Текст книги "Бурлаки"
Автор книги: Александр Спешилов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
ПАРТИЗАНСКИЙ ОТРЯД
1
Еду, еду, еду, братцы, еду,
Покидаю край родной…
И так было тошно, а тут еще кто-то из товарищей пел эту грустную солдатскую песню.
Я ехал вместе с Андреем Ивановичем. В наших санях стоял прикрученный веревками ящик с гранатами. «Стоит только, – думал я, – снять кольцо со своей гранаты – все будет кончено…»
Дорогу перебежал заяц.
– Нет! Будем жить, – вслух проговорил я. – А бандитам – смерть.
Панин строго посмотрел на меня и сказал:
– Смерть буржуям – это правильно. А хорохоришься ты зря. Всем тяжело, Сашка. Много еще прольется крови за Советскую власть. Сиди и молчи. Я тебе говорю!
Нудно скрипели полозья саней. В вершинах деревьев шумел ветер. Иногда хлопья снега с них падали прямо нам на головы.
Ехали до позднего вечера не останавливаясь. Не попалось нам ни единого хуторка, ни лесной избушки. Только заваленная снегом дорога говорила о том, что в этой тайге, кроме зверя, иногда бывает и человек и что где-то впереди должна быть деревня.
Наконец замелькали огоньки. Лес расступился. Перед нами оказалось небольшое северное село Успенское соседнего уезда.
Здесь еще не знали о восстании кавалерийского полка, к эвакуации не готовились. Но мы были вынуждены прекратить это мирное житье.
Чтобы враги не застали нас врасплох, пришлось вокруг села спешно рыть окопы с ходами сообщений, в лесу устраивать завалы – рубить и валить поперек дорог деревья. Сил своих, конечно, не хватало, мобилизовали население.
Работали всю ночь, а утром мы, ивановцы и местные коммунисты собрались в школе, чтобы обсудить, что делать дальше. Ведь война не минет ни этот северный край, ни село Успенское.
На собрании выступил Ефимов.
– Из-за восстания десятого полка в Никольском мы отрезаны от железной дороги, от наших войск. Нам остается одно – организовать партизанский отряд и всеми способами тревожить противника, покоя ему не давать, бить в хвост и гриву. Нас сейчас уже больше пятидесяти человек. Почти целая рота… Не в лесах же нам скрываться от войны, товарищи, когда нашу рабоче-крестьянскую родину топчут враги.
Предложение было принято. Командиром северного отряда красных партизан мы выбрали Ефимова, начальником разведки – Панина, на хозяйственную часть – Меркурьева, а комиссаром – Бычкова.
Меня вызвали к Ефимову.
– Вот что, Ховрин! Получай боевое задание, – приказал он. – На мельнице у нас будет застава. Тебя назначаю начальником. С тобой бойцы: Чудинов, Охлупин, Бородин, из успенских товарищей Можаев и Леготкин. На мельнице в группу возьми засыпку Ефима Власова. Он коммунист. А сейчас зайди к Панину. Он подробно объяснит боевую задачу.
Мы подождали ночи, стали на лыжи и в кромешной тьме гуськом двинулись по опушке леса на место заставы, за пять километров от села.
Я старался мягче скользить по снегу, не шуршать лыжами. Внимательно прислушивался, но кругом была мертвая тишина. Охлупин, который шел за мной следом, брюзжал:
– Даже артиллерии не слышно. Ясно, что вся губерния в руках белых. Если не попадем к ним, так нас свои расстреляют за дезертирство…
На мельнице работали все три постава. Журчала вода.
Под навесом хрупали сено лошади.
Я заглянул в сторожку. На скамьях и вповалку на полу спали помольцы – хозяева своей мельницы.
Мы поселились в пустом кулацком доме. Расставили посты.
Я прилег немного отдохнуть, но когда брызнули первые лучи солнца, уже был на ногах.
