Текст книги "Бурлаки"

Автор книги: Александр Спешилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Ушаков пристально поглядел на побледневшее лицо Ефимова, что-то хотел сказать, отвернулся от нас и зашагал к реке.

Через час за Камой вспыхнул пожар. Горела избушка Ушакова. Пламя быстро охватило ее, и она сгорела до основания.

В тихом воздухе над лесом долго не рассеивался клубок серого дыма. Потом и он, перемешавшись с редкими облаками, исчез совсем.

5

«Готовь сани летом, а телегу зимой». Крепко придерживался этой народной пословицы председатель волисполкома Меркурьев – мужик хозяйственный.

Надвигалась осень, и его в последнее время заботила заготовка дров на зиму. Раньше дрова выписывали в лесничестве, прошлую зиму жили на старых запасах. А как быть нынче? Лесничества нет, рубить дрова в местных колках – значит, оставить население без дров и жердей. А дров-то потребуется немало. В волости три школы, два фельдшерских пункта, волисполком, военкомат, нефтебаза, мельница, кооператив, склады…

Меркурьев запросил указаний в уездном совдепе, а тамошнее начальство возмутилось. Зачем, дескать, обращаться в вышестоящую организацию, когда можно проявить власть на месте…

И Меркурьев решил проявить на месте свою власть. Стал он ежедневно подолгу сидеть на берегу Камы. Мы думали, что старый капитан опять по реке затосковал, но оказалось совсем другое.

Однажды, когда Меркурьев был на своем посту, из устья Обвы на Каму выплыл за пароходом большой плот.

Председатель быстро сбежал под берег и, когда пароход подошел ближе, дал из нагана два выстрела и закричал:

– Ставь плот к берегу. Не то всех перестреляю!

На плоту спустили якорь. От парохода отделилась лодка. Выехал сам капитан.

– Алексею Петровичу! – поздоровался капитан. И это не было странно. Меркурьева знали все капитаны на Каме. – Ты чего развоевался?

– Здравствуй, Володя! Знаешь, нынче власть на местах. Подтягивай плот к берегу, и никаких разговоров.

– Не могу, Алексей Петрович. Я вроде извозчика, сам понимаешь. На плоту уполномоченный. Ему и приказывай, если ты власть.

– Ты, Володя, со мной не шути! – сдвинув брови, буркнул Меркурьев. – Делай, что говорю. А то ссажу на берег и сам все сделаю. У нас в Строганове без тебя найдутся капитаны.

– Кто отвечать будет? – спросил капитан Володя.

– Я – власть, я и отвечаю. А ты ни при чем.

Капитан возвратился на пароход. Плотовщики вывезли на берег чалку и подтянули плот к песку. Из «казенки» вышел уполномоченный – молодой человек в кожаном пиджаке и таких же штанах. Спросил:

– Что за остановка? Почему задерживаете плот?

– Это не остановка, а выгрузка, – разъяснил Меркурьев. – Выходи на берег. Казенка и дрова мои.

– Вы что? Рехнулись? – возмутился уполномоченный. – Кто вы такой?

– Председатель волисполкома. Имею распоряжение из уезда.

– Дикое распоряжение.

– Как так дикое? Ты, парень, контрик, что ли? Против Советской власти идешь? – припугнул уполномоченного председатель.

– Дикое распоряжение, – продолжал спорить уполномоченный. – Дрова заготовлены для завода, а не для вас.

– А мне плевать, для кого они заготовлены. Здесь моя власть…

Пока уполномоченный ездил в село Никольское на телеграф, пока суд да дело, плот разгрузили, дрова развезли. На берегу даже виц и клиньев не осталось.

Вскоре мне пришлось побывать в Никольском. Зашел я и в тамошнюю больницу навестить Павла Ивановича. Рассказал ему о меркурьевском способе заготовки дров.

Ефимов страшно возмутился:

– Неужели не понимаете, что наши заводы сейчас работают на армию? Надо Меркурьева, да и вас с ним заодно, и уездный исполком привлечь к революционной ответственности… Ведь мы же так сами разрушаем тыл Красной Армий, анархию разводим… Как держат себя ваши комиссариатские офицеры?

– Хорошо. Охлупина в партию приняли.

– Зря это сделали.

