Текст книги "Поверженный ангел (Исторический роман)"

Автор книги: Александр Коротков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

– Не двигайтесь! Стойте и не двигайтесь, пока я не отойду на десять шагов!

Недоуменно переглянувшись, чомпи остановились. Ландо, пятясь, отошел на почтительное расстояние, потом повернулся и быстро вошел во дворец. Восставшие последовали за ним. Те, что оказались в первых рядах, прошли за ним в Зал советов, остальные остались на лестнице и во дворе. В зале их ждал Сальвестро, окруженный членами комиссии Восьми войны. Поодаль со своим отрядом стоял Николо Карлоне. Джорджо Скали не пожелал присутствовать на церемонии избрания нового гонфалоньера и отправился переживать свою неудачу в одну из соседних комнат.

– Это и есть ваш избранник? – спросил Сальвестро, когда Ландо со знаменем гонфалоньера вошел в зал.

– Он и есть! Хотим Ландо! Пусть он будет гонфалоньером! – нестройно отозвалась толпа.

– Ну что ж, – проговорил Сальвестро, – да будет он во имя господа провозглашен синьором и гонфалоньером справедливости. Микеле ди Ландо, – продолжал он; подходя к Микеле и кладя ему руку на плечо, – следуй за нами на балкон. Ты избранник народа, пусть народ и провозгласит тебя гонфалоньером справедливости.

Глава девятая
в которой Коппо получает сперва поцелуй, а потом оплеуху

Пока по городу, странному и непривычному, словно осажденному врагом, бродили шумные толпы ликующих чомпи, в доме на углу улицы Черки и Собачьего переулка три подружки, оказавшиеся единственными обитателями палаццо Кане, если не считать Аньолы, ожидали мужчин, которых не видели почти трое суток. За все это время те ни разу не заглянули в палаццо Кане, даже ночевать не приходили, потому что не могли выкроить и часа на сон, обсуждая петиции, добывая оружие и хлеб для сотен людей, объясняя им, что и как надо делать, когда выступить и куда двигаться, подбадривая усталых и сдерживая чересчур ретивых, проверяя посты у городских ворот, мостов и делая еще множество разных дел, значительных и незаметных, однако одинаково необходимых для успеха восстания.

Оказавшись одни в пустом доме, когда по улицам с криками и гиканьем носились толпы возбужденных чомпи, женщины отчаянно трусили и на другой же день, наверное, сбежали бы, если б на рассвете в двери не постучался верный вздыхатель Аньолы – Коппо. Бывший садовник синьора Алессандро также всю ночь не находил себе места и поэтому чуть свет прибежал на улицу Черки. Нечего и говорить, что на этот раз строгая служанка была к нему гораздо благосклоннее. Ему даже милостиво разрешили взять старую, поржавевшую алебарду и остаться в палаццо Кане в должности привратника. Заполучив столь преданного телохранителя, женщины приободрились. Однако, когда подошло время завтрака, настроение у них снова упало, поскольку обнаружилось, что в доме не осталось провизии и добыть ее негде: лавки и харчевни были закрыты, в пекарнях погасили печи, а рынок уже который день не собирался.

– Вот вернись сейчас мужчины, их и покормить нечем, – заметила Аньола, расставляя на столе миски со скудным завтраком.

– Послушай, Ньола, – прошептал Коппо, наклонившись к служанке, – может, мне попробовать? Я того… придумал…

– Придумал, так говори вслух, чего шепчешься-то? – строго сказала служанка.

– У меня того… приятель есть, – забормотал бывший садовник. – Он не откажет.

– Какой такой приятель? – подняв брови, спросила Аньола.

– Да ты его знаешь, – ответил Коппо. – Луиджи. Повар у синьора Алессандро.

– Ты – в дом Альбицци? – воскликнула служанка. – Нет, он рехнулся! Да тебя же в два счета сцапают там, и поминай как звали!

Все женщины наперебой стали отговаривать бывшего садовника от его опасной затеи, однако Коппо оказался на редкость упрямым и сумел поставить на своем.

После ухода Коппо в доме на углу Собачьего переулка снова воцарилась гнетущая атмосфера тревоги. Так прошел час, два, минул полдень, Коппо не возвращался.

