Текст книги "Поверженный ангел (Исторический роман)"

Автор книги: Александр Коротков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Глава вторая
в которой Сальвестро Медичи получает два неприятных известия

В жаркий день пятого июня, ровно через месяц после того, как Нучча счастливо избежала знакомства с ведьмой, во дворце коммуны приоры встали из-за стола после обильного обеда. Прежде других, сославшись на неотложное дело, трапезную покинул гонфалоньер справедливости Сальвестро Медичи. Оставив приоров допивать свои кубки, он через Зеленую залу вышел в галерею, набожно перекрестился, проходя мимо раскрытых дверей капеллы, миновал Зал аудиенций и вошел в зал поменьше, расписанный геральдическими лилиями, благодаря чему он и получил название Зала лилий. Широкие двери в глубине зала вели в гардеробную приоров, а низенькая, неприметная дверца с правой стороны выходила на крутую лестницу, по которой можно было подняться на наружную балюстраду, тянувшуюся вдоль всего здания. В зале не было никакой мебели, лишь вдоль одной из стен стояли сдвинутые в несколько рядов длинные деревянные скамьи. Едва Сальвестро показался в дверях, с одной из них тотчас поднялся высокий, дородный мужчина, одетый с такой пышностью и до того пестро, что в первое мгновение как-то не замечалось, что у него есть голова, словно со скамьи сама собой поднялась большая груда разноцветной одежды. Однако в следующее мгновение вы уже могли оценить своеобразную грубоватую красоту его породистого лица с крупными, резкими чертами, большим прямым носом и черными, немного навыкате глазами.

– Ну, дорогой мой, – воскликнул он низким, трубным басом, делая несколько шагов навстречу Сальвестро, – долго же ты заставляешь себя ждать! Вот что значит стать гонфалоньером!..

– Не сердись, Джорджо, – ответил Сальвестро, – во всем виноват этот дуралей Джиноццо. От чрезмерной почтительности он стал так жевать слова, что у него ничего не поймешь.

Рядом с высоким, торжественным Скали Сальвестро казался незначительным в своем сером, хотя несомненно дорогом костюме, небрежно причесанный, в домашних туфлях на толстой войлочной подошве. Лицо его было под стать фигуре, такое же невзрачное, с мелкими, расплывчатыми чертами, вялым, как у женщины, подбородком. Чаще всего на этом лице не было никакого выражения, когда же на нем появлялась улыбка, что случалось не часто, то улыбались только губы, глаза же оставались холодными и равнодушными. И все же что-то в этом человеке заставляло всех невольно подчиняться ему. Вот и сейчас, слушая объяснения Сальвестро, звучавшие почти как извинения, Скали чувствовал виноватым себя и думал только о том, как бы загладить неприятное впечатление от своей несдержанности.

– Пустяки, Сальвестро, – проговорил он, – не стоит об этом. Мне и в голову не приходило упрекать тебя. Я к тебе за делом. Худые вести. Завтра утром, как только Восемь войны начнут переговоры с партией, их в полном составе арестуют.

– Тс-с! – прошептал Сальвестро, приложив палец к губам.

Он оглянулся на дверь, через которую только что вошел, быстро прошел через зал и приоткрыл дверь, ведущую в гардеробную, после чего подошел к Скали и дружески взял его за локоть.

– По-моему, нам лучше выйти на воздух, – сказал он, увлекая друга к боковой двери, выходящей на лестницу. – Душно. Наверно, перед грозой…

Пока гонфалоньер и его гость медленно карабкаются по крутым ступеням полутемной лестницы, к тому же не огражденной перилами, мы вполне успеем рассказать читателю, кто такие Восемь войны и почему Гвельфская партия вдруг ополчилась против них. Комиссия Восьми войны во главе с Сальвестро Медичи родилась три года назад, после того, как Флоренции пришлось вступить в войну с папской курией.

