Текст книги "Бурлаки"

Автор книги: Александр Спешилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Ты не тяни, – запротестовал Панин. – Три часа сидели и слушали… А что делать – не решили.

– Вчера с товарищем Ефимовым, – продолжал председатель, не слушая Панина, – мы были в Никольском. У них хоть и целый полк стоит, а все-таки составили они еще и отряд Красной гвардии. У нас тоже должен быть отряд красногвардейцев…

– Кто будет в отряде? – спросил Панин.

– Мы с тобой, все члены партийной ячейки и сознательные беспартийные, особенно из солдат, кто пожелает. Завтра и соберемся. Выберем командира отряда и комиссара. Думаю предложить комиссаром товарища Панина. Что ты скажешь?

Андрей Иванович медленно поднялся с места. На израненном лице его появилось подобие улыбки.

– Согласен, – сказал он. – Да не знаю, что за должность такая?

– Растолкуем, – ответил Меркурьев.

– Согласен, говорю. Только Сашку Ховрина дайте мне помощником.

– Теперь пишут к нам в волостной исполком из губернии, хлеба требуют. Рабочий, дескать, живет впроголодь…

– Надо заводы восстанавливать, – прервал Ефимов председателя. – Тот же наш речной транспорт. Рабочих-то мы кормить обязаны? Обязаны. Белогвардейцы при отступлении все жгут, уничтожают подчистую. А за ними идет Красная Армия, и мы ее тоже, товарищи, обязаны кормить. Хлеба у нас в тылу много, стоит только пошевелить кулачков, богатых мужичков. Добровольно они ни фунта не продадут. Придется брать с боем…

На другой день, как предлагал Меркурьев, состоялось собрание строгановского отряда Красной гвардии. Командиром выбрали Пирогова, комиссаром Панина.

Каждый вечер после работы мы стали собираться на сельской площади, учились военному делу.

Однажды к нам приплелся старик и спросил Пирогова:

– Это что за войско? Как его звать-то?

Пирогов оглядел выстроенный отряд – все бурлаки – и ответил:

– Речная пехота, отец! Речная пехота.

^{Глава II}
НАСТУПЛЕНИЕ

1

Варвара Игнатьевна выгнала приказчика из кооперативной лавки и повесила на дверь свой замок.

Явившись в продовольственный отдел, она напустилась на делопроизводительшу:

– У тебя, как в хлеву! Погляди, сколько на полу известки. После ремонта, должно быть, ни разу не мыто. Давай тряпки и ведро! Мыть будем.

– Как хотите, а я не обязана полы мыть, – отказалась делопроизводительша.

– Тогда уходи отсюда, вертихвостка буржуйская! Я нового писаря посажу, а не белоручку.

Варвара сходила вниз за водой и дочиста вымыла пол, окна и двери.

Вечером в отдел стали собираться кооператоры, бородачи в суконных шубах, хмурые и недовольные. Видано ли дело – кухарка в совдеп засела, раскомандовалась.

Варвара Игнатьевна в своем лучшем платье сидела за письменным столом и для вида приветливо встречала каждого.

– Милости просим, Григорий Иванович. Садись-ка ты на самое почетное место, в красный угол, на креслице, как, бывало, сиживал в гостях у Кузьмы Маркеловича Новикова.

– Зачем старое вспоминать, Варвара?

– Не любишь? Не буду старое вспоминать. Только я тебе не Варвара, у меня и отчество есть… Проходи, проходи, Сидор Петрович! – приглашала она другого. – Не обессудь, что у меня плохо мыто, плохо прибрано.

Пришел председатель правления, известный на всю волость спекулянт по прозвищу Корма.

– Извини, что побеспокоила, свой замочек на лавку навесила, – обратилась к нему Варвара. – Садись сюда, на председательское место, а я постою, порасту. – А сама ни с места.

– Ты зубы, Варвара, не заговаривай, – сказал Корма. – Какое имеешь право навешивать на чужие магазины свои замки?

Присутствующие шумно поддержали своего председателя.

– Вы не больно ершитесь! – прикрикнула Варвара Игнатьевна. – Мы и без вас обойдемся. Я думала мирно да тихо побеседовать. Ну, если не желаете, по-своему поговорю. Слушайте все меня, бабу бестолковую. В вашем правлении из пяти человек три кулака, один бывший торговец, один теперешний спекулянт… Кто, например, тебя, Григорий Иванович, выбирал членом правления?

