Текст книги "Бурлаки"

Автор книги: Александр Спешилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Слова докладчика заставили меня насторожиться. И я спросил:

– А если контрреволюционер захочет напечатать статейку против Советской власти?

– Имеет полное право. На то и свобода печати.

– У нас, значит, по-вашему, нет свободы печати? – спросила Фина.

– Нет! Потому что Центральный Комитет партии большевиков ведет в этом вопросе неправильную политику. Что касается свободы слова, то каждый гражданин в свободном государстве может говорить все и везде, что только он пожелает, и мешать ему в этом никто не имеет права.

«А тебе я помешаю», – подумал я и предложил сделать перерыв. Я понимал, что засидевшиеся слушатели меня поддержат.

Так и получилось.

– Правильно. Покурить бы. Битый час сидим.

– А не разойдетесь по домам? – спохватился проезжий.

– Нет! Все-таки занятно послушать.

Мужики вышли в коридор и на школьное крылечко. А мы вслед за проезжим прошли к учительнице.

– Ваши документы! – потребовал я.

– Какое вы на это право имеете? – заносчиво ответил проезжий.

– Я красногвардеец.

– А откуда это видно?

Человек явно тянул волынку, и мне пришлось отстегнуть наган.

– Что вы, товарищ! Я пошутил.

Мандат у этого человека был в полном порядке и самый серьезный – от губернского комитета партии.

Это был посланный из Москвы в нашу губернию известный впоследствии оппозиционер, противник политики нашей партии.

Губком послал его по деревням с докладом о религии, как было написано в мандате, вручив таким образом оружие в руки врага.

Пришлось его арестовать и везти в Строганово. Первая наша беседа с крестьянами Боровской десятни не состоялась.

Продержали мы «докладчика» дней десять под арестом и только после настойчивых требований губернского начальства отправили в город.

«Ведь до чего же, – думал я, – был прав Ефимов, который предложил учителям беседовать с населением и нам чаще бывать в деревнях. Кто знает, какие проезжие агитаторы бывают в отдаленных местах волости».

^{Глава III}
ЗЕМЛЯ-МАТУШКА

1

Михаил Васильевич Пирогов, наш красногвардейский командир, он же заведующий земельным отделом, дни и ночи сидел за подготовкой перемера и распределения земли. Дело это было очень кропотливое. Надо было проверить планы земельных угодий, вычерченные еще при царе Горохе, сверить их с поземельными книгами каждой деревни, тоже старыми и донельзя запутанными. Пришлось составлять новые книги и выезжать для этого на поля. Бедняки помогали выяснять истинное положение дел. У кулаков оказались сотни десятин скрытой пашни. Они не платили никаких податей и налогов.

Начали прибывать дни. Появились перелетные птицы. С крыш закапало. В кузнице спешно ремонтировали мерные цепи, клеймили новые межевые столбы. Опустело Строганово и бурлацкие поселки. Речники разъехались на пароходы. Получил назначение дядя Иван. И нас с Паниным снова потянуло на Каму.

Каждый раз, когда в исполком привозили почту, мы нетерпеливо перебирали конверты и пакеты, не попадет ли, наконец, письмо из рупвода с вызовом нас в затон. Но таких писем не было. Вместо этого меня и Панина вызвали в Никольское в Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности и назначили на работу в нашу волость, «навечно высадили на сухой берег», как выразился Панин. Он злился на весь свет, а во сне кричал: «Есть самый полный!»

А про себя мне и говорить нечего. В свободное время я часами простаивал на берегу Камы. Любовался, как весенние ручьи миллионами мутных струй сбегают в реку, как на глазах ширится она, отрывая лед у берегов и поднимая его на свою могучую грудь. Казалось, стоит только щуке ударить хвостом по ноздреватому, изъеденному солнцем ледяному покрову, и он рассыплется на множество мелких льдинок, понесется по быстрым волнам в низовья. Я закрывал глаза. Мне чудились радостные весенние свистки пароходов, бурлящий шум оранжевых плиц, крики наметчиков, клекот парового, штурвала.

Я заметил, что не одни мы с Паниным тоскуем о реке. Даже Меркурьев нет-нет да и выйдет на бережок, постоит, поговорит что-то сам с собою и медленно плетется обратно.

