Текст книги "Бурлаки"

Автор книги: Александр Спешилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

КРАСНОГВАРДЕЙСКАЯ АТАКА
_{КНИГА ВТОРАЯ}

^{Глава I}
РЕЧНАЯ ПЕХОТА

1

– Смотри, Ховрин! Раньше здесь было управление пароходства Каменских и Мешкова, шкуродерной компании, а нынче…

Любуясь новой позолоченной вывеской, на которой было написано «Рупвод», я пошутил:

– Ты, Андрей Иванович, тоже переменил свою вывеску? Был Андрей Заплатный, а теперь по советскому удостоверению – Андрей Иванович, товарищ Панин.

– Не переменил, а сбросил к черту. Пусть сейчас буржуи пощеголяют в заплатах, а нам они до смерти надоели.

– Кто?

– И буржуи, и заплаты…

В районном управлении водного транспорта – рупводе, куда нас проводил матрос с винтовкой, указали на дверь, обитую черной клеенкой.

– Сюда входите, товарищи.

В большой комнате, обставленной пароходской мебелью – камышовыми диванами и креслами, – за столом, заваленным бумагами, чертежами, сидел человек с изможденным, старческим лицом, в поношенном бушлате. Он встал из-за стола и первым поздоровался с нами, назвав свою фамилию:

– Калмыков…

– Бывший начальник постов? – с недоумением пробурчал Панин.

Калмыков, улыбнувшись, ответил:

– Да. Бывший начальник постов.

– Как же это понять? Был начальником при старом режиме – золотые пуговки, а сейчас…

– …стал начальником Камского пароходства, – закончил Калмыков. – У меня в то время разные были посты. На вашей карчеподъемнице тоже был пост. Товарища Кондрякова помните?

– Михаила-то Егоровича?

Как не помнить Кондрякова? Как забыть то время, когда мы вместе с Андреем Ивановичем и Кондряковым мыкали горе у подрядчика Юшкова и на карчеподъемнице и как иногда приезжал к нам начальник постов Калмыков?

– Ты, Андрей Иванович, еще выговаривал Кондрякову, не родня ли, дескать, ему Калмыков, – припомнил я.

– А я почем знал, что он наш человек. Как-никак, начальник… А ты, товарищ Калмыков, сразу бы тогда и сказал, кто ты такой и что у тебя за «дела» с Кондряковым.

– И что у нас на уме? Тоже сказать? Приходилось, товарищ Панин, осторожно работать. Уже перед самой Октябрьской революцией, при керенщине, попался. Видите, до чего довели гады? А мне сорока лет нет…

Калмыков тяжело закашлял. Судорожно вздрагивали плечи и бледные руки.

Андрей Иванович сказал:

– Как же так, дорогой товарищ Калмыков? Тебе же лечиться надо, отдыхать надо.

– Отдыхать не время. Только сейчас по-настоящему начинается борьба за Советскую власть.

– Когда же ты отдыхать-то будешь? – не унимался Панин.

– После победы.

– А если не выдюжишь?

– Что ж поделаешь. Буду считать, что не зря на свете жил…

Я пытался понять, о чем говорит этот больной хороший человек. Октябрьская революция победила – о какой еще победе идет речь? О какой борьбе?

Однако переспрашивать Калмыкова и вмешиваться в разговор я стеснялся…

Калмыков подошел к карте Камы, висевшей на стене.

– Смотрите, товарищи. Вот Боровской затон, Королевский, Заозерье, Курья… Все это большие затоны, но они мертвые. Суда снегом занесло… Мастерские не работают.

– Почему не работают? – спросил Панин.

– Машинные команды по деревням разбрелись, – ответил Калмыков и, закашлявшись, сел за свой стол.

– Товарищ Калмыков, – сказал Панин. – Мы с Сашкой можем хоть сейчас поехать в любой затон. Я ведь механиком был.

Калмыков пропустил мимо ушей предложение Панина.

– Часть пароходов нам заводы помогут отремонтировать. А дальше что? Не на прикол же ставить суда в начале навигации? Своих-то специалистов у нас пока нет, а старые капитаны да помощники саботируют. Взять ваш бурлацкий увал. У вас там немало укрывается опытного народа. Каменским да Нобелю они служили, а рабочей и крестьянской власти не желают. Перепишите всех капитанов и отправляйте их на транспорт… Под конвоем, если понадобится… Чтобы не сорвать первую советскую навигацию, приходится крайние меры принимать, товарищи…

Панин медленно встал, уперся руками в стол и глухо проговорил:

– Я так понимаю, товарищ Калмыков, что нам, значит, ехать обратно в Строганове.