– Народ, члены.

– Врешь! – отрезала Варвара. – Ты сам себя выбрал.

– Позволь, Варвара Игнатьевна! Я с двенадцатого года член правления, когда еще у меня своя фирма была, своя торговля.

– Ну и отдохни… А ты, Корма! Какой тебе интерес быть председателем правления? Спекулировать сподручно? Я всех вас знаю, всю вашу компанию. У Новикова много раз видывала. Вы тогда меня за человека не считали. Теперь я – Советская власть, заведующая по продовольственному отделу. Сегодня буду делать ревизию. Самолично.

Члены правления и не предполагали, что в то время, когда они препирались с Варварой Игнатьевной, в лавке наши люди уже делали ревизию и вытряхивали наружу все их грехи.

Разгромив кулацкое руководство общества потребителей, Варвара Игнатьевна созвала собрание пайщиков, на котором выбрали новое правление из бедноты и середняков. Кулаки были вычищены.

Из рупвода поступали срочные вызовы капитанов, помощников, лоцманов. Многие из капитанов, как и предполагал когда-то Калмыков, не пожелали служить Советской власти. Некоторые, заколотив свои дома, вместе с семьями уехали из волости неизвестно куда.

В то же время Меркурьева осаждали старики – речные волки, лет по пятидесяти прослужившие на реке и выброшенные с работы хозяевами на произвол судьбы.

И те и другие были недовольны Советской властью. Одни потому, что их заставляют работать, другие потому, что им любимой работы не дают.

Однажды в волость приехал мой дядя по матери, старый любимовский лоцман.

– Алексею Петровичу! Михаилу Андреевичу! – поздоровался он с Меркурьевым и Чирковым, когда зашел в кабинет председателя, а на меня никакого внимания.

– Доброго здоровья, Иван Филиппович! Присаживайся! Будь гостем, – пригласил его председатель.

Дядя помялся немного у порога, сел против председателя и стал разглаживать черную, как сажа, бороду с белой проседью посередине. Распахнул тяжелую, добротную шубу, которую давно не нашивал, помолчал минут пять, как того требовало приличие, и спросил:

– Как насчет вызова, Алексей Петрович?

Меркурьев ответил:

– На тебя нет еще вызова, Иван Филиппович.

– Нет, говоришь, вызова? Должно быть, думают, что стар стал, не годен. А я еще лучше молодого вижу, если ты хочешь знать. Понимаешь, каждую ночь во сне штурвал вижу. Почему на пароход не посылаешь? Нахвастали вы со своей властью, а что она мне дала?

– Ты сейчас стал гражданином, Иван Филиппович, – с улыбкой ответил Чирков.

– Гражданином? Я и без тебя личный почетный гражданин.

Дядя вытащил из кармана старый кожаный бумажник и разложил перед Меркурьевым бумагу с золотым двуглавым орлом. Я и раньше видел эту бумагу, но из любопытства подошел к столу. Дядя грубо отстранил меня:

– Кыш! Отойди в сторонку.

На бумаге было написано, что Ховрин Иван Филиппович за долголетнюю службу в пароходстве «Иван Любимов и K°» удостоен звания личного почетного гражданина.

– Еще что ты за свою службу получил? – спросил Чирков.

– Часы серебряные «Павел Буре»… – Почувствовав, однако, что его увлекают в другую сторону, дядя поставил вопрос ребром: – Посылаете меня на пароход или нет?

Еле успокоили старика, пообещав еще раз телеграфировать в рупвод, чтобы вызвали лоцмана Ховрина на службу.

Дядя простился с ними, а мне сказал:

– Выйдем, племянничек.

Вышли. Старик сел на скамейку. Я тоже хотел сесть, но он заявил:

– Я посижу, а ты постой!.. Ты все еще с каторжником живешь?

– С каким каторжником?

– С Андрюшкой Заплатным… Правду бабы говорят, что у вас на мельнице, как при Иване Грозном, людей пытают?

Дядя говорил со всей серьезностью, а меня давил смех.

– Не смейся! Говорят, в партию записался?

– Записался, – подтвердил я.

– Отца, мать не спросил?

– Как спросишь, когда они на Амуре? Да и сам я не маленький.

