Текст книги "Бурлаки"

Автор книги: Александр Спешилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Бакенщикам приходится промеры делать, им на день работы хватает. Одним словом, если пароход на мель сядет, будете отвечать по суду. Поняли?

– Ваше высокородие, вот те Христос… Вахромейко! Езди в следующий раз по ходовой, а не по пескам. Бакены не трожь. У господина Калмыкова бакенщики, видать, из дворянского сословия.

– Бакенщики у нас получают жалованья полтора рубля в месяц. Заставлять их работать из-за вас я не намерен.

Провожал Калмыкова и отдавал чалку всегда Михаил Егорович Кондряков. Прощались они, как равные. Некоторые из нас удивлялись: что общего у инженера с зимогором? Заплатный прямо спрашивал:

– Кондряков! С золотыми пуговками не родня тебе?

– Родня! И тебе, знаешь ли.

– Ну-ну! Пришей кобыле хвост…

Осень застала нас высоко по Каме. Посыпалась первая крупа. Работать стало невозможно. Сорокин распорядился плыть без остановок.

Проплыли Усолье, остался за кормой Чермоз. Я так же, как и весной, нетерпеливо ждал, когда наконец попадем в родные места.

– Ползем, как вошь на аркане, – возмущались матросы. – Нету, что ли, пароходов у казны? Плавом-то и к покрову не доберемся до затона.

– А наше какое дело, – успокаивал нас Кондряков. – Так ли плыть, знаешь ли, или на буксире. Когда-нибудь все равно будем на месте.

Заплатный ворчал:

– Экономию наводят. Своих шкур катают на самолучших пароходах, а для нашего брата жаль дать какую-нибудь горчицу вроде «Волны».

И я возмущался:

– Плывем, как плотовщики.

А Катя Панина меня дразнила:

– Знаю, знаю я, зачем ты торопишься. О мамке затосковал…

Верст за двадцать до увала мы с Кондряковым отпросились на сутки домой на побывку. С нами в лодке поехала Катя Панина, чтобы закупить в деревне овощей для команды.

Нас не ждали, и никто не встречал на берегу в Строганове. Мы вытащили лодку подальше от воды и пошли в бурлацкий поселок в обход села по мокрым осенним лугам.

Я радовался каждому кустику. То уходил вперед, то отставал и бегом бежал за товарищами.

В полях, около поселка, золотились хлебные клади, в поселке дымились бани, где-то пиликала гармошка. «Ребята, – подумал я, – наверное, вокруг кладей с девками в ловушки играют, на парах крыс зорят».

Поднявшись в поле, мы по высокой меже вошли в поселок.

Первым увидел меня из окна братишка Ваня. Он выбежал босиком навстречу, схватил меня за рукав. Поглядел прямо в глаза и засмеялся.

На крылечко вышла мать.

– Саша приехал! Дорогие гостеньки, не обессудьте. Не ждали вас, не думали. Хоть бы баньку истопить…

Ребята разнесли весть по всему бурлацкому увалу:

– Санко Большеголовый приехал на побывку, а с ним Миша Кабарда!

^{Глава III}
С РАБОТЫ НА РАБОТУ

1

До затона мы добрались уже поздней осенью. Сняли с карчеподъемницы такелаж, установили на берегу два ворота и с их помощью по каткам в двое суток вытащили карчеподъемницу и брандвахту сажен на пятьдесят от воды.

И вот мы в последний раз взобрались по трапу на карчеподъемницу и явились в каюту старшины за расчетом и паспортами… Наш кубрик был уже забит досками.

– Дай-то бог снова свидеться с вами, соколики, – юлил Сорокин на прощанье. – Только, как бы сказать тебе, Андрей? Бузотер ты все-таки, будь ты неладный, а сила в тебе богатеющая. Не советую тебе больше служить в матросах под началом. Тебе надо самостоятельную работу. Больно уж гордость тебя заела.

– Я к тебе, крыса, не думай, больше служить не пойду. Хоть голову оторви, – ответил Заплатный.

– Не надо бы ругаться-то в расставанный час. По-божьему жить надо.

– Живи со своей мамой по-божьему.

Посидели мы и разошлись.

Чуваши на последнем пароходе отправились на родину, Заплатный ушел в город, Катя Панина к знакомым в деревню, а мы с Кондряковым остались одни.

– Пойдем, земляк, в мастерские, – предложил Кондряков. – Там у меня должны, быть знакомые. Переночуем, а завтра – к караванному насчет работы.

