Текст книги "Поверженный ангел (Исторический роман)"

Автор книги: Александр Коротков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Глава третья
из которой читатель узнает, почему Оттон осквернил королевское знамя

Пасмурным октябрьским утром в роще неподалеку от селения с поэтическим названием Беллосгуардо остановилась небольшая группа всадников, в которых, несмотря на туман и тусклые сумерки осеннего рассвета, читатель без особого труда узнал бы мессера Панцано и его товарищей. Спрыгнув на землю, мужчины помогли спешиться Марии и Эрмеллине и, передав усталых лошадей на попечение Коп-по и нанятого в Импрунете долговязого парня, который, по слухам, знал всю округу как свои пять пальцев, направились к опушке рощи. Она проходила посредине пологого склона холма, у подножия которого, в долине, тесно ютилось бедное селение. Несмотря на свое название, оно не являло собой ничего поэтичного. К тому же там, как видно, не так давно был пожар, потому что ветерок доносил снизу едкий запах гари.

– Ну вот, дальше нам нельзя, – сказал мессер Панцано. – До города меньше мили. А вам надо торопиться, – добавил он, взглянув на Марию. – Лучше войти в город вместе с возами. Вон они уже потянулись.

Все посмотрели в ту сторону, куда указывал рыцарь, и увидели внизу, на серой дороге, туманные очертания крестьянских повозок.

– Я, ваша милость, пожалуй, вперед пойду, – сказал Казуккьо. – Лучше потом у ворот потолкусь.

– Иди, Казуккьо, – проговорил рыцарь, ласково положив руку ему на плечо. – Да хранит тебя господь!

Казуккьо снял плащ и остался в грязном рубище, может быть, даже более грязном и бедном, чем у многих нищих.

– Постой, – сказал вдруг мессер Панцано, – ты хорошо запомнил, где тайник? Повтори-ка, а то не ровен час…

– Как войдешь в Санта Тринита, – ответил оруженосец, – сразу в левый придел. В шестой капелле, за гробницей Дино…[13]13
  Гробница Дино Кампаньи (1250–1324), писателя, создавшего знаменитую хронику времен Данте Алигьери.


[Закрыть]

– Верно. Ну, ступай…

Казуккьо снял засаленную шапку, поклонился сперва мессеру Панцано, потом остальным и, постукивая посохом, направился вниз по каменистой тропинке к дороге, огибавшей Беллосгуардо.

– Ну, пора и нам, – сказала Мария.

Она откинула капюшон, сбросила на руки мужа теплый плащ и, словно по волшебству, превратилась в нищенку, немного разбитную и придурковатую, одетую в такие живописные лохмотья, что оставалось только удивляться искусству и фантазии Катарины и Аньолы, смастеривших этот наряд.

– Ну как, похожа? – спросила она, кокетливо повернувшись перед мессером Панцано.

– Будешь юлить – никакая одежда тебе не поможет, – сказал рыцарь. – Вон посмотри на Эрмеллину.

Девушка тоже сняла плащ и осталась в нищенском одеянии. Но в отличие от лохмотьев Марии оно казалось даже опрятным. К тому же держалась она в этом тряпье с таким смиренным достоинством, так естественно, будто и в самом деле никогда не нашивала другой одежды.

– Пора бы прощаться… – ни к кому не обращаясь, проговорил Сын Толстяка.

Мессер Панцано кивнул и вместе с Марией отошел на несколько шагов в сторону.

– Лука, милый мой! – воскликнула Мария, бросаясь на шею к мужу. – Ты не думай, я буду умницей, обещаю тебе. Это я только сейчас немножко дурачилась…

Рыцарь отвечал на поцелуи жены и все порывался (скорее для собственного успокоения, нежели ради пользы дела) дать ей последние наставления насчет того, как вести себя возле церкви.

Неожиданно Мария, отстранившись от мужа, взглянула за куст в ту сторону, где стояла Эрмеллина с братом и Ринальдо, и сердито охнула.