– Напрасно связался ты с арестантами. А вдруг власть перевернется? Смотри, парень, тогда тебя тоже по головке не погладят. Погляди на Меркурьева. Ведь это прямой атаман-разбойник. Он со мной начинал бурлачить еще в Сибири, потом капитанил, а все-таки он перевертень. Один хороший человек у вас – Чирков Михаил Андреевич.

– А чем он хорош?

– Порода богатая, не ваш брат – голытьба. Его отец на Печоре рыбой торговал, зырян обделывал.

Я, насторожившись, переспросил:

– Зырян обделывал? Не может быть.

– Не веришь? Я ведь тоже на Печоре бурлачил. Три навигации… Ты сядь-ко. Я что хочу спросить… Только своим дружкам не сказывай.

Понятно, что я сел рядышком с дядей и с любопытством стал его слушать.

– Говорят, большевики собираются хлеб от мужиков отбирать, чтобы всех подравнять под одну «ерошку», нищетрясами сделать. Верно?

– Не знаю, – уклончиво ответил я. – А кто говорит?

– От Андрея Гавриловича слышал мельком. Знаешь его, из нашей деревни, быками торгует.

– Что еще он говорит?

– Говорит, что и у меня отберут хлебушко. Ни зернышка, говорит, не оставят.

– А у тебя, дядя, много, что ли, хлеба в запасе?

– Пудовок пять есть зерна. Помнишь, осенью я Сержа променял Степке Корме. Как пошла ваша катавасия, лошадь нечем стало кормить, да и сами-то с теткой Александрой хоть зубы на полку. Я и променял Серка на зерно, чтобы с голоду не умереть.

– Никто у тебя ничего не будет отбирать, дядя. Тебе самому дадут хлеба, – попытался успокоить я дядю Ивана.

– Я и то говорю, какой у меня хлеб. У Андрея Гавриловича, действительно, хлебушка хоть отбавляй. Не меньше тыщи пудов нагрузил. Услыхал, что хлеб будут отбирать, взял и запрятал его в болоте, знаешь, куда девки за смородиной ходят, ну, там, где у него зароды. А клади хлебные, что в полях, керосином, говорит, оболью и сожгу, чтобы ни одного колоска «товарищам» не осталось. Умная голова Андрей Гаврилович! В нашей деревне во дворах ямы копают. Придут с обыском, а хлеба нет. Богатые мужики хитры, Сашка. Не наш брат. Их не проведешь.

– Кто же это ямы копает? Что-то не верится.

– Спиридон, Корма, Матюга Редька, все самостоятельные мужики… Тьфу ты, бес! Не надо бы сказывать-то, – спохватился дядя. – Смотри, никому ни гу-гу.

– Нет! Никому не скажу, дядя.

– То-то… А вот еще говорят, скоро бабы будут общие, да я этому не совсем верю. Сам подумай, отпустит ли от себя жену Алексей Меркурьев? Привалило же чертушке счастье. Сам на медведя похож, а жена первая красавица. Попробуй ее забуксировать, Меркурьев голову оторвет!

– А о бабах кто говорит?

– Чего пристаешь? Кто да кто! Все говорят. Антихристы.

– Наверное, анархисты? – поправил я.

– Леший их разберет. Анархисты ли, брандахлысты ли. Все это, парень, ваша шайка-лейка… Ладно уж. Прощай. Мне пора ехать. Дожил, на соседском коне езжу. На масленой приезжай в гости вместе с Меркурьевым. Хотя он и разбойник, да, видишь ли, мы вместе с ним в Сибири бурлачили. Счастливо оставаться.

– Посидел бы, дядя, со мной… Давно ведь не виделись.

Старик подумал немного, потом решительно встал.

– Нет. Шибко недосуг. Тетка Александра ждет. Поди, уж шаньги напекла, а я с тобой балясничаю.

Разговор с дядей я передал Панину. Мы, в том числе Пирогов и Ефимов, собрались у Меркурьева.

– Предатель затесался в нашу семью, – прямо заявил Ефимов, прослушав мой рассказ. – Все, что мы думаем сделать, передается кулакам. Мы только на днях говорили о конфискации хлеба у кулаков, помните? А сегодня уже по всей волости об этом известно. Тогда только одни партийцы были.

– Значит, кто-то из нас болтает на руку врагам? – жестко опросил Панин.

– А ты говори прямо! – возмутился Меркурьев. – Болтает, а кто именно? За такие шутки «дырки делают».