Ни у кого из обитательниц палаццо Кане уже не осталось сомнений, что несчастный садовник оказался в руках синьора Алессандро, своего бывшего хозяина, который, конечно же, не простит ему измены. Аньола с красными от слез глазами сидела одна в привратницкой, коря себя за то, что отпустила жениха, можно сказать, на верную гибель.

– Пресвятая дева, – шептала она, – миленькая, верни мне моего Коппо! На коленях молю тебя. Ну как мне без него? Я ведь руки на себя наложу. Пресвятая Мария, не допусти такого греха, защити моего Коппо!..

Она упала на колени, закрыла лицо руками и замерла, словно прислушиваясь, а может быть, и вправду ожидая, что свершится чудо.

И оно свершилось. В дверь постучали. Два раза, потом еще два раза раздельно. Так мог стучать только Коппо. Он всегда так стучал. Забыв посмотреть в окошечко, Аньола распахнула дверь, бросилась на шею своему жениху и принялась целовать его в губы, щеки, лоб, куда попало. Бывший садовник, не ожидавший такой встречи, остолбенел от изумления и едва не выронил из рук драгоценный мешок с провизией и объемистой флягой вина.

– Что ты, Ньола, на улице-то… – прошептал он. – Ты, того… не сердись, что я так задержался, – смущенно продолжал он, когда служанка, втащив его в дом, заперла дверь. – Дельце одно, понимаешь, подвернулось, не мог я…

– Ах, дельце подвернулось! – воскликнула Аньола. – Я тут чуть с ума не сошла, а у него дельце! – И, размахнувшись, она влепила ему звонкую пощечину.

Коппо удивленно заморгал глазами, мотнул головой, потом, уразумев, как видно, что произошло, расплылся в улыбке. Хотя он и не ожидал такого резкого перехода, второе приветствие показалось ему гораздо более естественным, нежели первое, и он снова почувствовал себя в своей тарелке.

– Да ты послушай, что было, – миролюбиво проговорил он.

А было вот что. Оказавшись неподалеку от дома Альбицци, Коппо стал думать, как бы ему незаметно пробраться вовнутрь или хотя бы дать о себе знать своему другу повару. Можно было бы за два сольдо попросить первого встречного прохожего через привратника вызвать Луиджи на улицу, но, как назло, вокруг не было ни души, если не считать нищего слепца с собакой, который сидел на земле против дома Альбицци. Коппо решил уже было сам обратиться к привратнику, уповая на то, что тот его не узнает, но в этот момент на улице появился сам синьор Алессандро. К удивлению Коппо, он не вышел из дома, а, напротив, несмотря на ранний час, направлялся домой. Чтобы не попасться на глаза своему бывшему хозяину, Коппо втиснулся в узкую нишу, на его счастье оказавшуюся в стене соседнего дома. Однако синьору Алессандро было не до него. Увидев нищего, он замедлил шаг, быстро оглянулся по сторонам, будто ища защиты, потом повернул было назад, но тут слепой, оказавшийся не таким уж слепым, поднялся с земли, проворно перешел через улицу и загородил ему дорогу. Четвероногий поводырь нищего также вскочил на ноги, взял в зубы чашку для милостыни и остановился рядом с хозяином.

– Узнал ты меня, синьор Алессандро? – спросил нищий. – Вижу, что узнал. Да, я тот самый Чекко, которого ты безвинно вверг в темницу, дабы завладеть его женой. Но господь вернул меня на свет божий, господь поведал мне о всех твоих злодеяниях. И я пришел, чтобы спросить тебя, где моя дочь. Я не спрашиваю о жене, потому что знаю, что ты злодейски уморил ее в доме на улице Порчеллана. А! Дрожишь! Ты, верно, думал, что все шито-крыто, что ты так спрятал концы в воду, что никому никогда не прознать о твоем душегубстве? Нет, видишь, все выплыло наружу. Отвечай же, где моя дочь, где Мария?

