Текст книги "Поверженный ангел (Исторический роман)"

Автор книги: Александр Коротков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Глава пятая
где будет рассказано о том, почему Сальвестро Медичи пришлось оказаться незваным гостем в доме синьора Алессандро

Солнце еще далеко не добралось до Фьезоланских холмов, когда все уже было кончено. Все дома, какие на сходке в Ронко решено было спалить, стояли дымящимися черными руинами, улицы пропитались кислым угаром, от которого слезились глаза и першило в горле. Лавки, мастерские, окна и двери домов были наглухо закрыты. Жители, всегда в этот предвечерний час собиравшиеся на скамейках у своих дверей, боялись и нос высунуть на улицу. Только шумные толпы голытьбы, грязных, лохматых оборванцев, возбужденных, голодных, но веселых и гордых собой, громко перекликаясь, бродили по безмолвным улицам и переулкам Флоренции, стекаясь к площади Синьории, откуда рано утром начали свой опустошительный набег на дома ненавистных притеснителей. Скоро всю площадь и соседние улицы снова залило людское море. Приоры, закрывшись во дворце, не подавали признаков жизни. Дворцовая стража скрывалась за воротами и внутри дворца, многолюдный гарнизон приставов и солдат соседней с Дворцом приоров крепости – дворца подеста – запасся провиантом и не помышлял о вылазке. Цеховые ополчения, на которые правительство Гвиччардини возлагало столько надежд, не рискнули выйти на улицу. Сытая, богатая, почтенная, благополучная Флоренция, объятая страхом, затаилась за глухими ставнями и дубовыми дверями своих домов, отдав улицы, площади, мосты, весь город во власть бедноты, и не просто бедноты, а самой рвани, самой мелкоты, чесальщикам, шерстобитам, аппретурщикам, ткачам и всякому другому рабочего люду, живущему своим трудом, – во власть чомпи. И они, хоть и были неучены, грубы, неотесанны, сразу поняли это. Каждый из многотысячной толпы гордо поднял голову, почувствовал себя победителем, впервые ощутив, что он что-то значит. И каждому захотелось как-то выразить это непривычное чувство, чем-то проявить свою власть. Это желание незримыми токами пронизало всю огромную толпу, запрудившую площадь, все будто ждали чего-то.

– Что ж, так и разойдемся? – ни к кому не обращаясь, пробасил Калоссо.

– Надо бы хоть похвалить кое-кого, – сказал Лоренцо. – Сказать что-нибудь… Если бы я умел…

– Тамбо, скажи, ты же умнее нас всех, – лукаво усмехнувшись, предложил Гаи.

Молодой чомпо покраснел и махнул рукой.

– Придумаешь! – буркнул он.

– Я скажу! – внезапно воскликнул Лука ди Мелано.

Ему не стоялось на месте, живая его натура требовала действия. Он вскочил на тумбу, уцепился рукой за кольцо у ворот и сразу оказался над толпой, выше голов, которые колыхались, как рябь на заливе, стиснутом серыми утесами домов, окружавших площадь.

– Братья! – крикнул он как только мог громче.

Его заметили, гул, висевший над площадью, утих.

– Чомпи! – продолжал Лука. – Так прозвали нас жирные. Они говорили – чомпи, а думали – рабочая скотина. Теперь они увидели: чомпи – люди не хуже их. Обойдите город – где они, где жирные? Попрятались! Где их защита, где лучники, копьеносцы, где их ополчение? Сидят по домам. Нас боятся. Слышите, чомпи? Нас боятся! Потому что мы люди. Не разбойники, не воры – люди. И встали за справедливость. И мы добьемся правды, добьемся справедливости!

– Добьемся! – крикнули из толпы. – Да здравствует народ и цехи!

– Да здравствует народ и цехи! – понеслось по площади.

– Чомпи! – крикнул Лука, махнув рукой. – Нынче у нас великий день. Его запомним не только мы, но и наши дети. И дети наших детей. И еще мы запомним тех, кто шел впереди. Вон стоит мессер Панцано. Он гранд, но он с нами. Это он вместе с Сыном Толстяка и маленьким отрядом взял дворец Ланы. Он сжег все долговые книги и освободил вас от несправедливых долгов и штрафов! Вот кто истинный рыцарь, рыцарь народа!