Ко времени нашего рассказа война уже близилась к концу, и все же забот у Восьми войны не убавилось. С самого первого дня своего существования комиссии Сальвестро Медичи приходилось вести войну на два фронта – с папскими войсками и со своими грандами, которые, хоть и объявили торжественно о своем невмешательстве, сочувствовали папской курии и помогали противнику. Однако бороться с грандами, иначе говоря с Гвельфской партией, было делом очень нелегким. После неудачного заговора Бартоломео Медичи в шестидесятом году сила ее возросла во много раз. Дошло до того, что ни приоры, ни советы коммуны не могли уже без ее согласия принять ни одного мало-мальски важного решения.

Правда, за годы своего существования комиссия Восьми также приобрела немало сторонников и стала заметной силой в государстве, но открыто выступить против партии, разгромить и изгнать из города грандов она еще не могла. Чтобы освободиться от гнета партии, Восьми войны и их сторонникам нужен был могучий союзник. Таким союзником мог быть только народ. Но население Флоренции, тот самый народ, о котором так любят говорить политики, не был какой-то однородной массой. В городе жили и члены цехов, богатые, имевшие огромную власть и влияние, и бедные, затюканные жизнью, не имевшие почти никаких прав ремесленники. Жили и многие тысячи наемных рабочих – чомпи, у которых не было ни прав, ни средств к существованию, ничего, кроме пары своих собственных рук.

В военное время самым важным было отношение партии к войне. Втайне она была на стороне папской курии, может быть, даже ожидала поражения коммуны, во всяком случае, никак не хотела скорого мира. Поэтому Сальвестро прежде всего спросил себя: кто, какая часть населения города больше других пострадала от войны и жаждала мира?

Не было никаких сомнений в том, что солонее всех пришлось чомпи. Война привела их, лишенных какого-либо материального достатка, на грань голодной смерти. Ради того, чтобы выжить, чтобы получить хоть небольшую прибавку к жалованью и обрести какие-то права в государстве, они пошли бы на все. Поднявшись, они уже не остановились бы на полпути. Кажется, лучшего союзника и желать нечего. Беда была лишь в том, что, каждодневно притесняемые и обираемые хозяевами мастерских и их служащими, они видели своих врагов прежде всего в жирных пополанах и тех правителях, которые вели разорительную войну. Такой союзник сулил больше опасностей, нежели выгод. Поэтому Сальвестро сразу отмел их, перестал о них думать. Они могли все передохнуть от голода, ему было безразлично. Они не подходили для его целей, значит, не существовали для него.

Вот мелкие купцы, мелкие ремесленники, приписанные к младшим цехам, – это другое дело. Война разоряла их, рушила их самую заветную мечту – сравняться с жирными в достатке и правах. Сейчас они больше всего на свете хотели мира, а на пути у них стояла Гвельфская партия. Если их объединить, повернуть лицом к их врагам – грандам, посулить мир и пообещать, что в правах младшие цехи сравняются со старшими… О! Ради своей выгоды, ради возможности прорваться к власти они не то что грандов, – они самого дьявола в бараний рог скрутят.

Но на все это надобно было время – и на то, чтобы собрать их воедино и растолковать каждому, в чем его выгода, и на то, чтобы сочинить от их имени петицию, где потребовать равенства всех цехов, как то было объявлено «Установлениями справедливости» еще сто лет назад. На все это надобно было время, а его-то и не было у Восьми войны.

Почувствовав, что Восемь войны и их сторонники становятся силой, угрожающей их единовластию, руководители партии решили разделаться с Сальвестро Медичи и его сторонниками. Первый удар они нанесли месяц назад, в апреле, неожиданно для всех аммонировав четверых граждан, выдвинутых на май – июнь приорами и гонфалоньерами, и одного из Восьми войны.

Удар был силен, и Сальвестро нечем было на него ответить. Тогда-то он и решил вступить в переговоры с капитанами партии, надеясь добиться каких-нибудь уступок или, на худой конец, выиграть время. Но оказалось, что руководители партии согласились на переговоры только затем, чтобы, заманив к себе Сальвестро и остальных членов комиссии, арестовать их и, может быть, даже казнить.