– Да! – подтвердил Калмыков.

– А если я на своем, не на купеческом пароходе послужить хочу? Сколько лет ждал такого счастья, а выходит, что…

– Я тоже не прочь, товарищ Панин, а видишь – сижу на берегу! – резко оборвал Панина Калмыков и закончил уже гораздо спокойнее: – Этого сейчас революция требует… Вот когда проведем первую советскую навигацию, там видно будет. Может, нам с тобой целой флотилией придется командовать. Молодой товарищ, – Калмыков кивнул в мою сторону, – через несколько лет, безусловно, будет настоящим советским капитаном… – Калмыков встал. – Задерживать вас больше не могу. Поезжайте домой и действуйте. На помощь, вам мы посылаем еще нескольких товарищей из рупвода…

Мы пожали Калмыкову руку и вышли в коридор. Мимо проходили матросы с винтовками, судовые рабочие в промасленных бушлатах; проплыл старый капитан в форме из довоенного сукна, с «капустой» на фуражке; показался высокий молодой человек в поношенной офицерской форме, со следами погон на широких плечах. Панин насторожился.

– Мишка Чудинов!.. Сынок самого директора мешковского пароходства. Папаша ихний в скитах скрывается, а сынок, видимо, подмазывается к Советской власти. Вдруг да пошлют такого к нам в Строганове – греха не оберешься…

«Здорово жили буржуи, – думал я, глядя на потолок, где были вылеплены разные фигуры. – Теперь настоящие хозяева нашлись – наш брат матросня…»

В тот же день мы выехали из города.

Панин сердился, злобно покрикивал на лошадей. Вечером, перебравшись через Каму, мы въехали в Полазненский волок. Огромные сосны сплетались вершинами над дорогой, сквозь заиндевевшую хвою сверкали редкие звездочки. Дорогу перебегали зайчишки, где-то далеко в логах выл одинокий волк.

На одном из поворотов раскатившиеся сани ударились о пень, лопнула завертка. Панин остановил лошадей, вылез из саней.

– Сели на мель моряки сухого болота, – зло сказал он.

Я ответил:

– В передке есть запасная.

– Что?

– Завертка, говорю, есть запасная.

– Я про попа, а ты про попадью! Если бы не товарищ Калмыков, ни за что не согласился бы я в такое распрекрасное время сидеть дома на печке да сажу перегребать.

– Мы с тобой, Андрей Иванович, беспартийные. Почему не сказал об этом Калмыкову? В Строганово тогда других бы, партийных, назначили, а нас на транспорт.

Панин молча приладил завертку, сел в сани, передернул вожжами и только тогда ответил:

– Ничего ты не понимаешь! Приедем домой и в партячейку вступим. Днем раньше, днем позднее – какая беда. Калмыков и так знает, что мы большевики.

У первой же деревни на выезде из волока мы наткнулись на завал – дорога была перегорожена бревном. Из-за угла крайней избы вышли два парня с шомполками. Панин засунул руку за пазуху.

– Кто едет? – издали спросили парни.

– Не подходи! – крикнул Панин. – Брякну «бутылкой» – одни лапти останутся.

Ребята остановились.

– Вы чего подорожничаете?

– Деревню караулим. Вчера в волости председателя убили.

– Ну-ка, айда сюда! – позвал я караульщиков. – Мы строгановские, из города едем.

Парни с опаской подошли.

– Кто у вас председателем был? – спросил Панин.

– Еремей Иванович из Гарей. Может, слыхали? Домой шел с собрания. Из ружья убили… бандиты, должно быть, или кулаки. В волоку стали пошаливать.

Мы показали удостоверения и поехали дальше… Панин погонял лошадей, а я лежал, уткнувшись лицом в сено. Жаль мне было дядю Еремея.

В полночь выехали на просторные луга. Впереди в лунном свете замаячила гряда бурлацкого увала.

Панин обернулся ко мне:

– Не горюй, Сашка. Отплатим мы гадам за твоего дядю Ерему. Понимаешь теперь, что такое есть борьба?