– Да здравствует мессер Панцано! – закричали внизу. – Да здравствует Сын Толстяка! Посвятим их в рыцари народа!

– Верно, друзья, посвятим их в рыцари народа! – подхватил Лука ди Мелано, заражаясь новой идеей. – И не только их, – с воодушевлением продолжал он. – Мы спалили дома Строцци или того же Перуцци, но мы не хотим их смерти, не желаем им зла. Мы сожгли их добро, потому что оно нажито неправедно. Они богатели, потому что грабили нас. А против них мы ничего не имеем. И пусть они сами убедятся в этом. Посвятим их в рыцари народа!

– А может, они не захотят! – крикнули из толпы. – Ты у них спросил?

– Пусть только попробуют! – ответил Лука. – Кто им честь оказывает? Мы, народ! Кто посмеет от нее отказаться?

Мысль посвятить в рыцари народа самых достойных своих товарищей и тем как бы закрепить, увековечить свою победу пришлась по сердцу всем без исключения. До сих пор привилегия возводить в рыцарское достоинство, отмечая этим заслуги особо отличившихся граждан Флоренции, принадлежала исключительно власть имущим и осуществлялась правительством. Народ мог лишь глазеть на торжественную церемонию и кричать, приветствуя новоиспеченных рыцарей. Теперь же впервые за всю многовековую историю Флоренции привилегия эта оказалась в руках народа, больше того, голытьбы, тех, кого прежде и за людей-то не считали, – в руках чомпи! Можно понять восторг, охвативший этих отверженных, и воодушевление, с каким они выкрикивали имена тех, кого великодушно желали отличить в минуту своего торжества.

Честь объявлять избранных рыцарями народа предоставили графу Аверардо. Панцирник Симончино ди Бьяджо вызвался принести рыцарские доспехи и меч, а нотариус Аньола Латини, помогавший чомпи еще во время сходки в Ронко, вооружившись пером, записывал имена тех, кого площадь удостаивала посвящения в рыцари.

Вслед за мессером Панцано, чесальщиком Гвидо Бандьера, булочником Вьери дель Порчелло и Сыном Толстяка выкрикнули имя Сальвестро Медичи. Затем серу Аньоло Латини велели внести в список имя самого гонфалоньера справедливости Луиджи Гвиччардини и еще несколько десятков имен, сплошь членов самых видных и богатых семей Флоренции, среди которых оказалось и имя Алессандро Альбицци. Многие почтенные флорентийцы, узнав, что чомпи намерены объявить рыцарями народа даже тех, чьи дома сами же сожгли, только презрительно улыбались и пожимали плечами, считая такую непоследовательность проявлением глупости и рабской психологии взбунтовавшихся плебеев. Однако, побывай они на площади, им, может быть, пришлось бы переменить свое мнение. Глядя, с каким выражением эти плебеи выкрикивают имена Риньери и Симоне Перуцци, Гвидо Макиавелли, Томмазо Строцци и Алессандро Барди, Вьери Камби, Спини и других жирных пополанов, невозможно было отделаться от мысли, что делают они это неспроста, что, выкликая то весело, то с насмешкой имена самых Влиятельных людей коммуны, они хотят не столько показать себя великодушными хозяевами государства, сколько продемонстрировать свое превосходство над любым богачом Флоренции, начиная с самого главы правительства.

Сальвестро Медичи посланцы чомпи нашли в его доме на виа Мартелли. Выслушав их, глава партии Восьми войны без тени улыбки поблагодарил за оказанную ему честь и обещал тотчас прийти на площадь.

– Впрочем, постойте, – воскликнул он, узнав, что им еще предстоит посетить дом Алессандро Альбицци. – Зачем вам лишний раз тащиться по жаре? Перед вашим приходом я как раз собирался к синьору Алессандро. Я и передам ему ваши слова.

«А то как бы он не велел прогнать вас палками», – добавил он про себя.