С высоты балюстрады весь город был как на ладони. Справа торчала тупая зубчатая башня дворца подеста, напротив нее вонзался в небо тонкий, как игла, шатер колокольни древней Бадии. Дальше, но так близко, что, кажется, рукой можно достать, рядом с огромным телом собора гордо высилась ослепительно белая кружевная колокольня Джотто, у подножия которой скромно приютился восьмигранник Сан Джованни. За ним и перед ним от самого подножия дворца широко разлилось черепичное море крыш, там и сям вздыбленное громадами богатых палаццо и монастырей с островерхими колокольнями и рассеченное на две неравные половины серой от ветра широкой лентой Арно. Отсюда, с высоты, глаз разом охватывал всю огромную чашу долины, приютившую город, которая, медленно поднимаясь по краям, заканчивалась голубеющим вдали зеленым бордюром холмов. С севера, от Сан Миниато, ползли лохматые сизые тучи, торопливо пожирая прозрачную синь неба.

– Будет дождь, – проговорил Сальвестро, не отрывая взгляда от величественной панорамы, раскинувшейся перед ним, – и, наверно, сильный.

Скали, стоявший у него за спиной, нетерпеливо пожал плечом.

– Не сердись, Джорджо, – добродушно продолжал Сальвестро, повернувшись к Скали и дружески похлопав его по руке, – я совсем не так равнодушен, как тебе кажется. Просто я не очень удивлен.

– Но все-таки что же мы предпримем? – спросил Скали.

– Ничего, – улыбаясь одними губами, ответил Сальвестро.

На лице Скали обычное выражение надменности сменилось растерянностью.

– Я всегда думал, что мы друзья, – сказал он обиженно. – Почему же ты мне не доверяешь?

– Бог с тобой, Джорджо! – воскликнул Сальвестро. – С чего ты взял, будто я тебе не доверяю?

Он и в самом деле был искренен с друзьями во всем, что касалось плана уничтожения партии. Однако никто, даже его самые ближайшие сподвижники не догадывались о тех сокровенных помыслах, которые он таил в груди. На людях, при свете дня, он скрывал их даже от самого себя, дабы ни на мгновение не выйти из роли фанатичного борца за интересы коммуны. Зато по ночам, оставаясь наедине со своими мыслями, распахивал он самые темные тайники своей души, выпускал на волю неутолимых демонов честолюбия, тщеславия и гордыни и любовался сладостными картинами, которые они услужливо рисовали его воображению. Он видел себя, как всегда скромного, в окружении восхищенных друзей и единомышленников, превозносящих его за мудрость и решительность и молчаливо признающих его превосходство над собой. Он видел себя на советах, где сотни самых достойных граждан, богатейших, могущественнейших, ловили, как милостыню, его скупое слово. Потом он видел себя на площади среди людского моря, вскипающего кликами восторга и преданности. Все это ждало его в будущем, пока же именно ради этого будущего надо было молчать и притворяться.

– Кому же мне доверять, как не тебе? – продолжал Сальвестро. – Что касается переговоров… Мы просто не пойдем на эти переговоры.

– Но как же? – удивленно пробормотал Скали. – Ведь мы сами хотели…

– Верно. Но теперь благодаря тебе мы знаем, чем это нам грозит.

– Но что же подумают капитаны партии?

– Вот в этом-то все и дело. Капитаны партии не дураки. В прошлом месяце они здорово щелкнули нас по носу и стали ждать, чем мы им ответим. Мы предложили идти на мировую. Почему? Верно, уж не от хорошей жизни. И вдруг мы не являемся. Что должны будут они подумать? Что наше предложение начать переговоры – уловка, что мы не так уж слабы. Конечно, они захотят узнать все точно. На это у них уйдет время. А там уже будет готова наша петиция.

– Клянусь нашей дружбой, Сальвестро, – с чувством сказал Скали, – я жалею о словах, которые сказал сгоряча! Теперь я все понял.

Сальвестро улыбнулся. Наступило молчание. Гонфалоньер, нахмурясь, о чем-то задумался. Скали не хотел перебивать его мысли и тоже молчал.

– Нет, – проговорил наконец Сальвестро, покачав головой, – я был неправ, когда говорил, что мы ровно ничего не предпримем. Мы должны выиграть время, как можно скорее составить петицию. Как ты думаешь, Джорджо, если бы нам привлечь на свою сторону Альбицци?