При первых же звуках голоса Чекко на лице синьора Алессандро отобразился такой ужас, будто вдруг над самым его ухом зазвенел колокольчик прокаженного. Однако он тотчас овладел собой, даже попробовал презрительно улыбнуться. Когда же нищий упомянул улицу Порчеллана, он чуть не задохнулся от бешенства. Он уже не слышал того, что говорил ему Чекко, он только видел перед собой его ненавистное лицо и испытывал одно неодолимое желание – разбить его, растоптать, уничтожить, чтобы можно было навсегда забыть его, как кошмарный сон. Каждый мускул его напрягся, будто у дикого зверя перед прыжком.

И он прыгнул, он рванулся к Чекко, вырвал у него из рук тяжелый нищенский посох, размахнулся и готов уже был опустить его на голову несчастного сиенца, но в этот миг собака, на которую он не обратил внимания, бросив чашку, с коротким рыком, словно подброшенная пружиной, взвилась в воздух и полоснула зубами его по руке.

Синьор Алессандро выронил посох, который со стуком отлетел в сторону, вскрикнул от боли и попытался отшвырнуть собаку ногой, но это только еще больше разозлило ее. Увернувшись от удара, она в мгновение ока располосовала ему штанину, потом подпрыгнула, едва не опрокинув его навзничь, и лязгнула зубами у самого его горла.

Синьору Алессандро стало страшно. Забыв о своем достоинстве, он закричал, призывая на помощь. На его вопли из дверей высунулся привратник. Увидев, что синьор Алессандро отчаянно отбивается от рассвирепевшего пса, он схватил первое, что попалось ему под руку, – полынный веник, и кинулся выручать своего хозяина…

– Гляжу, выскочил он, а дверь настежь оставил, – говорил Коппо. – Ну, я недолго думая юрк в дом, благо время раннее, никого еще во дворе нет. Присел в саду, возле кухни, жду. Тут выбегают и слуги, и хозяйка сама, и кухарка… Потом гляжу, Луиджи тоже выходит. В фартуке своем… Как поравнялся со мной, я ему шепчу: стой, мол, схорони меня, ради Христа. Он глазам своим не верит. Потом все-таки сообразил. Послал кухарку на улицу, а меня в каморе рядом с кладовкой спрятал.

– А как же ты выбрался-то? – спросила Аньола.

– Да там окошко оказалось, заколоченное и невысоко совсем. Я и не знал о нем. Но главное-то потом было. Улучили мы с Луиджи минутку, рассказал я ему и о нищем и о тебе, что ты с монной Марией теперь заодно с чомпи, а сейчас так подошло, что у вас ни крошки хлеба. Натаскал он мне потихоньку всякой всячины, целый мешок, я тем временем доски от окна отодрал. Собираюсь вылезать – вдруг опять Луиджи. «Постой, говорит, я тебе кое-что скажу, может, пригодится. Ведь нищий-то, видать, монне Марии отцом приходится». – «Верно», – говорю. «Так вот, говорит, пока мы тут с тобой валандались с сосисками да со всей этой снедью, синьор Алессандро велел позвать к себе сера Камикули, аптекаря. Смекаешь?» – «Смекаю, – говорю. – Кто этого ворона не знает. Раз он появился, значит, жди покойника». – «Вот то-то, – говорит Луиджи. – Намотай это себе на ус и упреди кого следует. Не иначе как старика этого нищего извести хотят».

– Боже милостивый! – воскликнула служанка. – Надо же хозяйку предупредить! И мессера Панцано. Уж если он своего тестя не защитит… Вот что, – продолжала она, – теперь, пока мы с Эрмеллиной на кухне будем возиться, ты пойдешь к монне Марии и расскажешь ей все, что мне рассказал. Слово в слово… Хотя лучше я сама тебя отведу.

Пока Мария с замиранием сердца слушает сбивчивый рассказ бывшего садовника, а Эрмеллина вместе со служанкой и Катариной изощряются в приготовлении вкусных яств из припасов, добытых Коппо, те, для кого они стараются у жаркого очага, усталые и радостно-возбужденные, уже ушли с пустеющей площади и, оживленно переговариваясь, направлялись к Собачьему переулку. Все были веселы, даже граф Аверардо, уже давно прислушивавшийся к возмущенному урчанию в своем животе. Только Тамбо, шагая между Сыном Толстяка и Марко, был молчалив и словно чем-то недоволен.