С одного из постоев привели на заставу незнакомого человека. Это был испитой мужик, обутый в лапти. Из шубы, когда-то покрытой хорошим сукном, смешно, во все стороны торчали клочья ваты.
Он стал у притолоки, вынул из внутреннего кармана очки в золотой оправе, снял малахай, начал истово креститься на передний угол. И уже потом только поздоровался.
– Хлеб-соль милости вашей, дорогие господа! Заждались мы вас, соколиков. В кои-то веки удалось лицезреть своими глазами спасителей православной России от большевистских антихристов…
«В своем ли он уме?» – подумал я.
Власов, сидевший рядом со мной на лавке, многозначительно подтолкнул меня под локоть.
Мужичонка встал на колени перед Охлупиным.
– Ваше высокородие! Не погнушайтесь хлеба-соли нашей. Милости просим вас на хуторок, освободители вы наши. – И он поцеловал руку Охлупина.
Подошел Чудинов и сказал:
– Ошибаешься, старик. Не за тех нас принимаешь.
Тот снизу вверх уставился на офицера.
– Господи! Перед кем, ваше высокородие, скрываться-то? – сказал он. – Видно по одежде, что вы офицер, по выправке. Нам все известно. Пермь уже двадцать пятого числа освобождена от большевиков. Большевики смазали пятки и удрали до Вятки. А которым не пофартило, только до Успенского доползли. Вот и приказывает его высокородие капитан Корочкин своим помощникам: «Господа, говорит, офицеры! Так и так, мол, в Успенском красненькие. Узнайте, что это за красненькие и сколько их. Узнайте, мне скажите, а я, говорит, пошлю туда православное войско, и красненьких всех – к ногтю». – Мужик показал, как это, к ногтю.
– Ты кто такой? – грубо спросил Чудинов. – Провокатор, шпион?
– До старости дожил, ваше высокородие, а таких слов не слыхивал. Кто я такой? Я хозяин здешней мельницы. На хуторе скрываюсь, в скиту. Удостоен знакомства с таким человеком, как Чудинов Григорий Михайлович. Ведь он правая рука господ Мешкова и братьев Каменских.
Чудинов прикусил нижнюю губу, спросил сквозь зубы:
– Где он? Все еще в скитах?
– Григорий Михайлович в Сибирь выехали. У него сынок, слышь, к большевикам переметнулся…
Чудинова передернуло.
– Меня не узнаешь, Севастьян Егорыч? – спросил Власов.
Мельник поглядел на него в упор и перекрестился.
– Свят, свят, свят! Ефимко! Разоритель мой. Как же ты попал в наши белые войска? Это Ефимко Власов, набольший большевик, ваше высокородие. Истинный господь. Хватайте его, христопродавца! – И мельник кинулся было к своему бывшему батраку.
– Отстань, падина! – сердито прикрикнул на бывшего хозяина Власов. – Савоська – бывший буржуй и контра… Здесь не белогвардейцы, а советская застава.
Я решил прекратить этот балаган и сказал Бородину:
– Товарищ Бородин! Веди в село к Панину.
– Отдай буксир, старче! – С этими словами матрос взял мельника за шиворот и пинком раскрыл дверь. Чудинов задержал их на пороге.
– Мне с Севастьяном Егоровичем надо поговорить.
– Без разговора обойдется, – сказал я. – Веди, Бородин, мельника… Тебе понятно?
Дверь за Бородиным закрылась. Чудинов сидел у стола и хмурился.
Минут через пять Бородин возвратился.
– Что так скоро? – спрашиваю его.
– Знаешь ли, случилась такая полундра. Отрубил мельник чалку – и самый полный, в скиты спасаться.
– Сбежал? – живо спросил Чудинов.
Матрос ответил:
– Ко дну пошел божественный старичок.
Чудинов вскочил на ноги, брызгая слюной, накинулся на Бородина:
– Тебя расстрелять надо. Не имеешь права убивать военнопленных.