2

Все большие дела волости решались в нижнем этаже двухэтажного дома лесничего, занятого под волостной исполнительный комитет.

После нашего приезда из города председатель волостного партийного комитета Ефимов устроил партийное собрание. Пришли Захар, Федот Сибиряков, Панин, начальник милиции Чирков. Были и незнакомые мне люди. У двери сидел человек лет пятидесяти в рыжей меховой куртке шерстью наружу, и сам рыжий. Это был плотный коренастый дядя. Ладони у него, как лопаты, усы большие, свисающие книзу, на широком лице поблескивали маленькие, глазки. Около него стоял флотский матрос в широких брюках. Был он выше всех ростом. Из-под бескозырки выбивались пряди черных густых волос. Лицо бритое, красивое.

С Ефимовым, сидевшим у стола, вполголоса разговаривал солдат в поношенной шинели. Одна нога у него деревянная, у стены стояли костыли.

Среди незнакомых выделялся бритый худощавый человек, то ли солдат, то ли офицер. На сером кителе были следы от орденов. Справа у него висел полуаршинный маузер в желтой кобуре.

В тесной комнатушке было так накурено, что керосиновая лампочка мигала от дыма.

Рыжий вдруг неожиданно бойко вскочил со стула и пинком раскрыл дверь.

– Не нашли лучше этой дыры, – проворчал он сиплым, но сильным голосом. – Большевики давно вышли из подполья. Завтра с утра начну ремонт.

– Какой ремонт? – спросил Ефимов.

– Старого волостного. Игрушку сделаю.

На этом собрании меня и Панина принимали в партию. Я целый день писал заявление, а получилось всего несколько строчек.

Я страшно волновался, рассказывая о своей жизни, а на вопросы отвечал, как во сне. Когда казалось, что все уже закончено, и я сел на лавку, вдруг рыжий спросил меня:

– Зачем, парень, в партию вступаешь?

Что отвечать, когда я уже обо всем сказал?

– Не знаю, – ответил я. – Как же без партии-то?

За меня вступился Панин.

– К чему придираешься? Он рабочий, а не золотопогонник. Он всех нас моложе – Сашка Ховрин, а у него от старого режима живого места нет. Сейчас его якорь чистить не заставишь, он узнал, что такое большевистская власть. Он за нее, за нашу власть, теперь кому угодно глотку перегрызет. Товарищу Ховрину сейчас, правильно он сказал, нельзя жить без партии.

Так случился переворот в моей жизни – меня приняли в партию большевиков.

Когда дошла очередь до Панина, он вдруг заявил:

– Может, здесь беспартийные есть, может, офицеры? Я…

Ефимов остановил его:

– Здесь, кроме тебя, беспартийных нет. Только тебя еще не приняли в партию… Ты про себя рассказывай. Нечего на других-то кивать.

– А это кто? – Панин указал на человека с маузером.

– Товарищ Панин! Ты Василия Спиридоновича Пирогова знал? – с ехидцей спросил Ефимов.

– Дружки были, вместе в тюрьме сиживали.

– Где он сейчас? – снова спросил Ефимов.

– Что за допрос? Сам знаешь. Во время забастовки казаки зарубили.

– Так вот, это его сын Михаил Пирогов. В войсках действовал по заданию большевистской организации… Ясно?

– Ясно! – подтвердил Панин, шагнул к Пирогову и, протянув ему руку, сказал:

– Ты, Миша, прости меня. В городе я на Калмыкова окрысился, а здесь на тебя.

Матрос спросил Панина:

– С чего ты, братишка, как анархист, на людей кидаешься?

– На меня, видишь, всю жизнь кидались: и хозяйчики, и приказчики, и начальство…

3

Из балагана я перешел на жительство к Панину на паровую мельницу, которая по наследству, так сказать, досталась ему в заведование.

Панин сумел на время снять с рейдовского баркаса, поставленного на зимовку в устье Обвы, динамо-машину. И у нас в сторожке было светло и тепло. Частенько помольцы из дальних деревень любовались нашей удивительной лампочкой, которая горит без керосина.

– Шибко баско! – восхищенно говорили мужики. – К нам бы в деревню такую оказию. Сколько керосина жжем, и достать-то его не всегда можно. Вечером ничего – вместе с солнышком спать ложимся, а утром лучинку палим, как в стары годы.