Все теплей и теплей стало греть весеннее солнце. На высоких местах появились проталины. На лесных полянках по утрам затоковали глухари, запел песню серокрылый жаворонок.

Можно было выборочно начать весенний сев. Пирогов решил сделать первый выезд для перемера полей. Поехали втроем: Пирогов, матрос Бородин и я. По размытой весенними ручьями дороге мы добрались до самой отдаленной деревни Бесштанной.

Нас уже ожидали. На краю встретили вездесущие ребятишки:

– Землемеры приехали!

В деревне было четырнадцать крытых соломой кривых избушек. Все «черные», без труб.

Как барское поместье, выделялась в деревне усадьба богача Зобина. Двухэтажный, обшитый тесом дом с железной крышей. Под окнами палисадник. Много пристроек, конюшен, амбаров. На воротах массивное медное кольцо. Зобин держал пять лошадей. Больше половины земли в деревне принадлежало ему.

Родился Зобин в бедной семье, вышел в люди из матросов, очень любил при новой власти козырять своим происхождением.

В молодости, получив жалованье в Верхокамье, Зобин на все деньги купил зерна, украл баржевую лодку-завозню, сплавил груз в Усолье и продал его там втридорога. На другой год у него уже была своя крытая баржа, а через несколько лет оборотистый мужик имел собственный пароход, приобрел акции крупной пароходной компании.

Сорокалетним здоровенным мужиком заявился Зобин в свою деревню и обзавелся хозяйством. Забравши в свои руки пустоши, оттянув у бедноты половину полей и лугов, он сел на шею своих земляков полновластным помещиком.

В сопровождении всей деревни мы отправились на поля. Самый бедный мужик в деревне Максим Черноус вел за собой всю свою многочисленную семью: стариков и жену с пятью ребятишками. Крестьяне несли белые колышки, межевые столбы.

Передел ярового клина начали с дальнего конца, от лога, где земля уже поспела для пахоты.

Пирогов развернул план. Ребята потянули мерную цепь, и началось небывалое, долгожданное наделение пашней деревенской бедноты. Наяву сбывалась вековечная мечта пахаря о своем клочке земли.

Крестьяне, сняв шапки, молча наблюдали за нашей работой. Многие женщины вытирали слезы.

Бородин с конца поля, махнув фуражкой, прокричал:

– Готово, товарищ Пирогов!

Пирогов провел на плане первую красную черту и написал фамилию нового, настоящего хозяина поля.

– Принимай землю, товарищ Черноус!

– Как это?.. – растерянно проговорил Черноус. – Ребятушки! Неужели правда? Вот спасибо-то.

– Не за что, – ответил Пирогов. – Ты всю жизнь эту пашню обрабатывал для Зобина. Теперь будешь для себя работать.

– Неужели всю Палестину мне?

– Тебе; Кроме того, в пару получишь столько же, да столько же по озими. Всего четыре десятины будешь иметь, товарищ Черноус.

– Кланяйтесь товарищам! Чего глаза выпучили? – крикнул Черноус на свою семейку.

– Не нам надо кланяться, товарищ Черноус, – сказал Пирогов. – Советской власти кланяйтесь.

Максим Черноус встал на колени и поцеловал землю.

Участок за участком мужики принимали поля. Черноус и его соседи уже начали пахать, когда из леса выехали пятеро верховых. Двигались они шагом по опушке в сторону пахарей, а сажен за двадцать пришпорили лошадей и с гиком налетели на крестьян. Засвистели плети. Раздались вопли, крики о помощи. Мимо нас проскакала взбесившаяся лошадь, за ней тащилась сломанная соха. Мы с Бородиным побежали на место свалки. Двое верховых на полном скаку бросились на нас.

– Не трусь, Сашка! – крикнул Бородин. – Из-за деревьев нас не достать. Стреляй в упор из-за елки!

Подпустив одного на близкое расстояние, я выстрелом из нагана выбил его из седла. Бородин снял другого. От деревни бежал уже народ, впереди Пирогов. Остальные бандиты, заметив подмогу нам, ускакали в лес.

Те, которых мы сняли с лошадей, были еще живы. В одном мужики узнали кулака Зобина.

Снова в поле появились пахари. У многих за плечами были охотничьи ружья…

Одного мужика на трофейном коне послали в село к Панину.

Панин приехал с отрядом. Он часа два просидел в бане с арестованными. Потом велел погрузить их на подводу и повез в Строганово.

