Текст книги "Поверженный ангел (Исторический роман)"

Автор книги: Александр Коротков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

– Сейчас, – ответил Бароччо, оторвавшись наконец от кувшина и вытирая губы рукавом. – Так вот. Ушел я от вас и, как условились, двинул прямо ко дворцу Стефано. Предупредил, чтобы были готовы, насчет ворот Сан Барнаба условился, одним словом, все обговорил – и назад. Иду и думаю: «Как бы меня стража не сцапала – рассвело совсем». Только прошел Старый мост, гляжу – бежит Никколо, часовщик, взъерошенный весь, а на самом лица нет. Я его цап: что такое, говорю, стряслось, куда ты как угорелый среди ночи? А он слова сказать не может, задохся совсем. Посадил я его на приступку, отдышался он маленько и все мне рассказал. Сидит он, значит, у себя в башне, вдруг слышит внизу голоса. Он сразу узнал – Гвиччардини, Гонфалоньер наш новый, с канцлером разговаривают, а меж ними сер Нуто, как бес, встревает. «Двоих негодяев я уже допрашивал, говорит, Паголо дель Бодда и Филиппо ди Симоне…»

– Так их тоже схватили? – воскликнул Сын Толстяка.

– То-то и оно! – ответил Бароччо. – Так вот. «Я, говорит, их допрашивал в капелле, перед распятием, и оба говорят одно и то же, что, мол, завтра, как пробьет терцу, поднимется волнение». Тут Гвиччардини кому-то приказывает, чтобы к утру на площади собрали двести пятьдесят копьеносцев из охраны приората, сверх того цеховые ополчения, а канцлер спрашивает у сера Нуто, назвали ли, мол, негодяи своих зачинщиков. «Нет, синьор Салутати, – отвечает сер Нуто, – они говорят: мы, мол, люди маленькие, никого не знаем, Симончино, мол, главный, у него спросите». Ну, тут они втроем решили у Конуры все выпытать. «Испытаем, говорят, его на дыбе, чтобы сказал правду». Немного погодя Никколо слышит – привели Конуру. Сер Нуто ему говорит: мол, твои товарищи во всем признались, а ты скажи, кто у вас зачинщиками. «А этого, – говорит Конура, – я вам не скажу». – «Ладно, – говорит сер Нуто, – попробуешь дыбы, так поумнеешь». Никколо сидит ни жив ни мертв, не знает, что делать, то ли бежать к нам, то ли слушать. И тут вдруг Конура как закричит. Часовщик говорит, даже голоса его не узнал. Долго кричал. Когда Никколо мне рассказывал, так аж дрожал весь. «До гробовой доски, говорит, этот крик помнить буду».

– У, ироды!.. – сжимая кулаки, пробормотал Лука ди Мелано и выругался сквозь зубы.

– Потом Конура замолчал, – продолжал Бароччо, – а сер Нуто опять к нему: кто зачинщики. «Хорошо, – говорит Конура, – скажу. Аммонированные зачинщики: аптекарь Джованни Дини, мостильщики Гульельмо и Андреа и Мазо, веревочник. А больше никого не знаю».

– Молодец Конура! – воскликнул Камбини. – Пусть-ка поищут их! Их и в городе-то нет!

– То-то и оно! – подхватил Бароччо. – И Никколо это сразу сообразил. Не выдал нас Конура! Но тут часовщик понял, что пора ему выбираться, дело спасать и Конуру выручать. Наврал с три короба стражникам и давай бог ноги…

– Куда же он побежал, не сказал тебе? – спросил Камбини.

– Как же не сказал? Побежал домой за оружием. Буду, говорит, народ поднимать, потому, если раньше срока не начнем, крышка нам.

– Верно рассудил старик, – заметил Камбини. – Ну, ребята, с богом, – добавил он, обращаясь к вожакам чомпи, сгрудившимся тесным кольцом вокруг Бароччо. – Ждите в условных местах, как договорились.

– И запомните, – выступая вперед, торжественно проговорил Сальвестро Медичи, – все мы, и тощий народ, и Восемь войны, все мы с вами. Мы уж придумаем, как выручить вашего товарища…

– Мы сами его выручим, – нахмурившись, прервал его Камбини. – Пойдем на площадь и скажем, чтобы отдали нам всех троих. А не захотят, мы в два счета дворец спалим, вместе с приорами и сером Нуто.

– Пора, друзья, а то как бы не опоздать, – сказал Бароччо и первый направился к двери.

