Текст книги "Бурлаки"

Автор книги: Александр Спешилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Доброго здоровья, Василий Федорович.

– Для чего окно сделали?

– Чайник скипит – не надо его по борту перетаскивать, а взять в это окошко, и все в порядке.

– Эх, где мои семнадцать лет! – сокрушался Сорокин. – Тогда не посмотрел бы я на все ваши окошки.

Когда настала ясная погода, мы из Вятской губернии поплыли на север, в Чердынский уезд. Ночи здесь холодные, по ночам иней. И круглые сутки комары. Тучи комаров. Из-за них противоположного берега не видно. Единственное спасение от комарья – дым. В кубрике неугасимо тлели гнилушки. А в редкие теплые дни нас до крови кусали оводы – пауты и слепни.

Сорокин окна в своей каюте затянул марлей из аптечки и не показывался на палубе. Никого к себе в каюту не пускал. Рабочий журнал он передал мне, и вел я его в кубрике.

Старшина отсиживался от комарья, а мы работали. Мазали лицо и руки керосином, дегтем, смолой, надевали на лица сетки, но ничего не помогало. У некоторых, особенно у Спири Кошелева, лицо превратилось в сплошную коросту.

Сорокину наконец надоело сидеть взаперти, и он придумал себе поездку в Усолье за жалованьем для команды. Карчеподъемницу передал Вахромею, закрыл свою каюту на замок, взял гребцом Спиридона и отплыл вниз по течению.

Вахромей заважничал. И на работу не стал ездить. Выйдет, бывало, на палубу и придирается к вахтенному матросу:

– Почему палуба грязная? Фонарь не прочистил! Почему много комаров? Ты смотри у меня. Я не Васька Сорокин, а Пепеляев Вахромей.

Кормежка все хуже и хуже. Однажды Катерина рассказала по секрету, что солонины в кладовке всего на два варева, а муки совсем нет… Есть зерно, да где его смелешь? Ближняя деревня верст за пятьдесят. Мы взяли в работу Вахромея. Он с важной миной заявил:

– Мухоморы жрать заставлю. Собирайте грибы, вот вам и мясо. Недовольные стали, а раньше у Семена Юшкова всухомятку жрали, и ничего…

– Ты, новый старшина, не ерунди! – вступился Андрей Заплатный. – Здесь работа – не паклю теребить. Тяжелее работа. Без приварка немного сделаешь.

– Ты, косорылый, каждый раз против начальства. Заставлю, так кору будешь глодать. Я тебе не Сорокин.

– Дурья голова, – неожиданно мягко стал уговаривать Вахромея Заплатный. – Надо на день, на два остановить работу, съездить на завозне в деревню, мяса заготовить, муки намолоть. За это время не сгниют твои карчи.

– Как в рабочем журнале запишешь?

– Это Сашка знает.

– Можно записать, что по случаю сильного ветра работа не производилась, – сказал я.

– Жулики! А если кто из вас начальству донесет? Кого будут судить? Меня! Когда очистим плес, тогда и сплывем до деревни.

И началось: утром чай, на обед чай, вечером чай. И больше ничего. У меня после работы кружилась голова. Самый старый наш матрос Тетюев совсем обессилел и не мог уже выезжать на работу. Заплатный советовал действовать решительно.

– Наплевать на все. Нас шестеро – Вахромейка один. Выбрать якорь да и сплыть верст на семьдесят. Не пропадать с голоду в самом деле.

– Обовшивели все. Месяц в бане не мылись. В Каму здесь не полезешь – комарье заест. Каторжные мы, что ли? – жаловались чуваши.

Еще раз поговорили с Вахромеем. Он – ни в какую.

– Нельзя. Робить надо. Приедет старшина, спросит: что, Вахромей, сделал? А я что скажу? Муку молол?.. Да что вы, в самом, деле, бунтовать выдумали? В остроге сгною!..

В глухую полночь мы выбрали якоря и поплыли в низа от комаров, от голода. За ночь проплыли верст тридцать. Утром на палубу вылез Вахромей. Поглядел по сторонам и набросился на вахтенного:

– Сукин ты сын! Говорил тебе якорь перенести к берегу. Ослеп, что ли? Теперь вот сорвало. Буди команду, а я… – И осекся, увидев на корме Кондрякова и Заплатного с шестами. – Вон какое дело. А я думал, с якоря сорвало… Кто велел плыть? Кто приказал?

Заплатный хотел ответить, но его опередил Кондряков.