– Вот медведь толстокожий, – пробормотала она, – стоит, будто прирос! Попрощаться людям не даст! Хоть бы ты его позвал.

Мессер Панцано улыбнулся, поцеловал напоследок жену и нарочито громко проговорил:

– Вот ведь голова! Мео, пойди-ка сюда!

Сын Толстяка, который смущенно переминался с ноги на ногу, безуспешно пытаясь придумать подходящий предлог, чтобы отойти и оставить сестру наедине с юношей, услышав, что его зовут, обрадованно откликнулся и чуть не бегом бросился к рыцарю.

Ринальдо проводил его взглядом, потом робко привлек к себе девушку. Она не противилась. Несколько секунд они стояли так, закрыв глаза, будто ожидая, чтобы растаяла та незримая, тонюсенькая, но непреодолимая преграда, до сих пор стоявшая между ними и уцелевшая даже после того, что случилось летом в доме графа. Неожиданно Эрмеллина уткнулась лицом в плечо юноши и так тесно прижалась к нему, что он едва не задохнулся от волнения и счастья. Преграда исчезла. Их ничто больше не разделяло. Они поняли, что с самой первой встречи никогда, ни на людях, ни в разлуке, никогда не существовали порознь. Он наклонился, его губы встретились с ее холодными губами, и все исчезло, растворилось в оглушительном звоне колоколов. А может быть, то были не колокола, а гулкие удары их сердец.

Их пробудил голос Марии, который звал Эрмеллину. Они выпрямились и не сразу поняли, что происходит вокруг.

– Не тревожься, – прошептала Эрмеллина, – все будет хорошо, я знаю.

– И мы обвенчаемся? – так же шепотом спросил Ринальдо.

Эрмеллина опустила ресницы и чуть заметно кивнула головой. Потом вдруг вырвалась и побежала вниз по тропинке. На середине склона она обернулась, махнула рукой и, весело крикнув Марии, чтобы та ее догоняла, побежала дальше.

Фальшивые нищенки давно уже скрылись за лесистым отрогом холма, а мужчины всё не уходили с опушки рощи, глядя на дорогу, изгибавшуюся внизу. Проехало несколько крестьянских повозок, просеменил маленький лохматый ослик, запряженный в огромную скрипучую двуколку. Издали донесся гортанный крик крестьянина, погонявшего своего длинноухого помощника: «Арри! Арри!» И все стихло. Наконец мессер Панцано повернулся и пошел назад, к лошадям. Ринальдо и Сын Толстяка поплелись следом. Предстояло долгое, томительное ожидание.

День понемногу развиднелся. На некоторое время даже брызнуло солнце. Лошади, звеня отпущенными удилами, щипали пожухлую траву. Парень, нанятый в Импрунете, взглянул на небо, достал из-за пазухи темную лепешку и, перекрестившись, собрался было уже откусить от нее, но, взглянув на своих спутников, только отломил маленький кусочек, а остальное протянул Сыну Толстяка. Тут только путники вспомнили, что, собираясь затемно в дорогу, не взяли с собой никакой провизии.

Появляться в селении никак не входило в планы мессера Панцано и его товарищей. В Беллосгуардо мог забрести кто-либо из флорентийцев, узнать изгоев-чомпи и донести приорам. С другой стороны, одна-единственная лепешка никак не могла утолить разыгравшийся на воздухе аппетит пятерых здоровых мужчин. Поэтому, посоветовавшись с друзьями, мессер Панцано решил послать в селение Коппо. Тот прихватил мешок и отправился в путь, пообещав вернуться не позднее чем через час. Однако не прошло и получаса, как он, запыхавшись, прибежал обратно с пустыми руками.

– Что случилось? – хором воскликнули Ринальдо и Сын Толстяка, вскакивая с земли.

– Там… убивают… графа… немца… убивают! – задыхаясь, прокричал Коппо.

