым удовольствием принялся рассказывать юноше о событиях, происшедших за время его болезни.

Через три дня после нападения на Ринальдо бандитов, подосланных Кастильонкьо, во вторник двадцать второго июня, приоров чуть свет разбудил оглушительный звон большого колокола дворцовой башни. Подбежав к окнам, они увидели внизу сотни маленьких фигурок, группами и в одиночку сбегавшихся к площади. Не прошло и четверти часа, как все пространство перед дворцом и прилегающие улицы были забиты вооруженным народом.

Пока приоры торопливо одевались, сер Нуто, из предосторожности ночевавший во дворце, сломя голову помчался наверх с намерением поймать на месте преступления злоумышленника, тайно проникшего во дворец и посмевшего самовольно, без разрешения приоров, ударить в колокол, чем, несомненно, подал сигнал к началу беспорядков. Однако к тому времени, когда он добрался до лестницы, ведущей в башню, колокол уже замолчал. Вместе с тремя людьми из дворцовой стражи, которых он захватил с собой, сер Нуто обежал все лестницы и помещения верхнего этажа, обыскал балюстраду и башню, но злоумышленник словно в воду канул. Наконец, уже отчаявшись найти кого-нибудь, сер Нуто вдруг обнаружил, что дверь, ведущая на одну из боковых улиц, не заперта. «Вот он куда сбежал», – подумал барджелло и, крикнув стражникам: «За мной!», бросился вниз по лестнице. Как он и предполагал, наружная дверь тоже оказалась открытой. Распахнув ее, он вместе со своими спутниками оказался на тихой, очень узкой улочке, совсем еще безлюдной в этот час. Только у дверей крошечной остерии на противоположной стороне улицы толпилось несколько оборванцев, по виду чесальщиков шерсти. Как раз в тот момент, когда сер Нуто вывалился на улицу, один из них, усатый, в длинной, до колен, холщовой рубахе, со словами «Беги и смотри в оба» хлопнул по плечу парнишку лет шестнадцати, который кивнул и бросился бежать в сторону улицы Нинна. «Стой, – крикнул сер Нуто. – Держите его!» От неожиданности парень остановился и в тот же миг оказался в руках стражников. «Что он вам сделал, сер Нуто? – не своим голосом закричал усатый. – За что вы его?» – «Он знает, за что, – ответил барджелло. – Ведите его наверх!» Стражники поволокли упирающегося парня вверх по лестнице, сер Нутто сам запер двери на засов и, не обращая внимания на неистовый стук, доносившийся снаружи, направился следом за арестованным.

Между тем площадь заполнили отряды ополчений младших цехов и огромная масса кое-как вооруженного народа. Впереди несли знамя цеха меховщиков, который лишь по привычке считали старшим цехом. На самом же деле он и по богатству, и по всем другим статьям не шел ни в какое сравнение, скажем, с цехом Ланы, и приписанные к нему ремесленники ни достатком, ни привилегиями не отличались от остальной массы ремесленников Флоренции. Из грозного ропота многотысячной толпы выплескивались крики: «Да здравствует народ и цехи!», «Смерть грандам!», «Слава Сальвестро!», «Хотим „Установлений“!», «Да здравствуют народ и цехи!» Из небольшой группы, окружавшей знамя меховщиков, крикнули: «Пусть приоры выйдут! Хотим говорить с приорами!»

Приоры, толпившиеся у окна, переглянулись. «Не ходите, друзья, Христом-богом заклинаю вас, не ходите!» – пролепетал винодел Спинелло.

Тем временем на площади произошла какая-то перемена. Плотная толпа цеховых ополченцев вдруг распалась на отдельные отряды, которые с криком «К домам! К домам!» покинули площадь, рассыпавшись по окрестным улицам. Судя по уверенности и слаженности их движений, они хорошо знали, куда и зачем идут. Не прошло и получаса, как в разных концах города над крышами поднялись зловещие черные султаны дыма.