Панин, пропустив мимо ушей замечание Меркурьева, спросил:

– Ты знаешь, кто такой Чирков?

– Не знаю. Он до моего приезда был у вас начальником милиции. Партийный. Должность свою исполняет хорошо… Ты, Андрей, уж не его ли подозреваешь?

– Тебя, что ли, подозревать? – ответил Панин. – Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит.

– Красную речную пехоту надо сегодня же ночью пустить в дело, – предложил Пирогов. – Сделаем у кулаков повальный обыск, а то они так спрячут зерно, что и в три года не найдешь.

2

Ночью отряд Красной гвардии окружил хоромы кулака Малинина. Панин постучал в дверь. В нижнем этаже блеснул огонек, показался он в одном окне, в другом, в третьем: кто-то шел со свечкой.

Раздались шаги по крытому крыльцу, встревоженный голос:

– Кто там?

– Это я, Ивановна! Панин. Дома хозяин?

– Нетути. Третьего дня в город уехал.

– Эка жалость, – с притворным огорчением сказал Панин. – Я по пути хотел сказать, что на мельнице сегодня не так завозно… Да ты открой. Через двери-то говорить с тобой как-то не тово, Ивановна.

Застучал засов, и дверь отворилась. В сени один за другим нырнули наши ребята.

Ивановна выронила подсвечник с горящей свечой. Стало темно, как в погребе.

– Андрей Иванович! Что это, голубчик мой? Какие люди?

– Свои, Ивановна, – невозмутимо ответил Панин. – Догадываешься, поди, за чем пришли?

– Разбойники! Чужим хлебушком хотите попользоваться, когда своего нету, – запричитала старуха.

– Хорошо, коли догадалась. Показывай свои «элеваторы»! – приказал Панин.

Мы перерыли все амбары, подполье, сеновал – нигде ни зернышка, хоть шаром покати. Ивановна предупредительно открывала сундуки и кладовки и подшучивала над Паниным:

– На вышке поройся да под печкой.

– Где же зерно у вас?

– Гаврилыч все зерно в город свез. Отберут, говорит, ни за грош, ни за копеечку.

После безрезультатного обыска все собрались в горнице. Панин с усмешкой поглядел на Ивановну и сказал:

– Ну и хитрая ты, старуха. Одевайся!

– Куда, на ночь глядя?

– Хлеб искать! Живо!

– Очумел, что ли?

Панин не выдержал и крикнул:

– Оболокайся, ведьма! Не то… – И он поднес к носу Ивановны наган.

С частью отряда в сопровождении Ивановны Панин отправился на болото к сенным зародам. Остальные, под командой Пирогова, остались настороже возле дома. Меня поставили на пост в огороде, у конюшен. Я ходил взад и вперед и считал шаги.

Вдруг за деревней появилось светлое пятно; все шире и шире; взметнулся сноп огня, и повалили белые клубы дыма. В деревне замелькали огоньки, крестьяне стали выбегать на улицу; в Строганове, заметив зарево, ударили в набат.

Под горой раздались выстрелы. Кто-то стучал в окна изб, кто-то кричал:

– Большевики хлеб поджигают!

К нам приближалась разъяренная толпа.

Вперед выбежал человек в нагольном полушубке и истошным голосом завопил:

– Поджигатели!

Трещали, огороды. Люди ломали жерди, выворачивали колья. Мы не успели опомниться, как нас сбили с ног и обезоружили. Кто-то больно ударил меня в живот.

Мужики беспорядочно галдели:

– Чего на них глядеть? В огонь поджигателей!

В толпу ворвался дядя Иван Ховрин и стал заступаться за меня:

– Что вы делаете? Сашка ни в чем не виноват. Я знаю, кто поджег….

– А! Большевистский аблакат. Получай! – крикнул человек в нагольном полушубке и ударил старика дубиной по голове.

За деревней, в другой стороне, вспыхнул новый пожар.

Нас поволокли к пожарищу. Взяли Захара, подняли, раскачали и бросили в огонь. Я от страха закрыл глаза. По освещенной пожаром дороге бежал мужик и кричал:

– Стойте! Поджигателя поймали!

Следом группа людей тащила какого-то человека. Толпа остановилась в замешательстве. Захара оттащили от огня. В это время возвратился Панин с отрядом. Я смутно помню, как с открытыми головами, с повинной, стояли крестьяне перед Паниным. Незнакомых людей, которые затеяли это преступное дело, среди народа не было. На снегу лежал связанный поджигатель. Это был кулак Малинин.