– Да что ты как в воду опущенный? – хлопнув его по плечу, воскликнул под конец раздосадованный Сын Толстяка. – Что у тебя случилось?

– Ничего у меня не случилось, – не поднимая головы, отозвался Тамбо. – Я все думаю, почему он боялся.

– Кто боялся?

– Да Ландо этот. Он же боялся нас, как черт ладана. Почему? Значит, совесть нечиста…

– И откуда он вдруг взялся? – заметил Марко.

– А, да будет вам! – проговорил Сын Толстяка. – Конечно, нам надо было раньше подумать, кого выбрать гонфалоньером, у людей спросить. Но уж раз так получилось… Хорошо хоть, что из наших, из чесальщиков…

– Так это не вы и не народ назвали Ландо? – оборачиваясь, воскликнул Ринальдо. – Я спрашиваю, потому что всего второй день, как встал с постели.

– Нет, он сам вдруг вышел и взял знамя, – ответил Марко. – Мы только-только решили посоветоваться…

– Тогда я знаю, кто его послал, этого Ландо, – сказал юноша.

– Послушай, Ринальдо, – останавливаясь, проговорил мессер Панцано, – я видел то же, что ты, знаю то же, что ты, и, верно, думаю то же, что и ты. Поверь мне, не стоит сейчас ничего говорить. Что бы ты ни сказал, какие бы ни высказывал догадки, делу это не поможет, а повредить – повредит. Если Ландо предан тощему народу, – слава богу, значит, все хорошо. Если он предатель, мы увидим это сразу по делам его. И не мы одни – народ увидит, вот что главное. Потому что не ты, Ринальдо, не я, не мы все, здесь стоящие, а только народ может поправить дело, только народ может избрать нового гонфалоньера и призвать к ответу Микеле ди Ландо.

– А ну вас совсем! – воскликнул Сын Толстяка. – В кои-то веки во Дворце приоров не синьор, не богатей, не какой-нибудь там жирный или гранд, а наш брат чесальщик, чесальщик! Понимаете? Никто. В первый раз за сколько поколений! Тут радоваться надо, а вы…

Ринальдо хотел было возразить другу, но в этот момент с криками «Поймали! Поймали!» к ним подбежали двое подмастерьев.

– Кого поймали? Кто вас сюда послал? – строго спросил Сын Толстяка.

– Сера Нуто поймали! – хором закричали парни. – Нас учитель послал. Бегите, говорит, что есть духу.

– Надо спешить, – сказал мессер Панцано. – Старик Гваспарре прав. Если дойдет до самосуда…

Друзья повернулись и почти бегом направились назад к площади.

Барджелло поймали в таверне «Белая грива». Чуть свет, едва только народ начал собираться на площади, он, прихватив своего слугу, выбрался из дворца через одну из потайных дверей и укрылся в этой крошечной таверне на улице Винеджа, в двух шагах от дворца. Мало-помалу улицы наполнились народом. В таверне стало шумно. Чомпи, ремесленники, подмастерья забегали в «Белую гриву» промочить горло, перехватить чего-нибудь на скорую руку. Прислушиваясь к голосам, взрывам смеха, крикам и брани возбужденных плебеев, сер Нуто то и дело вздрагивал и чуть не лишался чувств от страха. Ему казалось, что его ищут по всему городу и вот-вот нагрянут сюда, в эту плебейскую таверну, ворвутся в комнату и выволокут его наружу, на площадь, где, как он понял из разговоров, уже поставили виселицу. Под конец, не в силах дальше выносить эту пытку, он отважился на отчаянный шаг – решил сбрить бороду и усы, постричь как можно короче свою слишком заметную шевелюру в надежде, что в новом обличье его не узнают и не тронут, даже если вздумают обыскивать таверну.