Один из раненых по дороге умер. Панин велел столкнуть его с телеги в придорожную канаву. На пути к следующей деревне он сказал мужикам:

– Там на дороге падина валяется. Надо закопать. – А Зобину, который лежал на телеге ни жив ни мертв, заявил: – Запомни! С тобой тоже будет так. И со всеми, кто идет против народа. Собакам – собачья смерть, собачьи похороны!..

2

По Каме плыли последние льдины. Мы с Финой стояли на берегу в ожидании первого парохода.

Вот вдали, за речной косой, на фоне темного леса, показался белый кудрявый дымок… Ближе и ближе… Освещенный ярким солнцем, сверкая зеркальными стеклами окон, выплыл красавец пароход с красным флагом на мачте.

– Первый в навигацию! Как хорошо! – сказала Фина.

На пристань потянулся народ. Женщины снимали с голов платки и на ходу махали речникам.

У нас с Паниным прибавилось работы. Красногвардейцы на пристани задерживали подозрительных людей, спекулянтов и дезертиров – всех, кто пытался выехать без пропуска в город.

В деревнях появились мешочники. Под окнами ходили стекольщики, паяльщики, шерстобиты. Среди пришлых людей немало было агитаторов против Советской власти. Поползли всякие нелепые слухи: о взятии немцами Петрограда, о помазании на царство брата Николая Романова – Михаила Александровича.

Из кержацких скитов повылезали зловещие старухи. С библиями старого письма доказывали они скорую гибель большевиков, приход антихриста, возврат всех богатств прежним хозяевам…

Недалеко от Строганова, на лесном высоком берегу реки, в небольшой избушке жил Степан Ушаков. Был он участником японской войны. Начал служить младшим писарем в роте, а к концу войны добился высшего писарского звания – «чиновник военного времени». После войны года два прослужил на пароходе помощником капитана и… задурил. Раздал все свое имущество, кроме охотничьего ружья, соседям. Однажды оделся он в старую рваную одежду и опорки, захватил с собой ружье, боеприпасы и породистую собаку и ушел в лес.

Объявился Ушаков снова только перед революцией. Как-то в сенокос крестьяне, проезжая по Каме на дальние делянки, заметили на берегу новую избушку, которой раньше не было. У воды висели рыболовные снасти. На берегу был вбит высокий столб с доской, на которой крупными буквами было выведено:

НА ХЛЕБ МЕНЯЮ УТОК И ГУСЕЙ,

НА МАСЛО – ЩУК И КАРАСЕЙ.

Крестьяне решили, что это «спасается» какой-нибудь старец божий. Подъехали ближе. Вдруг на пороге избушки появился в лохмотьях огромный, как медведь, обросший волосами человек. Страдовалыцики с перепугу оттолкнулись от берега и что есть мочи стали грести на другой берег.

Это был Ушаков.

Его никогда не видели в Строганове. Все, что ему было необходимо, привозили крестьяне в обмен на рыбу и дичь. Хорошо грамотный, обладающий красивым почерком, Ушаков в своей избушке занимался и «аблакатством» – строчил прошения в суды и на «высочайшее имя».

И, вдруг этот человек заявился к нам на мельницу.

Однажды в полночь, когда мы уже собирались спать, послышался неожиданный стук в окно.

– Кто там? – крикнул Панин.

– Степан Данилов Ушаков собственной персоной…

И перед нами предстал Ушаков. В коротком пальто с заплатами, подпоясан лыком, в лаптях. Через плечо холщовая сумка, в руках дорогое ружье с золотыми насечками.

– Мир честной беседе! – густым басом поздоровался с нами Ушаков. – Не ожидали такого гостя? Любопытный экземпляр?

Ушаков бережно поставил ружье к стенке. Засунув руку за пазуху, достал истрепанную книжонку и бросил на стол. Я взял ее и прочитал: «Протоколы сионских мудрецов». Передал Панину.

– Как она к тебе попала, эта контрреволюционная книжонка? – быстро спросил Панин.

– Дали переписать умные люди, а списки просили раздавать всем, кто ко мне заезжает.

– Переписал?

– Нет!

– Садись и рассказывай по порядку.