– Он бредит, – пожав плечами, сказал мессер Панцано. – Какой граф? Аверардо? Так он сейчас за тридевять земель отсюда…

– Нет, он там, – тыча пальцем в сторону селения, твердил Коппо.

И, сбиваясь, глотая от волнения слова, он принялся рассказывать, как, подойдя к таверне, услышал внутри большой шум, как заглянул в дверь и увидел толпу каких-то людей, наверно переодетых солдат, вооруженных мечами, копьями и огромными алебардами, которые осаждали комнату графа.

– Я его хорошо разглядел, – заключил бывший садовник. – Он был в одной рубашке, в руках держал табурет и ругался по-своему. Я, как узнал его, сразу кинулся к вам…

Рыцарь на минуту задумался. Теперь он уже не сомневался, что Коппо и в самом деле видел в таверне графа Аверардо, который почему-то решил вернуться прежде обещанного срока. Как видно, он приехал в Беллосгуардо поздно вечером и, вполне естественно, остался переночевать в таверне, куда наутро, скорее всего по доносу хозяина таверны, примчались люди Сальвестро Медичи. В пользу этого предположения говорил и вид немца. Застигнутый врасплох, он, как видно, не успел ни одеться, ни взять оружие, а схватил первое, что попалось под руку, – табурет.

– Надо идти выручать графа, – решительно сказал мессер Панцано, затягивая пояс, на котором висел короткий меч.

Таверна располагалась в самом центре селения. Над дверью, украшенной огромными, позеленевшими от времени медными гвоздями, на ржавых петлях висела доска, вырезанная в форме щита, на которой когда-то было начертано название таверны, а теперь не осталось ничего, кроме бесформенных бурых пятен. За дверью царила гробовая тишина.

– Эх, опоздали! – со вздохом пробормотал Ринальдо.

Однако в тот же миг, будто затем, чтобы опровергнуть его слова, изнутри донесся оглушительный грохот и возгласы ярости. В доме сражались, в этом теперь не было никаких сомнений. Мессер Панцано обнажил меч и первый бросился вперед. За ним, не отставая ни на шаг, – Ринальдо и Сын Толстяка. Рывком распахнув дверь, которая оказалась незапертой, все трое оказались в просторной комнате, разделенной на две неравные части высоким столом, уставленным флягами и оловянными кружками. За ним виднелись очаг и дверь, ведущая на хозяйскую половину. Большая часть комнаты, предназначенная для посетителей, с тремя длинными, грубо сколоченными столами сообщалась с комнатами для постояльцев. Возле одной из них перед распахнутой настежь дверью толпились люди, угрожающе размахивающие руками.

– Бросай оружие! Сдавайтесь! – громовым голосом крикнул рыцарь, взмахнув мечом.

Грозный окрик и воинственный вид троих вооруженных мужчин возымели свое действие. Люди, осаждавшие комнату, отпрянули от двери и испуганно прижались к стене. Тут только мессер Панцано разглядел тех, кого принимал за солдат Сальвестро Медичи. Это был всего-навсего хозяин таверны со своими домочадцами – женой, дородной крестьянкой, которая была на целую голову выше и по крайней мере втрое толще мужа, кухаркой, двумя работниками и хозяйским сыном, подростком лет четырнадцати. Под стать этому воинству было и вооружение, валявшееся сейчас на полу, – ржавая алебарда, которую, судя по ее виду, употребляли вместо кочерги, пара внушительных сковородок, закопченный ухват, метла и видавшая виды мухобойка. Поистине нужно было обладать очень живым воображением или до смерти перепугаться, чтобы вместо этого хлама увидеть мечи и копья, как то случилось с Коппо.

Мессер Панцано со стуком вложил меч в ножны и строго спросил, что тут происходит. Набравшись храбрости, хозяин таверны открыл было рот, чтобы оправдаться перед грозным синьором, но как раз в эту минуту на пороге своей комнаты появился граф Аверардо. Увидев его, мессер Панцано должен был сделать над собой героическое усилие, чтобы не расхохотаться. Весь наряд графа, если не считать затейливого бархатного берета с блестящими медными пряжками и какими-то еще украшениями, состоял всего-навсего из ночной рубашки, явно с чужого плеча, которая едва доходила ему до колен и нисколько не мешала любоваться его тощими волосатыми ногами и не менее волосатой грудью.