Стены в мастерских черные, в саже, пол земляной. В одном углу горн с мехами. У стен слесарные верстаки, обшитые кровельным железом. На верстаках старые тисы и разный ржавый металлический мусор.

По крутой лестнице без поручней мы поднялись на второй этаж, в столярное отделение.

Навстречу нам из-за кучи ломаной мебели вышел человек в белой рубахе, в синих холщовых штанах. Ростом он был меньше меня, а руки длинные, кулаки большие. Волосы острижены под «ерша». Круглая седая борода аккуратно выровнена ножницами, усы длинные. На носу синие очки. За ухом столярный карандаш и кудрявая стружка. Он грубо спросил:

– Чего надо?

– Здорово, Лука Ильич!

– Доброго здоровья, если не врешь. – Лука Ильич подошел поближе, поднял на лоб очки. – Да никак это Михалко? Право, Михалко. Откуда?

– С верхов недавно приплыли. Не видал, что ли?

– Да я свету божьего не вижу. Из столярки не вылажу… А это кто, позволь спросить?

– Ховрин Сашка – наш матрос. Земляк, знаешь ли.

– Так, так. Угостить вас, ребята, нечем. Только чаек. – Лука Ильич снял с печурки жестянку с клеем и поставил чайник. – Перекипело, ядрена муха. В ногах правды нет. Садитесь. – Он придвинул нам два стула, сам сел в мягкое плюшевое кресло.

– Чем столяр не барин? Принесли поправить эту штуковину. Час поправляю да неделю сижу. Ну и Лука Ильич! – похвалил он себя. – Все-таки угостить-то вас не мешало бы. Гости редкие… Обожди-ка.

Лука порылся в шкафчике с инструментами и вынул бутыль с мутно-желтой жидкостью.

– Что это у тебя? – спросил Кондряков.

– Наше шампанское. Штуковина пользительная. Все кишки отполирует.

Мы отказались от такого угощения.

– Знаешь ли, Лука Ильич, – сказал Михаил Егорович. – Ты с политуры совсем ослепнешь.

– Чепуха! Не желаете – не приневоливаю. Ну, со свиданьицем вас. – И старик опрокинул полную кружку политуры.

Спать мы устроились на душистой стружке. Я сквозь сон слышал, как Лука Ильич ходил по столярке, стучал инструментом и напевал:

 
Наши в поле не робеют
И на печке не дрожат…
 

Утром, напившись чаю, мы с Михаилом Егоровичем пошли в контору. Меня взяли в ученики к Луке Ильичу на жалованье пять рублей в месяц.

Для Кондрякова пока работы не оказалось. Недели через две, сказали ему, будут принимать в мастерскую слесарей. Тогда, дескать, и пожалуйте со всеми документами.

Кондряков на это время уехал в город по каким-то своим делам, а я определился к Луке Ильичу.

В столярке все делалось вручную. Ленточная пила, сверлилка, токарный станок – все надо было вертеть, крутить при помощи мускульной силы. В первый день я исполнял обязанности мотора при токарном станке. Вертел большое колесо, а Лука Ильич точил балясины.

Из-под резца летели мелкие стружки. Они попадали в лицо и больно кололи. Я жмурился, защищая глаза. Из-за малой передачи шпиндель крутился медленно, а Лука Ильич подгонял меня:

– Ходи веселее. А то брякну по башке. Наддай, наддай!

Когда мы кончили эту работу, Лука Ильич дал другую.

– Я концы заделывать буду, – сказал он, – а ты все трубки и косяки наточи хорошенько.

– Какие косяки? – спросил я.

– Оконные! Дурак ты бестолковый! Вот эта косая стамеска называется косяк, а эта круглая – трубка.

Когда я выточил косяки да трубки, Лука Ильич заставил меня долбить дыры в ножках для табуреток. Делал я это неумело, и он ворчал:

– И кто тебя родил, такую бестолочь? Долотом долби, долотом. Убери стамеску… Зачем киянку душишь? Эх ты, ядрена муха!

Лука Ильич выхватил у меня из рук деревянный молоток-киянку и показал, что надо держать ее за конец ручки, а не у шейки, как я.

В глаз попала стружка. Я глядеть не могу, а Лука Ильич ругается:

– Выставил шары-то, полошарый. Работать тебе лень, вот и выставил.