– Я! – сказал Михаил Егорович.

– Ты, арестантская харя? Отвечать будешь. Отдать якорь!

Заплатный подошел к Вахромею и взял его за шиворот:

– Скачи, жила, на яр! Ну!

Подошли остальные матросы. Вахромей обвел всех глазами и, хотя понял, что ни у кого не найдет сочувствия, все-таки стал просить заикаясь:

– Андрюша! Отпусти, ради Христа. Я это так, а вы всурьез. Да плывите вы хоть до самой Перми. Я ведь и сам тоже думаю: комарье, мяса нет, хлеба нет. Плыть надо… плыть…

– Мы поплывем, а ты скачи, пока берег близко. Ну! – И Заплатный сделал выразительный жест коленкой.

Тут за Вахромея вступился Кондряков:

– Оставь ты его, Андрей. Он жучок, знаешь ли, маленький.

Вахромей ухватился за это, как утопающий за соломинку:

– Ты правильный человек, Михаила. И то, в самом деле, отпустите меня, братцы. Я ничего плохого вам не делал.

– Прыгай, говорят тебе! – крикнул потерявший терпение Заплатный и пинком сбросил Пепеляева за борт.

Вахромей взмахнул руками, судорожно цепляясь за кустики на яру, не удержался и скатился в омут. Я схватил багор, чтобы помочь Вахромею.

Заплатный прикрикнул на меня:

– А ну, брось багор! Тоже на берег захотел? Сопляк!

Карчеподъемница плавно проплыла мимо барахтающегося в воде Вахромея…

В первой же деревне Катя Панина заготовила мяса чуть не на месяц. Съездила в село на мельницу. У нас появились и хлеб, и приварок.

3

Стояла тихая безоблачная погода. Местные мужики воспользовались этим и пустили палы. Над рекою – клубился удушливый дым. Молчали кукушки. Таежные векши переселялись в безопасные места и тысячами гибли, переплывая глубокую реку. В лесу трещал сушняк: ломился красавец тайги – сохатый.

К карчеподъемнице подплывала лодка. Греб старший матрос Вахромей. Посередине на куче барахла сидел Спиридон Кошелев, на корме сам Сорокин.

Когда лодка ткнулась в борт нашего судна, старшина стал пробирать своего неудачливого помощника:

– Вон куда сплыли. Что за самоуправство? Расчету хошь? Чем глядел? Где был?

– Не велел я плыть-то, – оправдывался Вахромей. – Спроси их, не отопрутся… На берег меня высадили. Я уж три дня живу в лесу. Жрать нечего. Еловыми шишками питался.

– Пакостлив, как кошка, труслив, как заяц… Возьму да и назначу старшим матросом Спирю. Распустил сопли… Вахтенный! Принимай чалку.

Первым из лодки вылез Спиря, польщенный тем, что его ставят выше Вахромея. За ним выбрался на палубу старшина и за его спиной Вахромей Пепеляев.

– Доброго здоровья, соколики, – поздоровался с нами старшина. – Как поробили? Я тоже стараюсь, забочусь о команде. Жалованье вам привез. У меня не то, что у Юшкова. У меня жалованье матросику тринадцать рублей. Рукавицы привез, мясо, харчи, то да се. Я за вас стараюсь, матросики.

Старшина ушел в каюту. За ним уплелся Вахромей. Мы, разгрузив лодку, собрались в кубрике. Явился Вахромей с повинной, и пошла потеха. Даже Катя Панина смеялась над старшим матросом.

– Я чай кипятила. Вдруг мимо окошка как промелькнут чьи-то ноги! Выглянула из кухни: Вахромейко барахтается в воде, как мокрая курица… Зачем выскакивал? Не с грибов ли тебе приспичило?

– Эх! Все может быть. Я сам – человек подневольный. Давай-ка, ребята, опять вместе жить. Сознаюсь, сам я был виноват. Спасибо за науку… Подожди-ка! – Вахромей вытянул из одного кармана, а затем из другого две бутылки с красными головками.

– У старшины стащил, – объяснил Вахромей. – Он, старый хрен, из Усолья привез. Раздавим давай на мировую.

Утром чуть свет нас вызвали на палубу. Приодетый, в новой форменной фуражке, руки за спиной, по карчеподъемнице разгуливал Сорокин.

– С добрым утречком, ребятушки! – ласково приветствовал он нас. – А сейчас расскажите-ка, как додумались до такого дела?