В комнате, куда провели Сальвестро, кроме хозяина дома, находился еще Микеле ди Ландо. С тех пор как хозяин отличил его своим вниманием, Ландо уже не раз появлялся в этой комнате, приходя то с докладом, то с доносом, каждый раз стараясь всячески выказать свою преданность. На сей раз он принес две вести, обе неприятные. Первая весть была о том, что чомпи сожгли все три дома синьора Николайо. Второе известие, принесенное надсмотрщиком, заинтересовало Алессандро гораздо больше, хотя на первый взгляд оно было куда менее значительно, нежели первое.

– Помните, ваша милость, записку, которую я вам принес? – спросил Микеле ди Ландо.

– Ну и что? – прервал его синьор Алессандро. – Что ты вспомнил о записке?

– Так вот, – продолжал надсмотрщик, – вчерашний день моя мать отправилась к одной синьоре за бельем… жить-то ведь надо… Идет, значит, мимо Нунциаты, там на паперти вечно нищие толкутся… Идет и вдруг видит того самого старика, что ей в тюрьме ту записку сунул. Сидит среди нищих, и собака при нем, какие со слепыми ходят. Прошла мать мимо, а потом сомнение ее взяло: какой же он, думает, слепой, коли он зрячий? Дай, думает, еще раз взгляну, может, обозналась. Возвращается, а слепого уж и след простыл, ни его, ни собаки…

Микеле продолжал еще что-то говорить, но синьор Алессандро больше его не слушал. Чекко. Опять этот проклятый Чекко! Когда же конец, думал он, когда же злой рок перестанет преследовать его? Когда-то он полюбил женщину, впервые и на всю жизнь, но она предпочла скрыться от него в могилу. Он вырастил, поставил на ноги племянника, но тот предал его, перебежав к врагам, к этим проклятым чомпи. Мария, к которой он относился, как к дочери, сбежала из дому, ночью, тайком, не попрощавшись. Все бегут от него, словно от зачумленного. И только этот проклятый Чекко, только он ходит где-то рядом, подстерегая момент, чтобы отомстить… Ничто не в силах удержать его, ни запоры, ни толстые стены, ни каменные норы Стинке! Смерть – вот единственная преграда, которую он не сможет преодолеть…

– Как думаешь, где он скрывается, где живет? – словно издалека, услышал он свой голос.

Микеле развел руками.

– Кто ж его знает? – проговорил он. – Может, с нищими у святой Урсулы. Коли так, его не выследить. Там у них вроде братства, один другого не выдаст…

Как раз в этот-то момент слуга и ввел в комнату Сальвестро Медичи. Поглощенный своими мыслями, синьор Алессандро не сразу понял, чего хочет от него почтенный глава партии Восьми.

– Посвящать в рыцари? – пробормотал он. – Кого посвящать? Какое мне до этого дело?

Пока Медичи с невозмутимым видом принялся снова объяснять сложившееся положение, лицо синьора Алессандро все больше багровело и наливалось гневом.

– Вот, значит, как! – почти шепотом процедил он, когда Сальвестро замолчал. – Мало им, значит, того, что они разорили отца, оставили его на старости лет без крова над головой? Они и из меня шута решили сделать, чтобы я перед всеми… на потеху всей этой черни… – Он задохнулся и некоторое время не мог произнести ни слова. – И вы, – с гневом взглянув на Сальвестро, продолжал он, – вы взялись передать мне их предложение?

Сальвестро грустно покачал головой.

– Это не предложение, – сказал он, – это приказ. Если вы не придете на площадь, вам придется разделить судьбу вашего отца. Они сожгут ваш дом и выгонят вас на улицу.

– Пусть! – крикнул синьор Алессандро. – Пусть я останусь нищ и наг, пусть вместе с побирушками буду валяться на мостовой, но никогда не унижусь перед этой сволочью!

Потратив добрые полчаса на бесплодные уговоры, исчерпав все доводы, какие только мог изобрести, Сальвестро наконец махнул рукой и отступился.