На работе Лука Ильич был зверь зверем. Ничего не покажет без ругани. Но после работы становился совсем другим. И стружку из глаза вытащит и раз десять спросит:

– Как с глазом? Не заболел бы.

Во время сна он укрывал меня своим зипуном и каждое утро беспокоился:

– Не холодно было спать-то? Ты у меня, сынок, не простынь, не захворай грешным делом.

Во время обеда – обед мы сами варили в столярке – старик подкладывал мне лучшие куски.

За две недели я так сжился с Лукой Ильичом, как будто всю жизнь провел с ним вместе. Многому научился я у старого столяра. Самостоятельно уже делал табуретки, вязал ящики в глухой шип, точил на токарном станке несложные детали.

Работы было много. Мы целыми сутками не выходили из мастерской. Я не знал, что делается в затоне. Только мельком видел из окна, как ставят на зимовку последние суда. Иногда слышал «Дубинушку», которую орали бурлаки на выгрузке такелажа.

Потянуло чадом из слесарки. Из «нижних» команд пароходов стали поступать сюда первые рабочие. Шла третья неделя, а Кондрякова все еще не было. Мы с Лукой Ильичом опасались того, что он может приехать к занятому месту.

Оставалась пока не занятой должность кузнеца. Луке Ильичу сказали в конторе, что если Кондряков опоздает на день – на два, то и это место будет занято.

И вот сидели мы вечером в столярке и пили чай. Обсуждали, как же быть, если опоздает Михаил Егорович.

– Без работы не останется, – говорил Лука Ильич, прихлебывая из блюдечка крепкий чай. – Да, мужик он настоящий – Михалко.

И вдруг в люке лестницы показался легкий на помине Кондряков.

– Принимайте гостей! – весело сказал он и поднялся в столярку. За ним маячила физиономия… Андрея Заплатного.

– Хороши гостеньки! – удивился Лука Ильич, когда Кондряков протолкнул вперед своего дружка.

На Заплатном, несмотря на холодную погоду, было рваное пальто, сквозь дыры которого проглядывало грязное тело. На босых ногах опорки. Борода на одной стороне перекошенного лица торчала, как клок старой пакли.

Под глазом синяк. Плешивая голова прикрыта куцей шапчонкой.

Заплатный явно был сконфужен. Без единого слова кивком головы поздоровался с нами и сел на верстак. Лука Ильич тут же согнал его.

– На столярном-то верстаке я сам никогда не сижу. Пересядь-ка ты, друг, сюда, на чурбан.

Заплатный молча пересел и крепче запахнул свое «модное» пальто.

– Эх ты, ядрена-зелена! – с чувством сказал Лука Ильич. – И где ты, Михайло, подобрал такое чудо?

– Насилу, знаешь ли, нашел подлеца. Видали, около пристани Ржевина камни выгружают? Тут я его и забуксировал. С галахами связался…

– Я знаю, с кем компанию иметь! – заговорил наконец Заплатный. – Эх! Мри душа неделю, а царствуй день.

– Хороша компания. Нашел люмпенов – друзей… А как здесь тебя спать-то положишь?

– Да, не одна меня тревожит, а полтыщи развелось, – сокрушенно сказал Заплатный. – Как-нибудь выскоблимся.

Мы развели печурку, нагрели воды и устроили баню. Пока Заплатный шпарился кипятком, мы сожгли все его лохмотья вместе с опорками. Одели во все свое. Я отдал отцовскую рубаху, Кондряков шаровары. Лука Ильич дал лапти и силой напялил на Андрея свой пиджак.

– Заработаю, товарищи, все отдам… Не стою я этого.

– А ты, знаешь ли, не прибедняйся и помалкивай, если виноват… И никаких галахов! Понимаешь? – предупредил Михаил Егорович.

Ночью сквозь сон мне показалось, что за шкафами, где был временный закуток Луки Ильича, булькает вода и слышится приглушенный разговор. Я понял, что Лука Ильич нашел себе подходящую пару. Утром я об этом ничего не сказал Михаилу Егоровичу, потому что боялся, что он окончательно рассердится на Андрея.

Для Заплатного в слесарной мастерской работы не оказалось. Он поступил на работу по разборке пароходной машины.

Из деревни пришла Катя Панина и передала Кондрякову шерстяные носки своей работы. Лука Ильич долго подтрунивал над Кондряковым:

– Не гляди, что черный да не баской, а какую девку забуксировал! Аи да Михаиле Егорович!