– Почему? – возразил я. – Чудинову, как сыну капиталиста, не следует доверять, а Охлупин вышел из крестьян.

– Все это очень подозрительно.

Я пошутил:

– Ты, Павел Иванович, не заразился от товарища Панина лишней дальнозоркостью?

– Не знаю, – ответил Ефимов. – Только у Панина зрение куда лучше, чем у нас с тобой, хотя он и проворонил мятеж мобилизованных.

^{Глава V}
ВРАГ ПЕРЕВАЛИЛ ЧЕРЕЗ УРАЛЬСКИЕ ГОРЫ

1

Однажды по дороге в комиссариат я зашел в исполком. Среди дежурных крестьян заметил двух молодых парней из Боровской десятни, где уже несколько дней Романов занимался с допризывниками.

– Вы, ребята, зачем сюда приехали? С занятий сбежали, что ли?

– Нет! Нас сегодня сам Романов отпустил.

– А остальные занимаются?

– Нет. Он не сам отпустил – ему велел отпустить какой-то дядя…

– Пошли со мной. – И я привел их к Панину.

– Рассказывайте, какой дядя велел вас отпустить.

– А большой отряд конных мимо проехал в сторону Алексеевского. Как поравнялись с нами, ихний начальник, толстый, с саблей, трубка у него, как самовар, крышка серебряная, подъехал к Романову и говорит: «Кончайте занятия, поручик».

– А Романов что?

– Слушаюсь, говорит. Даже руку к козырьку приложил. И отпустил нас домой. А нам-то что.

Ребят больше не задерживали, а Пирогов с отрядом выехал в Боровскую десятню.

В конце дня строгановские крестьяне привезли к нам полумертвого паренька. Оказался он моим товарищем по работе – делопроизводителем военного комиссариата в соседнем селе Алексеевской, Борисом Голдобиным.

Когда Голдобин отогрелся немного и пришел в себя, он рассказал нам такое, от чего у меня мурашки по коже поползли.

Утром он шел из деревни в село на службу. На окраине, у хлебного сарая, увидел каких-то верховых. У каждого из них на груди был приколот красный бант. Голдобин прошел мимо и направился к военкомату. Навстречу попался комиссар. Рядом шел военный, толстый, с трубкой в зубах.

– Не помнишь, была у трубки крышка? – спросил Панин.

– Помню! С крышкой. Она как жестяная.

– Дальше рассказывай.

Голдобин слышал, как комиссар называл военного товарищем Ефремовым. Когда они, и Голдобин тоже, проходили мимо исполкома, вдруг на них набросились какие-то солдаты.

Комиссара и Голдобина втащили в исполком, а Ефремов куда-то исчез.

– Я поглядел в окно. Идет по улице наш начальник милиции, – говорил Голдобин. – Вдруг к нему подъехал верховой и шашкой голову отрубил. Я закричал, а меня по голове чем-то ударили…

Арестное помещение, рассказывал дальше Голдобин, до отказа забили. Там уже сидели не только партийные, но и все беспартийные советские работники. Из дома приезжих привели Никольского судью и двух командировочных – они там случайно остановились, подводы ожидали.

Последним втиснули председателя исполкома Некрасова и закрыли дверь на замок.

Товарищи пропустили Некрасова в дальний угол, где свалена была куча пихтовых веток, приготовленных для украшения исполкома к празднику. Некрасов до того был избит, что не держался на ногах. Его уложили в углу на пол и закидали ветками в надежде на то, что, может быть, именно эта «соломинка» спасет председателя от гибели.

Арестованных вывели на берег речки за селом и всех порубили шашками. Удалось спастись одному Голдобину. После ухода палачей он очнулся в груде трупов и переполз к стогу сена, где его и подобрали приехавшие за сеном строгановские крестьяне.

– А что с Некрасовым? – спросил Панин.

– Не знаю. Он в камере оставался…

Наш отряд прочесал все окрестные леса и лога, но шайка бандита, называвшего себя Ефремовым, исчезла, как будто ее и не было совсем.

– Кулачье, – сделал вывод Панин. – Сделали налет, а теперь сидят спокойно по деревням.

Некрасову спастись не удалось. Когда уже стемнело и банда оставила село, он вылез из-под прикрытия и вышел из открытой камеры. Но едва только он появился на улице, его задержали местные кулаки и прикончили ударом топора-колуна.