– Какой это военнопленный? Это паразит Савоська, – озлился Власов. – Красных с белыми перепутал. Белых они в скитах ждут не дождутся. Принял нас за белых и опростоволосился. Туда ему и дорога…
Мы выяснили, что в соседнем селе Конец появился карательный отряд в составе ста сабель. Орудует следственная комиссия. Распоряжается в ней лесоторговец Спиря Дудкин. Вся беднота поголовно перепорота шомполами, готовится кровавая расправа над всеми, кто сочувствовал Советской власти.
И вот однажды на рассвете наш отряд рассыпался цепочкой на опушке леса вблизи села.
Каратели жили беспечно. Даже постов на дорогах не было. Им, вероятно, и в голову не приходило, что в глубоком тылу могут появиться красные.
Ползком по глубокому снегу мы подобрались к задворкам. Нас заметили лишь тогда, когда мы просочились в самое село.
Вдоль улицы сыпанули пулеметные очереди. Каратели в одном белье выбегали из домов и, ничего не понимая, сами лезли под пули.
Через час все было кончено. Мы забрали с собой десятка два пленных, в том числе и Спирю Дудкина.
Страшную картину представляло собою село после того, как там похозяйничал карательный отряд. По речке в прорубях стояли раздетые догола, замороженные люди. Заскочивши в один из домов с выбитыми окнами, я в ужасе отшатнулся. На полу в мусоре лежали два детских трупика. В углу в крови сидела едва живая женщина – мать растерзанных ребят. У нее была оборвана нижняя челюсть. Должно быть, кто-то из бандитов расправился с семьей крестьянина, бросив в дом гранату.
Многие крестьяне вступили в наш партизанский отряд. Сопровождать пленных в Успенское было приказано Бородину, а он знал, как их сопровождать…
Через день чуть ли не целый полк карателей насел на Успенское. Мы вынуждены были отступить дальше в тайгу. Через сутки попали на глухой кордон на границе с Вятской губернией и построили шалаши и землянки.
В лесу было тихо. По снежным кронам елей прыгали какие-то зимние птички. Из дебрей на дорогу выбегали зайцы.
И только треск деревьев от мороза, похожий на выстрелы, напоминал, что идет война.
2
Землянка у Меркурьева была сделана основательно. Дверь обита мешковиной с сеном, чтобы было теплей. У стенки добротный стол на березовых столбиках.
Собравшись в меркурьевской землянке, мы обсуждали новый план действий отряда. Пригласили лесообъездчика, жившего отшельником в тайге. Он в лесу был как дома, знал все скрытые тропки и все ближние селения.
– Недалеко, верст за семьдесят отсюда, есть женский монастырь, – объяснял он нам. – Богатейший! Дорога, конечно, туда плохая – никто не ездит, а у вас кони добрые и по насту промнут дорогу…
– Надо съездить туда, – предложил Ефимов, – небольшой группой, человек в десять, и разведать обстановку.
Командиром группы назначили Бородина. Из строгановских в число бойцов зачислили меня и Чудинова с Охлупиным.
Ехали мы _день и ночь. И только утром следующего дня открылся перед нами, как на картинке, женский монастырь.
Большая каменная церковь, многочисленные службы, поселок из двухэтажных красивых домов – все это раскинулось на хорошем месте, под защитой горы от северных ветров.
Христовы невесты умело выбрали себе местечко.
Мы остановились под прикрытием леса за полверсты от монастыря, и я отправился в разведку.
Обойдя поселок с горной стороны, я схоронился и стал наблюдать за улицей.
В церковь тянулись черные фигуры монашек. С палкой в руке брел нищий. Из монастырского дома вышли два человека в незнакомой одежде мышиного цвета. Головы закутаны платками, а поверх – серые шапочки набекрень.
Я переполз по снегу на другое место, чтобы посмотреть, что происходит в конце поселка. Выглянул из-за елки и отпрянул: по дороге ходит третий в сером. В руках у него ружье. Ясно стало, что это часовой, а те двое тоже военные.