Панина нанялась в мастерские поварихой. Так оказалась в сборе вся наша бурлацкая артель.

– Все ко мне слетелись, как к атаману Ермаку! – хвастался Лука Ильич.

Катя Панина отвечала ему, передразнивая местный затонский говорок:

– Собирайтесь, биси, – сатана-то здися!

Жить в столярке такой большой артелью стало нельзя. И мы вчетвером – Кондряков, Заплатный, Лука Ильич и я – в ближайшей деревне сняли под квартиру клеть.

Человека всегда тянет на старые места. Хочется побывать там, где жил раньше. Так и я, выбрав свободное время, решил сходить в будку бакенщика.

Бакенщик, заменивший Петра Казаковцева и отказавший мне в квартире, сейчас обрадовался моему приходу.

– Подумать только. Целую зиму одному жить на отлете. И к затону все дорожки заметет. И квартирантов на зиму нет. Скажи-ко, какой дурак согласится за три версты пурхаться в снегу?.. А вы где зимовать остановились? – спросил он меня.

– В Королевой, у Ловушкина.

– В клети? Заморозят они вас зимой. Ловушкин мужик кряжистый. В лоцманах только три навигации проходил, а сколь добра у него наворочено!

Бакенщик наклонился ко мне и сказал шепотом, хотя никто нас не подслушивал, так как мы вдвоем сидели в его будке:

– Говорят, акционер он. Вот он кто… Евлампий Ловушкин.

Простившись с бакенщиком, я направился на приверх затона. Заглянул в сарай Семена Юшкова. Пусто в сарае. В углу валяется старый канат, да на колоде ржавеет ерш Андрея Заплатного.

Обошел я все знакомые места и сёл отдохнуть на заброшенный старый якорь.

Быстро-быстро бегут с севера осенние густые тучи. Падает тяжелая, как град, крупа. По реке плывет сало.

Опущены в затоне гордые мачты судов. Не слышно гудков парохода.

Зимогоры отдирают боковые доски с брандвахты, на которой я пробурлачил свою первую навигацию. Кажется, что с большого невиданного зверя сдирают живую кожу, обнажают ребра, частые и черные.

Тоскливо осенью в затоне.

2

Домой с работы мы ходили вместе. Впереди шагал длинный черный Михаил Кондряков и басил на всю деревню, следом ковылял хромой Андрей Заплатный, а за ним я в «семиверстных» сапогах. Рядом со мной семенил Лука Ильич. На носу у него синие очки, а за ушами липовые стружки.

Дом Ловушкиных считался самым богатым в деревне. Ход в нашу клеть был сделан прямо с улицы, а не со двора, как принять в прикамских деревнях. Летом в клети бабы ткали холсты, парили солод, сушили грибы. Зимой ее сдавали бурлакам. Мы сговорились с Ловушихой за десять рублей в месяц на хозяйских дровах.

Как-то само собой установилось, что топить печь стал Андрей Заплатный, а варить похлебку Лука Ильич. Я был на побегушках, за продуктами. Михаил Егорович числился главным хозяином квартиры и вел дела с Ловушихой.

По первому снегу приехал сам хозяин дома лоцман Ловушкин. В широко распахнутые ворота со звоном бубенцов влетела лихая тройка. Кучер соскочил с козел и помог работникам выгрузить из кошевы пьяного Евлампия Ловушкина.

Вслед за тройкой подъехали четыре подводы с добром, награбленным хозяином в счастливую навигацию.

Я глазел на обоз ловушкинского добра. Андрей Заплатный ткнул меня в бок:

– Ты, бурлачок, что привез из Верхокамья? Ничего? Одни вши! Учись у добрых людей, как бурлачить.

– Отруби руку по локоть, кто не волокет! – высказался Лука Ильич.

– Ты, старец божий, много ли наволок? – спросил Заплатный.

– Я? Ничего.

– Ну и помалкивай.

– Знаю. Самого меня жизнь до седых волос, до слепоты изволочила.

3

К нам в мастерскую привезли двери и разные рамы с судов для ремонта. Где угол сгнил, где надо заменить филенку, где переставить горбыль, где в рамах углы расшатались. Углы мы «садили» на клей да еще крепили шурупами.

– На реке сыро, – учил меня Лука Ильич, – клей от сырости размокнет, а шуруп, он, брат, медный, не размокнет.