Первыми запылали три дома Лапо ди Кастильонкьо. Восставшие ворвались в них одновременно, что свидетельствовало о заранее разработанном плане. Рассыпавшись по многочисленным комнатам, они хватали, тащили, ломали все, что только можно было унести и сломать. Утварь и посуда, деньги, драгоценности и украшения, оружие и съестные припасы, все, что наполняло эти богатейшие во Флоренции дома, было в мгновение ока разграблено или перепорчено. Однако главного, ради чего они перевернули все три дома от подвалов до чердаков, им так и не удалось найти. Глава партии, снискавший всеобщую ненависть, Лапо ди Кастильонкьо, исчез. Как ему удалось ускользнуть, где он нашел убежище, этого не знал никто, даже его ближайшие родственники. Подпалив все три дома, восставшие бросились к маленькому монастырю Ромити дельи Аньоли, где, как показали под страхом смерти родственники Лапо, семья держала главные свои богатства.

Между тем в разных концах города уже пылало десятка полтора домов, принадлежавших грандам. К полудню лишь почерневшие стены остались от лоджии и дома Бенги Буондельмонти, догорали дома Адимари, занялся дворец Пацци, вовсю шли грабежи и царил полнейший разгром в домах Каниджани, Николайо Альбицци, Содерини, в монастыре Санта Мария Новелла.

Поджоги и грабежи были в самом разгаре, когда в доме Сальвестро Медичи случился небольшой переполох. Не спеша позавтракав, хозяин дома удалился к себе в студио и едва опустился в кресло с намерением заняться письмами от своих тайных осведомителей, как вдруг дверь со стуком распахнулась, и на пороге появился красный, запыхавшийся сер Доменико Сальвестро «Что такое, пожар, что ли?» – недовольно воскликнул Сальвестро. «Хуже! – прерывающимся голосом ответил нотариус. – Чомпи, человек двадцать, собираются поджечь и разграбить дом Алессандро Альбицци». – «Кто позволил? – вскакивая, закричал Сальвестро. – Как они смели, голодранцы проклятые!.. Да полно, верно ли это?» – «Так же верно, как то, что я стою перед вами, – ответил сер Доменико. – Прибежал Микеле ди Ландо. Он своими ушами слышал, как они сговаривались». Сальвестро оперся руками о стол и на секунду задумался. «Этот Ландо еще здесь?» – спросил он. Нотариус утвердительно кивнул головой. «Приведи его сюда», – уже обычным своим, спокойным голосом приказал Сальвестро. Когда сер Доменико ввел Микеле ди Ландо в студио, Сальвестро сидел за столом и что-то быстро писал на листе желтой бумаги. «Подойди сюда, – не поднимая головы, сказал он. – Знаешь зачинщиков?» – «Знаю», – ответил Микеле. «Хорошо. Слушай и запомни, что я тебе скажу, – продолжая писать, проговорил Сальвестро. – Возьмешь мою записку – и бегом к Дворцу приоров. Во дворец тебя, конечно, не впустят. Сошлись на меня, вызови капитана дворцовой стражи, отдай ему эту записку и попроси не мешкая позвать сера Нуто, барджелло. Сообщи ему имена зачинщиков и тотчас возвращайся сюда. Ты все понял?» – «Все», – ответил Микеле и, сунув за пазуху запечатанное красной восковой печатью послание Сальвестро, вышел из комнаты.