– Видать, что вы кержаки, – отвечал им Панин. – В лесу родились, пню молились. Вот погодите. На все мельницы скоро динамы поставим. Во всех деревнях электричество будет.

– Ну, увидим… – Мужики чесали затылки и выходили из сторожки к своим мешкам.

В сторожке было две комнаты: передняя, где стояли чугунная печь, скамейка, стол и шкафчик с канцелярией, и задняя, жилая, с русской печью. За печкой мой топчан. Панин спал на полатях.

Готовила на нас бывшая стряпуха мельника Новикова, пожилая сварливая Варвара. Боялись ее на мельнице и уважали больше, чем нас с Паниным. Идя в сторожку, мужики еще на улице тщательно очищали лапти от снега, снимали армяки, стряхивали мучной бус и только тогда осторожно открывали дверь. С нами все здоровались попросту: «Здорово живешь», – а перед Варварой снимали шапки и низенько кланялись: «Наше вам почтение, Варвара Игнатьевна».

Когда пришла Советская власть, Варвара забрала у хозяина ключи, и он в чем был, в том и скрылся из волости, оставив нетронутым все свое добро.

Любо было глядеть на Варвару, когда она помогала солдаткам таскать пятипудовые мешки. За глаза называли ее полумужичьем.

Нас Варвара и в грош не ставила, но была заботливой хозяйкой.

Без завтрака на работу не выйдешь, без ужина не уснешь.

Однажды я угорел в бане. Варвара, подождав меня положенное время, встревожилась и прибежала в баню. Сорвала с крюка дверь, закутала меня в шубу и притащила в сторожку. Потом дня три отпаивала какой-то травяной настойкой, держала взаперти и все ругалась, что, дескать, навязались на ее шею, один – младенец, другой – старый дурак.

– Даже в баню сходить толку нет! – ворчала Варвара. – А косорылый не позаботится, почему долго парится его помощничек. Ну и люди!

Панин пошутил однажды:

– Варвара! Пойдешь за меня замуж?

– Если бы мне скостить лет двадцать, – ответила Варвара, – я бы, пожалуй, пошла за Сашку. Я бы из него человека сделала. А ты – немазана телега.

– Видно, тебе моя рожа не нравится?

– Чего не нравится? Ты не виноват. Злые люди тебя изуродовали. А только постыдился бы говорить о женитьбе на старости лет.

После партийного собрания мы пришли домой поздно.

Разворчалась наша Варварушка:

– Полуношники! Сами покоя не знаете, и другим из-за вас никакого покоя нет. Пятый раз самовар подогреваю. Где шлялись?

Я ответил хозяйке с гордостью:

– Мы на партийном собрании были. Меня, тетка Варвара, в партию приняли.

– Да ну! И Андрюху, поди?

– Андрея Ивановича тоже приняли.

– Значит, вы каждую ночь будете по собраниям ходить, а я одна за вас на мельнице отдувайся… Завтра сама на собрание пойду.

– Только тебя там и не хватало, – ухмыльнулся Панин.

– А что я, хуже вас, что ли?

– Ты – баба, значит, женщина, а мы мужики.

Варвара плюнула в угол и напустилась на Панина:

– Был ты Заплатный и остался Заплатным. Чего городишь? А еще партийный. При Советской власти все равноправные. На собрание завтра пойду и пойду! Ко мне учительница Фаина Ивановна приходила. Завтра, говорит, женское собрание в школе, обязательно, говорит, приходи, Варварушка… Не хотела идти, а сейчас надумала.

У печурки забулькал самовар. Варвара сорвала трубу, заглушила шипящий самовар крышкой, поставила его на стол и стала угощать нас чаем с домашними шаньгами.

После чаепития Варвара вымыла и прибрала посуду, велела нам ложиться спать и ушла домой.

Панин долго ворочался у себя на полатях, потом слез, зажег свет и вытянул из-под стола свой бурлацкий сундук.

– Вставай, Сашка! – позвал он меня.

Я нехотя оделся и вышел из-за печки, где было так тепло и уютно.

– Успеем выспаться. Учиться будем, – предложил Андрей Иванович.

Он вынул из сундука какие-то книжки и положил на стол.