«Только что за чучело? – удивился я. – Шинель до колен, на длинных, худых, как палки, ногах обмотки. Ботинки обвязаны тряпками. Не ноги, а колотушки».
К этому часовому подошла женщина с мальчиком, показала рукой на церковь, и часовой ее пропустил.
У меня сразу созрело решение. Выбравшись на дорогу, я спокойно зашагал к монастырю. Часовой, заметив меня, издали крикнул что-то на незнакомом языке. Я подошел поближе и, по примеру женщины-богомолки, тоже указал на церковь.
– Богу молиться, в церковь иду.
Часовой заулыбался и проговорил, как попугай:
– Костел, бог.
Посторонившись, он пропустил меня в поселок.
В церкви я купил свечку и осторожно, чтобы не потревожить молящихся, пробрался вперед, к клиросу. Поставив свечку у какой-то иконы и положив земной поклон, начал «молиться»…
В первых рядах стояло местное начальство, впереди всех – военный в голубой шинели, с нашивками на рукавах. Стоял он, вытянувшись в струнку, но не крестился.
Обедню служил молодой священник. Несмотря на его длинные космы, я неожиданно признал в нем бывшего чертежника изыскательской брандвахты Колокольникова. Каждый раз, когда он выходил на амвон, он бросал взгляды в мою сторону.
«А вдруг выдаст?» – подумал я и решил немедленно удирать.
Незаметно вышел из церкви и спросил на паперти нищую:
– Где, бабушка, отец Федор проживает? Не знаешь?
– Батюшка? – Старуха подняла клюку. – Видишь, сынок, первый дом с краю? Там и есть в первом этаже.
Я дал нищенке керенку.
– Спаси тебя Христос. За кого молиться-то?
– За раба божия Пентефрия, – ответил я и зашагал к дому Колокольникова.
Мой расчет был простым. Если Федор донесет на меня, начнутся поиски. Во всех домах перешарят, а в квартиру попа зайти не догадаются. Если сам придет да шум начнет поднимать, так кулаки у меня не поповские, а бурлацкие.
В дом меня впустила старуха монашка. Я сказался школьным товарищем отца Федора.
Сел к окну и стал выглядывать на улицу из-за косяка. Каждый раз, когда мимо проходили солдаты, мне казалось, что это за мной, что меня уже ищут.
Стукнула калитка. Я приготовился к защите.
Открылась дверь, явился сам хозяин и, к моей радости, без «хвоста». Он сбросил шубу и весело приветствовал меня:
– Здравствуй, бывший сослуживец! Куда, думаю, он из церкви девался? А ты у меня. Вот это славно! Мать Маремьяна, ты больше мне не надобна.
Монашка отвесила поясной поклон и ушла.
– Как ты сюда попал, Сашка? – стал допрашивать меня поп. – Белый ты или красный? Хотя мне все равно. Старые сослуживцы никогда не забываются.
– Слушай, Федя! – прервал я его излияния. – Как мне выбраться отсюда?
– Невозможно. Чехи никого не выпускают из поселка. Сюда – милости просим, а обратно – нельзя. Больше ста человек накопилось пришлого народа. Все подворье набито битком. А тебе куда торопиться? Погости недельку-другую.
– Нельзя, Федя! В другой раз, после войны, отгостимся. А сейчас меня ждут товарищи, – объяснил я.
– Товарищи? Значит, ты красный. А тебе я все-таки помогу.
Колокольников ударил себя по колену.
– Запряжем жеребчика и поедем. Я – как поп, а ты – как псаломщик. На требу! У меня хотя небольшой, да приход.
Мне пришлось согласиться. Колокольников порылся в шкафу, и на столе появилась бутылка.
– Что это?
– Вино. Кровь Христова.
Я выпил стакан кагора. Колокольников допил остальное прямо из горлышка бутылки. На щеках у него заиграл румянец, глаза подернулись влагой. Он попросил:
– Не забудь, Сашка, моей услуги. Когда придут красные, исходатайствуй для меня приход доходный. Чем я не поп?