Ушаков осторожно, чтобы не раздавить, уселся на наш единственный венский стул и начал говорить:

– Займемся немного воспоминаниями. Когда-то в городе у пристани, где выгружают булыжник для мостовых, мне привелось полюбоваться на своего собственного двойника. Только тот человек был пьян, а я трезв, тот человек безобразничал, а я нет, того человека до такого состояния довела нужда, а меня гордость и глупость. Тот человек был тогда зимогором, а теперь стал настоящим человеком, а я точку свою потерял… и мне нет возврата… Имя тому человеку было…

Ушаков впился глазами в лицо Панина и с расстановкой проговорил:

– Андрей Заплатный.

Панин вздрогнул от неожиданности, но ничего не сказал, будто бы не о нем шла речь.

Он несколько раз внимательно перелистал книжонку и спросил:

– Кто это такие умные люди?

– Эсер Романов, кулак Корма, черносотенец Зобин. Последний, говорят, уже в узилище пребывает. Купить хотели за пуд муки… Да я не продажный… Ненавижу таких. Они жизнь мне испортили… – Ушаков встал с намерением уйти.

– Подожди, Ушаков, – сказал Панин. – Книжонку эту забери сам. Делай вид, что переписываешь. Может быть, они тебе что-нибудь еще поручать будут. К нам больше не ходи. Вот этот рыбак, – Панин показал на меня, – будет приезжать к тебе с удочками. Понятно? А как рыбка, Ушаков? Клев весенний начался?

– У кого клюет, у кого нет, – ответил Ушаков. – Хотя я не люблю людей обманывать, даже таких, которых ненавижу, но за компанию с вами порыбачить не отказываюсь…

Ушаков встал.

– Надо успеть на перелет на Долгие озера. И вам отдыхать пора. Будьте здоровы!

Панин подал ему руку.

– До свиданья, товарищ Ушаков. Ни пуха тебе ни пера.

3

Широко, от горы до горы, разлилась многоводная Кама, затопила Подгорную улицу. Бурлацкий увал оказался на берегу моря. Пароходы ходили по новому фарватеру. Дядя Иван, проходя мимо с баржонкой, зачалился за черемуху в своем огороде, сбросив трап на крылечко избы. Вот было смеху, когда тетка Александра передавала дяде шаньги прямо из окна!

В один из теплых воскресных дней молодежь решила устроить катанье на лодках. С утра водная гладь разлива расцветилась яркими платьями девчат, рубашками парней.

Издали казалось, что по воде плавают не лодки с народом, а букеты живых цветов.

Я взял Захарову душегубку – Захар все еще лежал в больнице – и подъехал к квартире Фины Сухановой.

Фина села в лодку и стала грести, а я править. Душегубка полетела стрелою. Все дальше и дальше, в гущу катающихся.

Вдруг Фина сильным всплеском весла, как из ведра, окатила меня водой. И я не остался в долгу.

– Ой, замерзаю! – запищала Фина и сняла с уключин весла. Продолжая дурачиться, мы подъехали к первой флотилии лодок.

Сцепившись бортами, наш веселый караван медленно плыл по течению к зеленому островку.

Взглянув на берег, чтобы определить, далеко ли мы отъехали от него, я заметил бегущих к воде людей. Двое бросились в лодку и помчались по реке. Им вдогонку раздался выстрел, другой, третий. От берега отделилось еще несколько лодок. Около нас засвистели пули. Мы быстро расцепились и рассыпались в разные стороны.

Мимо промелькнула лодка с беглецами. Оба сидели в веслах, быстро и усиленно гребли. За ними гналась большая лодка. На носу стоял начальник милиции Чирков и беспрерывно пускал из нагана пулю за пулей по беглецам.

Фина сидела бледная, опустив весла. Спросила:

– Что это, Саша?

– Не знаю, – ответил я и начал грести к берегу.

Беглецам надо было держаться правее, так как влево была мель, они же, не зная этого, с маху налетели на мелкое место, застряли и попали в руки милиции.

На берегу я выскочил из лодки, забыв про Фину. Догнал толпу. Над арестованными издевались. Плевали в них, бросали в них грязью, щипали. Они еле ноги волочили. Чирков подгонял их ударами рукоятки нагана.

– Кто тебе дал право избивать арестованных? Ты не в полиции служишь!

– Не твое дело! – ответил мне Чирков. – Я знаю, как обращаться с ворами.