Томино, слуга сера Нуто, не посмел ослушаться своего господина. Несмотря на ужас, который внушали ему толпы оборванцев, бродивших по улицам, он отправился на поиски цирюльника и после долгого отсутствия вернулся, ведя за собой мальчика лет пятнадцати, ученика брадобрея с виа Браке. Сперва сер Нуто рассердился было на слугу, но потом сообразил, что для его безопасности гораздо лучше, что пришел ученик, а не сам мастер. Тем временем мальчик принялся за дело и вскорости довольно ловко освободил барджелло от его роскошной бороды и усов, подстриг его длинные волосы и стал собирать свой инструмент. В этот момент Томино, роясь в кошельке в поисках монеты помельче, машинально спросил барджелло: «Сер Нуто, сколько ему дать?» Сер Нуто готов был собственными руками задушить слугу, но было поздно – ученик уже узнал, кого брил. Однако, будучи парнишкой смышленым, он притворился, будто ничего не слышал, как ни в чем не бывало вышел из таверны, а оказавшись на улице, со всех ног помчался к своему мастеру и обо всем ему рассказал.

Не успел сер Нуто как следует поколотить слугу, как под окнами таверны уже гудела огромная толпа народа. Не помня себя от ужаса, барджелло забился под кровать. Там и нашли его чомпи, вломившиеся в комнату. «Вылезай, сер Нуто, – крикнули ему, – пора должок платить!» Но барджелло словно прирос к полу. Он не двинулся с места даже после того, как потерявшие терпение люди стали колоть его копьями и ножами. Наконец несколько дюжих рук выволокли его из-под кровати и потащили вон из таверны.

Сперва он бесновался как одержимый, отчаянно вырывался, кусался, брыкался, бодался, оглашая улицу звериным визгом. Потом утих, стал заискивать, унижаться и плакать. «Меня повесят? Скажите, меня повесят?» – непрерывно повторял он. Так его довели до улицы Львов. Именно там учитель Гваспарре дель Рикко вытащил из толпы двух подмастерьев и послал их вдогонку за Тамбо, Сыном Толстяка и их товарищами в надежде, что им удастся предотвратить расправу толпы над беззащитным барджелло.

Но они опоздали. К тому времени, когда мессер Панцано с товарищами, обливаясь потом, прибежали на площадь, на виселице болталась лишь одна нога до колена – все, что осталось от некогда грозного и неумолимого сера Нуто. Потом учитель рассказал им о кровавой драме, разыгравшейся на площади.

Еще на улице Львов к серу Нуто, которого волокли за руки несколько человек, прорвался какой-то человек с топором, говорят, отец мальчика, безвинно казненного барджелло месяц назад. С криком «Вот тебе, убийца!» человек этот нанес серу Нуто смертельный удар по голове. Уже мертвого барджелло приволокли на площадь и повесили за ноги. Однако ярость народа, его ненависть к безжалостному палачу была столь велика, что труп тут же разорвали на мелкие части и потом на копьях носили эти отвратительные кровавые ошметки по всему городу и по окрестностям Флоренции.

Так произошло единственное убийство, совершенное тощим народом за все время восстания.

Глава десятая
в которой Ринальдо предается воспоминаниям

Ринальдо разбудило солнце. Оно било в раскрытую настежь дверь, по летнему горячее и по-осеннему ослепительное сентябрьское солнце. В хибарке не было ни души. Коп-по, как видно, ушел еще затемно, чтобы на заре попасть в город вместе с повозками зеленщиков. Старуха тоже куда-то исчезла. Ринальдо поднялся с охапки соломы, служившей ему постелью, и тут увидел на столе пресную лепешку, коричневую, будто слепленную из глины, и кружку молока – завтрак, оставленный ему хозяйкой. Подкрепившись, он вышел на волю и сразу словно окунулся в парное молоко. По городским меркам было еще довольно рано, здесь же, на природе, давно уже настал день. Щебетали птицы, жужжали деловитые шмели, на лугу за речкой тихонько наигрывала пастушья свирель и блеяли на выгоне овцы. С огорода за хижиной долетал запах укропа и мяты и еще какой-то знакомый ему и забытый запах, скорее всего мелиссы. Откуда-то издалека, наверное от Сан Джервазио, ветер донес слабый, но чистый звон колокола. Во Флоренции тоже небось звонят колокола.