– Прощайте, синьор Алессандро, – сказал он, направляясь к дверям. – Уповаю, что, поостыв, вы все же послушаетесь голоса благоразумия и не допустите, чтобы вас притащили на площадь силой. – Потом, впервые взглянув на оборванца, молча стоявшего в сторонке, резко спросил: – Надеюсь, ты не забыл, чем обязан синьору Алессандро?

Микеле кивнул головой.

– В таком случае запомни, – продолжал Сальвестро, – завтра ты можешь понадобиться. Постарайся, чтобы тебя не пришлось разыскивать. Будь у моего дома.

На площади между тем царило то торжественно-приподнятое настроение, какое охватывает души людей, соединенных одним порывом в минуты знаменательных и важных событий. Тысячи оборванных, перемазанных сажей, голодных людей с наивной гордостью и восторгом наблюдали, как граф Аверардо в блестящем рыцарском шлеме без забрала посвящает в рыцарское достоинство их товарищей, таких же грязных, оборванных и голодных, как и они сами. К тому времени, как Сальвестро добрался до площади, уже были объявлены рыцарями народа и Сын Толстяка, и булочник Бери дель Порчелло, и мессер Панцано, и Гвидо Бандьера, чесальщик шерсти из мастерской Альбицци, и сам Гонфалоньер справедливости Луиджи Гвиччардини, который, умирая от страха, суетливо, с жалкой улыбкой благодарил чомпи за великую честь. Появление Сальвестро Медичи площадь встретила восторженным воем. «Да здравствует Сальвестро Медичи! Да здравствует защитник тощего народа! Слава другу чомпи!» – неслось со всех сторон.

Трое рыцарей, которых чомпи насильно привели на площадь, облачили Сальвестро в рыцарские доспехи и подвели к графу Аверардо, который вместе с панцирником Симончино ди Бьяджо стоял у ворот Дворца приоров. Граф велел Сальвестро опуститься на колено, слегка ударил его мечом по плечу и торжественно проговорил:

– Именем нарота Флоренции опьяфляю тепя рыцарем нарота! Фстань! Поклянись, что путешь ферен нароту!

– Клянусь! – сказал Сальвестро.

– Огонь и кровь! Огонь и кровь! – потрясая копьем и страшно вращая глазами, воскликнул Симончино ди Бьяджо.

Пока длилась эта церемония, вожаки чомпи, собравшись в кружок, принялись наскоро совещаться, что делать дальше. Мессер Панцано, как самый сведущий в ратном деле, предложил разделить чомпи на два отряда. Первый – шесть-семь тысяч человек – со знаменем гонфалоньера справедливости отвести на ночь в Беллетри, остальных – в Камальдоли.

– Где же в Беллетри? – спросил Лоренцо.

– Во дворце Стефано, лучше не придумаешь, – ответил мессер Панцано. – И на холме, так что, если приоры додумаются собрать отряд, легче будет отбиться, и среди своих.

Предложение рыцаря показалось всем очень дельным и без лишних слов было принято.

– А теперь, друзья мои, я ухожу, – проговорил мессер Панцано, с трудом удерживаясь от счастливой улыбки. – Нас с Марией ждет священник.

Глава шестая
о том, как Сальвестро Медичи дожидался, когда полоска света доберется до ножки стола

Красный, будто окрашенный кровью, луч света проскользнул в окно, задел лицо спящего в кресле Сальвестро Медичи, пробежал по полу и отпечатался на белой стене. Сальвестро открыл глаза, вытянул ноги и чуть не застонал: все мускулы ныли и болели, будто накануне его измолотили палками. Те два часа, которые он позволил себе подремать в кресле, может быть, и освежили его немного, но не дали отдыха усталому телу. Ему так не хотелось вставать, что под конец он решил сделать себе поблажку и посидеть еще немного, хотя бы до тех пор, пока светлая полоска на полу не доберется до ножки стола.

С каждым мгновением комната все больше наполнялась светом, на стенах заиграли цветные блики, веселые зайчики вспыхнули на завитушках золотых канделябров.