– Веди в исполком! – настаивал я. – Воры ответят по суду.

– Уведу на тот свет! Отвяжись. Я не вмешиваюсь в ваши дела, когда вы с Паниным людей уничтожаете…

Чирков кричал на всю улицу. Кто-то из хулиганов поддерживал его:

– Лучших мужиков губите. Гаврилыча расстреляли. А Зобин где? За воров заступаетесь?

– Слышишь, что говорят? – зашипел Чирков. – Как бы и тебе не попало… Бандитов надо бить.

Я побежал искать Панина.

Самосуд был прекращен. И что же выяснилось?

Утром в исполком, где были только дежурные крестьяне, пришла расстроенная торговка Анна Григорьевна и завопила:

– Караул! Ограбили!

– Кого ограбили-то? Что украли? – спросили ее.

– Серебряный самовар украли. Подарок самого…

В это время под окнами показались двое прохожих.

– Вот они!

Торговка выскочила на улицу и с криком вцепилась в прохожих. Из исполкома вышли дежурные. Кто-то, не разобравшись, в чем дело, выдернул кол из огорода. Незнакомцы побежали, дежурные за ними. Кучка преследователей стала увеличиваться. Примкнул Чирков с двумя милиционерами. Началась погоня, которую мы видели на реке. Беглецы оказались рабочими Чермозского завода. Приехали в гости к родственникам, никакой Анны Григорьевны не знают и к ней не заходили.

Обнаружился злополучный самовар. Торговка сама спрятала его в погребе, «чтобы красногвардейцы не отобрали», и забыла, куда спрятала.

Чиркова вызвали к Панину.

– Воров, говоришь, поймали? – с угрожающим спокойствием спросил Панин.

– С кем ошибки не бывает, товарищ Панин.

Панин вскипел:

– Я тебе не товарищ! Сдавай оружие!

Чирков покорно отцепил наган и передал Панину.

– Разрешите идти?

– Подожди.

Панин сорвал с головы Чиркова фуражку, бросил ее в угол и со всего размаху залепил ему оплеуху.

4

Настали жаркие безоблачные дни. Вода в Каме пошла на убыль. На лугах, удобренных жирным илом, бурно поднялись сочные травы. По вечерам в деревнях раздавался дробный стук молотков – это крестьяне отбивали косы.

В складе машинного товарищества кузнецы собирали и исправляли косилки.

Накануне страды провели сельский сход.

Пирогов рассказал, как распределили бывшие графские покосы, как земельный отдел подготовился к весенним работам.

– Ныне впервые на покосах бедноты появятся конные грабли и косилки. Машины будут даваться для работы за самую низкую плату.

Сенокосные угодья за Камой были неравноценные. На низких заливных местах росли богатые заливные травы, а на высоких – веретьях, как их называли, были одни сорняки да колючки. И вот, чтобы никого не обидеть, пришлось нарезать длинные и очень узкие полоски шириной в три-четыре сажени.

Поэтому, когда Пирогов сообщил о машинах, раздались вопросы:

– А куда ты завезешь двуконные-то косилки?

– Как куда? На луга.

– А как ты развернешься на узких-то полосках с машиной? Если Иван свою «ленточку» выкосит косилкой, так у Степана всю траву сомнет…

Пирогов стоял за столом и от смущения теребил свой ус.

– Не додумали… Что же нам делать, товарищи? – только и смог выговорить Пирогов.

– Обратно, что ли, отдать землю кулакам? – с улыбкой спросил Панин.

Поднялся шум.

– Тут дела всерьез, а ты шуточки шутить.

– Придется, верно, с горбушей спину ломать…

К сцене, где сидел президиум, подбежал Захар, только на днях вышедший из больницы. Вместо бороды, которую ему опалило на пожаре, вырос седой пух. Захар был до невозможности худой – кости да кожа.

– Я скажу, товарищи! – на ходу проговорил Захар. – Надо всем вместе, скопом выкосить травушку, а осенью разделить.

Раздались возгласы:

– А ведь правильно!

– Подвалим косилками всю Палестину.

– Ай да Захар!..

Выход был найден. Объявили перерыв.