– До какого? – настороженно спросил Кондряков.

– А плыть сюда. Как оно вышло?

– Голодом сидели, знаешь ли. Думали съездить в деревню за харчами, а Пепеляев все поперек. Не дает лодку, и шабаш.

– И правильно делал. Как же ты можешь разъезжать во время службы? Ежели ты, Михайло, умный человек, должен ты рассудить, как и что, почем сотня гребешков. Так-то… Чего теперь делать будем? Ведь придется, соколики, помолясь-перекрестясь, поднять карчеподъемницу на старые места. Бечевой…

– Чего? – возмущенно возразил Заплатный. – Верст за семьдесят вверх по Каме? Нашел дураков.

– А вы разве умные? Как есть дураки. Кто сплавил судно на свою «самку»? Я, что ли? Вы сплавили… Да! Кто не желает служить – не держу… Старший матрос! Распоряжайся, а я пойду сосну маленечко.

Не хотелось снова забираться на глухой плес. Но что поделаешь? Куда уйдешь? До Чердыни, если пробираться туда, будет верст триста. Да едва ли Сорокин согласится добровольно выдать паспорта. А без паспорта в Российской империи жизнь совсем волчья. Кондряков сразу оценил положение и посоветовал:

– Садись, ребята, в лодки. Не все ли равно, знаешь ли, карчи доставать или бечеву тянуть. Все одно.

Оставив на судне старшину, старшего матроса и Катю Панину, мы с бечевой перебрались на берег запрягаться в веревочные лямки.

На берегу, растянув чалку, Заплатный припутал варовые петли, по одной на каждого, и мы выстроились один за другим вдоль берега.

– Тянем!

Медленно, а потом постепенно ускоряя шаг, мы гуськом пошли по глинистому берегу.

При обходе разных коряг, пней и ям канат ослабевал, а затем натягивался, как струна. Терялась устойчивость, меня болтало из стороны в сторону. На первой же версте заныли плечи, спина.

Немилосердно кусали комары. Я вначале, как мог, отбивался от них, а вскоре не стал на них и внимания обращать, так как боль в плечах была сильнее комариных укусов.

В полдень сделали привал. Катя привезла нам на берег обед. Все быстро и жадно поели и прикорнули у разведенного костра. Но через час пришлось снова впрягаться в бечеву.

Я выбивался из сил и в иные моменты уже не тянул, а тащился на канате. За моей спиной ворчал Спиридон Кошелев:

– Это тебе, углан, не качеля. Зачем висишь-то? Шагай, шагай, не оглядывайся.

Иногда он просто тыкал меня в спину кулаком, но от этого мне нисколько не было легче.

Перед моими глазами все время была голая спина Заплатного, усыпанная комарами. Я однажды не удержался, сорвал ивовый прутик и замахал им над спиной Андрея.

– Не машись, Сашка! – сказал Заплатный. – Первое дело – чем больше будешь махаться, тем больше будут одолевать, а второе дело – у меня кожа толстая, ее никакой гнус не прокусит. Давай лучше споем «По Дону гуляет». Видишь ту кривулю? С песней до нее быстрей дотянемся.

Заплатный запел:

 
С по Дону гуляет,
С по Дону гуляет…
 

Мы дружно подхватили:

 
С по Дону гуляет
Казак молодой!
 

И понеслась старинная казацкая песня по Каме-реке. Мы и не заметили, как дошли до излучины, где нас в тот день ожидал отдых.

Так, где бечевой, а где и с помощью якоря-рыскача, мы через неделю добрались до своей прежней стоянки.

4

Меня вызвал к себе в каюту старшина. Он сидел за столом в очках и щелкал на счетах. Поглядел на меня поверх очков, разгладил бороду и проговорил елейно:

– Опять месяц, слава богу, проробили. Сию минуту жалованье буду выдавать. Ну-кось, позови матросиков…

Один за другим, стали входить в каюту матросы. Чуваши вошли артелью и стали поодаль в уголке. Самый старый из них, Тетюев, быстро-быстро перебирал пальцами. Кондряков при входе ударился головой о притолоку.

– Выросла орясина – больше усольской девки. Башкой до потолка достает. Потри лоб, а то шишка вырастет, – посоветовал Сорокин.

К столу подошел Андрей Заплатный и уставился на старшину.

– Господи Исусе! Вытаращился на денежки. Отойди-ка подальше.

Андрей крякнул басом и отошел в сторону.