Следом за ним, стараясь не шуметь, вышли и остальные. В комнате, кроме Ринальдо и мессера Панцано, остались только Тамбо, Сын Толстяка и Лоренцо Камбини.

– Тамбо, – проговорил мессер Панцано, – спроси у жены, готово ли знамя.

Молча кивнув головой, Тамбо вышел и скоро вернулся, пробормотав:

– Сейчас принесут.

Через несколько минут дверь отворилась, и в комнату вошла Катарина, неся перед собой сложенное в несколько раз белое шелковое полотнище. За ней, словно почетная стража, шли Мария и Эрмеллина. Подойдя к мужчинам, порозовевшая от волнения Катарина поклонилась и передала им свою драгоценную ношу.

– Да принесет оно вам и славу и победу, – сказала она и снова поклонилась.

– Аминь, – тихо произнес мессер Панцано.

Знамя развернули и, поддерживая за углы, стали рассматривать. Посреди белого полотнища парила искусно вышитая Катариной крылатая фигура ангела в длинных голубых одеждах. В одной руке ангел держал меч, в другой – крест. Такой же точно ангел, символ единства всех обездоленных и угнетенных жителей Флоренции, реял над головами обреченных соратников Чуто Брандини три десятилетия назад. Завтра под сень его крыл встанут их сыновья и внуки. Будут ли они счастливей и удачливей своих отцов и дедов? Кто знает?

– Будто и вправду летит, – тихо проговорил Камбини.

Тамбо с гордостью и нежностью посмотрел на жену, потом отвел взгляд и, ни к кому не обращаясь, негромко сказал:

– Пора.

– Верно, – подхватил Камбини, – давно пора.

Знамя аккуратно сложили, Сын Толстяка запихал его под рубашку и вместе с Тамбо, мессером Панцано и Камбини быстро вышел из комнаты.

Ринальдо, которому строго-настрого приказали и носа не высовывать из дому, пока за ним не придут, со вздохом посмотрел им вслед и, стараясь ступать как можно увереннее, чтобы Эрмеллина не заметила его слабости, поплелся к своей постели.

Глава четвертая
из которой читатель узнает, как освободили Конуру и его товарищей

Всю жизнь Никколо дельи Ориуоли, смотритель башенных часов Дворца приоров, не знал никакой хвори. И только последний год, уже подобравшись к шестому десятку, стал жаловаться на боли в ноге. Нога болела к погоде. Пока светило солнышко и стояло вёдро, было еще так-сяк. Иногда старик даже забывал о ноге и без особого труда взбирался по бессчетным ступенькам на свою верхотуру. Но вот перед дождем, дня за два, за три, начинались его мучения.

В памятный день двадцатого июля нога старого часовщика заявила о себе еще с ночи, а к рассвету так разболелась – хоть кричи. По правде говоря, именно из-за нее он и остался на ночь в башне, ибо одна мысль, что придется спускаться по этим бесчисленным лестницам, тащиться через весь город домой, а назавтра чуть свет снова взбираться наверх, приводила его в ужас, и он предпочел ночевку в холодной башне, тем более что все равно не надеялся уснуть. Однако недаром, видно, говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. Как раз благодаря этому несчастному для него обстоятельству он и узнал об аресте Симончино и его товарищей.

Радуясь, что благодаря счастливой случайности сумел вовремя предупредить друзей о несчастье, и отдышавшись немного, он, прихрамывая и ругая шепотом непослушную ногу, побежал домой, мимо лавок золотых дел мастеров на Старом мосту, по улице Якопо, по Санто Спирито, мимо церкви Сан Фредьяно, пока наконец, совершенно обессилевший, не добрался до своего домика, приютившегося почти под самыми городскими стенами, у ворот Сан Фредьяно. Через минуту в недрах домика что-то загремело и разбилось, потом дверь распахнулась, и показалась фигура часовщика с арбалетом на плече.

– Некогда мне передыхать! – буркнул он, обернувшись на пороге, и заковылял вниз по улице.

Он не прошел и двух десятков шагов, когда в дверях появилась его жена, маленькая сухонькая старушонка, удивительно чистенькая и аккуратная, несмотря на ранний час, уже совершенно одетая, в белоснежном чепце на голове. Старушка волокла за собой по полу большой меч, кое-где потемневший от ржавчины.

– Постой! – крикнула она. – Никколо! Чем же ты будешь защищаться? Никколо!