После этого случая наш красногвардейский отряд стал ежедневно пополняться. Приходили к Пирогову и бедняки, совсем не умеющие держать в руках винтовку, и матросы, фронтовики.

Мы прочесали всю волость. Все излишки хлеба у кулаков были изъяты. Те, кто сопротивлялся, нашли место за сельским кладбищем. «Такую падину, – говорил Панин, – нельзя хоронить вместе с умершими людьми».

Дело о поджоге хлеба двигалось медленно. Мужики, задержавшие в ту памятную ночь Малинина, сперва говорили, что поймали его у хлебной клади со спичками в руках, потом стали клятвенно уверять, что он мирно шел по дороге, что схватили его по ошибке, а поджигал хлеб, должно быть, кто-то другой.

Главный свидетель, дядя Иван, долгое время пролежал в больнице в селе Никольском и все еще не был допрошен. Ивановна, освобожденная Чирковым из-под ареста, носила своему муженьку шаньги.

Наконец, дядя Иван Ховрин выписался из больницы, и его вызвали к нам в Строганове в штаб отряда.

– Сейчас приведут Гаврилыча, я буду спрашивать, а ты все записывай, – предупредил меня Панин.

Кулак – пожилой, но еще здоровый, широколицый мужик – вошел с развязным видом, шагнул к столу и поздоровался как ни в чем не бывало.

– Доброго здоровья, Андрей Иванович! Вот, спасибо, выручил, а я-то думал, что придется век вековать в каталажке. Я тебе как-то тоже удружу, Андрей Иванович.

Панин, не подавая ему руки, показал на стул:

– Садись! Поговорим.

– О чем толковать-то? Я Михайле Чиркову все показания дал… Господи! Какой я поджигатель собственного хлеба? Мы не «бритыши», мы старой веры, у нас даже крошки хлебные бросать нельзя. Большим грехом считается. А тут такие кладухи спалить! Меня бы самого громом спалило, если бы я только подумал о таком деле.

– Так, – сказал Панин и спросил: – Что в городе новенького?

– Не знаю. С лета в городе не бывал.

Вызвали Ивановну.

– Расскажи, зачем Гаврилыч в город ездил?

– Никуда я не ездил. Врет баба!

– Как вру? Сам говорил, что в городе, если спросит кто.

– Мало ли что я говорил, – пробурчал Гаврилыч. – Вот дура баба.

– Ладно. Выйди, Ивановна… Для чего хлеб в болоте запрятал?

– От воров, Андрей Иванович! От разбойников. Сам знаешь, какое время. Хотел для Советской власти сохранить.

Панин постучал по столу. В комнату заглянул красногвардеец.

Панин сделал знак рукой, и тот пропустил в дверь дядю Ивана Ховрина.

Старик после больницы похудел, в бороде появилась новая прядь седых волос.

– Здорово, Андрей Иванович, здравствуй, племянничек, – поздоровался он с нами.

Малинин встал и протянул дяде руку:

– Мое почтение, сватушко! Как здоровьишко?

– Твоими молитвами.

– Товарищ Ховрин, расскажи, о чем вы говорили с ним накануне пожара? Что он тебе говорил? – попросил Панин.

– Советовал зерно прятать, а скирды сжечь, чтобы большевикам не доставалось…

Кулак скорчился на стуле, как прибитый. Дрожащим голосом он с трудом проговорил:

– Ох, сват, сват! А еще гостились раньше…

– Гостились, да отгостились! – заявил дядя. – Нас с племянником чуть до смерти не убили из-за тебя, а Захар в больнице при смерти лежит. Все из-за твоего брюха.

– Понапраслина! – завизжал Малинин.

– Не ври ты при людях-то. И не сват ты мне больше, а худой человек! Душегуб! Поджигатель! – в свою очередь возмутился дядя.

Кулака отправили в губчека, где его судил ревтрибунал и приговорил к расстрелу. Ивановну вывезли на границу волости, имущество конфисковали, в дом вселили несколько семей бездомных бурлаков.

3

В ясный лунный вечер я стоял на высоком берегу Камы и глядел, как ребята делали к масленице катушку. Одни очищали место для раската, другие косой-горбушей вырезали из слежавшегося снега кирпичи для стенок голована, третьи подвозили на лошади снег, долбили проруби. У ребят было очень весело: играла гармонь, раздавались песни.