– Старика Николайо? – изумленно воскликнул Джорджо.

– Нет, его сына, Алессандро. Ходит слух, он поссорился с отцом, так что сейчас, пожалуй, самое подходящее время. К тому же говорят, к нему из Парижа приехал племянник, ученый легист. Почему бы этому ученому юнцу не помочь нам в составлении петиции? Пока он все равно болтается без дела. А мы бы с его помощью управились за неделю или чуть больше…

– Но он же обо всем разболтает своему дяде, тот – отцу, Николайо прикажет капитанам партии, и нам конец.

– Ну, это я беру на себя. Думаю, он будет молчать как рыба. Впрочем, я еще подумаю об этом, а мессерам капитанам будет над чем поломать голову…

Внезапно, будто вспомнив что-то, он сокрушенно покачал головой.

– Что такое? – с тревогой спросил Скали.

– Забыл, – убитым голосом отозвался Сальвестро. – Совсем из головы вон! Внизу небось уже ждет капитан народа, чтобы представить приорам нового барджелло. Воображаю, какими манерами блеснет этот сер палач из захолустья.

Проводив друга до лестницы, которая вела к боковому входу со стороны улицы Львов, Сальвестро прежним путем не спеша вернулся в Зеленую залу, где капитан народа уже представил канцлеру Калуччо Салутати и приорам сера Нуто Пьери, нотариуса из Читта ди Кастелло, приехавшего по приглашению коммуны, чтобы занять во Флоренции должность барджелло.

Вопреки предположению Сальвестро Медичи сер Нуто оказался вполне отесанным человеком. Даже рядом с Калуччо Салутати, славившимся своей сдержанностью, вкрадчивыми манерами и изысканностью в одежде, он не выглядел грубым или невоспитанным. Высокого роста, довольно плотный, с правильными чертами лица, он производил внушительное впечатление и мог бы, пожалуй, показаться привлекательным, если бы не змеиная замедленность движений и не тусклый, немигающий взгляд водянистых глаз, сообщавшие всему его облику что-то неприятно звериное.

Когда Сальвестро неслышно в своих войлочных туфлях подошел к зале и незамеченный остановился у дверей, барджелло рассказывал приорам, как, подъезжая к Флоренции, неподалеку от монастыря Сан Сальви наткнулся на шайку разбойников, как благодаря своей осмотрительности, вовремя спрятавшись вместе со слугой в кустах, избегнул верной смерти, и, наконец, о том, как почти у него на глазах злодеи напали на двух путников, не смутившись даже тем обстоятельством, что один из них был юноша, а другой – беспомощный старик.

– Как! – воскликнул капитан народа. – У самых городских стен бесчинствует шайка разбойников, а мы ничего о том не знаем?

Сер Нуто пожал плечами и торжественно объявил, что, вступив в должность, постарается выполнять свой долг, очистит окрестности города от лихих людей, а тех злодеев, коих сам видел, разыщет и прикажет примерно наказать.

– И что же, – спросил канцлер, – эти разбойники убили тех несчастных путников или только ограбили?

– Нет, ваша милость, – ответил барджелло, – по чистой случайности они не смогли сделать ни того, ни другого. Юноша оказался на редкость отважным человеком: смело сразился с главарем шайки, поверг его наземь, потом ранил еще двоих, а остальные в страхе разбежались.

Один из приоров, язвительный сапожник по имени Симоне Бартоломео, с сомнением покачал головой.

– Не в правилах разбойников соблюдать рыцарские обычаи, – сказал он. – Вот если бы они все скопом напали на тех путников, этому бы я поверил. А то как на турнире…

– Они бы, верно, так и сделали, – возразил сер Нуто, – но их предводитель крикнул им, чтобы они не смели вмешиваться, что он сам хочет разделаться с тем юношей.