Часовщик не остановился, только досадливо махнул рукой и что было мочи закричал:

– К оружию, люди добрые! К оружию! Приоры схватили Симончино! Сер Нуто, барджелло, пытает его во дворце! Люди! Вооружайтесь! Вооружайтесь, бедняки, если не хотите умереть!

Захлопали ставни, кое-где распахнулись двери. Наспех одеваясь, люди перекликались через улицу.

– Что так рано? – кричал кто-то из глубины комнаты.

– Симончино пытают! Надо выручать! – отвечали ему.

На сходке в Ронко было решено, что сигнал к началу выступления даст колокол церкви Санта Мария дель Кармине. К ней-то и побежал Никколо, крича на бегу о несчастье, постигшем Симончино. У церкви его встретил священник отец Аньоло. Оказалось, что звонаря еще нет и неведомо, когда он придет.

– Как же быть, падре? – взволнованно воскликнул часовщик. – Ждать-то нет никакой возможности!

– Видно, придется мне самому, – поколебавшись минуту, ответил священник и, задрав рясу, чуть не бегом стал взбираться по крутым ступеням колокольни.

Часовщик поднял голову и стал ждать, кляня в душе медлительность священника. Наконец сверху донесся первый короткий, неуверенный удар колокола, за ним другой, третий, и вот уже все вокруг, весь воздух загудел медным звоном, особенно громким и неожиданным в этот ранний час. На голос Санта Мария дель Кармине откликнулся Сан Пьеро Гаттолино и почти тотчас Сан Никколо. Потом издали, от Старого моста, донесся колокол Сан Стефано, к нему присоединились колокола Сан Пьеро Маджоре, наконец ударили у Сан Лоренцо. От колокольни к колокольне, заполняя все небо, плыл над Флоренцией набатный звон. Однако он нисколько не походил на тот торжественный и праздничный благовест, тот ликующий, иногда чуть ли не озорной перезвон, который оповещал жителей Флоренции о великом празднике воскрешения спасителя. Нет, сейчас этот звон был тревожным и злым, он не пел о празднике, он кричал о беде.

Хотя сигнал был подан намного раньше условленного срока, среди восставших не было заметно и тени замешательства. Как было решено в Ронко, по первому удару колокола чомпи, вооружившись кто чем мог, стали собираться в условленных местах. В приходе Санто Спирито, по ту сторону Арно, вокруг Никколо дель Ориуоли, Баккано и Лоренцо Рикомани собралось больше тысячи человек. В Сан Стефано, куда послали Тамбо и Гаи, набралось четыре сотни. У Сан Пьеро Маджоре, где во главе отрядов встали Сын Толстяка, Лука ди Мелано и Лоренцо ди Пуччо Камбини, в полном порядке стояло восемь сотен восставших. И, наконец, в Сан Лоренцо из Беллетри и соседних кварталов, заселенных беднотой, под начало Камбио ди Бартоли, Бетто ди Чьярдо, заменившего Симончино, и еще пятерых чомпи собралось такое количество бедноты, что подсчитать их не было никакой возможности.

Первым на площадь вошел отряд из Сан Пьеро Маджоре. Впереди шел Сын Толстяка со знаменем чомпи, укрепленным на высоком древке. Следом за первым отрядом через узкую улицу Вакеречча пришел второй – из Сан Стефано. Скоро всю площадь и прилегающие улицы заполнили отряды вооруженных чомпи. Никогда доселе Дворец приоров не видел у своих стен такой огромной дикой толпы, нечесаной, босоногой и грязной. Казалось, какой-то великан свалил к его подножию все тряпье, какое только нашлось в городе. Впрочем, среди этого скопища оборванцев попадались островки почище. В большинстве своем они жались к стенам домов, окружающих площадь, и состояли из учеников, подмастерьев и членов младших цехов, тех, что победнее, которые, услышав колокола, также побежали ко дворцу и присоединились к восставшим.

Каждый новый отряд вступал на площадь с криком: «Да здравствует народ и цехи!», и тогда тысячеголосый гам, висевший над площадью, взрывался ответным громовым кличем: «Да здравствует народ и цехи! Народ и цехи!»

Камбио ди Бартоли и часовщик, пришедшие на площадь позже других, с последними отрядами, протолкались вперед, к самому дворцу, где под знаменем с летящим ангелом, окруженные тесной толпой чомпи из прихода Сан Пьеро Маджоре, стояли Сын Толстяка, Гаи, Тамбо и Лоренцо ди Пуччо Камбини.