Люди высыпали в коридор. Окруженный слушателями, Захар горячо говорил, размахивая руками:

– Да! Сижу я, а рядом со мной учительница Суханова. Поглядел я на нее и вспомнил, ребята. Она еще зимой на собрании о товарище Ленине рассказывала, как товарищ Ленин Владимир Ильич о земле пишет в своих книгах. Мне как наяву показалось. Без коммунии ни шагу, ребята! Сам Ленин сказал.

Ранним утром, до солнышка, на Каме появились переполненные лодки. Обгоняя всех, на душегубке мчался Захар. Сторож, сплавщик на устье Обвы, крикнул с берега:

– Что за Ермакове войско?

Захар ответил:

– Едем коммунию поднимать! Не шути, брат!

Через реку тащился наш старый паром с косилками, граблями и прочим инвентарем. Пурпуром отливали на заре металлические части машин. Около косилок ходил гражданский инженер и объяснял их устройство.

На борту парома, свесив ноги, сидела Фина и напевала какую-то песенку. Я невольно вспомнил дни бурлачества. Прошло немного времени – и какая перемена! Правлю не хозяйским, а своим, нашим судном, плывем на свои луга. Наша Кама, наш лес, наши луга по берегам – все наше…

Повиснув на тяжелой навеси – руле, я перекинул ее на правую сторону и стал загребать влево. Паром плавно подошел, к мосткам.

Мы быстро выгрузились. Ребятишки пригнали лошадей, впрягли их в машины. И застрекотали они, как гигантские кузнечики-кобылки.

Посыпались брызги росы. Мягко ложилась подкошенная трава. На меже стояли крестьяне, любуясь работой машин. Захар места себе не находил, суетливо бегал по кошенине и радовался:

– Как пластают! Как пластают! Как бритвой бреют!

К вечеру огромный пласт лугов был выкошен. Косилки погрузили на паром и отправили на другие покосы. Оставив для охраны лошадей ребятишек, косари отправились на ночь домой.

Вечер был теплый. Нам с Финой не хотелось уезжать с лугов, и мы тоже остались вместе с ребятами.

Мне припомнилось, как в детстве мы на этих же лугах ловили щурят в оставшихся от водополья лужах.

– Пойдем за рыбой! – предложил я Фине.

– Куда?

– По лужам шарить, по маленьким озеркам.

– Интересно. Пошли.

Разувшись, захватив с собой пару граблей, мы отправились на охоту. Недалеко нашли поросшее травой небольшое озеро. Я забрел в воду. Тотчас в ногу больно ткнулась рыбина, бросилась в сторону и заплескалась в траве.

– Давай и ты лезь в озеро, а то рыбы не получишь, – сказал я.

Фина осторожно ступила в воду.

– Какая теплая. – Она забредала все глубже и глубже. Оступилась чуть не до пояса и выскочила на берег. Я прошел вдоль и поперек все озерцо и снова потащил Финну в воду.

Мы стали бродить по озеру из конца в конец. Со дна поднялся ил, показалась рыба. Щуки высовывались из мутной воды, жадно хватая воздух. Я ловил их за жабры и выбрасывал на берег.

На головку граблей я намотал водоросли и с трудом вытянул их на берег. Разобрав зелень, мы обнаружили пару карасей-пятачков и старого карася с лапоть величиною.

У нас было уже достаточно рыбы, но Фину обуял такой охотничий азарт, что она готова была до утра бродить в воде. Пришлось позвать ребят. Они прибежали целой гурьбой и заплескались, как щурята. Фина вынуждена была уступить.

– Как рыбу понесем? – в недоумении спрашивала она, склонившись над кучей нашей добычи.

Я, не долго думая, снял рубашку, перевязал травой воротник, и мы сложили туда рыбу.

– Бежим! – крикнул я. И мы побежали вперегонки.

Придя на место, я живо наломал сухих сучьев, запалил костер и сварил уху.

Уха получилась замечательная. Поужинав, я растянулся на траве и стал считать редкие, тусклые звезды. Фина хлопотала у костра.

Мимо пробежали ребята.

– Дальше еще колдобину нашли, – рассказал один на ходу. – Рыбы там! Щука аршина в два! Боязно.

Ребята в сторонке разожгли свой костер, сводили на водопой лошадей. Потом все затихло. Только слышно было, как лошади хрупают свежую траву да где-то совсем близко заливается бессонный соловей.

Я задремал. Вдруг Фина трясет меня за плечо.

– Идет кто-то, – тревожно проговорила она.