– Начнем, братцы, – сказал старшина. – Подходи, Василий Иванович седой.

К столу подошел Тетюев.

– Получай-кося давай свои кровные, заработанные. – Защелкали костяшки. – За месяц тебе причитается тринадцать целковых. Три рубля шестьдесят три копейки долой за харчи. Остается ровнешенько восемь целкачей с полтиной.

Тетюев подумал, что-то прикинул в уме и заявил:

– Господин старшой, больше бы я должен получить-то.

– Не сам считаю. Видишь – счеты. Они, брат, не обманут. Иди с богом. Следующий кто?

– Я! – сказал Заплатный и облокотился о стол.

– Вот лешак, господи прости. Да подожди ты маленечко… Давай сюда Василия Ивановича молодого! – приказал Сорокин.

Молодой чуваш Степан стоял в это время на вахте. Крикнули на палубу:

– Панко! Айда жалованье получать!

Степана пропустили к столу.

– Расписывайся, – предложил Сорокин.

– Мы неграмотные.

– Распишись за него, Ховрин.

Я расписался.

– Сейчас, Андрюха, ты получай. Дело надо по порядку делать. Денежка счет любит, – наставлял Сорокин.

Заплатный получил деньги, не считая их, положил в карман и, хромая, вышел из каюты.

Получила жалованье Катя, расписался в ведомости Спиридон Кошелев, а Степа все еще стоял у стола и переминался с ноги на ногу. Надел на голову фуражку, потом снял ее, потом снова надел.

– Чего стоишь? – спросил его старшина. – Получил деньги и айда робить. Не я ведь буду за тебя вахтить.

– Я не получил еще жалованье-то. Ховрин Сашка расписался, а я не получил, – сказал Степа.

– Какое мое дело. Расписка есть в ведомости. Вот она, гляди. Не я расписывался… Испужался. Получай восемь целковых. Остальные скостить за харчи.

Я заметил, что старшина выдал Степе всего шесть рублей. Но тот с радостной улыбкой взял деньги и вышел на палубу.

– Спиря, расписался? – спросил Сорокин.

– Ага!

– С тобой тоже надо иметь расчет. Долой три рубля за харчи, да еще трешница, потому – не робил, а плавал со мной в Усолье. А в лодке грести какая работа? Подумай сам.

– Я премного благодарен тебе, Василий Федорович, не осуди… Баба тоже моя у тебя в хозяйстве…

– Правильно. Вот тебе пятерка, и квиты, Спиря…

Получил деньги чуваш Сергей косой. Дошла очередь до меня. Вдруг в каюту с шумом вбежал Андрей Заплатный.

– Обсчитал, старый грошевик, на полтину!

– Ничего не знаю, вот те Христос. Надо было считать, когда получал. Может, и врешь ты, кто тебя знает.

– Давай полтинник! – Заплатный стукнул кулаком по столу.

Чуть чернильница на пол не упала. Старшина вздрогнул.

– Ты не шуми. Обсчитаешь тебя…

– Давай деньги! – гремел Заплатный.

– Прими Христа ради, – Сорокин выбросил рубль.

– Мне чужих денег не надо. Получай сдачу. – И по столу покатился выкинутый Андреем полтинник.

Сорокин накрыл полтинник корявой рукой, бережно положил себе в карман.

– Не хочешь – не надо. Когда сдохнешь, я за упокой твоей души свечку поставлю.

5

Очищая реку от карчей и берега от деревьев, карчеподъемница ежедневно сплывала на несколько верст вниз по течению. Когда плыли мимо того места, где был сброшен Вахромей Пепеляев, Спиридон Кошелев напомнил старшему матросу:

– Ты, кажись, у этого куста скакал?

– Заткнись, ершова порода.

– Здорово! – сказал Кондряков и улыбнулся. – Так его, Спиридон. Ты, я вижу, начинаешь с начальством вслух разговаривать.

– Стал, значит, Спиря понимать, что к чему. Вот вслух и заговорил, – закончил мысль Кондрякова старый Тетюев.

А Спиридон вдруг взъелся на товарищей:

– Чего привязались? Все вы не лучше Вахромея. Рады, что я совсем зря болтаюсь на свете.

– А ты не болтайся, – поддразнил Кошелева Вахромей. – Отдал бабу на лето сорокинским холуям и форсишь…

Спиридон неожиданно схватил валявшийся на палубе колун и занес его над головой Вахромея. Тот с криком бросился в сторону. Михаил Егорович вырвал топор из рук Спиридона и сильным рывком усадил его на связку каната. Спиридон, совсем обессиленный, заплакал.