На одной я прочитал: «Манифест Коммунистической партии».

– Читай эту с самого начала, я слушать буду.

Читать было трудно. Книжка была напечатана давно, на тонкой бумаге, уголки почернели, а то и совсем оборваны, некоторые слова еле видны. Читал я медленно, с остановками, но Панин слушал внимательно и терпеливо.

– Вот оно как, Сашка, – сказал Панин, когда я окончил читать. – Нам нечего терять, а завоюем мы, то есть рабочие, весь мир…

– Откуда у тебя эта книжка? Больно уж хорошая…

– Кондряков нам давал на карчеподъемнице. Ты был молодой, я тогда тебе не показывал.

– Сейчас новые, поди, напечатаны такие книжки. Зря мы в городе не купили…

– Ты спроси у товарища Ефимова. У него должны быть новые. Каждый день будем читать по вечерам, – предложил Панин. – Учиться будем.

Улеглись спать. Панин долго кряхтел и ворочался на полатях. Скрипели полатины, за стеной гудела машина. Не спалось и мне. Я думал о том, что написано в «Манифесте». Многое было непонятно. Вот сейчас бы сюда Михаила Кондрякова… А разве, кроме него, нет в Строганове знающих товарищей? Тот же товарищ Ефимов. Давно в партии, в Сибири в ссылке был, на кораблях плавал. Ученый человек.

Уснул я только под утро и проспал до восьми часов. Наскоро выпив кружку чаю, пошел в село.

Тянула поземка – низовой ветерок, через дорогу струились снежные ручейки. В придорожном ельнике хрипло кашляла ворона. «Летом – к ненастью, сейчас зима, значит, к оттепели давится ворона», – подумал я, вспомнив народную примету.

С запада катилась таежная туча, от нее до земли протянулись, как конские волосы, космы снежной крупы.

Вдали широкая, скованная льдом Кама; посредине ее змейкой вьется дорога, окаймленная зелеными вешками. А дальше дремучий бор, гора с белоснежной шапкой, за горою дымок дальнего завода.

Подходя к селу, я заметил, что из трубы старого волостного правления идет дым.

Я быстро прошел околицу и вышел на площадь. Двое крестьян приколачивали над дверью правления новую вывеску: «Волостной исполнительный комитет». Рыжий, что был вчера на собрании, командовал:

– Правый угол выше! Еще!.. Ниже немного. Лупи!

Около стояли любопытные. Кто-то сказал:

– Федюня из Тупицы тоже хотел лошадку себе завести. Сперва дугу купил, а лошадь так и не удалось до самой смерти. Они то же самое делают. Дугу повесили, а лошадки-то нет.

Рыжий услышал этот разговор и расхохотался на всю площадь. Мужики, глядя на него, тоже стали ухмыляться в сивые бороды, а потом и по-настоящему расхохотались: так был заразителен смех рыжего.

– Сравнил! – давясь смехом, проговорил он. – У нас, дядя, конь боевой, породистый. Грудь – во! Мы его причешем, в порядок приведем – залюбуетесь.

Заметив меня, он окликнул:

– Товарищ Ховрин! Тебя, кажется, так зовут. Полюбуйся, чем занимается новый председатель волисполкома Меркурьев. В нашем лесном домишке мне, понимаешь ли, тесновато…

Я снова, как и на собрании, оглядел его. Большой, как настоящий водолаз! Конечно, для такого места надо немало.

– …и задумал я, – продолжал он, – отделать старый дом волостного правления. Мастеров здесь хоть завались: что ни штурвальный, то и маляр. А материалов: красок, обоев, гвоздей – у каждого капитана на сто лет нахапано. По Каме, по всей Волге строгановских живодеров грошевиками зовут. По грошику, по грошику – и натаскали разного хлама невпроворот… – И закончил непонятными словами: – А мы, значит, экспроприируем экспроприаторов.

К новому исполкому подошла группа женщин с ведрами и тряпками. Впереди Захар с винтовкой, в солдатской папахе с красной ленточкой.

– Товарищ Меркурьев! – обратился к рыжему Захар. – Принимай гражданок. Привел их полы мыть.

Среди женщин были торговка Анна Григорьевна, попадья, капитанши.

– Где ты их насобирал? – спросил Меркурьев.

