Текст книги "На качелях XX века"

Автор книги: Александр Несмеянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Революционное время

Лето 1914 г. мы жили в Киржаче. Сохранился снимок: вся семья за столом в гостях у Бибановых – тестя и тещи дяди Володи[53]53
  Фотография в архивах семьи не найдена.


[Закрыть]. Развернутая газета с известием об убийстве в Сараеве. На мирный Киржач пахнуло грозой. Действительно, через несколько дней я увидел объявление, приклеенное к одному из огромных красных деревянных четвероногих пожарных баков, хранивших воду на случай пожара и стоявших на уличных перекрестках Киржача. В нем было извещение о мобилизации. Папа вернулся в Москву. В Киржаче и деревнях происходили душераздирающие сцены проводов в армию. Началась война.

Непосредственно нашей семьи она не коснулась, и первые два года мы жили газетами и с горькой тревогой следили за отступлением и поражениями русской армии, а редкие победы ее не меняли общего неудачного хода войны. Нарастало возмущение плохой подготовкой, плохим снабжением армии. Мастерские приюта включились (не помню уже через какую организацию, так как число их росло – союз городов, земский союз) в помощь фронту. Одно лето и я работал на сверлильном станке, делая дырки в каких-то клеммах, и выполнял норму.

Росло возмущение и петербургскими верхами – царем и правительством, правительственной чехардой, сменой одной бездарности во главе правительства новой, худшей. Просачивались слухи о немыслимой, позорной роли Распутина[54]54
  Распутин (Новых) Григорий Ефимович (1869–1916) – крестьянин Тобольской губернии, получивший известность «прорицаниями» и «исцелениями». Оказывая помощь больному гемофилией наследнику престола, приобрел неограниченное доверие императрицы Александры Федоровны и императора Николая II. Убит в 1916 г. заговорщиками (среди которых был великий князь Д.П. Романов), считавшими влияние Распутина гибельным для государства.


[Закрыть]. Эти сведения проникали и в газеты. Потом произошло убийство Распутина. Февральская революция была встречена как великий весенний праздник, как пробуждение от кошмарного сна. Не было человека, который бы не радовался беспредельно. Но снова министерская чехарда, потом премьер-фигляр Керенский, в котором, по меньшей мере в нашем кругу, все чувствовали что-то совершенно несерьезное, шутовское. Снова призывы к «войне до победного конца», к войне, которую, становилось понятно, нельзя выиграть. Наконец, октябрь 1917 г.

Наша семья никак не была подготовлена к событиям Октября. Настроения в нашем кругу были либерально-интеллигентские, читали «Русские Ведомости», взрослые за пятый список (большевиков) не голосовали, и революция представлялась бунтом против, хотя и плохого, неопытного, слабого во всех отношениях, но все-таки лучшего, чем когда-либо раньше, правительства. По 3-му Сокольничьему просеку неслись грузовики, полные вооруженных рабочих. Любопытный и смелый Ваня Никольский пробрался в город и рассказывал, что у Красных ворот идет перестрелка. Ухали в отдалении пушечные выстрелы. В приюте была учреждена ночная охрана из ребят вроде Ивана Никольского и меня, словом детей служащих, доставлявшая немало удовольствий нашей жажде романтизма, тем более, что в этой охране за компанию приняли участие и девушки…

Через несколько дней власть в Москве тоже стала советской. Но союз городских служащих объявил в знак протеста против революционного захвата власти забастовку своих членов, в число которых входили и служащие приюта. Они присоединились к забастовке. Это была глупость. Это была дважды глупость, поскольку, по существу, забастовки не было: жизнь в приюте шла, воспитатели были на местах, пища варилась и раздавалась, прачечная и баня работали, разве только ученья не было. Результат был ясный. После предложения прекратить забастовку и отказа все были уволены, и прислан новый штат. Для выселяемых один из Бахрушиных предложил свою дачу на Поперечном просеке в Сокольниках. Что касается нашей семьи, мы упаковали свои вещи для переезда в Киржач. В это нелегкое время на территорию приюта пришла возбужденная толпа солдаток, которые вообразили, что попечительство во главе с папой, ведавшее выдачей им пособий, собралось бежать с их деньгами. Среди них фигурировал милиционер с красной повязкой, папу увели, заставив организовать раздачу пособий, и вернулся он поздно вечером, а мы пережили тревожные часы.