– И вовсе ты не поп, Федя.
– Правильно! – согласился он. – Поп я ерундовый… Мать Маремьяна! – крикнул он в коридор. – Запряги жеребца в новую кошеву. Соборовать едем.
Колокольников достал из шкафа вторую бутылку, но я отобрал ее. «Напьется, – думаю, – и попадешь к вражьей стенке».
Мать Маремьяна быстренько запрягла коня. Мы уселись в уютной поповской кошевке, и тронулись со двора.
Солдат на посту, узнав батюшку, приложил руку к виску и пропустил нас без единого вопроса.
– Сейчас можно, – сказал Колокольников и снова вытащил бутылку. Запрокинув голову, он вытянул все ее содержимое до дна.
Сколько было удивления, восторгов и шуток, когда пьяный Федя подвез меня к оставленным в лесу партизанам. Он рассказал о положении в монастырском поселке. Оказалось, что после нашего отъезда из Успенского туда прибыл на постой чехословацкий полк, в котором, кроме чехов, были латыши и русские казаки. В монастыре у них комендатура, всего восемь человек. Склады монастыря ломятся от продовольствия.
– Даже папиросы держит мать игуменья, – рассказывал Колокольников, – и николаевскую водочку, а сукна – так всему вашему войску хватит на портянки.
Колокольников подробно объяснил нам, где у чехов комендатура, казарма, где посты, и в заключение предложил:
– Освободить надо святое место от иноплеменников, благодарственный молебен отслужу.
– Святое-то гнездо надо ко дну пустить, – заявил Бородин, – а задержанных в монастырском подворье освободить придется.
– Неужели ты без приказа командира отряда решишься сделать налет на монастырь? – спросил Охлупин.
– Там сейчас восемь солдат, а пока мы будем ездить в отряд да обратно, станет сотня, – возразил Бородин. – Отдать концы – и на всех парах в гости к христовым, невестам!
Под вечер мы просочились в монастырский поселок и всех солдат захватили живьем без единого выстрела. Сумел скрыться только сам комендант, которого я утром видел в церкви.
На наши и монастырские подводы монашки и пленные грузили продовольствие и трофейное оружие.
Вдруг выяснилось, что нигде нет ни Охлупина, ни Чудинова.
– Сбежали, шкуры! Удрали вместе с комендантом. Ведь рядом-то чехословацкий полк. Ну да ладно! Хоть Россия и велика, а ни один предатель от нас не скроется. В земле найдем, – заявил Бородин. – Все гады получат по заслугам.
Пришлось быстро выехать из монастыря.
На возу со мной сидел пленный словак. Он часто курил, и, когда подносил спичку к трубке, его рука дергалась, на лице дрожали мускулы. Я спросил:
– Ты кто такой?
– Работный человек. Фабрика, – ответил он по-русски.
– Как попал в Россию?
Словак рассказал, что он был в плену в Сибири. После революции пленные хотели ехать на родину, а большевики, дескать, не пустили, и чехословаки стали воевать с большевиками.
Я как мог объяснил, что это неправда, что враги революции вроде генерала Гайды да английские и американские капиталисты обманули простых солдат и втравили их в войну против русского трудового народа…
Внимательно слушал меня пленный и о чем-то тяжело думал.
Рискуя до смерти загнать лошадей, мы без остановок мчались по лесу. Стали раздаваться голоса:
– Пристрелить пленных, чтобы легче было.
Бородин отцепил от пояса гранату, вставил капсюль и предупредил:
– Если будете бить пленных, гранату брошу! Чтобы я больше не слышал таких разговоров. Надо различать, кто пленный, а кто гад!
Когда мы приехали в лагерь, партизаны окружили обоз и с любопытством разглядывали пленных.
– Немцы, должно быть, или англичане?
– Какие немцы! Я немцев знаю, а таких не видывал.