Утро, третье утро восставшего народа, разгоралось ярко и празднично, нисколько не похожее на вчерашнее, тусклое под свинцово-черными тучами, обрушившее на город такой небывалый ливень, что улицы и переулки в мгновение ока превратились в бурливые, пенистые потоки, непроходимые ни для пешего, ни для конного. И все же вчера Сальвестро был куда веселее, нежели сегодня, в это светлое утро…

Вчера ему казалось, что все идет так, как он задумал. После того как восставшие чомпи ретировались с площади в Беллетри, чтобы там, среди своих, охранять в течение ночи знамя гонфалоньера справедливости, их вожаки собрались на ночную сходку в церкви Сан Лоренцо. Туда же позвали глав младших цехов и Сальвестро, который говорил от имени партии Восьми. Особых споров не было. Чомпи хотели, чтобы все их требования были приняты законным порядком. «Мы не хотим ничьей крови, – говорили они, – мы не станем больше жечь дома. Пусть приоры и советы одобрят нашу петицию». Требования чомпи хорошо были известны Сальвестро и не слишком его заботили. Ему казалось, что если гонфалоньером справедливости будет послушный ему человек, то, несмотря на все свои старания, чомпи не смогут серьезно помешать исполнению его личных планов. Однако последующие события оказались для него полной неожиданностью.

Началось с того, что в самый ливень, когда потоки воды, смывая все, с шумом неслись по улицам, вожакам чомпи пришла мысль перед решительными действиями взять присягу верности у всех цехов, всех без исключения! Нашли смельчаков и разослали их в разные концы города с наказом: велеть главам цехов прислать своих людей с цеховыми знаменами в церковь Сан Барнаба. Это решение не на шутку встревожило Сальвестро. Он не мог не заметить, что с самого первого часа восстания чомпи повели себя как единоличные хозяева города! Вчера они придумали своей властью посвящать в рыцари всех, кого пожелают. Сегодня захотели, чтобы знамена всех цехов склонились перед их самозваным знаменем. Что же будет завтра? И какая роль останется ему, Сальвестро? Кланяться и благодарить, как он благодарил на площади эту голытьбу за то, что она вместе с рыцарским достоинством пожаловала ему доходы с лавок на Старом мосту? О том ли он мечтал, готовя заговор против партии, подбивая на мятеж младшие цехи, а теперь докатившись даже до дружбы с чомпи? В глубине души он надеялся, что ливень помешает выборным прийти в церковь, но они пришли. От двадцати цехов из двадцати одного. Только от цеха Ланы никто не пришел.

Пришли со своими знаменами и поклялись быть вместе с народом и следовать ему во всем, что бы он ни пожелал делать. Вожаки чомпи имели все основания радоваться счастливому завершению столь смелой затеи, однако мессер Панцано охладил их восторг.

– Не обольщайтесь успехом, – сказал он. – Сейчас большинство цехов подчинилось вам из страха – они боятся, что сожгут их мастерские. Но если вы будете сидеть сложа руки, страх их пройдет, они объединятся и пойдут против вас. И приоры вовсе не горят желанием одобрить ваши петиции. Они будут тянуть, сколько смогут, потому что ожидают подмоги из Валь ди Ньеволи. Поэтому, если хотите, чтобы ваша петиция была одобрена и стала законом, надо заставить приоров сделать это сегодня же. Для этого есть только один путь: захватить дворец подеста. Если, захватив судебную и военную власть и овладев знаменами всех цехов да еще знаменем гонфалоньера справедливости, вы прикажете приорам одобрить вашу петицию, они ее одобрят, клянусь моим мечом!

С помощью Леончино ди Франкино Сальвестро удалось предупредить подеста о готовящемся нападении чомпи. К тому же у него была еще надежда, что восставшей черни не удастся взять дворец, представлявший собой хоть и небольшую, но неприступную крепость с зубчатыми стенами и башней, построенную по всем правилам фортификационного искусства, как умели строить в старину. Но дворец не продержался и трех часов. После двухчасовой осады, когда с обеих сторон было уже по десятку убитых и много раненых, подеста вместе со своими людьми сошел вниз и сдался на милость победителей, потребовав только, чтобы оставили в неприкосновенности «камеру коммуны».