– Верните нам людей, которых вы держите там, наверху! – кричали из толпы. – Верните Симончино!

– Отпустите Конуру! – ревел кто-то голосом, похожим на иерихонскую трубу.

– Или вы их отпустите, или мы всех вас сожжем во дворце! – крикнул Камбио.

Наверху безмолвствовали. Можно было подумать, что дворец необитаем.

– Небось уже прикончили Конуру, вот и молчат! – раздался чей-то голос.

– Смерть негодяям! Сжечь их всех! Отомстим за Симончино! – закричали со всех сторон.

Внезапно кто-то крикнул:

– К дому гонфалоньера!

Толпа зашевелилась. Десятка три чомпи с криками: «К дому гонфалоньера! Сожжем его! Спалим дом Гвиччардини!» – бросилась к улице Вакеречча.

Никто из вожаков чомпи не смог бы задержать их, даже если бы захотел это сделать. Поэтому Лоренцо, обернувшись к Гаи, ограничился тем, что велел ему последить, чтобы не было грабежей.

– Чтоб ни одной нитки, слышишь? – крикнул он ему вслед.

– Нет, видно, одними криками ничего не добиться, – проворчал Лука ди Мелано. – Дай-ка твой лук, приятель, – добавил он, обратившись к стоявшему рядом чесальщику.

– Я и сам умею, – ответил тот и, натянув тетиву, пустил стрелу в одно из окон дворца.

В ту же минуту еще десятка полтора стрел, пущенных из луков и арбалетов, взвились над толпой и скрылись в черных проемах дворцовых окон.

– Так-то лучше, – пробормотал Лука. – А ну-ка, ребятки, – крикнул он, обернувшись к толпе, – ну-ка, еще по одной!

Пока восставшие кричали и метали стрелы, которые никому не могли причинить вреда, а лишь символизировали решительные намерения людей, заполнивших площадь, за стенами дворца, в зале, выходившем окнами на площадь, шла жестокая перепалка. Решалась судьба арестованных чесальщиков.

После долгих и бесплодных споров, когда все устали, потому что приходилось напрягать голос, чтобы перекричать шум, долетавший с площади, поднялся Пьероццо Пьери, приор от прихода Санта Кроче.

– Мой друг Аламано Аччайуоли прав, – сказал он. – Мы не сможем уважать себя и в глазах всего народа прослывем трусами и ничтожествами, если позволим этому сброду, – он кивнул за окно, – командовать нами, синьорами Флоренции. Не мы должны их бояться, а они нас. И чтобы показать им наше презрение, я предлагаю отдать им их драгоценных оборванцев в двух кусках[10]10
  В двух кусках – с отрубленными головами.


[Закрыть]. Если надо будет, наш барджелло с удовольствием поможет нам в этом, не так ли, сер Нуто?

Сер Нуто улыбнулся и развел руками, как бы желая сказать: «За мной дело не станет».

В этот момент в окно влетела стрела, с огромной силой пущенная из арбалета. Чиркнув по верхней перекладине, она отлетела почти к середине зала, туда, где стоял стол, и вонзилась в скамью, пригвоздив к ней щегольские штаны сера Нуто. Сам барджелло, по счастливой для него случайности, остался цел и невредим, если не считать царапины, которую стрела оставила у него на мягком месте. Однако в первую минуту, услышав стук и почувствовав боль, он страшно перепугался. Вскрикнув, он схватился рукой за больное место, нащупал стрелу и завопил не своим голосом.

– Боже мой! Что случилось? Что с вами, сер Нуто? – закричали со всех сторон встревоженные приоры.

– Убили! – взвизгнул барджелло. – Ай! Ай! Убили!

– Кого убили? – оглядываясь по сторонам, спросил Салутати.

– Меня! Меня убили! – со слезами в голосе ответил барджелло.

– Полно, сер Нуто, успокойтесь, – проговорил бледный как полотно Луиджи Гвиччардини. – Встаньте, посмотрим, что с вами такое.

– Не могу! – в отчаянии крикнул сер Нуто, дергаясь, как жук на булавке.

Под конец с помощью одного из приоров он все же встал на ноги и, оставив на скамье изрядный лоскут своих роскошных штанов и мелькая прорехой, сверкавшей на самом неприличном месте, отбежал к дверям, подальше от окна.