Сальвестро досадливо покачал головой и, по-прежнему никем не замеченный, отошел от дверей и направился в свои покои. Поистине сегодня был несчастливый день. Все словно сговорились преподносить ему дурные вести. Сперва Джорджо, теперь вот этот трусоватый сер Нуто…

Из всех, кто слушал в зале рассказ барджелло, только Сальвестро доподлинно знал, что за разбойники повстречались серу Нуто у монастыря Сан Сальви, потому что сам послал их на дорогу. Еще вчера утром ему донесли, что посланец партии, молодой дворянин по имени Лука да Панцано, которого Лапо ди Кастильонкьо послал вести переговоры с легатами папы, возвращается во Флоренцию. В другое время Сальвестро не обратил бы особого внимания на подобное обстоятельство: капитаны партии многократно сносились с курией. Теперь же, когда вместе с членами комиссии Восьми он вел переговоры с курией о заключении мира, миссия Панцано не на шутку его встревожила. Когда же он узнал, что Панцано побывал в Риме и встречался там с кардиналами, ему стало ясно, что партия готовится не только разрушить все его планы, но и ликвидировать «Установления», превратить пополанскую республику в олигархическое государство и хочет для этого заручиться поддержкой папы. Положение было настолько серьезным, что всякое промедление или нерешительность были равносильны гибели. Поэтому он решил перехватить посланца партии, отобрать у него письма кардиналов, которые он несомненно вез с собой, и, узнав таким образом, что замышляет партия, принять своевременные и решительные меры.

Задуманное им не было чем-то необычайным или трудновыполнимым. В политической борьбе та же партия не гнушалась ни кинжала, ни яда, ни клеветы. К тому же Панцано ехал один, значит, все можно было обделать без лишнего шума. Трудность заключалась лишь в том, чтобы найти подходящего исполнителя. В конце концов он остановил свой выбор на некоем Луиджи Беккануджи.

Когда-то у Луиджи было состояние, но он довольно скоро частью промотал его в кутежах, частью потратил на женщин, до которых был большой охотник (недаром его прозвали Волокитой). Оказавшись на мели, он влез в долги и сейчас жил в вечном страхе перед кредиторами. Чтобы поправить свои дела, он посватался к приемной дочери своего старого приятеля Алессандро Альбицци, за которой давали хорошее приданое. Однако сердце девушки склонилось к другому, и этим другим был Панцано.

Как и предполагал Сальвестро, уговорить Луиджи оказалось делом нетрудным. Поняв, что одним махом он может убить трех зайцев – освободиться от долгов, получив обещанную награду, разделаться с соперником и завладеть приданым Марии, – он тотчас согласился и в тот же день, собрав ватагу своих приятелей, выехал навстречу Панцано. Чем все это закончилось, читатель уже знает.

В передней комнате, непосредственно примыкающей к спальне гонфалоньера и называемой им «студио», сидел над бумагами сер Доменико Сальвестри, его нотариус и доверенный человек. Услышав шум затворяемой двери, сер Доменико поднял голову и вопросительно взглянул на своего патрона.

– Собирается дождь, может, даже гроза, – сказал Сальвестро.

Сер Доменико улыбнулся.

– Мне страх как не хочется, чтобы ты вымок, – продолжал Сальвестро, – но ничего не поделаешь. Захвати плащ и поезжай к Алессандро Альбицци. Скажи ему, что я хочу его видеть сегодня же.

Нотариус поклонился.

– Да, чуть было не забыл, – направляясь в спальню, небрежно проговорил Сальвестро. – Беккануджи убит или тяжело ранен. Писем он не достал. – Он сиял домашние туфли, пошарил ногой под кроватью и, не нащупав башмаков, в сердцах отбросил туфлю в дальний угол комнаты. – Хвастун! Влюбленный дурак! – пробормотал он сквозь зубы. – Устраивать турнир, когда надо было просто пырнуть ножом!.. Доменико! – крикнул он совсем другим тоном, увидев, что нотариус с плащом через плечо направляется к выходу. – Сделай милость, пришли ко мне этого бездельника Джиноццо. Не могу найти свои башмаки.