– Жестянщик я. Рабочим был. За что такая каторга? – говорил он сам с собой. – Вся душа голая.

– Пойдем, Ховрин, – сказал мне Михаил Егорович. – Пусть посидит один, подумает, как снова сделаться настоящим человеком.

Спустившись в кубрик, я вскоре забыл о Спиридоне.

Чуваш Тетюев вот уже больше месяца мастерил самодельную скрипку. Скоблил разные дощечки, склеивал их. Долго искал подходящее дерево на верхнюю доску – на деку. Для нее обязательно нужна елка, да не простая, а без сучков и некосослойная. Случайно в трюме он отыскал толстую еловую доску от старого ларя. И скрипка была сделана.

В деревне Тетюев выменял на старые рукавицы горсть конского волоса и связку сырых бараньих кишок.

– На что тебе эту падину? Не придумай на кухню тащить. Вытурю вместе с кишками, – бранилась Катя Панина.

Конский волос Тетюев использовал для смычка, а из кишок сделал струны.

Сегодня Тетюев решил испробовать свою скрипку.

– Неужели заиграет? – спросил я Андрея Заплатного.

– А почему ей не заиграть? Как настоящая.

– Все-таки интересно.

– Не шуми, – остановил меня Заплатный. – Слышь, настраивает.

– Я в третьем году в прислугах жила в Мотовилихе, – вполголоса рассказывала Катя Панина. – Хозяйский сын тоже на скрипке играл. Жалостливо.

– Ты его что, жалела? – пошутил Заплатный.

– Его-то? Да оставь ты.

Тетюев настроил скрипку и заиграл чувашскую песню. Перед ним на корточках сидел Степа с открытым ртом. Пришел послушать игру и сам Сорокин и попросил:

– Ну-ко, повеселее что-нибудь. Играть так играть. Грешить так грешить.

Тетюев заиграл плясовую.

– А ну, расступись, народ! – С этими словами на середину кубрика вышла Катя Панина. Навстречу ей – Андрей Заплатный. И началась пляска. Катя улыбалась, а Заплатный хмурился, и все смеялись. Потом плясал с Катей Кондряков. Длинный, как жердь, он, к общему удовольствию, раза три ударился головой о потолок и скоро умаялся. Катя вызывала желающих:

– Выходи, зимогорики!

Как бы невзначай махнув фартуком, она задела по лицу Сорокина. Василий Федорович не удержался и вышел в круг. Плясал он плавно, по-старинному. В конце быстро заперебирал ногами, сел на пол и ловко, по-молодому, вскочил.

Тетюев водил по струнам и строил уморительные рожи, шмыгал носом, мигал попеременно то одним, то другим глазом. Мне тоже захотелось плясать. На меня цыкнул старшина:

– Прижмись, углан. Не мешай большим… Одним словом, побаловались и хватит. Спать надо. Спасибо, Тетюев, Василий ты мой Иванович. Я со своей свадьбы так не плясывал. До свиданьица, матросики. Не проспите утреннюю побудку.

Но почти до рассвета стояло веселье в матросском кубрике. Не было среди нас лишь Вахромея, да Спиридона Кошелева, который, пригорюнившись, всю ночь просидел на палубе.

Я даже во сне видел тетюевскую скрипку и сам играл на ней. И утром, во время работы, она не выходила у меня из ума. Я стал просить Тетюева научить меня играть на скрипке. Он согласился, и каждый день после работы мы с ним выходили на корму брандвахты. Я брал инструмент в свои натруженные за день руки, водил смычком. Скрипка издавала такие звуки, как будто с живой кошки шкуру дерут. Всем это надоело. Стали меня гонять с музыкой в лес.

Один Тетюев мне сочувствовал.

– Не тоскуй, паря, – говорил он мне. – На скрипке нельзя сразу. Вырастешь – научишься.

Но я так и не научился.

6

Ниже устья Вишеры на урез все чаще и чаще стали попадать якоря и стопудовые лоты. Нам такая добыча была не под силу. Мы ставили буйки и плыли ниже. Сорокин написал рапорт, чтобы привели водолазный кран или послали на карчеподъемницу водолаза.

Через несколько дней на винтовом пароходе «Волна» к нам приехали водолаз Пигалев и сигналист Григорий Галкин. Принимая чалку, я заметил на борту парохода своего друга Паньку Рогожникова.