Вместо дюймовых шурупов нам со склада давали двухдюймовые. Приходилось укорачивать их – обрубать зубилом. Пристроился я в сторонке с обрубком железной балки вместо наковальни и рубил. Прижмешь шуруп зубилом к наковальне, ударишь молотком, и… отрубленный конец с визгом летит направо, а шуруп влево, в стружку. Попробуй его найти. Положишь шуруп к себе головкой, стукнешь молотком – отрубленный конец летит в стружку, а шуруп прямо в живот. Больно до слез.

В конце дня кто-то заговорил со мной «под руку», я ударил неточно и сломал зубило. Лука Ильич побранил меня, по своему обыкновению, и отправил в слесарку.

– Иди, Михалка заправит.

Я спустился в слесарку. Кондряков работал у горна. Двое парней качали меха. В горне алела железная полоса.

– Дядя Кондряков, – попросил я, – нельзя ли заправить зубило?

А он даже не взглянул на меня. Вытащил клещами из горна железо, положил на наковальню, и парни с двух сторон заработали кувалдами. Во все стороны сыпались крупные искры. Один из парней огрызнулся:

– Не мешайся, шибздик!

Положили в горн новую полосу. Я опять попросил:

– Михайло Егорович! Мне бы зубило исправить. Сломалось.

Кондряков закурил и стал клещами перевертывать полосу в горне.

– Зубило мне надо исправить, – не унимался я.

И совсем неожиданно Кондряков обложил меня настоящим бурлацким матом. Никогда я от него не слыхал такой ругани. Не знал, что и подумать. Отошел от горна и сел от обиды на кучу железа.

Когда отковали вторую полосу, Кондряков сказал:

– Ховрин, давай зубило!

Я отдал. Он нагрел зубило в горне, заправил на наковальне, потом накалил добела и бросил в ведро с водой. Вода зашипела.

– Бери! – крикнул Кондряков. Я вытащил из воды свое несчастное зубило и исподлобья взглянул на Кондрякова. Он посоветовал мне:

– Никогда не говори под руку. Слышишь? Пошел отсюда!

Я бегом пустился в свою столярку. Когда мы после работы пришли домой, клеть оказалась открытой.

– Воры! – вскрикнул Лука Ильич.

– Что у тебя воровать-то? – со смехом сказал Заплатный. – Пилу беззубую?

В клети оказались новые квартиранты. У печи за перегородкой, где до этого спал Заплатный, поселился водолив с баржи дядя Афанасий с женой и годовалым сыном.

Хотя и стеснили нас эти сожители, и ребенок часто ревел, но зато стало у нас куда уютней, большая клеть приняла жилой вид. Луку от печки отставили. Кухарить стала жена водолива тетка Домна.

Маленький Илюшка начинал ходить. С Андреем Заплатным у него установилась особенная дружба. На обезображенного Заплатного незнакомому человеку и глядеть было жутко, а мальчишка больше всех тянулся к нему. В нерабочие дни Андрей Иванович из дому никуда не выходил. Все возился с Илюшкой, который с рук его не слезал.

Водолив шутил:

– Отбил ты у меня сына. Смотри, красавец, бабу не отбей. Отобьешь, так не возрадуешься.

К рождеству Домна сварила корчагу браги. В первый день праздника к нам собралась компания играть в лото.

На кон ставили по две копейки. Грызли семечки, пили бражку и «банковали». Лука Ильич вытаскивал из мешка «бочонки» и кричал:

– Барабанные палочки!.. Железная дорога!.. Два сапога пара!.. Вокруг… Кто кончил?.. Чертова дюжина! У кого нету? Дед! Восемьдесят девок…

«Чертова дюжина» – это тринадцать. А «два сапога»? А «дед»? Я не понимал, что это такое, и спрашивал соседа, часто закрывал на карте не ту цифру и проигрывал…

С крепкой браги стали заплетаться языки. Некоторые уже не видели знаков на картах лото. Все перепуталось. Заплатный сгреб со стола все карты, бочонки, пятаки и копейки и запел какую-то удивительную песню, которую никто из нас не знал. Подхватил ее только Михаил Егорович.

Говорилось в песне о нужде, о том, что рабочий одевает всех господ, а сам живет голым.

Вдруг открылась дверь, и песня оборвалась. В клеть вошел человек в шапке-ушанке, в залоснившемся полупальто на «рыбьем меху», с короткими рукавами. Кисти рук у него были неестественно искривлены. На груди висела дощечка, а на ней написано:

«Уважаемые благодетели. Подайте на пропитание больному труженику».