Все это происходило уже не в первые дни Октябрьской революции, а зимой. Мне не очень уверенно помнится, что Новый год мы еще встретили в нашей приютской квартире. Не ручаюсь, не обманывает ли меня память. Затем, простившись с милым приютом и нашей квартирой навсегда, мы отправились в Киржач, и я впервые в жизни увидел зимний Киржач с огромными сугробами, совершенно заснеженными улицами. Электрический свет снова сменился на керосиновые лампы. Мне надо было продолжать занятия в университете, я начал их в сентябре 1917 г. (об этом отдельно). И я переехал на дачу Бахрушина, где меня приютило семейство моего друга Вани Никольского, тоже студента (медика), но уже второкурсника.

Первые университетские годы

Получив аттестат зрелости, я подал его вместе с прошением о зачислении на естественное отделение физико-математического факультета МГУ еще весной 1917 г., после Февральской революции. Сомневаться в приеме не приходилось: не отказывали никому. Вступительных экзаменов в университет и какого-либо конкурса не было, так что я уже весной приобрел студенческую фуражку и гордо ходил в ней все лето. В сентябре начались занятия, я с благоговением вошел под старые своды МГУ на Моховой. Мне, как естественнику, предстояло кроме необходимых как химику предметов изучить и общий курс естествознания – анатомию человека, зоологию беспозвоночных и позвоночных, анатомию растений, систематику низших и высших растений и т. д. Помню, что первой лекцией, которую я слушал, была лекция Карузина по анатомии человека. Он читал ее в старом анатомическом театре, сколько помню, над трупом человека, стараясь заинтересовать студентов раскрытием тайн человеческого тела; было жутковато и интересно. Я в первое время охотно ходил на все лекции, однажды посетил даже общеуниверситетскую лекцию по богословию, которую читал профессор в рясе Боголюбский в огромной «богословской» (позднее Коммунистической) аудитории так называемого нового здания университета, то есть здания по южную сторону Никитской. Никакого разумного впечатления из этого словоговорения на литературно-нравственные темы я не вынес. Лекции по математике читал тогда доцент Бюшгенс[55]55
  Бюшгенс Сергей Сергеевич (1882–1963) – математик, крупнейший специалист в области дифференциальной геометрии, доктор физико-математических наук (1935), профессор. Работал главным образом в Московском университете.


[Закрыть]. Длинный, похожий на интеграл, он плавно выписывал на доске строки формул и так же плавно их стирал, раскачивая одной длинной ногой и стоя на другой. Следить было трудно. Стоило на минуту отвлечься мыслями, и нить терялась. Лекции по зоологии беспозвоночных читал профессор Кожевников[56]56
  Кожевников Григорий Александрович (1866–1933) – российский зоолог, профессор Московского университета.


[Закрыть], закатывая белесые глаза в потолок и произнося букву «р» как «н» (забавно поэтому было слушать, как он называл по имени служителя Гаврилу). По старым моим зоологическим симпатиям лекции были мне интересны.

Лекции по общей химии читал Иван Алексеевич Каблуков[57]57
  Каблуков Иван Алексеевич (1857–1942) – российский физико-химик, создатель школы физикохимиков в России. Почетный член АН СССР (1932). С 1903 г. и до конца жизни преподавал в Московском университете.


[Закрыть] (впоследствии почетный академик) в большой аудитории химического корпуса, в которой потом и мне пришлось начинать мою деятельность в качестве лектора. Лекции сопровождались демонстрациями, что, конечно, было очень интересно. Ассистировал Владимир Иванович Спицын[58]58
  Спицын Владимир Иванович (1893–1923) – химик-радиолог. Ученик И.А. Каблукова и А.П. Сабанеева.