– Паня! Здравствуй!

– Ты! – обрадовался Панька. – Здорово, Сашка!

– Тоже бурлачишь, а я не знал.

– Меня тятька взял, – рассказывал Панька. – Он здесь штурвалит. Пойдем к нам, у нас каюта отдельная.

Пока выгружали водолазное имущество, мы сидели с Паней в крохотной каюте и разговаривали.

– Как, Паня, живешь? – спрашивал я.

– Хорошо. Только капитан сердитый. Знаешь, наш, с увала. Тюря одноглазый. Все пьет, все пьет. Сперва вино, потом чай. По пяти самоваров в день ставлю. Потом прикуривать заставляет. Я прикурю, а он дерется. Ты, говорит, заразный. Сойдет на берег, все подошвы в глине вымажет, потом прямо по ковру ходит, а мне мыть надо. Тятька говорит: терпи. Я, говорит, раньше тоже терпел. Меня, говорит, раньше в мокрый брезент закатывали, а тебя не закатывают… Вот какая моя жизнь. Теперь в поселке ребята рыбу удят, по огородам бегают, в шары-бабы играют…

После перегрузки водолазного имущества на карчеподъемницу «Волна» потянула нас обратно по Каме до красных буйков, под которыми лежали разысканные нами чугунные утопленники.

Уже над рекою и над прибрежными болотами поднимался первый сентябрьский туман. Яркими пятнами на фоне хвойного леса краснели заросли калинника. Высоко в небе курлыкали перелетные журавли.

Сигналист Григорий Галкин был однодеревенцем Сорокина. Он привез Спиридону Кошелеву письмо от жены.

– Видел твою бабу у сорокинских, – рассказывал он. – Ничего, говорит, живу. Да какая жизнь в чужих людях? И зачем ты живешь отдельно? Женился для чего?

– Все это правильно. Я кровельщиком работал. Что ни день – целковый, а то и два. Пил раньше. Женился и пить бросил. Жили сперва хорошо. По деревням ходил, ведра, чугунки починял… Теперь видишь, до чего дошло. Никакой работы – ни слесарной, ни жестяной нету. Даже в деревнях. Не на что им посуду починять. Сами в голодном тифу маются… Жену в батрачки отдал к Василию Федоровичу, из-за хлеба. Точку я потерял, вот что.

– Здорово похудела она на сорокинских харчах, – продолжал рассказывать Галкин. – К родителю хочет уехать, в Тамбовскую губернию. А я ей говорю, как навигация окончится, Спиридон денег принесет, и будешь жить барыней…

– Не смеши ты… Ничего я не принесу, кроме гармошки… И в самом деле, чего ей маяться. Были бы деньги, сейчас послал бы – пускай едет на родину… Нет, ребята, нельзя жениться рабочему человеку, если еще его с завода прогнали, если он безработный…

Показался первый буек. Отдали чалку. Карчеподъемница прошла сажен десяток и остановилась. Бросили якорь. Пароход пришвартовался к борту. Вахромей, принимая чалку, оттолкнул ногой Спиридона Кошелева.

– А ну, соломенный вдовец, ершова порода! Подбери свои ходули.

Спиридон поднялся с места и боязливо отошел в сторону.

На палубу вышел водолаз в серой вязаной рубашке и таких же штанах. Он проверил нагнетательный аппарат, шланги, лебедку и стал натягивать на себя водолазный костюм. Сигналист приволок ботинки с толстыми свинцовыми подошвами. Я попробовал надеть один ботинок. Надел – и не мог отодрать ногу от палубы. Пигалев усмехнулся:

– Хороши полусапожки? В них бы тебе за девками. А ну, попляши!

На грудь водолазу подвесили двухпудовую свинцовую пластину. К широкому поясу пристегнули железную лопату с короткой ручкой.

Четверо матросов стали к маховику аппарата. На голову водолаза нахлобучили медную корчагу с тремя большими круглыми стеклами. Сигналист велел быстрей вертеть ручку аппарата, а сам стал прикручивать корчагу к ошейнику водолазного костюма.

Пигалев потряс одной ногой и пошел к борту. Вот и край. По лестнице, опущенной за борт, он слез в воду. На поверхности забурлили пузыри. Галкин велел вертеть маховик аппарата медленно. Мне это совсем не понравилось. И я запротестовал.