И меня потянуло на катушку. Я стал спускаться под берег к ребятам.

Ко мне подбежал Сергей Ушаков, мой школьный товарищ.

– Кого я вижу! Сам не рад! – Он обеими руками захватил мою правую руку и стал трясти. – Ведь это Сашка Ховрин из Балдина…

Кто-то сунул мне в руки лопату и предложил:

– Давай потрудись, а то на масленице, честное слово, не пустим кататься.

Ватага с шутками увлекла меня на голован. Одна из девушек неожиданно подставила мне ножку, я упал, меня мигом закидали снегом. Пока вылезал из-под него, девушка со смехом убежала.

Сделали голован и решили покататься. Распрягли лошадь, розвальни втащили на голован. Навалились на них «куча-мала», оттолкнулись и понеслись. Дух захватывало! Домчались до середины Камы. Ребята, сидевшие на задке саней, правили железными лопатами и пустили розвальни в сторону, в большой сугроб рыхлого снега. Розвальни перевернулись. Кто шапку потерял, кто рукавицы. У меня за воротник набился снег. По спине потекли холодные струйки.

С криком и смехом мы повезли розвальни обратно. Зелеными огоньками сверкал под луною чистый лед. Над полыньями клубился цветистый туман. Было хорошо и весело.

На пожарной каланче пробило двенадцать часов. Большой гурьбою, с гармонистом впереди, мы пошли по самой большой улице села с «прохожими» частушками. Под руку со мной шла девушка, та, что толкнула меня в снег. Как колокольчик, звенел ее чистый голос, белели ровные зубы. Волосы, выбившиеся из-под шапки, и большие ресницы подернулись куржевиной.

На росстанях молодежь стала прощаться и расходиться по домам. Девушка пожала мне руку и сказала на прощанье:

– Я – Фина Суханова. Будем друзьями? – И убежала.

Я пришел домой мокрый и веселый. Варвара, глядя на меня, расхохоталась.

– Весь в снегу! Даже глаз не видно. Где ты был?

– Катушку на Каме делал с ребятами. На масленице тебя первую прокачу.

– Забыл, как самого когда-то в Королевой прокатили! – напомнил Панин.

Наскоро выпив кружку чаю, я забрался на полати. Долго не шел ко мне сон. Как наяву, маячила передо мной Фина Суханова.

Потом все расплылось и исчезло.

На следующий день я сидел в комнате партийной ячейки и переписывал протокол последнего собрания. Писал лениво, часто поглядывал на часы: скоро ли вечер? А чаще не писал, а думал. О чем? Сам не знаю.

– Ты скоро кончишь? – спросил Ефимов. – Не выспался, что ли?

– Выспался. Только если бы не разбудили, все бы еще спал, – признался я.

– Где вчера был?

– С ребятами катушку делал.

– Сегодня опять пойдешь?

Я промолчал.

– Хорошо! Складывай папку. Я сам все сделаю.

Уж не обидел ли я Павла Ивановича? Нет! Глядит на меня и улыбается.

– Вот что, братишка! Бегай, играй с ребятами, на вечерки ходи, одним словом, гуляй напропалую. Заведи себе друзей, влюбись в девушку, только в хорошую…

Я бегом выбежал на улицу.

На заборе около кооперативной лавки, где всегда бывает много народу, висела большая, ярко раскрашенная афиша:

В ВОСКРЕСЕНЬЕ

в помещении школы

силами артистов-любителей будет поставлен водевиль

«СЧАСТЛИВЫЙ РОГОНОСЕЦ».

После спектакля

игры и американские танцы с призами.

Режиссер П. С. Романов

Распорядитель К. Н. Барышников

У смешной афиши толпилась молодежь. Ребята с хохотом читали ее. Покрикивали:

– Сам-то Романов – счастливый рогоносец.

– Ну и придумали – американские танцы!

Тут же стояла Фина Суханова. Я подошел к ней и поздоровался.

– Смотрите, какое безобразие, – возмущалась Фина. – Играют в школе глупые водевили. И кому они сейчас нужны? Только сельскую молодежь развращают. Надо самим поставить спектакль. Хороший. Например Островского. Вы, Саша, знаете Островского?