– Вон чего бедняга на ноги-то намотал…
Мы собрались у Меркурьева и доложили командирам о выполнении задания. И как хохотал Меркурьев, когда я рассказал о похождениях монастырского попа! А Панин сидел у печки, курил монастырские папиросы и хмурился.
– Ни одному царскому офицеру верить нельзя. И поп Федька продаст за милую душу. Эх, мало я перебил их, сукиных сынов.
После доклада я пришел в свою землянку и с наслаждением растянулся на койке, убранной пихтовыми ветками.
Только-только начал засыпать, как за дверью раздались крики. В одной рубашке я выскочил из землянки. Оказывается, задержали дезертира. Захватив порядочный запас продовольствия, один из партизан пытался уйти в лес.
Дезертир предстал перед Паниным.
– Чем недоволен? – спросил его Андрей Иванович.
– Воевать не желаю. Была надежда на поручика Чудинова, да обманулся я в ем. Сам убежал, а меня оставил…
– Какое ты к нему имеешь отношение?
– В пятнадцатом году у него в денщиках состоял…
Его расстреляли перед строем.
– Холуя уничтожили, а хозяева улизнуть успели, – сокрушался Панин.
Глава IIIРАЗГРОМ БЕЛОГВАРДЕЙСКОГО ПОЛКА
1
Отряд все время пополнялся. К нам выходили из лесов коммунисты и советские работники северных уездов, отрезанных наступающей армией Колчака, бойцы 29-й стрелковой дивизии, разбитой белыми. Нам стало тесно на кордоне. Мы перебрались в поселок женского монастыря.
Наши боевые группы «гуляли» далеко за пределами партизанского района и обильно снабжали отряд оружием и боеприпасами.
Война перекинулась в Вятскую губернию, а мы сидели, как говорил Панин, на загривке у Колчака.
В начале января нашей разведке удалось связаться со штабом 29-й дивизии, и отряд включился в общий план разгрома колчаковщины.
Ефимов получил приказ освободить село Успенское.
Отряд выступал в полночь. Командиры выводили бойцов на площадь. После переклички они рассаживались по подводам и взвод за взводом выезжали из монастырского поселка.
Пришла и моя очередь. Я сел с Меркурьевым. Когда выехали за околицу, к нам бросился какой-то человек. Не успев вскочить в розвальни, он упал на дорогу, схватился за веревочную решетку розвальней и потащился волоком. Меркурьев по-медвежьи схватил его за шиворот и втащил на сани. Бедняга расправил воротник, и на нас глянула бородатая физиономия монастырского попа Колокольникова.
– Ты что придумал? – заворчал Меркурьев. – Мы не на богомолье поехали, а воевать.
– И я с вами. Без красных оставаться в монастыре боязно. Старухи за молитвы во здравие Советской власти мне глаза выцарапают. Я вам не помешаю. У меня и оружие имеется. – Колокольников вытащил из-под полы старинный «бульдог» с огромным барабаном и направил его на Меркурьева.
– Убери пушку, долгогривый. Где взял?
– У чехов на кагор выменял.
– Что же с тобой делать? – опросил Меркурьев с недоумением.
– А ничего… Поеду с вами и буду воевать… Жизнь моя бестолковая. Ховрин знает. Отец был захудалый дьякон, семья – семеро ребят. Сам я с детства пошел в люди. Учился в ремесленной школе, работал кровельщиком, столяром, матросом, чертежником. В семнадцатом попу тал нечестивый – стал я сдавать экзамены на священника. У нас от отца к сыну переходила в наследство фисгармония, я Сашке уже рассказывал, – и отец завещал ее мне, старшему сыну, если я выйду в попы…
– Где же, Федя, твоя фисгармония? – спросил я. – Я что-то у тебя ее не видел.
– Нету. Когда я держал экзамены на священника, братья променяли ее на хлеб… Не гоните меня.
– Ладно, сиди! – согласился Меркурьев. – По-моему, ты, отец Федор, просто недотепа.