Вошедший помолился на икону и поздоровался:

– С праздничком, добрые люди. Не осудите, что помешал вашей честной компании.

– Проходи, садись! – пригласил его водолив. – Чего дрожишь? Замерз, видно?

– Нет! Болезнь у меня – подагра. Тридцать лет в Мотовилихе протрубил. Нынче по миру шляюсь. Кормлюсь кое-как.

– Вывеску для чего повесил? – спросил Андрей Заплатный.

– Просить стыдно. Весь век своим трудом жил. Язык не поворачивается просить.

– Прими, ради Христа, – проговорила Домна, подавая ему копейку.

– Благодарю, голубушка. А Христос ни при чем для мастерового.

Андрей Заплатный усадил инвалида за стол. Подал кружку браги.

– Пей! Поминай бурлака!

Мастеровой выпил и разговорился:

– Из железа я, как из теста, все слеплю, все сделаю. А отнялись руки – и нет мастера. Одна видимость… До ручки дошел.

– В сторожа можно поступить, – сказал водолив Афанасий.

– Припадочный я, – объяснил мастеровой. – Припадки на молодой месяц у меня. Какой я сторож? Хоть самого унеси.

Разошлись по домам гости. Наши легли спать. Только в переднем углу на лавке остались сидеть в обнимку Андрей Заплатный и калека-мастеровой. Они пели песню:

 
Кто кормит всех и поит?
Кто обречен труду?
Кто плугом землю роет?
Кто достает руду?
Кто одевает всех господ,
А сам и наг и бос живет?
Все мы же, брат рабочий.
Нужда нам спину гнет,
Нужда слепит нам очи,
Нужда и в гроб ведет…
 

4

Пришла широкорожая масленица.

По дорогам с гиканьем каталась на тройках молодежь. При встречах надо было залезать по колено в снег, иначе ни за что, ни про что получишь по спине удар плетью.

Мужики в деревне Королевой с утра до вечера ходили друг к другу в гости. По ночам жены подбирали пьяных мужей на улице. Евлампия Ловушкина каждый вечер приносили домой на руках.

За деревней ледяная гора – катушка: раскат на версту, до самой Камы.

На катушку с раннего утра собирался народ. Катались на стальных кованках – «резовиках», обитых бархатом с шелковыми кистями.

Обычно у катушек чинно, рядком стояли деревенские красавицы и ожидали приглашения.

Вот к девушкам подходит парень и говорит:

– Мария Андреевна! Не желаете ли скатиться? – И идет, не оборачиваясь, на голован – вершину катушки, а за ним счастливица.

Парень садится в санки. В руках у него острые бороздилки из баржевых гвоздей для правежа. Девушка садится парню на колени, и резовики летят с голована.

На катушку приезжали и молодожены. Скатывались они по одному разу и уезжали на другую катушку, в другую деревню: на людей посмотреть и себя показать.

Заявлялись на катушку пьяные мужики. Они дурачились, приставали к девушкам. Те жаловались своим кавалерам:

– Гриша! Вань! Женатики пришли, мешаются…

Парни уговаривали мужиков, а иногда и силой выпроваживали с катушки.

Среди народа бродил шестидесятилетний дурачок Степка и охальничал. Спрашивали его:

– Степа, пошто не женишься?

– Мамка не велит, – отвечал дурачок.

У ребят он просил табаку, собирал окурки на дороге, жевал их и плевался, а народу было смешно.

Я затосковал. Дома тоже, наверное, сделана катушка. Друзья-товарищи праздничают, с девками катаются, а здесь, на чужой стороне, и покататься не на чем.

В последний день масленицы – в «целовник» – я сидел у окна и с тоской смотрел на улицу.

– Ты чего пригорюнился? – спросила Домна. – Хоть бы на катушку сходил.

– Санок-то у меня нету. Они катаются, а я должен стоять да завидовать.

– Я у хозяйки попрошу, – сказала Домна. – На амбаре белье недавно развешивала, так какие-то видела. Сам-то Евлашка Ловушкин не пойдет ведь кататься. Зря стоят резовики на амбаре.

К большой моей радости, Домна действительно спустила с амбара резовики. Бархат на сиденье давно продрался, кистей нет, полозья заржавели. Но все это пустяки. Кататься и на таких можно. Смахнув с резовиков пыль, я бегом побежал на катушку.