Глава третья
о том, как сер Доменико Сальвестри до смерти напугал синьора Алессандро, а также о том, как достойный граф Аверардо выручил мессера Панцано

От дворца Спини к церкви Санта Тринита площадь поднималась пологим, скошенным к реке горбом, из-за чего после дождя вокруг сухого островка под навесом лоджии Спини на ней долго стояла глубокая лужа. Часом позже описанных выше событий на краю свежей лужи, разлившейся после недавнего дождя, появился щегольски одетый всадник, в котором нетрудно было узнать синьора Алессандро. Оглядевшись вокруг и убедившись, что объехать лужу невозможно, Альбицци тронул повод, осторожно, чтобы не забрызгать костюм, послал коня напрямик по самому глубокому месту и удалился вверх по набережной.

Пока синьор Алессандро не спеша, то и дело переходя на шаг, едет по грязной набережной к Старому мосту, вернемся к тому дому, откуда он только что выехал, невзирая на ненастье, тем более что возле него как раз остановился всадник, с которым нам интересно будет познакомиться поближе. Судя по золотым шпорам, рукояти меча, отлитой из того же металла, и зелено-коричневому дорожному костюму, под которым виднелась великолепная кольчуга, сработанная миланскими мастерами, он был посвящен в рыцари меча. При тусклом свете, падавшем с неба, ему можно было дать лет двадцать пять или даже того меньше. Но как раз благодаря столь молодому, чуть ли не юношескому возрасту все знавшие его относились к нему с подчеркнутым уважением, ибо знаки рыцарского звания, которые он носил, яснее слов говорили о его исключительной отваге, силе и благородстве.

Рядом с рыцарем на лохматой, неказистой на вид, но крепкой лошадке сидел нахохлившись, как сивый кречет, его скудьере, плотный и еще не очень старый мужчина, который, однако, то ли из-за густой, с сильной проседью бороды, то ли по контрасту со своим очень молодым хозяином казался совсем стариком. На левой руке он держал щит рыцаря с изображенным на нем соколом, сбивающим цаплю, а правой рылся в объемистой суме, притороченной к луке его седла.

– Ну чего ты копаешься? – нетерпеливо воскликнул рыцарь.

– Ваша милость, мессер Тотто, – жалобно отозвался скудьере, – не могу я так, ей-богу! Виданное ли это дело – чуть не месяц промаяться на чужбине, воротиться и даже домой не заглянуть! Хоть бы рану перевязали, о другом уж не говорю…

– С каких это пор ты каждую царапину стал называть раной? – перебил его рыцарь.

– Царапину?.. – с укоризной протянул скудьере. – Будто я не видел, как он, антихрист этакий, Волокита проклятый, рубанул. Эх, думаю, быть его милости без руки. И как вас господь уберег?

Рыцарь засмеялся.

– А смеяться тут нечему, – наставительно продолжал старик. – Надо благодарить бога, что все обошлось. И обошлось ли? Вон кровь по сию пору точится, – добавил он, указывая на пропитанный кровью платок, стягивавший левую руку рыцаря повыше локтя.

– Ну, хватит, – нахмурясь, проговорил рыцарь, – разболтался. Доставай ковчежец да поезжай домой. Скажешь матери, что я у синьора Альбицци по неотложному делу. Как освобожусь, тотчас приеду.

– По делу, – проворчал старик. – Какое у вашей милости может быть с ним дело? Он к вам убийцу подсылает, а вы к нему с делом. Или вам неведомо, что синьор Алессандро Волоките первый друг?

– Вздор! – возразил рыцарь. – Откуда Альбицци знать, что я возвращаюсь во Флоренцию? Да и никогда наши семьи не враждовали.

В этот момент у него за спиной послышался стук копыт и раздался радостный возглас. Он оглянулся и увидел графа Аверардо.

Мессер Аверардо делла Кампана, которого никто во Флоренции не звал иначе, чем «граф Аверардо» или просто «мессер граф», был немецким дворянином, лет пять назад неизвестно каким образом оказавшимся во Флоренции. Если верить словам самого графа, в Германии у него был замок и большое имение, однако, судя по тому, что он не торопился вернуться домой, это имение существовало лишь в его воображении. Скорее всего, он давно уже спустил все, что имел, и стал одним из тех многочисленных искателей приключений, которых в те времена можно было встретить в ополчениях чуть ли не каждого итальянского города.