Чтобы не допустить такого же неожиданного налета на Строгановскую волость, мы у себя объявили военное положение, выбрали ревком.

Бычков обратился с просьбой к командованию десятого кавалерийского полка, чтобы выделили хотя бы эскадрон для патрулирования по дорогам. Один из командиров полка, бывший капитан Корочкин, ответил, что воинская часть в местные гражданские дела не вмешивается и с бабами не воюет.

В глухое осеннее время, забрызганный грязью, я возвращался домой из поездки по деревням. Село уже спало, на грязной улице было черным-черно. Я опустил поводья, предоставил коню самому выбирать дорогу. Когда проезжал мимо дома, где жила Фина Суханова, конь свернул с дороги и ткнулся мордой в ворота. Я потянул было за повод, но конь повернул ко мне голову и заржал.

Делать нечего, пришлось постучать. Вышла Фина и открыла ворота. Въехав во двор, я поставил коня под навес и пошел в избу.

На столе в комнате Фины горел огонек, а сама она, по-видимому, еще и не ложилась спать.

– Сумерничаешь? – шутя спросил я Фину.

– Не то. Не до сна… Да ты не знаешь, наверное…

– Что такое?

– Несчастье, большое несчастье. Эсерка Каплан стреляла в товарища Ленина… Ленин тяжело ранен…

Мы долго сидели в молчании.

– Я боюсь одна оставаться, – заговорила Фина. – Тетка уехала в гости. Мне страшно одной.

– Одевайся, Фина. Едем.

Усадив Фину в седло, я взял в руки повод и зашагал по грязной дороге.

Когда мы с Финой зашли в исполком, на нас никто не обратил внимания, все внимательно слушали, что вполголоса говорил Меркурьев.

– До чего дело дошло, товарищи. В июне Володарского убили, теперь Урицкого. На Владимира Ильича Ленина руку подняли. В ответ на гнусные действия врага партия большевиков объявила красный террор.

– Убийцам – никакой пощады! – глухо сказал Панин. – Всем Романовым – смерть!

– При чем Романовы? – спросил Бычков. – Наш инструктор Романов в командировке.

– У меня в чижовке сидит ваш Романов… Он был правой рукой Ефремова. Ефремов-то ведь это бандит Бородулин. Помните, который в первое время Советской власти на дорогах разбойничал.

– Откуда он появился?

– Из Сибири приехал, от Колчака. И Романова с собой привез.

2

В начале ноября Павла Ивановича Ефимова выписали из больницы. На попутной подводе он ехал домой в Строганове.

Моросил мелкий дождик вперемешку с крупой. Лохматая лошадка шла осторожно, обходя лужи и ямы на дороге.

Ефимов сидел на одной стороне телеги, возница, пожилой крестьянин, свесив ноги, – на другой.

Обычно дальняя дорога располагает к откровенным разговорам.

– Как жизнь идет? – спросил Ефимов. – Я чуть не три месяца в больнице пролежал, ничего не знаю.

– Ничего, слава богу, жить начали безбедно. Видишь, лошадку имею, телега своя. Землю дали – спасибо. Только нынче осечка получается.

– Какая осечка?

– Новый налог придумали драть с нашего брата. Не по карману, а по душам. У меня, я говорю, восемь душ. Мне придется с каждой души все до зернышка отдать, а богатому да бездетному мужику – лафа.

– Подожди-ка, подожди, – прервал Ефимов. – О каком ты налоге говоришь?

– Какой-то, слышь ты, черезвычайный, говорят.

– Читал в «Известиях», – вспомнил Ефимов. – Чрезвычайный одновременный налог на кулаков… А ты при чем? Комитет бедноты что смотрит?

– Не знаю. Засорили наш комбед. Говорю, все до зерна описали… Какой-то большой комиссар из города приехал и орудует. Собрал мужиков и давай, и давай! Война, говорит, мировая заваруха.

– Сколько верст до Строганова? – мрачно спросил Ефимов.

– Версты три… Ну ты, окаянная! – крикнул крестьянин на лошадь. – Не ленись в последний раз. Скоро ноги протянешь. – Он огрел кобылу вожжой, кобыла брыкнула задними ногами и прибавила ходу.