День шел к вечеру, и катание было в самом разгаре. По раскату одна за другой неслись на санках веселые пары. Я пригласил скатиться первую попавшуюся на глаза девушку. Она не отказалась. Протискавшись на голован, – так много было катающихся, – я усадил ее себе на колени, и мы покатились. Девушка несколько раз, пока мы катились, оборачивалась ко мне, смеялась, что-то говорила, а я из-за свиста ветра и визга полозьев ничего не слышал. Но вот и конец. Санки с ледяного раската покатились по рыхлому снегу, остановились. Я под руку с девушкой пошел обратно к головану.

– Я обижаюсь, – заговорила она, – сегодня «целовник», а ты со мной не поцеловался. Знать-то, ты, городской, деревенскими брезгуешь.

Я почувствовал, что у меня горят уши.

– Подружкам пожалуюсь, – продолжала она. – Никто с тобой не покатится больше… Ой, ты стеснительный!..

С ней же я покатился снова и осмелился – поцеловал несколько раз. Одну за другой я перекатал уже не помню сколько девушек и со всеми перецеловался.

Когда стемнело, у катушки зажгли фонари и факелы. Домой уходить не хотелось. Я стал катать девушек по второму разу. Одна сказала мне по секрету:

– Поберегись. Ребята тебя бить собираются…

– А за что? – удивился я.

– Не наш ты, из зимогоров. Говорят, девок отбиваешь от деревенских.

Когда я как ни в чем не бывало пошел со следующей девушкой на голован, мне загородил дорогу коротконогий, широкоплечий парень:

– Куда прешь?

– На кудыкину гору, – попробовал отшутиться я. – Пропусти!

Меня окружили парни и оттеснили от катушки.

– Чего балуетесь? Я сам уйду…

– Не уйдешь!

Кто-то ударил меня кулаком в лицо. Кому-то я дал сдачи. Девки подняли шум. Кто-то ломал ближний огород. Размахивая бороздилками, угрожая запороть каждого, кто приблизится ко мне, я вырвался из кольца и побежал. Меня догнали. Били кольями по ногам, по спине.

Поздно ночью, когда уже весь народ ушел с катушки, меня подобрали девушки, которых я катал, и на санках приволокли домой.

– Любишь кататься – люби и саночки возить! – Такими словами встретил меня Лука Ильич. – Покарябали?

Домна попросила у Ловушихи лошадь и привезла из Левшина фельдшера.

Фельдшер осмотрел меня и объявил:

– Ничего душевредного нет. Ссадины смазать йодом, на синяки ставьте компрессы. Заживет… В Левшине прошлый год одного такого совсем убили до смерти. А вчерась, – знаете Ваньку Галку? – ноги переломали. На то она и масленица.

Когда увезли фельдшера, Андрей Заплатный, чтобы сразу вылечить, вылил мне на спину целый пузырек йода. Я от жгучей боли чуть не выбежал на улицу.

Несмотря на все старания моих сожителей, я провалялся на полатях две недели. А когда явился в мастерскую… получил на руки паспорт. Меня выгнали с работы.

– Ничего не поделаешь, – сочувственно говорил мне вечером Лука Ильич. – Тебя на третий день уже уволили. Я жалеючи не сказал… И сунуло тебя к пьяным угланам. Теперь что делать-то?

– Не тужи! – успокаивал меня Кондряков. – Работенка в затоне найдется. Поговорю, знаешь ли, с приятелями.

А Заплатный ругался:

– Сволочи! За болезнь рассчитали. Самого бы заведующего Желяева треснуть по башке колом!.. Попадут мне эти кержаки деревенские весной в затоне, все кишки вымотаю. До смерти не забудут.

– Насчет Желяева ты прав, – соглашался Кондряков, – а деревенские тут ни при чем. Темнота, знаешь ли.

У заборки стояла Домна с Илюшкой на руках.

– Смотри, Илюшенька, – говорила она. – Тоже вырастешь. Одна беда с вами. До полусмерти избили, с работы уволили. Чтобы треснуть им, богатым богатинам.

За перегородкой на топчане зашевелился водолив.

– Афоня! Сашку из мастерской уволили! – крикнула Домна.

– Как так? Почему?

– Тебя не спросили.

Водолив вышел из-за заборки.

– Знаешь что? – предложил он мне. – Иди к нам на караван на околку льда. Дело бурлацкое. Что в столярном деле хорошего? Гроботесы! И заработок больше на околке. Хотя работа трудная, зато на вольном воздухе.