– Знаю, – ответил я. – В школе еще когда учился, мы играли «Бедность не порок». Я Егорушку играл.

– Поддержите меня, если я посоветую ребятам самим поставить пьесу…

Когда мы веселой гурьбой пришли на катушку, Фина предложила:

– Давайте, товарищи, поставим на масленице спектакль!

– Не смеши! – зашумели парни. – Какие из нас артисты?

– Опять же, где девок взять?

– Наши на сцене ни за что не будут целоваться, а без этого какой же театр!

Поддержал нас Сергей Ушаков.

– В самом деле. Поставим комедию не хуже поповских интеллигентов, – сказал он.

– Почему поповских? – поинтересовался я.

– Офицер Романов – сын попа, а Барышников в церкви с хором орудует. Пусть у себя в церкви и устраивают балаган, а не в школе.

Целую неделю у нас шли разговоры и споры. Но все-таки нашей тройке – мне, Фине и Сергею Ушакову – удалось уговорить ребят и девушек поставить свой спектакль.

Пьесу выбрали, по неопытности, трудную – «Лес» Островского. Но Фина уговорила принять участие в постановке учителей. Начались репетиции. Подошел вечер спектакля.

Все мы страшно волновались. Во время игры не слушали суфлера, путались, но сыграли удачно. Довольны были и зрители, и особенно сами исполнители.

После вечера, разгримировавшись, мы веселой гурьбой отправились на катушку. Несмотря на поздний час, было много народу. Ярко пылали смоляные факелы. На середине раската были вморожены кремневые гальки. В этом месте от стальных полозьев сыпались разноцветные искры.

Брошенная Финой Сухановой в день первой встречи фраза «Будем друзьями» сбылась, как сказка наяву. Мы очень сдружились с ней во время репетиций. Иногда бывал я у нее. Мы вместе перечитали много хороших книг. Особенно нравились мне сочинения Горького.

Все это я вспомнил после спектакля на катушке. Как незаметно и как скоро прошли хорошие вечера!

– Ты о чем? – вывела меня из задумчивости Фина.

Я ответил по-детски:

– А так…

После масленицы Ефимов решил собрать в школе учителей.

А Панин ворчал:

– Чего с ними возиться? Я бы их всех выгнал из волости.

– Кто же будет учить ребят? – возражал я Панину.

– Знаю я. Слыхал, что ученых людей надо на свою сторону перетягивать… Но до смерти ненавижу.

На собрание, кроме учителей, явились и «добровольцы»: Романов, царский поручик Охлупин, Барышников из церковного хора – все старая сельская интеллигенция.

Среди учителей выделялся учитель рисования Кобелев, полный пожилой человек с пушистыми и седыми усами.

Кобелев приехал в нашу волость поздней осенью семнадцатого года, когда Меркурьев только что отремонтировал помещение для исполкома, и отрекомендовался Меркурьеву гражданским инженером из Петрограда.

– Хотел погостить у знакомых, – объяснил Кобелев, – отдохнуть и…

– Переждать революцию, – досказал Меркурьев.

Гражданский инженер не смутился.

– Вот именно. Я не молод, в революциях ничего не смыслю. Мое дело – строить… Знаете капитана Куделина? Я к нему приехал…

Меркурьев Куделина знал. Это был один из тех немногих, кто не отказался продолжать службу на речном транспорте.

– Хозяина дома не оказалось, – говорил Кобелев. – С таким трудом добрался сюда из Петрограда, что ехать обратно пока не решаюсь. Хочу пожить у вас. Предлагаю свои услуги.

– Документы в порядке? – спросил Меркурьев.

Кобелев вручил председателю целую пачку бумаг.

Тот посмотрел, возвратил бумаги и сказал:

– Ничего не придумаю, товарищ Кобелев. Как-нибудь сами устраивайтесь.

Кобелев извинился за беспокойство и ушел, но через неделю опять появился в исполкоме и показал Меркурьеву приказ уездного отдела народного образования о назначении его учителем рисования в строгановскую школу «с использованием в свободное время и в других школах волости», – так было приписано в приказе.

Начался разговор.

– У нас просьба к вам большая, товарищи, – говорил Ефимов. – Мы, когда бываем в деревнях, объясняем крестьянам политику Советской власти, читаем газеты, беседуем о декретах. Но этого недостаточно. Много у нас еще темноты осталось от царского строя. Учительство должно помогать нам бороться с этим. Вот о вреде религии надо им доклады читать. У нас в отдаленных деревнях, сами знаете, орудуют красноверцы. Главный их наставник Никольский купец и кулак Рукавичкин сулит своим единоверцам рай на том свете, а сам себе рай при жизни устроил.