Ринальдо вздохнул, огляделся по сторонам и пошел по еле видной тропке. Она привела его к Муньоне, к тому месту, где эта речушка, обмелевшая за лето и ставшая узеньким ручейком, образует небольшую заводь, оберегаемую от солнца кустами вереска, которые местные крестьяне зовут метелками. Тут было прохладнее, пахло землей и мокрой травой. Ринальдо лег на берегу, у самого края, подпер голову руками и стал смотреть на воду. Здесь, в заводи, она была гладкой, без морщинок и ряби, только в одном месте, где в нее попадала живая струя, между камнями образовался маленький водоворот. Соринки и щепочки, попадая в него, начинали крутиться, постепенно продвигаясь к середине, и чем ближе они оказывались к центру водоворота, тем стремительнее становилось их движение и тем теснее они сближались друг с другом.

«Вот так и мы», – подумал Ринальдо. Он теперь часто говорил «мы», думая о Симончино и Сыне Толстяка, о мессере Панцано и старом часовщике, о насмешнике Луке ди Мелано, рассудительном Лоренцо Камбини, чудаковатом графе Аверардо, и не только о них, о тех, кого знал в лицо и по именам, но и о многих незнакомых ему людях, рядом с ним кричавших на площади, голодавших, споривших до хрипоты на сходках. За эти два месяца, до отказа набитых событиями, страстью и борьбой, тысячи людей, до сих пор незнакомых, чужих друг другу, соединились в одно нерушимое братство, объединенные одной верой, одной ненавистью, одной судьбой. Глядя на своих друзей, Ринальдо иногда спрашивал себя, как же будет потом, когда все кончится, придет в спокойствие, когда они разойдутся и заживут каждый своей жизнью? И только теперь, потеряв двоих из них и поняв, что они значили для него, он обрел ответ, которого раньше не находил. Теперь он знал, что они уже никогда не смогут отделиться друг от друга стенами своих домов.

«Вот так и мы», – машинально повторил про себя Ринальдо. Вчера, пока они с Коппо добирались до хижины его родственницы, и сегодня, с той минуты, как он открыл глаза, в голове у него все время звучали какие-то мысли, словно обрывки разговоров, лезущих в уши, когда стоишь в уличной толпе, чужих, бессмысленных, ненужных тебе разговоров. Они проносились, эти мысли, и улетали, не задевая, не касаясь того единственного, ни на миг не исчезающего сознания, которое наполнило все его существо, как наполняет ночную комнату звенящая тишина: Тамбо и Марко Гаи остались во дворце, беззащитные, истекающие кровью, обреченные…

Ринальдо сжал голову руками, закрыл глаза и увидел Микеле ди Ландо, не прежнего – нового, разодетого, потолстевшего. И услышал его крик, тонкий, визгливый: «Вы требуете присяги? Вот вам моя присяга!» Все, что случилось дальше, было так неожиданно и произошло так быстро, что ни он сам, ни Тамбо, ни Марко не успели даже пошевелиться. Потом он увидел лицо Марко, удивленное и растерянное. Он смотрел на свою руку, она была в крови. В это время Тамбо как-то странно съежился и схватился за бок. По пальцам у него текли красные ручейки. Он упал на колено, кивнул на дверь. Возле нее никого не было. «Беги, расскажи, – хрипло прошептал он. – Расскажи». И тут Ринальдо понял, что важнее этого ничего нет. Он должен рассказать о том, что увидел, иначе никто никогда не узнает, что произошло. Ландо с ножом в руках отскочил, ожидая ответного удара. Ринальдо стоял слишком далеко и не успел ему помешать. Стража не остановила его, ей не приказывали никого задерживать. Он выскочил на улицу и побежал к Санта Марии Новелла. Он не помнил, как бежал, как добежал, что говорил. Он пришел в себя только после того, как услышал крик Сына Толстяка: «Ты с ума сошел!», и почувствовал, что тот трясет его за плечи. Ему долго не верили, потом стали о чем-то спорить. Он не знал, о чем, хотя сидел вместе со всеми и слушал. Потом ему сказали, что он должен бежать из города. Он не понял. «Тебя убьют, обязательно убьют! – кричали ему. – Ты же единственный свидетель!..» А ему было все равно. И все же по общему решению Коппо увел его из города к своей родственнице.