Через два дня волнения улеглись. В четверг двадцать четвертого июня утреннее солнце, выглянувшее из-за холмов, осветило закутавшийся в сиреневую дымку мирно спящий город, тихие, безлюдные улицы, какими они всегда бывали в такой ранний час, шустрые стайки воробьев и ворчливых голубей, выклевывавших овес из конского навоза, еще не убранного подметальщиками. Все вокруг дышало таким покоем, что, казалось, не было вовсе да и не могло быть никакого восстания, и не было криков и звона оружия, не было слез отчаяния и злобы, не было грохота выламываемых дверей и рушащихся балок. Можно было подумать, что в этом утреннем городе никогда не было и не могло быть ничего подобного, если бы не кислый запах гари, упорно державшийся между домами, и не зловещее сооружение, нелепо торчавшее на площади перед церковью Санта Кроче. То была грубо сколоченная и выкрашенная черной краской виселица. Под перекладиной тесно, почти касаясь друг друга, висели, покачиваясь на ветру, шесть трупов, одетых в лохмотья. Пятеро повешенных были чесальщиками из мастерской синьора Алессандро Альбицци, теми самыми, чьи имена назвал серу Нуто Микеле ди Ландо. Шестым был мальчик, схваченный барджелло возле Дворца приоров. Не выдержав пытки на дыбе, он признался во всем, в чем его обвиняли его истязатели, и разделил судьбу столь же безвинно осужденных чомпи.

Пока в городе жгли и грабили дома грандов, в палаццо Кане Эрмеллина и Паучиха боролись с лихорадкой, сжигавшей Ринальдо. Оттон нашел-таки Эрмеллину и привел ее вместе с братом, который не согласился отпустить девушку одну с незнакомым человеком. На следующее утро ей на подмогу пришла Паучиха, да не одна, а в сопровождении троих беглецов из дома синьора Алессандро. Мессер Панцано, увидев Вдруг на пороге улыбающуюся, счастливую Марию, чуть не сошел с ума от радости. К вечеру палаццо Кане принимал новых гостей. Узнав от Сына Толстяка о несчастье, постигшем Ринальдо, пришли навестить больного его друзья чомпи. С тех пор не проходило дня, чтобы в тихий дом в Собачьем переулке не заглянул Симончино или Лука ди Мелано, Марко Гаи или Тамбо, не говоря уже о Сыне Толстяка, который скоро стал там своим человеком…

– Мошешь мне поферить, мой мальшик, – говорил граф, в очередной раз прикладываясь к бутылке, – с тех пор как тепя принесли ф этот комнат, весь том софершенно перефернулся.

– Как это – дом перевернулся? – спросил Ринальдо.

– Сталь софсем друкой. Был тихий, пустой, кроме нас с Оттоном та мышков, по нему бротили только прифитения. Клянусь моей шапкой! Я сам, сфоими гласами фител по крайней мере тфа! А теперь, што ни тень – полно лютей! И фсе тфои приятели! Раскофаривают, спорят, софетуются. Петные прифитения, наферно, упешаль ф трукой том! Ха-ха-ха! А мне нрафится, клянусь эфесом. Та и Лука… я хотель гофорить, мессер Панцано уж на што тфорянин то моска костей, и тот с утофольстфием ситит с ними целыми фетшерами.

– Вот уж не думал, что вам так приглянутся мои голодранцы, – усмехнувшись, проговорил Ринальдо.

– Не нато так гофорить о трусьях, пусть таше ф шутку, – заметил граф без улыбки. – Та, они петны, но расфе в том есть их фина? Они песпрафны, фсе рафно как бротячие сопаки, но расфе этто спрафедлифо? Расфе они не флорентийцы? Расфе они не рапотают на коммуну самый трутный и грясный рапота? Но глафное не ф эттом. Они шифут как сопаки, но остафаются топрыми христианами! Фот што я заметили.

– Поверьте, граф, – проговорил Ринальдо, – я очень рад, что сословная гордость не помешала ни вам, ни мессеру Панцано разглядеть в этих чесальщиках хороших людей. Но о чем же они тут спорят?