– А по домам, – ответил Захар. – Хватит барынями сидеть. Пусть поробят на Советскую власть.

Меркурьев снова заразительно расхохотался.

– На Советскую власть пусть поработают, говоришь? Да рано еще полы-то мыть. Потом уж как-нибудь, после ремонта… Идите, бабочки, домой.

Женщины не заставили себя долго просить и, гремя ведрами, разбежались от исполкома врассыпную.

– Опять не на ту линию попал, – проговорил Захар и, повесив голову, зашагал через площадь.

Вечером на паровой мельнице тоже шла перестройка. Помольцы переделывали крутые мостики на пологие. Распоряжался деревенский силач Федюня. Правая рука у него была на перевязи, ходил при помощи костыля и уже не хвастался своей силой.

Перед ужином пришла Варвара в суконной шубе, в расписных валенках. Она бережно сняла пуховую шаль, аккуратно повесила на вешалку шубу и явилась перед нами в розовой кружевной кофточке. Подошла к зеркалу и стала поправлять прическу. Панин от удивления даже руками развел. Спросил:

– На свадьбу, что ли, собралась, христова невеста?

– На собрание.

– На какое собрание? – переспросил Панин.

– На женское. Вчерась говорила. Забыл?

– А чего так расфуфырилась?

– В первый раз в жизни на собрание иду. Раньше-то нашу сестру на сходы не пускали, людьми не считали, теперь наше времечко пришло. Я даже баню истопила. Сегодня у меня вроде праздника. Сами теперь постряпушками занимайтесь. Сколько раз говорила и снова скажу, что я вам больше не слуга.

Повертевшись перед зеркалом, чего с ней раньше никогда не бывало, Варвара Игнатьевна снова оделась и гордо выплыла из комнаты.

Панин долго, растопырив руки, стоял посередине комнаты, потом повернулся ко мне и промолвил со вздохом:

– Ну и баба!

Мы поглядели друг на друга и рассмеялись.

– Сашка! Что мы будем делать без Варвары? Обожди-ка. Растапливай печь, а я скоро приду. – С этими словами он, надев шапку, вышел из сторожки.

Я отправился в дровяник. С трудом разыскал запрятанный Варварой топор-колун, наколол дров, перетаскал их в сторожку и затопил русскую печь.

Не успели прогореть дрова, как явился Панин с корзиной свежей рыбы.

– Сходил к рыбакам, – объяснил он. – Понимаешь, что я придумал? Сварганим уху для нашей Варварушки. Довольная будет… Должна быть довольная.

Рыбу из корзины я переложил в миску и поставил на шесток. Когда она оттаяла, принялся чистить. В это время Андрей Иванович налил в чугунку воды, накрошил картошки, всыпал горсть соли, положил три лавровых листа и поставил чугунку на угли. Как только сварилась картошка, мы спустили в чугунку рыбу.

Раз десять мы вынимали из печки готовую уху и пробовали, спорили. Панин утверждал, что она недосолена, а я боялся пересола. Одним словом, варили мы уху любовно, чтобы как можно лучше угодить нашей хозяйке. Не умея орудовать ухватом, вытаскивали чугунку из печи тряпками.

Когда, наконец, с варкой было покончено и чугунка, покрытая тряпкой, стояла уже на шестке, я заметил Панину:

– У тебя весь лоб в саже!

– Сам-то на кого похож? Чернее трубочиста. Аида к умывальнику!

Мы помылись и почистились. Панин надел чистую рубаху и пиджак. Я нарезал хлеб, приготовил вилки и ложки. Мы сели к столу и стали ждать Варвару.

Пришла она, разделась и села за стол. Мы наперебой угощали хозяйку:

– Тетушка Варвара, подложить рыбки?

– Кушай на здоровье, Варвара Игнатьевна!

Когда от рыбы остались хвосты да косточки, Варвара стала рассказывать:

– Ой, как хорошо объясняла Фаина Ивановна! Каждая, говорит, кухарка должна уметь управлять государством. Это прямо про меня товарищ Ленин сказал, дай ему бог здоровья. А председатель-то, медведь, сидит рядом со мной и ухмыляется. Я как дам ему тычка! Ты, говорю, чего, бес, смеешься? И пошла, и пошла! Посади, говорю, меня на твое место, не хуже тебя с делами справлюсь. Какое угодно дело дай – ничего не испугаюсь. Хватит, говорю, мужикам над бабами кулаками махать! Прошло то времечко, прокатилося и никогда больше не воротится. Бабы смеются, в ладошки хлопают, а Меркурьев покраснел, как вареный рак…

– Дальше-то что?