– Когда он на палубе был, так вы быстро вертели, а почему сейчас не быстро? Утопить, что ли, хотите водолаза?

– И утопим, – пошутил сигналист. – Мало, что ли, у казны водолазов? На тебя надеть скафандр – вот и водолаз. Нельзя много накачивать воздуха, когда водолаз в воде. Он, как пузырь, всплывет. Смени лучше вон того… О нас не беспокойся.

Я стал к маховику. Работал и думал: «А что, в самом деле, каждый человек может в воду полезть! Интересно! Галкин не зря сказал – только, скафандр надеть».

Через полчаса задергалась сигнальная веревка. Аппарат завертелся быстрее. На лесенке показались руки водолаза. Вот он весь вышел из воды. Мы помогли ему сесть на кнехт. Сигналист быстро развертел медный шлем-корчагу. Показалось веселое лицо Пигалева.

Я подобрался ближе, к нему и спросил:

– Дяденька водолаз, а в омуте не страшно?

– Как не страшно. Каждый раз боюсь, кабы кит не проглотил.

– Нет, в самом деле?

– Хорошо под водой! Ходи да в потолок поплевывай.

Вечером я отправился на пароход к Пигалеву, чтобы попросить его поучить меня водолазному делу. Он, к моей радости, серьезно выслушал просьбу, даже похвалил.

– Будешь водолазом, – говорил мне Пигалев, – никогда без работы не останешься. Дело это пока на Каме новое. Были тут у нас водолазы, да кто спился, а кто ожирел – скафандр не лезет. Это от сердца. А кто и чахотку заработал. Твой земляк Ванюшка Громыхалов так похудел с чахотки, что ветром качает.

– Как же мне поучиться-то?

– Очень просто. Попадет тихое место, и валяй. У нас запасный костюм есть, легкий, на всякий такой случай. Годов тебе сколько?

– Шестнадцать доходит, – соврал я.

– Парень ты, вижу, крепкий – заготовка хорошая, бурлацкая.

На другой же день Пигалев велел сигналисту быстренько подучить меня водолазному делу. Он ему прямо при мне так и сказал:

– Меня на будущий год поставят багермейстером на кран, тебя сделаю водолазом, а Ховрина сигналистом. Через год тоже будет самостоятельный водолаз.

И я стал учиться. Все свободное время торчал у аппарата, возился со скафандром, все разбирал до винтика, до последней резинки, читал даже книжки по водолазному делу. Через некоторое время меня поставили работать за сигналиста. Я понял, что это очень серьезное дело. Сигналисту вверяется жизнь человека. Неправильно понятый сигнал, неполадки с аппаратом во время работы – для водолаза смерть.

Галкин и сам Пигалев внушали мне, что каждый водолаз должен знать сигнальное дело лучше сигналиста, а сигналист должен уметь и под водой работать. Водолаз и сигналист – как нитка и иголка. Друг без друга никуда.

Наконец, настал мой желанный день.

В тихий сентябрьский вечер сигналист Григорий Галкин облачал меня в водолазную амуницию. И наши, и пароходские собрались поглазеть и поудивляться, как человек по своей воле лезет в воду.

Спиридон спрашивал:

– Не трусишь?

– Что ему трусить-то, – поддерживал меня Заплатный. – Он не твоей, а настоящей бурлацкой породы.

– Ничего не трушу! – доказывал я. – Меня маленького тятька плавать учил. Вывез меня на лодке от берега да и столкнул в воду. Я кувыркался, кувыркался, а выплыл. С той поры через Каму переплываю, а сегодня пешком по дну перейду.

– Если, Сашка, сморкаться захочешь, чем нос утрешь? – пошутила Катя Панина.

Галкин привинтил шлем и подал знак. Я спустился по лесенке за борт, зажмурился и разжал руки.

В первые секунды я ничего в воде не видел. Перед глазами переливалась какая-то зеленая муть. Неудержимо тянуло вверх. Казалось, вот-вот вытянет из скафандра, как улитку из раковины. Но постепенно прошло это неприятное ощущение, и я поглядел вверх. Вода вверху была розовой. Я сообразил, что это от заката. От судов падала косая и густая тень.

Понемногу стали вырисовываться окружающие предметы. Глаза привыкли к туманной мгле. Влево от себя я увидел большой камень, осторожно подобрался к нему, взял за угол и, как перышко, выворотил из песка. Кверху полетели воздушные шарики. Я попробовал сесть на камень – ничего не выходило. Груз на ботинках крепко держал меня на песке. Я качался из стороны в сторону, как «ванька-встанька». Вдруг что-то меня дернуло за голову. Ноги отделились от грунта, в глаза ударил красный луч солнца. Я оказался у лестницы.