Граф свирепо огляделся по сторонам, потом вдруг всплеснул руками, отчего подол его куцей рубашки едва не взметнулся выше предела, допустимого приличием, и с радостным воплем бросился на шею рыцарю.

– Лука! – заорал он. – Mein Gott! Откута ти сфалился?

Тут за спиной рыцаря он увидел Ринальдо и Сына Толстяка и бросился обнимать также и их, восклицая что-то на своем родном языке, которого никто не понимал.

Излив первый приступ радости, граф набросился на мессера Панцано с расспросами, допытываясь, каким образом тот оказался в «эттой тыре». Мессер Панцано не на шутку встревожился. Одно неосторожное слово немца могло раскрыть их инкогнито и погубить все дело. Поэтому, пробормотав в ответ что-то невразумительное, он взял графа под руку и поскорее потащил в комнату, отведенную ему хозяином таверны. Комнатушка была темная и сырая. Кроме стола, в этих графских хоромах имелась еще кровать, кое-как застеленная тем, что когда-то было простынями, и набитый соломой рваный тюфяк, валявшийся в углу. Груда щепок и обломки дерева, разбросанные по полу, – следы гнева достойного графа – свидетельствовали о том, что обстановка комнаты дополнялась когда-то еще двумя табуретами. Однако, сколько мессер Панцано ни озирался по сторонам, ему так и не удалось увидеть никаких признаков шкафа или, на худой конец, гвоздя, на который бы граф мог повесить свою одежду, так же как не удалось увидеть и самой одежды.

– Послушай, граф, где же твой костюм? – с удивлением спросил мессер Панцано.

– Костюм! – воздев руки, воскликнул немец. – Спроси у эттого некотяя. Нынче я решиль прокуливаться и фелель ему, – он кивнул в сторону трактирщика, – потщистить мой костюм. А он фсял и не оттает! Кофорит, я тольшен ему теньки!

– А разве нет? – вмешался трактирщик, выступая вперед. – Вы у меня жили? Жили. Комнату занимали? Занимали. Целую неделю ели и пили. А сколько я получил? Я скажу вам, сколько я с вас получил. Четыре сольдо, вот сколько!

– Herr Je![14]14
  Господи Иисусе! (нем.).


[Закрыть] Што гофорит этот пройтоха! – закричал немец. – Нетелю я ель и пиль! Знаешь, Лука, што он таваль мне фместо фина? Уксус! Настоящий уксус! А ета? Посафшера принес шареный саяц. И кто этто пыль, как ты думаешь? Этто пыль шареный кошка, клянусь сфятым Георкием и его траконом!

– Кошка? – возмущенно завопил трактирщик. – Так почему же вы съели эту кошку, даже косточек не оставили?

– Ну… я ше не сналь, што этто кошка, – несколько смутившись, ответил граф. – А кости я просиль сопаке.

– Хотел бы я видеть эту собаку, – пробурчал хозяин таверны.

Мессер Панцано понял, что если не вмешаться, то препирательству этому не будет конца. Поэтому, вынув из кошелька серебряный гроссо, он показал его трактирщику и спросил, хватит ли этих денег в уплату долга мессера графа. Увидев монету, жена трактирщика решительно оттеснила в сторону своего супруга и объявила, что это как раз та сумма, которую им задолжал его милость граф.

– Хорошо, – сказал рыцарь, – я отдам вам эту монету и добавлю еще столько же, но с условием. Вы сию же минуту вернете графу его одежду и соберете для меня корзинку провизии. И смотри, чтоб там не оказалось жареной кошки, – добавил он, с усмешкой взглянув на трактирщика, – не то на обратном пути мои люди захватят тебя с собой и передадут господину подеста как государственного преступника.