И я поступил на караван.

Время в труде проходило незаметно. Подкрались весенние оттепели. Лед уже больше не намерзал вокруг судов. С околки нас перевели в устье затона рвать порохом ходовую.

Мы выдалбливали во льду лунки, спускали в них фунтовые банки с порохом и бикфордовым шнуром. Шнурок поджигали и что есть силы убегали в сторону. Раздавалось глухое оханье взрыва. Кверху поднимался фонтан воды и льда. Мне было весело и интересно.

В затон начали приходить артели бурлаков. Началась обычная весенняя суматоха по подготовке судов к новой навигации.

Приехал подрядчик Юшков, а с ним и Вахромей Пепеляев. Однажды Вахромей остановил меня у лавки Агафурова.

– Стой! Зиму не виделись, бурлацкая богородица. Как поживаете, крепко ли прижимаете?

– Ничего, поживаем, – ответил я, хотя с ним мне и видеться-то не хотелось, не то что говорить.

– Я, брат, в Перми в пивной у Чердынцева вышибалой два месяца прослужил… Жалованье да чаевые, да девочки. Сходно получилось. На углу Пермской и Оханской видал прачечную? Там у меня Маруська одна осталась. Уезжал – ревела. Ей-бо! Приходи в субботу, съездим на воскресенье к девочкам.

Я едва отвязался от Вахромея.

5

Солнце, как соляным раствором, изъедало слежавшийся снег. На реке появились полыньи, лед стал ноздреватым. Вода вначале прибывала по вершку в сутки, потом по четверти, а дальше – каждый день по аршину. Потом она вышла на луга, затопила все низины и отрезала от деревни наш затон.

Добровольные наблюдатели не спали ночи, дежурили на берегу в ожидании первой подвижки льда.

Начался ледоход десятого апреля. Все берега усеялись народом.

– Гляди-ка. В нашу сторону прет!

– Ну и насадило льдин на яру! Как кружево.

– На дамбе видишь – гора помяненная. Вон она расходилася, водичка-матушка!

Лед шуршал, трещал и стремительно плыл по реке, тащил на себе темные зимние дороги, пихтовые прутья – украшение прорубей – и разный хлам, сорванный с берегов.

Тут и там слышались разговоры:

– Попробуй-ка сейчас из затона какую-нибудь баржонку на фарватер вывести. Изотрет! В пильную муку изотрет.

– Кто-то выдумал затон, должно быть, умный был человек. Кругом такая кутерьма, а в затоне, как в озере. Тишина!

И действительно, в ласковом тиховодье затона суда хоронились, по выражению Луки Ильича, как у Христа за пазухой. Пусть скандалит река, ничего ей не сделать с затонским караваном!

В первый день ледохода бурлаки обычно бросали работу и праздновали. Команда винтового парохода «Стрела» тоже не отстала от других.

Решив прокатить гостей по затону, пьяный машинист поломал машину. Команда частью пошла под суд, частью была уволена.

На «Стрелу» набирали новых матросов.

Рулевого нашли быстро. На эту должность поставили, хотя ему и не хотелось, нашего сожителя по клети водолива Афанасия Ефимовича. Ему удалось пристроить меня в матросы. Должность машиниста мог занять только Андрей Заплатный. Пригласили его, а он уперся:

– Стыд один – на такую козявку машинистом. Я на, морских пароходах плавал механиком. Не пойду!

Едва его уломали.

Я перебрался на «Стрелу» и в первую же вахту протосковал всю ночь. Я мечтал стать водолазом, а тут снова целую навигацию матросить. Кран Пигалева был спущен на Волгу, а на камских кранах в водолазах нужды не было. Да и начальство считало, что доставать утонувшие якоря с петлей на шее по шесту куда выгоднее, чем с помощью водолаза.

Для «Стрелы» с завода Каменских привезли новый гребной винт. Заплатный приготовился поставить его на место.

«Стрелу» ввели в шалман карчеподъемницы. Талями отодрали корму парохода от воды. Обнажился искалеченный винт.

Заплатный на маленькой лодке подобрался под корму с инструментами и новым винтом. Он благополучно снял остатки старого винта, надел на вал новый, и вдруг цели, поддерживающие пароход, «стравили». Заплатный исчез под водой. Люди на берегу замерли. С карчеподъемницы полетели спасательные подушки. Народ волновался.