– Мы не воры, – хмуро пробурчал Рикомани и приказал отпустить солдат на все четыре стороны, а подеста отвести в дом Форезе Сальвьято.

Первое, что сделали чомпи, войдя во дворец, это сбили запоры тюремных камер и освободили шестерых чесальщиков, арестованных накануне. Затем под набатный звон дворцового колокола на верхушке башни установили знамя цеха кузнецов с изображенными на нем клещами, а в окнах дворца выставили знамя гонфалоньера справедливости и знамена всех цехов, за исключением цеха Ланы. Все бумаги и пергаменты, найденные у подеста и в комнате писцов, вытащили во двор и сожгли вместе с имуществом и хозяйством подеста. Однако «камера коммуны» осталась в целости и сохранности, хотя ее никто и не думал охранять.

Колокол на башне дворца подеста гудел не умолкая. Под его ликующий, призывный глас чомпи за какой-нибудь час захватили дворцы капитана народа, исполнителя справедливости и ведомство изобилия, помещавшиеся в Орсанмикеле, сожгли их имущество и все найденные там бумаги и документы. В одной из комнат дворца капитана народа Лука ди Мелано обнаружил огромное количество веревок, припасенных для расправы над восставшими. Весть о находке с быстротой ветра долетела до площади и дворца подеста, где на первое время обосновались вожаки чомпи (которых уже успели окрестить «гонфалоньерами тощего народа»). Веревки быстро разобрали и потом, нацепив на копья, весь день носили по городу, хвастаясь обретенной свободой и тем, что не повесили капитана народа, хотя он собирался перевешать их всех до последнего.

Как и предсказывал мессер Панцано, приоры без проволочки одобрили петиции чомпи и младших цехов. Теперь, для того чтобы петиции обрели силу закона, их надлежало передать на утверждение советам, которые должны были собраться на следующее утро.

До сих пор чомпи делали все, что хотели, не встречая ни малейшего сопротивления ни со стороны приоров во главе с гонфалоньером Гвиччардини, ни со стороны цехов. Захват дворца подеста сделал их полновластными хозяевами города. Хотя во Дворце приоров еще сидело законное правительство, во Флоренции уже жила и действовала новая власть. Она распоряжалась всей жизнью коммуны и даже издавала указы, которые под угрозой смертной казни должны были выполнять все жители города. Со всей отчетливостью Сальвестро понял это вчера вечером, когда чомпи с помощью крестьян из окрестных селений, следивших за передвижениями военных отрядов за стенами города, узнали о приближении к Флоренции нескольких отрядов пистойцев и пяти тысяч солдат, вышедших под командой Мильоре Гваданьи из Валь ди Ньеволи. Под окнами дворца снова загудела толпа, от приоров и гонфалоньера Гвиччардини потребовали, чтобы они приостановили продвижение отрядов, которые вызвали к себе на подмогу. Перетрусивший Гвиччардини приказал Сальвестро, как главе комиссии Восьми войны, выполнить требование чомпи, и тому ничего не оставалось, как, сжав зубы, подчиниться этому приказу. Добившись своего, чомпи, однако, не успокоились. Дождавшись, когда стража, посланная приорами, заперла на ночь городские ворота и возвращалась во дворец, Сын Толстяка, мессер Панцано и граф Аверардо с небольшим отрядом чесальщиков остановили солдат, обезоружили их и отобрали ключи. С этой минуты охрану мостов и всех городских ворот взяли на себя чомпи. Теперь никто, ни один человек, не мог без их ведома и разрешения ни войти в город, ни покинуть его. Узнав об этом, Сальвестро окончательно понял, что просчитался…

– Проклятье! – пробормотал он и с ненавистью взглянул на золотистую полоску света, которая все никак не могла доползти до ножки стола.

Внезапно новая мысль промелькнула у него в голове.

– Ну нет! – пробормотал он, вскакивая на ноги и дрожащими пальцами застегивая пуговицы. – Нет, господа оборванцы, Сальвестро вам не свалить. Правит все-таки правительство, а оно будет моим…

С этими словами он сбросил домашние шлепанцы, сунул ноги в туфли и быстро вышел из комнаты.