– Слушаю, ваша милость, – побледнев, отозвался хозяин таверны. – Не извольте беспокоиться, все будет, как угодно вашей милости.

Он протянул было руку за деньгами, но его дородная супруга легко оттерла его в сторону, и обе монеты исчезли в ее пухлой ладони.

– Думаю, твой Оттон поможет нам донести корзину, – продолжал рыцарь, обернувшись к графу. – Кстати, где он, что-то я не вижу.

– Оттон? – переспросил немец, оглядываясь вокруг с таким видом, будто потерял булавку. – Наферно утрал. Этто ше такой трус!..

– Я не удрал, я тут, – откликнулся верный оруженосец, высовывая голову из-под кровати.

– Что ты там делаешь? – удивился мессер Панцано. – Вылезай, ты нам нужен.

– Сию минуту, – ответил Оттон и снова исчез за свисающим краем простыни.

Некоторое время там слышалась какая-то возня, наконец оруженосец выполз на свет божий, поклонился мессеру Панцано и почтительно замер в ожидании приказаний.

Если мессер Панцано удивился наряду графа, то одеяние Оттона повергло его в еще большее изумление. Верхнюю часть туловища доблестного оруженосца, до пояса, кое-как прикрывали полуистлевшие остатки грязной ночной рубашки. Зато нижняя его половина была живописно задрапирована во что-то в высшей степени роскошное, красно-белое, украшенное золотой короной, сверкавшей там, где у людей бывает живот.

– Господи боже ты мой! – прошептала жена трактирщика.

Остальные, пораженные необычным видом оруженосца, молчали.

Первым пришел в себя граф.

– Королефское снамя! – завопил он, побагровев от ярости и потрясая кулаками. – Некотяй! Как ты посмел оскфернить королефское снамя? Тепя мало пофесить!

С этими словами он подскочил к Оттону и рывком сдернул с него импровизированную тогу. Оставшись без прикрытия, несчастный оруженосец ойкнул и, сверкнув голыми ягодицами, с быстротой ящерицы снова исчез под кроватью.

Мальчишка, хозяйский сын, восторженно взвизгнул, кухарка хохотнула басом и закрылась передником, а мессер Панцано понял, что настало время снова лезть в кошелек.

Скоро граф был в полном облачении, корзинка с разной снедью и двумя вместительными флягами стояла у порога таверны, а Оттон получил чьи-то обноски, коим был несказанно рад, потому что уже смирился с мыслью, что придется мастерить себе наряд из лопухов. Довольно мирно распрощавшись с хозяином таверны, маленький отряд во главе с графом и мессером Панцано для отвода глаз прошел до противоположного конца селения, после чего, сделав крюк, вернулся в рощу на холме, к месту своей прежней стоянки.

По дороге мессер Панцано поведал графу о смелом предприятии, которое взялись выполнить Эрмеллина вместе с его женой. Немец со своей стороны довольно туманно рассказал о своей поездке в родное имение. Из его сбивчивого рассказа можно было заключить, что поездка эта не доставила ему никакой радости. Зато когда он заговорил о знамени, с которым так непочтительно обошелся Оттон, его речь потекла, как вода, иссеченная из камня в пустыне. Оказалось, что знамя это он получил от Донато Барбадоро, посланника Флоренции при венгерском дворе, с которым случайно встретился, когда вернулся в Тоскану. Получив известие о преступлениях, творимых во Флоренции партией Сальвестро Медичи, Барбадоро сложил с себя посольские полномочия, объявил себя противником нового правительства и покинул двор. В разговоре с графом он объявил, что собирается примкнуть к восставшим чомпи, а пока передал им в дар королевское знамя, которое в знак особого расположения пожаловал ему покойный Людвиг I Великий.