Граф был высок ростом, широкоплеч, обладал роскошными усами, которые торчали в обе стороны, как пики, словом, имел весьма внушительный вид. За время своего пребывания в Тоскане он научился местному языку, на котором говорил довольно бегло, хотя не всегда понятно благодаря сильному акценту.

– Поже мой, Лука, какая феличайшая фстреча! – воскликнул граф Аверардо, подъезжая к рыцарю. – Ты, оказалось, уше во Флоренции! А я-то думаль, ты еще ф Риме спаифаешь картиналоф.

– Да, милый мой граф, я уже во Флоренции, – улыбаясь, ответил рыцарь, – хотя, мне кажется, кому-то очень хотелось, чтобы меня здесь не было, – и он показал на свою окровавленную повязку.

– О! Ты уше успел потраться! – без всякого удивления заметил граф Аверардо. – А как сторофье тфоей матушки?

– Я еще не был дома, – ответил мессер Панцано.

– Фотт как! Что ж, ф таком случае, ты телаешь фосле эттой лисьей норы? – спросил граф, кивнув в сторону дома Алессандро Альбицци.

– Хочу войти туда.

– Фотт как! – повторил Аверардо с какой-то странной ухмылкой. – Я пы на тфоем месте не сталь этто телать.

– Да вы что, сговорились, что ли? – воскликнул рыцарь. – Ну, когда этот трус, – он кивнул на своего оруженосца, – когда он стращает меня, я хотя бы могу его понять – он боится за мою жизнь, – но ты! Ты же не думаешь, что мне устроили там засаду?

– Конешно, нет, – ответил граф. – Если пы я так тумаль, я бы сказали – итем вместе.

– Так в чем же дело? Что тут случилось, в нашей несчастной Флоренции? Чума, что ли, началась или запретили людям ходить друг к другу в гости?

Граф хмыкнул.

– Нет, – сказал он, – никто не запретили. Я теперь поняли, ты ше еще нитшего не снаешь: когта ты уехали, вскорости синьор Алессандро… как этто… разорфалься со сфоим отцом. Расрукался фтрыск! И сказали, что снать не хочет партия и ее телишки. Так гофорили…

– Вот оно что!.. – пробормотал мессер Панцано.

– Теперь ты понимаешь? – продолжал граф. – Мессер Кастильонкьо, уж этто путь уферен, нынче же узнает, что, фернувшися фо Флоренцию, ты перфым толком пошель ф том этого претателя Альбицци, что у тепя с ним какие-то телишки…

– Граф! – крикнул мессер Панцано, сверкнув глазами. – Ты, конечно, шутишь, но знай, даже в шутку я не позволю тебе пятнать мое имя!

– С ума сошель!.. – пробормотал граф Аверардо, немного оробев перед этим взрывом ярости.

– Мои, как ты изволил сейчас выразиться, делишки никого не касаются, я никому не позволю совать в них нос, – гневно продолжал рыцарь. – Если же кто-нибудь посмеет обвинить меня в предательстве, он смоет оскорбление своей подлой кровью!

– Поже мой, мессер Панцано, та фспомни ты, ф какое фремя мы жифем! – воскликнул немец. – Кого ты фысофешь на поединок? Старика Кастильонкьо или фесь Софет капитанов партии? Та никто с топой не станет траться. Тепя просто арестуют и посатят ф тюрьму. А ф наилучшем случае аммонируют. И фсе рафно тепе уже никокта не стать капитаном партии. Что ты ф таком случае путешь делать?

– Что я буду делать? – переспросил мессер Панцано. – Если у мессера Кастильонкьо и Совета капитанов партии хватит нахальства обвинить меня в предательстве, я плюну им в лицо и уйду. Я отрекусь от партии, как от банды подлецов без чести и совести. Но пусть не думают, что Фридольфи прощают оскорбления. Нет! Я соберу свою партию, объявлю им войну и не успокоюсь, пока не уничтожу всех до последнего. Вот что я сделаю, дорогой граф, если заденут мою честь. Но кое в чем ты прав, – добавил он уже гораздо более спокойным тоном, – и, по правде говоря, подоспел вовремя.