– Это уже не шутки, синьоры, – сказал Гвиччардини, указав на стрелу, торчавшую из скамьи. – Эй, – крикнул он приставу, стоявшему у дверей, – позвать сюда Нофри!.. Чем, позволь тебя спросить, заняты твои люди? – строго проговорил он, когда запыхавшийся капитан дворцовой стражи вбежал в зал. – Смотри, какие подарки посылают нам эти негодяи.

– Ничем не заняты, ваша милость, – ответил Нофри, равнодушно взглянув на стрелу. – Стоят и смотрят…

– Вот как!. Смотрят! – воскликнул Гвиччардини. – И не могут отогнать эту чернь подальше от дворца?

– Прошу прощения, синьор, – ответил Нофри, – у меня всего восемьдесят человек. Было бы безумием…

– Почему восемьдесят? – удивился Гвиччардини. – Вчера еще цеховым ополчениям приказано было прислать ко дворцу не меньше трехсот человек.

– Никто не пришел, – сказал Нофри. – Побоялись.

– Негодяи! Трусы! – вскричал Гвиччардини. – Синьоры, – продолжал он, обращаясь к приорам, – у нас нет другого выбора…

– Смотрите! – внезапно крикнул сер Нуто, указывая на столб черного дыма, появившийся за окном.

Забыв об опасности, все бросились поближе к окну.

– Мой дом… – прошептал Гвиччардини. – Синьоры! – Голос его стал тоненьким, как у женщины. – Если мы станем упорствовать, если пойдем наперекор их требованиям, они убьют наших жен и детей у нас на глазах! Будьте благоразумны!

Никто не ответил ему ни слова.

– Нофри, – с внезапной твердостью сказал Гвиччардини, – сведи арестованных вниз. Я сам передам их этим… – Он замолчал, подбирая слово, но, так и не найдя его, махнул рукой и вышел из зала.

– Ничтожество! – процедил сквозь зубы Аччайуоли и, пожав плечами, направился к своему месту за столом.

В сумятице никто не заметил, когда ушел из зала канцлер Калуччо Салутати.

Пока во дворце спорили о том, отпустить или не отпустить троих пленников, на площади происходили события куда более значительные. Не успел Марко ди сер Сальви Гаи скрыться в толпе, как к Лоренцо и его товарищам торопливо подошел мессер Панцано, сопровождаемый сияющим графом Аверардо, который, засидевшись в четырех стенах, с удовольствием прислушивался к звону оружия и наблюдал за воинственно настроенными оборванцами, организованными не хуже настоящей армии. Так старый боевой конь, заслышав приближающуюся битву, раздувает ноздри и нетерпеливо бьет копытом, предвкушая ратную потеху.

– Фот нахалы! – воскликнул он, узнав, что приоры не хотят отпускать Конуру. – Мой софет: нато фсять тфорец, и фся нетолка! Я фишу, у них почти нет сольтат…

– Погоди, граф, прежде надо запастись индульгенцией, – прервал его мессер Панцано и в нескольких словах рассказал Лоренцо, Сыну Толстяка и их товарищам о плане, который пришел ему в голову, когда он вместе с графом проходил мимо дома исполнителя справедливости.

Вероятно, затем, чтобы оградить себя от нападения чомпи, тот выставил в окне знамя гонфалоньера, которое и привлекло внимание рыцаря.

– Конечно, народ вам сочувствует, – говорил он. – Люди же понимают: дальше вам невмоготу. И все-таки, как только вы начнете драться, поджигать дома, все станут глядеть на вас как на самоуправцев, чуть ли не разбойников. Уж так устроены люди. Если же у вас будет знамя гонфалоньера справедливости, тогда, сами понимаете… тогда совсем другое дело…

Предложение рыцаря было тут же одобрено всеми. Отобрать знамя гонфалоньера справедливости! Об этом они и не мечтали! Калоссо и Симоне Бьяджо вызвались помочь мессеру Панцано и, взяв с собой небольшой отряд, человек в пятьдесят, побежали к дому исполнителя справедливости.

А площадь бурлила, как кипящий котел. Стрелы одна за другой, словно проворные птицы, влетали в окна дворца. Кто-то приволок охапку хвороста и бросил у самых ног стражи, охранявшей вход во дворец. В другое время смельчак дорого бы поплатился за свою дерзость, теперь же, боясь рассердить толпу, стражники сделали вид, будто не замечают приготовлений восставших. Неожиданно из дверей вышел отряд солдат с алебардами. Когда солдаты расступились, взяв алебарды на караул, все увидели Симончино и обоих его товарищей.