– Верно! – согласился Колокольников. – Мы с Александром Ховриным вместе на брандвахте бурлачили. Увидел я его нынче – душа перевернулась. У всех есть в жизни цель, у Сашки есть, у тебя, у многих. А у меня ничего нет. Решил я снять с себя священнический сан.
2
Отряд остановился за полверсты от Успенского. В тишине, проверив оружие, партизаны на лыжах один за другим исчезали в ночной темноте.
Нашей группе, под командованием Меркурьева, выпала задача уничтожить полковую штаб-квартиру.
Где ползком, где перебежками, мы благополучно добрались до дома, в котором помещалось полковое начальство. На крыльце стояли двое часовых. Не успели они опомниться, как Меркурьев схватил их за воротники, ударил лбами и отбросил в разные стороны.
– Ховрин, за мной! – шепотом приказал Меркурьев. – Остальные – на лестнице…
В доме мы, «сняв» дежурного офицера, захватили командира полка спящим. Несколько офицеров пытались оказать сопротивление. Раздавалась стрельба, крики белых о помощи. В маленьких комнатах негде было развернуться. Пошли в ход кулаки, тяжелые вещи, рукоятки наганов, приклады винтовок…
Покончив со штабом, мы выбежали на улицу, где уже трещали все наши четыре пулемета и раздавались винтовочные залпы.
Начало светать. На улице появились вооруженные солдаты. Они во весь рост перебегали через улицу, окружая нашу группу. Но где-то рядом, затокал пулемет. Солдаты, как подкошенные, стали валиться в снег. К нам прибежал связной и передал приказ:
– Пробиваться к церкви, беляки там засели.
Выполняя приказ, мы не раз попадали под огонь противника. Стрельба шла с колокольни и из окон церкви. Во время минутной перебежки погибла половина нашей группы. Мы зарылись в снег.
И вдруг огонь с колокольни прекратился. От наступившей на миг тишины стало больно ушам.
С колокольни упал человек и разбился насмерть.
В церкви зазвенели стекла, в разбитые окна понеслись крики сотен людей и ружейная трескотня.
– Сами себя лупят, – догадался Меркурьев. – Своя своих не познаша.
В амбразуре колокольни взвился красный флаг. С пением «Марсельезы» из церкви вышли солдаты.
Опасаясь провокации, мы по-прежнему лежали в снегу, крепко сжимая в руках оружие. Поднялся во весь рост один только наш командир. Он крикнул:
– Стой!
Над головами подходивших просвистели пули предупреждающей пулеметной очереди, от пуль жалобно зазвенели церковные колокола.
От солдат отделился человек и, размахивая белым платком, приблизился к нашей цепи.
– Товарищи, не стреляйте! Мы латыши! – прокричал он.
Из сугроба поднялся Панин и побежал навстречу парламентеру…
Как львы, дрались перешедшие на нашу сторону латыши. Несмотря на приказ Ефимова не допускать бесполезного кровопролития, латыши не оставляли в живых ни одного беляка.
Взошло багровое солнце. В селе полыхали пожары. Тушить их было некому.
Партизаны грузили на подводы трофейное оружие, архив уничтоженного полка.
За селом на лесной прогалине копали братскую могилу.
Когда начался траурный митинг, появился Колокольников. Он был весь в снегу, истрепан и страшен. Тащил волоком на веревке полуживого человека.
Панин остановил Колокольникова.
– Кого приволок, святая душа?
– Иуду Искариота, предателя, – ответил Колокольников. – Из штаба выскочил, в тайгу побежал, к лошадям пробирался. Тут я его и накрыл, раба божьего.
– Поверни-ка вверх лицом.
Колокольников грубо перевернул своего пленного на спину. Хоть и донельзя было искалечено лицо пленного, но Панин узнал его. Это был бывший поручик Охлупин…
Под грохот салюта первой роты мы похоронили своих товарищей. Чтобы над телами их не надругались враги, всю площадь завалили снегом.