Перед ним, почти у самого его лица, из травы выбрался крошечный, с ноготь, лягушонок, влез на листочек и замер раскорякой, забыв подтянуть заднюю лапку и удивленно вылупив на Ринальдо свои немигающие выпуклые глазенки. Лягушонок был смешной, но Ринальдо не улыбнулся. Ему вспомнились слова мессере Панцано. «Тамбо знал, на что идет, – мрачно говорил он. – Он о многом догадывался и не в пример нам предвидел самое худшее. Теперь я понимаю, почему он с такой яростью настаивал, чтобы во дворец послали не меня с Симончино, как решили прежде, а его вместе с Марко, а вместо сера Аньоло Латини пошел бы Ринальдо. Латини с его одышкой не сумел бы убежать. Да, друзья мои, чтобы открыть глаза народу, они с Марко решили рискнуть своей жизнью. И если мы не хотим до могилы презирать себя, мы должны сделать все, что можем, и даже больше, чем можем, чтобы выручить их, нашего Марко и нашего Тамбо. Мы должны поднять весь народ, если надо, взять дворец, разнести его по камушку. Пусть завтрашний день станет последним днем предателя Ландо». Он помолчал, потом тихо пробормотал, словно про себя: «Но почему же он именно сегодня, не вчера, не на прошлой неделе, а именно сегодня решил идти в открытую? Как бы нам и на этот раз не оказаться такими же слепцами, какими мы были весь этот месяц…»

Последние слова рыцаря вспомнились Ринальдо еще вчера, в оливковой роще, где они отдыхали вместе с Коппо, и с тех пор не выходили у него из головы.

После своего вступления во дворец в памятный день двадцать второго июля Микеле ди Ландо почти двое суток правил Флоренцией единовластно, рассылал указы от имени гонфалоньера справедливости тощего народа, казнил и миловал по своему разумению, владел ключами, запирал ворота города, писал письма и издавал указы от своего имени. Первый свой указ он издал вечером, за два часа до полуночи того же дня. Ринальдо помнил его. «Никто, – говорилось в указе, – какого бы состояния и происхождения он ни был, не должен наносить оскорбления ни нашему подеста, ни мессеру капитану народа, ни мессеру исполнителю под страхом лишения имущества и жизни, чтобы тощий народ не наносил обиды при своей бешеной грубости ни одному из этих трех правителей». В то время, упоенные своей победой, чомпи не обратили на этот указ особого внимания. Большинство поняло его как требование уважать должностных лиц, облеченных властью самим тощим народом. Но сейчас, когда от прежних восторгов не осталось и следа, для Ринальдо стал ясным как день истинный смысл этого указа. Обуздать, утихомирить чомпи – вот чего хотел Ландо.

Через два дня после своего вступления в должность гонфалоньера справедливости Ландо назначил выборы правительства. Сами выборы проходили как и прежде, обычным порядком, при помощи бобов. Черные бобы – «за», белые – «против». Микеле сам выкрикивал имена кандидатов в приоры, заглядывая в список, который был у него. «Значит, так, – говорил он, – за тех, кого вы желаете, кто вам мил и нравится, бросайте черный боб, а кто нет – белый». Все было привычно, как должно было быть, вот только списки… Никто из чомпи и в глаза их не видел. Кто их составлял – бог весть. Только не народ. Когда к вечеру двадцать четвертого июля на площади устроили празднество по случаю избрания нового приората и объявили, кто избран, многие ахнули. От чомпи избрали Леончино ди Франкино и Боннакорзо ди Джованни – закадычных приятелей Ландо.