С горы показались постройки Строганова.

У исполкома Ефимов простился с возницей и посоветовал ему:

– Объясни соседям, что чрезвычайный налог на бедноту не распространяется. Так всем и говори.

Мы радостно встретили Павла Ивановича, а он с нами поздоровался сухо, как чужой человек. В исполкоме сидел и представитель из губернии по проведению чрезвычайного налога. Это был человек лет пятидесяти, с мясистым носом на бритом лице.

Ефимов спросил его:

– Это вы отвечаете за проведение налога в нашей волости?

– Что вы! Мое дело маленькое. Вчера на общем собрании ваши мужики сами постановили собрать налог с души, по примеру некоторых соседних волостей, где я тоже побывал. Я пропагандист.

– Знаем мы таких пропагандистов. Один такой вроде вас подвизался уже. Брать налог с души незаконно! – сказал, как отрезал, Ефимов и обратился к нам: – А вы где были?

Под жестким взглядом Ефимова многие из нас опустили глаза.

– Я спрашиваю, как вы могли приравнять бедняка к кулаку?

– Постановление правильное, – сказал уполномоченный. – Чем больше соберем хлеба, тем лучше. Между прочим, какая у вас беднота? У вас волость кулацкая.

– Ерунда! – возразил Ефимов. – Надо немедленно, товарищи, всем выехать в десятни, объяснить народу, что допущена ошибка, а у кулаков весь хлеб выкачать. А ты, гражданин, отправляйся домой и доложи своим хозяевам, что в Строгановской волости существует Советская власть.

– Не забывайтесь! – вспылил представитель. – Я член партии.

– Какой партии? – И Ефимов повернулся к нему спиной.

Представитель бочком вышел из комнаты. Ефимов напустился на Панина:

– Как же ты, старый бурлак, чекист, попался на удочку?

На вчерашнем собрании один лишь Панин резко протестовал против неправильного, контрреволюционного, как он выражался, постановления общего собрания, навязанного представителем и кулаками. Я ожидал, что Андрей Иванович станет оправдываться, но он ответил:

– Виноват, Паша! Подкачал, как баржевой качок.

– Как подкачал?

– Не арестовал этого фрукта.

– Ладно. Потом разберемся. Скоро Кама станет, и, если не принять самых срочных мер, не успеем хлеб по воде отправить.

Мы выехали в десятни, а вслед за нами отряд Красной гвардии.

И хлеб стал поступать в Строганове непрерывным потоком.

У хлебных амбаров, которые стояли заколоченными с четырнадцатого года, Варвара Игнатьевна распахнула двери, открыла отдушины.

Работники кооператива едва успевали принимать зерно. По широким настилам они втаскивали пятипудовые мешки в амбары, засыпали просторные закрома.

На пристани грузили зерно в крытую баржу. Однажды мы с Паниным и Меркурьевым пошли поглядеть, как идет работа.

Крестьяне с мешками, кто на плече, кто в охапку, боясь свалиться в воду, чуть ли не на четвереньках ползали по узким трапам с берега на баржу.

– Бурлаков-то и не видно, – посетовал Панин. – Так им до заморозков не погрузиться.

На борту ходил с багром, на всякий случай, бородатый водолив и ворчал на неопытных грузчиков.

Мне захотелось вспомнить старинку. Я крикнул водоливу:

– Дядя водолив! У тебя подушки есть?

– Сколь хошь! Эти обормоты ни черта не понимают, без подушек кожилятся.

Я сбегал на баржу за грузовой подушкой.

– Аи да Сашка! – похвалил меня Панин.

– Давай накладывай! – И я подставил спину.

– Эх! Поднимем-ка еще его разок! – Мешок мягко лег на подушку.

– Еще накладывай! – попросил я товарища.

Нас обступили крестьяне.

– Десять пудов хочет унести! С пупа, парень, сорвешь.

– Сам не сорвись. Я якорья по сту пудов нашивал, – соврал я. – Во второй, раз утащу всю твою телегу вместе с кобылешкой.

Привычно, по-бурлацки, держа правильный шаг, я подошел к трапу, шагнул на прогибающиеся доски и поплыл, как на волнах, на баржу, где ко мне подскочили сам водолив и матрос.

– Раз его, взяли! – И тяжелый груз был снят с подушки.