– А то… Меркурьев, председатель, мне на собрание в исполкоме велел приходить, не обойтись, видно, ему без Варвары.

– Вот это и есть равноправие, – сказал Панин.

После ухи стали пить чай. Варвара Игнатьевна выпила целых четыре стакана. Мытье посуды нам не доверила. Все сама прибрала.

– Уха хорошая была, тетушка Варвара? – удержавшись, спросил я.

– Какая уха? Не уха это, а рыбья похлебка. Хоть бы лучку положили.

Я так и сел на скамейку. «Никак, – думаю, – не угодишь нашей хозяйке».

Варвара подошла ко мне и ласково сказала:

– Ты не горюй! Как есть сиротка. Пошить на тебя, постирать некому. На меня имей надежду. Приедет твоя матушка Анна Филипповна из Сибири, тебя ей с рук на руки передам, умытого, причесанного…

4

Во всех волостях уезда «волостные» были построены одинаково. Когда войдешь, направо – канцелярия урядника, налево – арестное помещение, «каталажка», в конце зала с деревянными столбами, поддерживающими потолок, «присутствие» – комната, где сидели старшина с писарем. У окна рядом с железным ящиком стояла старинная винтовка времен Севастопольской обороны с кремневым затвором, что-то вроде символа царской власти.

Полы в «волостных», за исключением присутственных мест, никогда не мылись. Перед большими праздниками и накануне сходов сторожа скоблили половицы железными лопатами и мусор выметали метлой. В воздухе всегда висел противный запах.

В Строганове волостное правление было в два этажа. В верхнем когда-то помещалась школа, а теперь гулял ветер. На крыше торчала занесенная снегом пожарная клетка с колоколом…

Теперь работники скребли, мыли, красили старое помещение «волостного».

Из нижнего каменного этажа в верхний деревянный построили широкую лестницу с балясинами, полы зашпаклевали и выкрасили охрой. Тяжелые, просиженные насквозь скамьи выбросили на дрова, вместо них заказали стулья и табуретки.

Меркурьев, обходя помещение, возмущался:

– Напустил же духу на всю Россию Николай Романов! – И говорил малярам: – Керосин или скипидар в краску добавляйте, чтобы навсегда царский запах перешибить.

По окончании ремонта Меркурьев, вместо новоселья, вызвал нас на собрание с представителями деревень.

Когда я вошел в председательский кабинет, мне показалось, что это не бывшее «присутствие» старшины, а капитанская каюта. Стены оклеены пароходской клеенкой. От свежевыкрашенных окон пахло свинцовыми белилами. Меркурьев сидел за большим сосновым столом.

Начали появляться участники собрания. Входили, здоровались и занимали места.

Пришла Варвара Игнатьевна и уселась на самое видное место.

Панин решил покурить. Развернул кисет с махоркой и потянулся к столу, чтобы оторвать на папироску уголок газеты. Меркурьев схватил его за руку.

– Газеты не для курева…

– Ты, Алеша, не забыл свои капитанские привычки, – с обидой в голосе сказал Панин.

– Я от таких капитанских привычек не отказываюсь, – ответил Меркурьев и захохотал. У него дрожали щеки, тряслись казацкие усы. Весь он побагровел. И всем стало смешно и весело. Панин быстро-быстро замигал и выдавил на своем лице кривую улыбку.

Меркурьев повесил на стену старую карту Строгановской волости. Волость делилась на отдельные общества, или так называемые десятни. До Советской власти каждой десятней командовал десятский, исполнявший полицейские обязанности. Начальником у десятских был сотский. Все эти должности сейчас были уничтожены, но десятни остались.

В волости у нас были десятни: Сельская, Увальская – на склоне горного увала, Старогорская, Боровская и Дальняя. В Боровской десятне было несколько деревушек, раскиданных в глухом лесу. Окраинная десятая Дальняя находилась за пятьдесят верст от села Строганова, на ольховом болоте, между двух увалов.