Потом снова были торжества. Ландо снова кричал с балкона – о полуторатысячном народном ополчении, о том, что оно прибавит силы тощему народу и что коммуна берется содержать его на свой счет. Тут же, на площади, всем полутора тысячам арбалетчиков выдали первую получку. А через десять дней ополчения не стало. Заложив у ростовщиков свои арбалеты, ополченцы разбредались кто куда, поскольку на то нищенское жалованье, которое положили им приоры, не то что семейному – одинокому-то человеку и то прокормиться было невозможно. Так приоры и Гонфалоньер Микеле ди Ландо снова оставили народ в дураках. Но это было не самое большое предательство Ландо. Страшнее всего для чомпи было то, что, несмотря на многочисленные указы Ландо об открытии сукнодельческих и всяких иных мастерских, лавок и складов, они продолжали оставаться на запоре. Не все, конечно. Кое-кто из сукноделов открыл свои мастерские, но таких было немного. Большинство же богатых горожан, владельцев мастерских, укрылись в своих виллах за пределами города и не думали возвращаться во Флоренцию. А есть-то надо было всем. Многим тысячам чесальщиков шерсти, шерстобитов, аппретурщиков, переносчиков шерсти и сукон, рабочих у красильных чанов, промывальщиков и ткачей – словом, всем тем, у кого не было ничего, кроме пары своих собственных натруженных рук. А тут еще хлеб вздорожал, потому что жирные пополаны и гранды, имевшие имения за городом, не пускали во Флоренцию ни одного воза с зерном и даже ухитрялись вывозить то зерно, что хранилось на городских складах Ведомства изобилия. Чомпи начали голодать.

Лоренцо Камбини, Марко Гаи, Сын Толстяка, Лука ди Мелано, Камбио ди Бартоли, Тамбо и все, на кого народ привык смотреть как на своих вожаков, ходили почерневшие, со впалыми щеками и разучились улыбаться. Давно были розданы те два мешка медных кватринов, что по монетке собрали в мае месяце. Мессер Панцано с помощью графа Аверардо и нескольких отчаянных парней из мастерской Альбицци тайком перевез в город все запасы муки, какие только мог наскрести в амбарах своего имения. Но это была капля в море. Слишком много было голодных ртов.

Мария вместе с Аньолой поселилась в хижине Эрмеллины, благо брата ее по целым неделям не бывало дома, как, впрочем, и остальных мужчин, не исключая мессера Панцано. Почти каждый день их навещала Катарина, не любившая сидеть дома одна соломенной вдовой. Пока Мария и Эрмеллина вместе со служанкой бродили по окраинам города в поисках крапивы или лебеды, она прибиралась в доме или шила приданое для маленького. Как-то в середине августа в гости к крестнице забрел теперь уже бывший смотритель часов Никколо дельи Ориуоли с пучком дикого щавеля в тряпице. Он рассказал, что прошлой ночью у них в Сан Фриано от голода умерло сразу шестеро ребятишек.

В тот вечер женщины допоздна просидели в долгих летних сумерках на ступеньках крыльца, мечтая вслух о чуде, которое дало бы им силу помочь людям, тем несчастным, обездоленным беднякам, которые были бедняками при старой власти и не разбогатели при новой, которые прежде еле сводили концы с концами, а теперь подыхали с голоду. И чуду, о котором они мечтали, суждено было случиться. Но много ли радости смогло принести оно им, не растворилась ли она, эта радость, как уходящий путник в тумане, в горечи разочарования?

На другой день Коппо, посланному с каким-то поручением, случилось проходить мимо дома Алессандро Альбицци. Он всегда проходил мимо этого дома с опаской, а когда можно было, так и вовсе старался обойти его стороной. На этот же раз словно что-то толкнуло его на знакомую улицу. Перед домом Альбицци стояли люди, та особая, сдержанно-шумная, глазастая, любопытная толпа, которая всегда собирается там, где случается несчастье. На свободном пространстве перед дверьми дома двое гробовщиков устанавливали скамьи, покрытые белым полотном. «Кто же это умер?» – спросил Коппо, подойдя к толпе. «Дочка ихняя, царствие ей небесное», – словоохотливо отозвалась скрюченная старушонка. «Паола? – воскликнул Коппо. – Господи, как же так? Такая молодая, ребенок совсем!..» – «На все его святая воля», – отозвалась старуха и, гордая своей осведомленностью, без всякой просьбы со стороны бывшего садовника принялась рассказывать о том, как произошло несчастье, то и дело ссылаясь на авторитетное мнение кухарки, которая «все знает, что в доме делается, даже получше хозяина».