– О, мой мальшик, этто польшая тайна! – воскликнул немец. – Они хотят стелать фосстаний, допиться хорошей шизни. И, клянусь, они прафы. Тафно пора! Мессер Панцано тоше на их стороне…

Когда цеховые люди взялись за оружие и начали жечь и грабить дома грандов, многие чомпи не пожелали упустить своего, присоединились к восставшим и принялись жечь и грабить вместе с ними, а иногда и без них, выбирая жертвы по своему разумению. Признанные вожаки чомпи, люди, снискавшие себе в своем кругу всеобщее уважение, хорошо знали, что, примкнув к восстанию ремесленников, которым сказали: «Все, что захватите, – ваше», даже самые честные их товарищи не удержатся ни от грабежей, ни от насилия. Как быть в таком положении? Стать во главе своих людей без всякой надежды удержать их от грабежей или отойти в сторонку – творите, мол, что хотите, не наше дело? Утром на второй день восстания, когда среди шумных, возбужденных толп народа уже замелькали молчаливые фигуры, нагруженные награбленным добром, в палаццо Кане собрались чомпи, признанные вожаками. Здесь был и Симончино, по прозвищу Конура, посланный бедняками, жившими у ворот Сан Пьеро Гаттолино, и Паголо дель Бодда из Сан Фриано, от Сан Лоренцо пришел Камбио ди Бартоли, за свой рост прозванный Великаном, были здесь и Тамбо, и Сын Толстяка, и Марко ди сер Сальви Гаи, пришел также часовщик Никколо дельи Ориуоли и еще несколько не менее уважаемых людей. Спорили до хрипоты, но так ничего и не решили. Наконец кому-то пришла мысль спросить мнение учителя. Он человек ученый и не раз давал хорошие советы. Ближе всех с ним был Сын Толстяка. Его и решили послать вместе со спокойным, рассудительным Тамбо.

Гваспарре дель Рикко был не в духе, больше того – он просто кипел от возмущения. Однако ни Тамбо, ни тем более Сына Толстяка это нисколько не удивило. Право, сейчас было бы куда удивительнее застать его в благодушном настроении. «А! Так вам тоже захотелось! – закричал он, с трудом дослушав сбивчивую речь молодых чомпи. – Ну что ж, ступайте! Приумножьте толпу глупцов, которые сейчас орут от восторга, радуясь, что могут безнаказанно творить суд и расправу над теми, перед кем вчера трепетали, и не ведая о том, что завтра наступит тяжкое похмелье. Думаете, это ради вас заваруха? Нет, голубчики. Это богатые друг с дружкой счеты сводят, а вы тут ни при чем. Ни вы, ни цеховые, которые сейчас бегают по улицам и жгут дома. Ничего они не получат, не будет им никаких „Установлений“, и богаче они не станут, сколько бы ни награбили. Хотите знать, ради кого старается сейчас тощий народ? Ради жирных, которые не хотят делить власть с грандами, с партией. О, Сальвестро хитро придумал! Мастер чужими руками каштаны из огня таскать. Чего хотят младшие цехи? Сравняться со старшими и в богатстве и во власти. Вот он, Сальвестро, и посулил им новые „Установления“, будто бы нарочно для них составленные. Но ведь не даром посулил, не просто так, а за то, чтобы они разорили грандов, обезглавили партию. И грабежи благословил, потому что это ему выгодно, ему и всем жирным. Ведь чем беднее станут гранды, тем легче с ними сладить. Когда же все уляжется, когда тощий народ разойдется по домам, они вместо изгнанных грандов изберут своих людей и в советы и в приорат и станут полновластными хозяевами в коммуне. И можете бросить в меня камень, если после этого Сальвестро вспомнит о своих обещаниях».

«Учитель, нам понятны ваши слова, – произнес Сын Толстяка, дождавшись, когда дель Рикко выговорился, – но что же все-таки нам делать, что мы должны отвечать нашим товарищам, которые приходят к нам и говорят: „Младшие цехи взялись за оружие, хотят лучшей жизни. А разве мы не живем в сто раз хуже их? Разве мы не подобны рабочей скотине? Почему же мы сидим сложа руки?“ Что нам делать, учитель? Отговаривать ли тех наших товарищей, которые примкнули к восставшим и сейчас жгут и грабят вместе с ними, или призвать всех последовать их примеру?»