Известие это очень обрадовало мессера Панцано и его друзей, но еще больше обрадовала весть о том, что на подмогу чомпи из Ломбардии собирается немецкий отряд в четыреста копий. Капитан отряда, оказавшийся закадычным другом графа, клятвенно обещал ему быть под стенами Флоренции не позднее середины декабря.

Добрые вести привели всех в хорошее настроение. Они даже посмеялись над историей о том, как оголодавший Оттон, нарядившись в платье графа Аверардо, заложил у старьевщика за три сольдо свою скромную одежду, а подлый трактирщик засчитал эти драгоценные три сольдо в счет прошлого долга и не дал им даже куска хлеба. Когда с трапезой было покончено, все посмотрели на небо и увидели, что солнце, время от времени появлявшееся между тучами, уже близко к закату. Скоро должны были спуститься ранние зимние сумерки, а женщины всё не возвращались. Правда, еще рано было волноваться, однако всех уже охватило тревожное ожидание и то острое, пронзительное чувство, чувство неизвестности, когда, кажется, побежал бы навстречу любой опасности, только бы поскорее кончилась эта гнетущая неизвестность. Разговоры сами собой умолкли. Все по очереди то и дело бегали к опушке поглядеть на дорогу. Солнце совсем скрылось за деревьями, стало быстро смеркаться. Внезапно, как это часто бывает во Флоренции, с севера налетел сильный ветер. Сразу похолодало.

Ринальдо, Сын Толстяка и мессер Панцано уже не уходили с опушки, до боли в глазах всматривались в дорогу, смутно серевшую внизу. Потом ее затянуло туманом, черные силуэты ближайших кустов превратились в бесформенные пятна, стало совсем темно. Впрочем, немного погодя высоко в небе обозначилась почти полная луна, торопливо продиравшаяся сквозь лохматые гривы облаков. Когда она выскакивала на чистое небо, все вокруг заливалось призрачным серым светом. На опушку, громко зашуршав ветками, выбрался граф Аверардо.

– Пора пы им уше фосфращаться, – сказал он.

Мужчины промолчали.

И тут вдруг совсем недалеко раздался сдавленный смех, и веселый голос Марии негромко произнес:

– Держись за меня.

Ринальдо, а за ним и все остальные бросились на голос, чтобы помочь женщинам взобраться по крутой тропинке, но те уже были наверху.

– Слава богу, живые, – шумно переведя дух, пробормотал Сын Толстяка.

– Еще какие живые! – отозвалась Эрмеллина.

Она на секунду прижалась к Ринальдо, потом подошла поцеловать брата.

Мессер Панцано обнял жену и что-то прошептал ей на ухо.

– Постойте! – вдруг воскликнул он. – А где же Казуккьо?

– Тут я, – отозвался оруженосец, появляясь на опушке. – Разве за этими козами угонишься?

Все гурьбой направились к своей стоянке, откуда доносились фырканье лошадей и голоса.

– Боже мой, граф! – воскликнула Мария, почти наткнувшись в темноте на широкую спину немца. – Откуда вы взялись?

– Мошно скасать, с луны, – хохотнув, ответил Аверардо и указал рукой на ясный диск ночного светила, неподвижно повисший на черном небе.

– Ну, хвастайтесь, – нетерпеливо сказал Сын Толстяка, когда все собрались у корзинки с провизией, возле которой хлопотал заботливый Коппо.

– Казуккьо! – приказала Мария.

Оруженосец достал из-за пазухи сложенный во много раз шелковый лоскут, Эрмеллина вместе с Марией развернули его, и все увидели знамя чомпи. Сейчас оно мало походило на знамя – мятый, затоптанный, во многих местах порванный лоскут. Однако ни Сын Толстяка, ни Ринальдо, ни мессер Панцано не замечали этого. Они видели перед собой свое святое знамя и летящего им навстречу ангела. Его повергли наземь, рвали, затаптывали в грязь, старались убить, уничтожить без следа. Но он вновь воспрянул, вновь вознесся над землей с крестом в одной руке и с мечом – в другой, по-прежнему гордый, прекрасный, вечный.