– Конура! – крикнул Сын Толстяка и, как был, со знаменем чомпи в руках, бросился к другу.

В этот момент на пороге показался сам Гонфалоньер справедливости Луиджи Гвиччардини.

– Приоры решили проявить милосердие и освободить арестованных… – начал он.

– Да здравствует Гонфалоньер! Слава Гвиччардини! – крикнул одинокий голос.

Однако этот крик потонул в оглушительном реве толпы.

– Ага, испугались! Братцы, приоры-то струсили! – восторженно заорали со всех сторон.

Гвиччардини пожал плечами и в сопровождении солдат скрылся во дворце, так и не сумев произнести приготовленное заранее слово к народу.

После первых сбивчивых расспросов всех освобожденных, и Симончино, и Бодда, и Филиппо ди Симоне, измученных пытками, невзирая на их протесты, отправили по домам.

– Нынче и без тебя управимся, – сказал Сын Толстяка, легонько подталкивая Симончино в спину.

– Иди, иди, – добродушно улыбаясь, поддержал приятеля Тамбо. – Подумай о жене. Она же места себе не находит.

Наконец всех троих спровадили с площади, поклявшись им, как только представится случай, посчитаться по-свойски с их мучителем сером Нуто.

Солнце уже поднялось довольно высоко над крышами домов. Стало припекать. Многим наскучило топтаться без толку на площади, тем более что главное их требование было уже выполнено – арестованных отпустили на волю. Раздались крики:

– Айда жечь дома! Чего ждем? Как решили в Ронко, так и надо делать!

– Погодите! – крикнул Лоренцо. – Сейчас принесут знамя гонфалоньера справедливости!

И, словно услышав его голос, в дальнем конце площади раздались крики: «Знамя справедливости! Знамя справедливости!» Толпа потеснилась, освободив узкий коридор, в котором показались Калоссо и Симоне Бьяджо со знаменем гонфалоньера в руках. За ними шли мессер Панцано, граф Аверардо и чомпи, принимавшие участие в захвате знамени.

– Братья! – громовым голосом закричал Калоссо, потрясая знаменем. – Справедливость на нашей стороне! Право в наших руках! Покараем же наших врагов! Покараем богачей!

Площадь ответила грозным ревом:

– Спалим их дома! Спалим дома жирных! Пусть-ка они отощают! Жечь дома! Жечь дома!

Ближе всех к площади стоял огромный особняк богатейшего шерстяника Флоренции Доменико Уголини, своей жадностью, бессердечием и жестокостью снискавшего, пожалуй, наибольшую ненависть чомпи. К его-то дому в первую очередь и направилась огромная толпа, предводительствуемая Калоссо и Симоне Бьяджо, которые, вдвоем держась за древко, несли впереди знамя гонфалоньера справедливости.

Сын Толстяка, по-прежнему не выпускавший из рук знамя чомпи, хотел было идти вместе с ними, но мессер Панцано остановил его.

– Постой, Мео, нам в другое место, – сказал он. – Надобно уничтожить все бумаги и долговые книги цеха Ланы. Народ не должен оставаться должником жирных. За мной, друзья, ко дворцу цеха Ланы!

– Погоди, мессер Панцано, – вмешался Лоренцо. – В Ронко мы ничего не говорили о дворце цеха Ланы. Это будет самоуправство.

– В Ронко мы не говорили и о знамени справедливости, – возразил рыцарь. – Но теперь оно в наших руках, и поэтому все, что мы делаем, законно. Сейчас, – добавил он, обращаясь к Лоренцо, – вы должны думать не столько о себе, сколько о своих детях…

– Мессер Панцано говорит дело, – сказал Тамбо.

– Ко дворцу Ланы! – воскликнул Сын Толстяка. – В конце концов, с нами ангел, – он указал на знамя, развернувшееся на ветру. – В одной руке у него крест, зато в другой – меч!

Лоренцо махнул рукой.

– Ладно, – проговорил он. – Не забудьте только, что рядом с дворцом Ланы стоит дом чужеземного чиновника. Уж этого-то кровопийцу жалеть нечего!

– Будь спокоен, не забудем! – крикнул Сын Толстяка и, став во главе отряда из прихода Сан Пьеро Маджоре, быстрым шагом повел его к улице Шерстяников.