К нам подбежала большая собака и завиляла хвостом.

В освещенный костром круг вступил человек с ружьем.

– Мир вам!

Фина привстала и с изумлением поглядела на пришельца. Это был Степан Ушаков.

– Значит, караул? – пошутил Ушаков. – Грозная застава! А баронов не боитесь?

Я ответил:

– Они в губчека отправлены.

Ушаков снял с плеча ружье.

– Почему, молодой человек, с барышней не познакомите?

– Фина Суханова, – сказал я. – А это здешний охотник Степан Данилович Ушаков.

Фина много слышала об Ушакове и его чудачествах, но видела его впервые и протянула руку с некоторой опаской.

– Видите, какой я соловей-разбойник! Но вы не бойтесь. Бояться людей, тем более охотников, – величайшее заблуждение. Я однажды в жизни большую ошибку совершил… Людей стал бояться… Ушел в лес, к зверю, так сам чуть зверем не стал. Ныне к людям потянуло. Пошел с Лаймой посмотреть, браконьеры не балуются ли, сейчас охота запрещена, вижу – огонек, ну и явился незваным гостем. Если помешал – гоните, если не помешал – сердечное спасибо.

Мы поспешили успокоить Ушакова. Он снял с себя охотничьи принадлежности, поглядел на костер.

– Костерок-то у вас того, еле дымит.

Я встал, чтобы сходить за хворостом для прогоревшего костра.

Ушаков приказал:

– Лайма! За дровами!

Я полез в ивняк. На ощупь отыскивал сухой хворост и выбрасывал его на дорожку. Лайма, пятясь, оттаскивала его к костру. Ей помогала Фина. Заготовка топлива превратилась у нас в веселую игру.

Вскипятили чай. Ушаков взял жестяную кружку, подул на кипяток и спросил:

– Эти луга кому сейчас принадлежат? Исполкому, что ли?

– Крестьянам, – ответил я. – Бедноте.

– Так отобрали у кулаков? Работать, значит, решили вместе, коммуной, по учению Карла Маркса?

– Вы и Маркса знаете? – с удивлением спросила Фина. – Я очень мало знаю.

– Я впервые читал Карла Маркса, когда вас, молодые люди, и на свете не было…

Разговор затянулся. Фина была поражена тем, что я знаю «Манифест» и даже помню целые куски из него наизусть. А как же мне было не помнить? Ведь мало того, что, мы с Паниным читали и перечитывали эту книгу, горячо обсуждали ее долгими вечерами, главное – я теперь ясно понимал значение этой книги для революционной борьбы.

Весенняя ночь короче воробьиного носа, как говорят в народе. Мы и не заметили, как посветлело небо. В кустах запели птицы.

Над лугами протянулась стайка юрких чирков. За Камой раздались крики: «Лодку! Перевоз!»

Ушаков стал собираться.

– Ну-с, Лайма! Нам пора, – сказал он. – Спасибо за компанию. Прощайся, Лайма.

Собака подбежала к Фине и подала ей лапу.

Я решил проводить Ушакова. Недалеко от костра дорожка завела нас в кусты. Не останавливаясь, Ушаков заговорил:

– Протоколы сионских мудрецов все еще переписываю прописью «рондо» по слову в сутки. Бароны торопят. Сегодня вечером приедут ко мне. Сушите удочки. Когда будет клев, дам знать. Счастливо оставаться…

Когда я вернулся к костру, Фина спала. На реке появились лодки.

Я разбудил Фину и пошел будить ребят. Раскинув руки, сладко спали наши маленькие сторожа, уткнув головы чуть не в пепелище, хоть возьми да и самих унеси, таких сторожей. В кустах, в ожидании водопоя, ржали стреноженные лошади.

Поднялось солнце. Над скошенной травой заклубился парок. С граблями в руках рассыпались по лугу люди, переворачивая сено мокрой стороной к солнышку. С полудня появились конные грабли. Как грибы, стали вырастать копны сухого, шуршащего сена.

Общая работа заразительна и легка. Мы с Финой, несмотря на бессонную ночь, сгребали сено, таскали на носилках копны. Увлеклись работой – не заметили, как и день прошел.

Когда мы ехали домой, мне так хотелось спать, что я еле перебирал веслами, а Фина сердилась:

– Пойми, что у меня вечером занятия с неграмотными. А так мы до утра не доедем.