– А если кто не желает помогать вашей власти? Силой заставите? – послышался чей-то голос.

Ефимов ответил спокойно:

– Зачем же заставлять силой? Мы с такими не церемонимся. Кто не с нами, тот против нас.

– Кто это говорит? – спросил я. – Пусть покажется.

С задней парты поднялся прапорщик Романов.

– Я говорю. И утверждаю, что русской интеллигенции, учительству с вами не по пути.

Многие возмутились выходкой Романова.

– Он не имеет права говорить от имени учителей. Он клевещет на учителей, – заявила Фина Суханова. – Если господин Романов не считает Советскую власть своей властью, его дело. Но зачем же на нас клеветать? Мы, преподаватели строгановской школы, согласны с вашим предложением, Павел Иванович. Сама я готова поехать в какую угодно деревню. Пошлите в Боровскую десятню… Завтра же поеду…

Романов еще что-то пытался сказать, но Охлупин, сидевший с ним рядом, дернул своего приятеля за рукав и прошипел:

– Высунулись не вовремя. Молчите. А лучше уходите отсюда.

Романов, по-военному стуча каблуками, вышел из класса. Охлупин, озираясь по сторонам, встретился взглядом со мной и понял, что я слышал их разговор. На лице его появилась деланная улыбка, он сказал:

– Ведет себя, как мальчишка. Пусть остынет на морозе…

Фина продолжала горячо говорить:

– Надо признать, что мы совсем не бываем среди населения. В школе учим ребят одному, а они слышат от родителей другое. Не обижайтесь на меня, Аристарх Владимирович, – она повернулась к Кобелеву, – вы часто бываете в деревенских школах, а провели хоть одну беседу с крестьянами?

– Простите, Фаина Ивановна, – возразил Кобелев, – Но о чем я буду говорить с мужичками? Об истории искусства? Об архитектуре? Не пойму. Подскажите.

– Подскажу. Научите их печные трубы класть, чтобы черных изб не было. И в этом будет большая польза… Вы инженер. Беседуйте о технике… А придет время, так наши крестьяне потребуют лекции и по истории искусства, товарищи.

Через несколько дней, в воскресенье, от волостного исполкома разъезжались дежурные подводы – учителя строгановской школы отправлялись по деревням с первыми своими докладами и беседами. Мы с Финой поехали в Боровскую десятню.

Быстро промелькнули постройки села. Дорога завела нас в лес. Иногда в просветы между деревьями открывались широкие прикамские дали. Вот далеко на горизонте дышит завод, на склоне лесного холма раскинулся поселок.

Перевалив несколько холмов, мы въехали в глухой лес. Столетние ели сплетались вершинами, не пропуская лучи солнца.

Дорога была плохо наезжена, крестьянская лошадка до лодыжек тонула в снегу. Дремал на передке саней наш возница, подремывали и мы с Финой.

Через три часа езды показался занесенный снегом плетень, дорога стала глаже, и мы въехали в лесную деревню.

Подъехали к школе. У входа толпился народ. Поздоровавшись с крестьянами, я спросил:

– Собрание, что ли, в школе?

– Хуже, – ответили мне. – Какой-то оратель, слышь, из городу приехал. Всех в школу загоняют.

– Кто-то, значит, нас предупредил, – сказала Фина, вылезая из саней.

К нам вышла учительница и провела в свою квартирку.

– Грейтесь пока, – сказала она. – А я пойду в класс.

– Кто к вам приехал? Откуда?

– Из Никольского проездом, а сам из города… Говорит очень странно…

Мы разделись, немножко погрели руки у железной печки и отправились в класс.

На детских партах сидело здесь человек тридцать местных крестьян.

За столом, важно развалившись на стуле, восседал приезжий.

Он, по-видимому, уже окончил доклад и отвечал на вопросы.

– Свобода печати – это когда каждый гражданин имеет право печатать газету и писать в нее, что захочет, как, например, в Англии.

Постоянно встречаясь с Паниным и Ефимовым, читай газеты, я во многом начал уже разбираться. Конечно, не обходилось дело и без помощи Фины.