На палубу выбрался с помощью товарищей… Сняли шлем. Все глядят на меня, как на чудо морское.

– Чего уставились?

– Почему не сигналил? – набросился на меня сигналист. – Целый скандал тут из-за тебя. Ведь больше часа прошло. Что ты делал? Спал, что ли?

– Ничего не спал! Я на дне камень пудов в пять два раза перевернул одной рукой, истинный бог.

Заговорили все разом:

– Думали, захлебнулся, потому и вытащили.

– Как там? Рыбу видно?

Я пошел в кубрик переодеваться, небрежно бросив на ходу:

– И нечего спрашивать. Хотите, так сами в омут полезайте.

7

С запада надвигались осенние дожди – наша надежда на отдых. Только Кате Паниной было все равно. Дождик ли, ветер ли – у нее всегда работа. В любую погоду надо стряпать на команду.

Рабочий день пока начинался с трех-четырех часов утра. В десять вечера мы уже спали, а Катя долго еще стучала посудой, мыла, чистила. Для старшины приходилось готовить отдельно, подавать ему в каюту и выслушивать всяческую похабщину. Сорокин проходу ей не давал.

Возвращаясь с работы усталыми и злыми, матросы частенько срывали сердце на Кате Паниной. То суп недосолен, то пересолен. Одному не нравился красный перец, другому кирпичный чай, третьему еще что-нибудь. Толковали и о том, что вообще бабе на казенном судне не место.

Катя не спускала никому. Огрызалась не хуже любого бурлака, а Спиридон Кошелев даже тычки от нее получал. Про Катерину так говорили:

– Жалко, что в юбке, а то бы работала вместе с нами не хуже Заплатного.

– Полумужичье, – ворчал Спиридон.

– А ты не мужик, не баба, соломенный вдовец, – ехидничал Вахромей Пепеляев. – Катька, на будущий год просись в матросы! Пусть за тебя тут Спиря покухарит…

Однажды я спросил Панину:

– Катерина! Зачем ты здесь у нас служишь?

– А ты зачем?

– Я – мужик, а ты – девка.

– Ой ты! Мужик! – расхохоталась Катерина. – Да и все вы тут собрались… Какие мужики? Мусор. Кроме вот Заплатного да Кондрякова. А я не хуже вашего брата. Всего в жизни повидала. Я порченая. Ты молодой, непорченый. Подожди, сосунок, тебя тоже скоро испортят… Испортят, если жизнь не переменится.

– Как переменится? – с недоумением спросил я. – Для чего ей меняться-то?

– Чтобы жить по-человечески…

Мы выплыли в большую Каму. Мимо нас то и дело проходили низовые пароходы. Волны, разбалтывали старые корпуса карчеподъемницы и брандвахты. Нас одолевала вода. Сорокин покоя не давал вахтенным. Выйдет ночью на палубу и начинает скулить:

– Не сиди, не сиди. Качай водичку-то, качай! Изленились все, прости господи. Мне, что ли, качать-то?

И вахтенные сутками качали воду.

Чем ниже, тем меньше попадалось карчей. Река широкая. Бывало, на перекатах мы не успевали выбрать урез, как он зачаливался за якорь бакена. Сорокину постоянно приходилось выдерживать перепалки с бакенщиками.

Все чаще к нам стали приезжать начальники. На угощение их Вахромей отбирал у рыбаков рыбу. Для отвода глаз Сорокин заставлял матросов на берегу пилить сушняк и складывать в клетки. Это, дескать, вытащенный из реки карчевник. Начальство не замечало жульнических проделок старшины.

Бывал на карчеподъемнице и начальник постов, маленький человек с короткими рыжими усами, в очках. Ему и сорока еще не было, а волосы уже наполовину седые. Он, не в пример другим начальникам, всегда вежливо здоровался с нами: «Здравствуйте, ребята!» – а к Сорокину, не принимая протянутой руки, обращался сурово:

– Старшина! Я вас предупреждаю, если еще собьете урезом хоть один бакен, составлю протокол.

– А как же быть-то, ваше высокородие? На урезе глаз нету.

– А у вас есть глаза? Если мешает бакен – отведи, а потом поставь на место.

– Бакенщики у вас для чего же?