– Доедем! – отвечал я и лениво бороздил веслами воду.

Поворчав немного, Фина и сама задремала, свернувшись на корме калачиком.

Я смочил водой голову. Стало немного легче. Недалеко было уже до нашего села.

Всю дорогу проспала моя подружка. Подъехав к берегу, я вышел из лодки и вытащил ее вместе с Финой на берег.

– Приехали! – крикнул я девушке прямо в ухо.

– Куда? Кто? Где?

– Куда? Домой приехали.

Мы умылись у ключа ледяной водой и, захватив с собою весла, пошли в село.

5

В разгар сенокоса в земельный отдел явился Захар с вилами на плече.

– Ты что это, Захар Егорович, полез в отдел с вилами? – спросил Пирогов.

– Сопрут.

– Кому это нужны твои вилы?

– Богатеям. Они все, что плохо лежит, прибирают к рукам.

Захар поставил вилы в угол, подошел к столу заведующего и заговорил вполголоса:

– Они все к рукам прибирают, товарищ Пирогов. Ты тут сидишь в конторе и ничего не видишь… Мы организовали на графских покосах коммунию, а кулаки в борках на поскотине всю траву выпластали. Самочинно. Где же это правда? Мне нарезали три десятины покосов, и богатеев тоже без покосов не оставили. У Лышного озера даже отцу дьякону покос отвели. Зачем это? А?

– Не запрещается, если кто своими руками обрабатывает землю, – ответил Пирогов.

– Чью землю? Земля-то не ихняя, а наша. Наша земля! – повысил голос Захар. – Я не желаю, чтобы на ней мироеды копошились. Под корень их надо урезать! Комитет выберем и сами будем лупить кулаков. Тебя кулаки в огонь не бросали? Да! А меня бросали…

Захар схватил вилы, острыми рожками распахнул дверь и выбежал из отдела.

Я встретил Захара на сельской площади. Он мелкими шажками семенил по дорожке, что-то говорил сам с собой, держа вилы наперевес, как винтовку.

– Ты чего, Захар, сам с собой разговорился? – спросил я.

– Люблю с умным человеком поговорить. Пойдем со мной, бурлацкая душа!

– Куда?

– К Варваре пойдем. Она тоже Советская власть.

Варвара Игнатьевна сидела в продовольственном складе.

Захар со своими вилами перешагнул порог.

– Куда? – прикрикнула на него Варвара. – В складе посторонним находиться нельзя. Сейчас выйду и поговорим, если приспичило.

Варвара вышла к нам на улицу.

– Чего надо?

– Как бы сказать, Варвара Игнатьевна, – начал Захар. – И по делу и не по делу. – И Захар рассказал то же, что говорил Пирогову, – об организации особого бедняцкого комитета.

– Правильное дело задумал, Захар, – поддержала его Варвара. – Ты погляди, как я из кооператива буржуев вытурила. А потом выбрали правление из бурлаков. Ко мне вчера из уезда приезжал, как его… что учит нас продовольственному делу… инструктор. Он во многих волостях побывал. Сказывает, везде беднота организуется. Соберитесь, мужики победнее, да и выберите комитет. А председатель Меркурьев пускай затылок чешет, да и Пирогов с ним вместе.

– Спасибо, Варвара Игнатьевна. Поеду сейчас за Каму стог дометывать, там и поговорю с мужиками. Айда, Сашка, со мной.

Переехали за реку. В жаркий полдень, когда трава грубеет и косить ее нелегко, у Захарова стожка собрались крестьяне.

– Мужики! – начал Захар. – Говорят, во всей губернии беднота сообща кулаков бьет, комитеты выбирает. А мы ничего не делаем. Богатеи на борках всю траву выкосили. Разве это порядок? И нам надо свой бедняцкий комитет.

В разговор вступил матрос Бородин:

– Слушай, Захар. Так нельзя делать. Комитет, комитет, а сам не знаешь, что за комитет, и я не знаю, и никто не знает. Хорошо, что ты призываешь бедноту сообща бороться за свою жизнь, только нельзя это делать с бухты-барахты. Сегодня посоветуемся об этом с товарищами из партийной ячейки, с Меркурьевым, а потом, если надо будет, проведем общее собрание бедноты, и не здесь, на лугах, а в исполкоме.