– Ты, парень, видать, нашей, бурлацкой породы, – восхищенно сказал водолив. Он пожал мне руку, а матросу приказал: – Степанко! Давай две подушки!

На берег вышли уже три крючника.

– Эх, елки-палки! – выкрикнул бывший бурлак Заплатный и хлопнул себя по бедру. – И мне гони подушку.

– Сам возьмешь, не переломишься, – ответил водолив, подставляя спину под мешок с зерном.

Андрей направился на монитор.

– Андрюха! – попросил Меркурьев. – Давай и мне неси.

Алексей Петрович был так широк в плечах, что с трудом напялил самую большую подушку, но зато на него нагрузили сразу три мешка.

Некоторые мужики, видя, что так носить груз много удобнее, тоже взяли подушки. Но с первым же случилось несчастье. Он сделал неверный шаг на середине трапа и пошатнулся, мешок сполз в сторону и потянул неопытного крючника в воду.

Я шел следом за ним и крикнул:

– Бросай!

Мешок шлепнулся в воду. Фонтаном брызнула вода, мужик упал на четвереньки и чуть было сам не бултыхнулся вслед за мешком.

До темноты помогали мы крестьянам грузить баржу и впятером за три часа перетаскали столько зерна, сколько, десятку неопытных грузчиков и за три дня не перетаскать.

– Поработали в охотку, – говорил Меркурьев, когда мы шли домой. – Надо в следующий раз нам всем, бывшим бурлакам, выходить на пристань да и помогать, где силы или соображения не хватает. Помните, как за Камой в коммуне работали?

На другой вечер мы вышли на погрузку уже большой компанией. Водолив, заранее предупрежденный, вместо скрипучего трапа сделал настоящие широкие мостки, собрал на пристани и в селе все подушки и тачки.

В три вечера баржу нагрузили до отказа. Буксирный пароход помчал ее вниз по Каме, туда, где город, заводы, фронт.

3

С закрытием навигации съехались в село речники. Приехал с Волги на побывку дядя Иван и велел сказать Меркурьеву, что приглашает его к себе в гости. Я передал приглашение.

– Обязательно поеду, – оживленно заявил Меркурьев. – Это ведь не просто твой дядя, и знаменитый капитан бронепарохода. В боях был под Самарой, награду имеет. Надо уважить Ивана Филипповича.

Запрягли лошадей. Вышел Меркурьев вместе со своей женой Августой Андреевной.

– Надо солидно, – шутил он, – не по-холостяцки в гости ездить.

Когда уселись в просторную кошеву, кучер вскочил на козлы, я мы покатили по снежной дороге.

На развилке дорог кони пошли не туда, куда надо, а совсем в противоположную сторону. Я хотел перехватить вожжи у кучера, но Меркурьев остановил меня.

– Правильно едем… Сиди и не рыпайся!

По обе стороны дороги в домах мелькали вечерние огоньки. Редкие прохожие шарахались в стороны и долго глядели нам вслед.

– Подумают, что председатель загулял, – пошутила Августа Андреевна.

– И все-таки едем мы не в ту сторону, Алексей Петрович, – повторил я.

– Как раз в самую ту, в твою сторону, товарищ Ховрин! – с усмешкой ответил Меркурьев.

Только когда кучер осадил лошадей у квартиры Фины Сухановой, я понял, куда и зачем мы приехали.

Снова завизжали стальные подполозки, засверкали искры из-под копыт резвых лошадей.

– Вы не стесняйтесь, Фина! – говорила Августа Андреевна. – Мы с Иваном Филипповичем вместе много навигаций провели, зимовали вместе. Про вас скажу, что племянница.

– Так он и поверит вам. Знает, что я не ваша племянница, что вообще я никакая не племянница, что у меня и дяди никакого нет.

– Скажем, что вы его, Ивана Филипповича, будущая племянница. Дело к тому идет…

Выехали на открытые места. Вдали мерцали огоньки прикамских поселков, справа синел горный увал.

Поднялся огромный красный месяц в радужных рукавицах. Рядом с нами побежала верткая тень. Кучер крутил вожжами, а кони и без того мчались так, что дух захватывало.

Вот и деревня. Через широко раскрытые ворота мы въехали во двор дяди Ивана.