– Я фсекта потоспефаю фофремя, – важно проговорил граф. – И фсекта праф. Тепе не нато захотить ф эттот том.

– Ну, войти-то туда я войду, – с улыбкой возразил мессер Панцано, – хотя бы потому, что дал слово собственноручно вернуть в дом этот драгоценный ларец. Но теперь я знаю, что мне ни в коем случае нельзя входить в дом синьора Алессандро с теми письмами, которые я везу. Поэтому, дорогой мой граф, я прошу тебя взять их с собой, отвезти в мое имение и передать моей матушке. Накажи ей, чтобы она берегла их пуще глаза.

С этими словами он извлек из-под плаща послание кардиналов и донесения шпионов, которых Кастильонкьо держал в Риме, и передал их графу Аверардо.

– Ну вот, теперь я спокоен, – проговорил рыцарь, убедившись, что граф спрятал письма как следует и не потеряет их по дороге. – Итак, граф, с богом. И прошу тебя, не ввязывайся по дороге ни в какие драки.

– Не фолнуйся, – с достоинством ответил граф Аверардо, – я тостафлю тфои письма ф целости и сохранности и перетам тфоей матушке ф сопственные руки. А когта ты фернешься, мы устроим феличайшую попойку.

– Согласен.

– А тфоего скутьерро нато непременно попить, – продолжал граф Аверардо, – тогта ф тругой раз он не посмеет учить сфоего госпотина.

– Хорошо, мессер граф, – смеясь, сказал рыцарь, – только прошу тебя, не делай этого вместо меня.

Он дождался, когда немец вместе с Казуккьо скрылись за поворотом, слез с коня и взялся за деревянную колотушку, висевшую у дверей дома Альбицци.

Если бы мессер Панцано знал, какие события произошли за этими дверями незадолго до его приезда, он, возможно, отбросил бы всякие опасения, ибо хозяину дома было не до него.

Семья только что отобедала, когда к синьору Алессандро пожаловал сер Доменико Сальвестри, нотариус и доверенный человек Сальвестро Медичи, и сообщил, что гонфалоньер справедливости просит его нынче прийти во Дворец приоров.

После ухода нотариуса испуганный и встревоженный синьор Алессандро заметался по дому. Кликнув слугу, он приказал немедленно седлать коня. Потом закрылся с женой и дал ей подробное наставление насчет денег и ценностей. Наконец, уже одетый в дорогу, он призвал к себе племянника. Сер Ринальдо Арсоли, юноша двадцати одного года, всего недели три назад вернувшийся из Парижа, куда синьор Алессандро послал его изучать право, тотчас прошел в студио дяди.

– Ринальдо, – сказал синьор Алессандро, едва юноша появился на пороге, – я уезжаю и не знаю, когда вернусь и вернусь ли.

– Дядя…

– Ты сам слышал: за мной прислал Сальвестро Медичи. Это не шутка. У меня нет времени объяснять тебе, насколько основательны мои опасения. Скажу только одно: род Медичи искони враждует с нашей семьей. Для этой вражды есть много причин. Злые языки утверждают даже, будто не Кастильонкьо, а мой отец отправил на эшафот мятежного братца Сальвестро, Бартоломео. Всю жизнь Сальвестро копил ненависть к нашему роду, всю жизнь он мечтает о мщении. Но до сих пор Альбицци всегда были сильнее Медичи. Теперь же, став первым синьором коммуны, он, конечно, не упустит случая рассчитаться с нами. И мне, как видно, выпало стать первой жертвой…

Ринальдо хотел было возразить, но синьор Алессандро жестом остановил его и продолжал:

– Сейчас я хотел сказать тебе о другом. Полмесяца назад я поручил тебе разобраться в работе моей мастерской, конечно, только вчерне, в самых общих чертах…

– Да, дядя, это было нетрудно.

– Тем лучше. Значит, я со спокойной совестью могу оставить ее на тебя. Следи за мастерами, сам веди учет и запомни: главное – чтобы порядки, установленные мной, выполнялись так же неукоснительно, как если бы я сидел в этой комнате.