Крестьяне многих деревень жили в черных избах, с печами без труб. Дым во время топки выходил в дыру, проделанную в стене. Когда печь протапливалась, дыру затыкали тряпкой. Бедняки не знали, что такое керосин, – освещались, как и сто лет назад, березовой лучиной. Но почти в каждой деревне среди разваливающихся хибарок бедноты высились хоромы богачей.

Пахотной земли было мало, кругом дремучие, бывшие графские леса. Половиной земли владели кулаки, беднота не могла со своих «восьмушек» обеспечить себя хлебом на круглый год и гнула спину на кулацких десятинах…

– Владимир Ильич Ленин подписал декрет о земле, – так начал говорить Меркурьев. – Вся земля принадлежит народу. Пользоваться ей будет только тот, кто сам на ней работает. Надо подготовиться к весне, к перемеру земли. Кулаков мы должны согнать с пашни, передать ее бедноте, батракам… При волостном исполкоме организуется земельный отдел. Заведующим предлагаю назначить товарища Пирогова. Он военный, грамотный, большевик. С кулаками на соглашательство не пойдет…

– Продовольственное дело у нас плохо поставлено, – продолжал председатель. – Богачи до горла обжираются, а бедняки да рабочие бус на мельнице собирают, мякину едят. В обществе потребителей буржуи сидят. «Крысы» развелись!.. Надо всю эту потребиловку-грабиловку как следует перетрясти, очистить от паразитов, тогда будет у нас действительно кооперация, а не кормушка для богачей…

Действительно, в Строганове больше половины паев общества потребителей принадлежало богатым мужикам, которые делили между собой прибыль, получали из лавки самые необходимые товары и перепродавали жителям по тройной цене. Они-то и клеветали на Советскую власть. Придет, скажем, в лавку крестьянин. Ему к весне косу надо купить, а приказчик говорит, кос, дескать, нет и не будет – все железо комиссары за границу сплавляют. Если небогатый пайщик потребует обратно паевой взнос, ему отвечают:

– В кассе денег нету. Советчики всю кассу в карты проиграли.

Обо всем этом Меркурьев и рассказал собранию.

– Обществом потребителей должен заняться продовольственный отдел, – говорил Меркурьев. – Отдел, который был при земской управе, я разогнал к чертовой матери! Надо свой создавать. Я думаю, никто не будет против того, чтобы продовольственный отдел поручить товарищу Ситниковой.

Все начали глядеть на Варвару. Она встала и в недоумении так и стояла: уж не ослышалась ли? Ее назвали по фамилии, назвали товарищем, ее – бывшую батрачку мельника Новикова!

Мы ожидали, что Варвара оробеет и будет отказываться, но получилось все наоборот. Она встряхнула головой и заявила:

– Правильно, товарищи мужики! Варвара лучше всех справится с продовольствием… Нагляделась я за свою жизнь на бедность. Богатеев тоже всех знаю, кто в землю хлебушко закопал. Недаром до последнего дня у Новикова проживала. Все известно, какой сорт и что такое…

– Ладно, товарищ Ситникова, – остановил расходившуюся Варвару Меркурьев. – Тебе, значит, и карты в руки.

– Никакие карты мне не надо. Я, думаешь, в хозяйстве меньше тебя понимаю?

Кто-то посоветовал:

– Ты столовую оборудуй.

– Обязательно открою столовую. Мало, что ли, у нас бездомных на селе.

– Ну, пока другим делом займемся, – сказал Меркурьев и спросил приехавших из десятен: – Как у вас дела, товарищи?

Поднялся с места коротконогий седой человек в солдатской шинели.

– Известно, какие у нас дела. Кроме нас, простых солдат из мужиков, приехали с фронта и богатенькие, унтера да фельдфебели. Винторезы привезли. Вместе собираются. Нашу власть ругают. Васька Охлупин приехал, офицер. Должно быть, он мутит. Сплю с ружьем, на двор с ружьем хожу…

– Силы у нас не хватает, – рассказывал представитель из другой десятни. – Есть у нас сознательные из бедноты, да организованы плохо. Получилось, что богачи по-прежнему прижимают нашего брата…

И так во всех десятнях.

Выслушав всех, Меркурьев закрыл собрание и велел остаться партийцам, чтобы решить еще одно важное дело.

– Слышали, что делается в деревнях? – спросил Меркурьев. – Контрики голову поднимают.