На столбе ярко горел пароходный фонарь. Дядя встретил нас во дворе и повел в избу.

Тетка Александра хлопотала у печки. Она подбежала ко мне и, не дав раздеться, со слезами на глазах крепко обняла.

– Не думала я и увидеться больше. Такого страху летось приняла, что и говорить боязно.

– Где, тетушка?

– На войне. На пароходе со стариком страху напринимались.

– Не ври! – шутливо сказал дядя. – Ты-то действительно трусила, а про меня этого не скажешь.

Дядя сбрил бороду, отрастил длинные усы, волосы на голове снял под машинку, помолодел. Одет в гимнастерку, на груди орден Красного Знамени. Я заметил, что у него на правой руке нет среднего пальца.

Когда разделись все и перездоровались, дядя пригласил нас в горницу.

Большой стол под белой скатертью был уставлен посудой.

Дядя наполнил вином три стакана и две рюмки и предложил:

– Прошу, гости дорогие, для сугрева с дорожки, пока пельмени варятся.

Меркурьев поднял стакан.

– Что же, друзья! Нельзя обижать хозяина. Выпьем за его здоровье.

Фина поднесла к губам рюмку, прищурилась и выпила. Я глотнул чуть не полстакана и раскашлялся. А Меркурьев выпил до дна и потянулся за соленой капустой.

Мне вино ударило в голову, захотелось говорить. Я спросил дядю:

– Ты где палец потерял?

– На войне. Из-за этого проклятого пальца и домой приехал. Ромашева Кольку знал? У штурвала убило. Я сам взялся за колесо. Чик! – и пальца нет. До конца достоял… только потерял много крови, голова немного кружилась. В рубке-то у нас ни единой тряпки не нашлось, чтобы руку перевязать, а свою рубаху драть было некогда.

Принесли пельмени. Еще выпили.

Дядя достал из шкафа что-то завернутое в чистое полотенце. Развернул осторожно и показал нам грамоту, полученную в награду «за героизм, проявленный в боях за освобождение от белогвардейщины города Самары».

После ранения и трехдневного пребывания в госпитале дядя привел в Пермь нобелевскую баржу с мазутом и получил отпуск. Он рассказывал нам:

– Заводы мы обеспечили, а пароходы перевести на мазут не успели: закончилась навигация… На будущий год уже не будем канителиться с дровами. Запас сделан большой. В Левшине все баки заполнены нефтью. На три навигации хватит.

Некоторое время в горнице стояла тишина. Тетка все угощала меня пельменями:

– Кушай, дитятко!

– Нашла дитенка, прости господи, в косую сажень. Его давно женить пора, а ты – дитятко! – смеялся дядя Иван.

– Для меня все одно, – ответила старушка. – Сколько годочков живет от дома на особицу.

– Мы с тобой, старуха, всю жизнь жили на особицу. Раньше, извините, бабам жить на пароходах не полагалось, – рассказывал дядя. – Ну и жили – зиму вместе, лето врозь. При Советской власти – другое дело. Даже на войну вместе со старухой ходил. При Советской власти все вместе. Скажем про нашу компанию. Я – капитан, Алексей Петрович вроде волостного старшины – председатель, Фаина Ивановна – учительница, Сашка – матрос, голытьба, Максим – мужик, крестьянин, старухи наши – хозяйки. Одним словом, союз рабочих и крестьян и всех трудящихся. В старые годы разве пришла бы ко мне в гости учительница? Хотя я лоцман был, да малограмотный. Какой мог быть между нами разговор? Если бы старшина посадил рядом с собой за стол Максимку, Кама бы вспять пошла. А капитан Меркурьев стал бы разве сидеть рядом с матросом? Никогда. Нынче все в союзе, кто за Советскую власть… Старуха! Подсыпь-ка нам еще пельменей. Чокнемся еще по маленькой, за союз, за наше товарищество!..

Возвращаясь из гостей в Строганово, мы на восточной стороне увидели огненную вспышку.

– Товарищи! Калинники играют.

Меркурьев протер глаза и сказал удивленно:

– Какие калинники? Зимой?

Снова появилась вспышка, другая, третья…

В промежутке между вспышками мы услышали глухой удар.

– Что это, Алексей Петрович? – спросил я тревожно.

– Это война, товарищ Ховрин!