– А нам, друзья, в Ольтрарно, – обращаясь к оставшимся на площади чомпи, громко проговорил Лоренцо. – К домам Ридольфи!

Весь день тысячные толпы чомпи ходили по городу и поджигали дома богачей. Вслед за Уголино с гневом бедноты пришлось познакомиться некогда всемогущему Николайо Альбицци – все три его дома были сожжены дотла. Лишь обгоревшие руины остались от роскошных палаццо Филиппо Корсини, Коппо дель Кане, Андреа Бальдези, от дворца крупнейшего банкира Симоне ди Риньери Перуцци, от богатых домов Андреа ди Сеньино, Риформаджони, Микеле ди сер Лотто… Голодные, босоногие оборванцы, никогда доселе и в руках не державшие золотых флоринов, самоцветных каменьев и бархатных одежд, с каким-то бесовским упоением, с безумным восторгом бросали в огонь деньги и драгоценности, богатую одежду и сукна, всевозможные яства, съестные припасы и серебро. Когда запылал палаццо Доменико Уголини, жена его, выскочившая второпях, чтобы не оказаться в огне, как безумная кинулась назад. Все ахнули и уже не чаяли увидеть ее живой, но она все же выбралась на волю, полуослепшая от дыма, с двумя ларцами в руках.

– Что тут у тебя? – спросил пожилой чомпо, руководивший уничтожением имущества богача шерстяника.

Женщина не ответила, только крепче прижала к себе свои сокровища.

– Отдай, нельзя, – сказал чомпо.

– Ишь ты, как вцепилась! Как же, жалко расставаться! Отдай, все равно ворованное впрок не пойдет! У нас награблено!.. – закричали со всех сторон.

– Смотри! – подскакивая к женщине и дергая себя за лохмотья, крикнул донельзя оборванный и худой как щепка чесальщик. – По чьей милости я такой?

– Отнять – и в огонь! – крикнули из толпы.

Несколько рук вырвали у женщины ларцы, на землю посыпались золотые флорины и драгоценные украшения.

– Изверги! Кретины! – исступленно закричала женщина. – Зачем жечь добро? Не даете мне, возьмите себе! Добро ведь, собаки!..

– Не надо нам чужого, – сказал пожилой чесальщик. – Мы не с тобой воюем – с богатством, с жадностью твоей и твоего мужа.

По его знаку с земли подобрали все до последней монетки, затолкали в ларцы и забросили их в окно, туда, где трещало и рвалось наружу рыжее пламя.

Хотя по всему городу, будто гигантские костры, пылали дома, конюшни и всякие другие постройки, принадлежащие богатым пополанам, пострадавших не было. Никто даже не обжегся.

Перед тем как запалить очередной дом, чомпи осматривали все его комнаты, следили, чтобы кто-нибудь случайно не остался в огне, помогали выводить больных и старых, сами выносили детей, выпускали лошадей, собак, обезьян и пташек, живших в клетках. Первая кровь пролилась у дома Сеньино, и это была кровь их товарища, который, воспользовавшись сумятицей, прихватил в кухне курицу и кусок солонины и попытался удрать со своей добычей через задние двери. Однако дом был окружен со всех сторон, похитителя тотчас увидели и остановили.

– Братцы! – испуганно моргая, заискивающе залепетал он. – Братцы! Ребята у меня… Трое… Второй день не жравши… Смилосердствуйтесь!..

– Ребята? – крикнули ему. – А у нас кто, щенята? Нашим, думаешь, манна с неба сыплется? Бросай, не позорься!

– На-ка вот! – делая неприличный жест, злобно крикнул чомпо и грязно выругался. – Мало, что ли, пожгли? Убудет от вас, что ли?

– Убудет! – наступая на похитителя, воскликнул аппретурщик Бетто ди Чьярдо. – Мы не воры и не грабители и не позволим, чтобы из-за тебя в нас тыкали пальцем и говорили: жулье. Мы хотим правды и справедливости!

– На черта мне ваша правда! – крикнул чомпо. – Не было ее и не будет!..

– Ах ты гнида! – сквозь зубы пробормотал Чьярдо и, вырвав у стоявшего рядом чомпо копье, ударил им похитителя.

Тот выронил и солонину и курицу, схватился за плечо, где на рубахе расползалось багровое пятно, и молча побежал прочь. Курицу поймали, сломали ей ноги и вместе с куском солонины бросили в огонь.