[Закрыть] – красивый длиннокудрый шатен с фиалковыми глазами. Сам Каблуков был приземист, с реденькой бородкой, с полумесяцем лысины под надвинутой на лоб профессорской шапочкой, глазками неопределенного табачного цвета, пристально «упиравшимися» в нарушителей спокойствия, сердито-добродушный с преобладанием первого качества. Скрипучим довольно высоким голосом, который в просторечии именуется козлетоном, он в ясной последовательности излагал курс, заканчивая каждый раз фразой «но об этом уже в следующий раз».

Но не ясная последовательность изложения и не интересные опыты влекли нас, дураков, на лекции Каблукова. Он славился забавными оговорками вроде, например, того, что вместо фразы «в котором часу начало» произносил «в котором носу чесало», и все это скрипучим голосом, с прокашливанием и забавными остановками для осмысливания сказанного. И мы ждали со всем вниманием таких перлов. Садиться внизу аудитории могли или новички по простоте душевной, или уверенные в себе люди с железной волей, или люди, лишенные чувства юмора. Рано или поздно ожидаемый перл произносился, и мы, согнувшись в три погибели, корчась, опускались за пюпитры.

Иногда перлы были не словесные, а так сказать действием. Помню такой случай: демонстрируется явление Тиндаля – рассеяние луча света коллоидным раствором. В наполненный водой аквариум пускается параллельный пучок света (от вольтовой дуги). Иван Алексеевич, несколько волнуясь, рассказывает суть дела и держит в правом кулаке большую пробирку с канадским бальзамом, которую сейчас вольет в аквариум. Чтобы лучше видеть, просит у ассистента очки: «Дайте же мне же», которые берет обеими руками (в том числе и той, в которой канадский бальзам) за дужки и заправляет их за уши. Пробирка с канадским бальзамом, естественно, принимает опрокинутое положение, и густая клейкая жидкость льется Каблукову за ворот. Теперь той же сердитой фразой «дайте же, дайте же мне же» испрашивается полотенце для ликвидации аварии.

По существу же лекции И.А. Каблукова не давали мне почти ничего: все, о чем он говорил, было мне хорошо знакомо.

Гораздо больше дали мне, несмотря на свою элементарность, занятия по общей химии, которые я проходил под руководством ассистента В.К. Першке. В одной группе со мной были будущие крупные химики и мои добрые друзья Г.А. Разуваев[59]59
  Разуваев Григорий Алексеевич (1895–1989) – химик-металлоорганик, академик АН СССР (1966). Основатель (1988) и почетный директор Института металлоорганической химии АН СССР (г. Горький).


[Закрыть] и Д.Н. Курсанов[60]60
  Курсанов Дмитрий Николаевич (1899–1983) – один из основателей современной физической органической химии, автор научного открытия «Электрофильное ионное гидрирование» (реакция Курсанова-Парнес). Член-корреспондент АН СССР (1953). Организатор (1954) и бессменный руководитель (до 1983) лаборатории механизмов химических реакций ИНЭОС АН СССР.


[Закрыть]. Анатомию растений читал профессор Крашенинников[61]61
  Крашенинников Федор Николаевич (1869–1938) – ботаник. В университете читал курс анатомии и физиологии растений.


[Закрыть], а практические занятия с микроскопом вел ассистент Владимир Николаевич Шапошников[62]62
  Шапошников Владимир Николаевич (1884–1968) – советский микробиолог, основатель отечественной технической микробиологии.


[Закрыть], впоследствии профессор и академик.

Физику читал на первом курсе профессор А.П. Соколов[63]63
  Соколов Алексей Петрович (1854–1928) – физик. Ученик А.Г. Столетова. Научные труды посвящены вопросам электролиза и радиоактивности Земли.


[Закрыть]. Происходило это в большой физической аудитории здания физического факультета, где были высокие вращающиеся доски с латинским перечнем axiomata siue leges motus[64]64
  Axiomata siue leges motus (лат.) – аксиомы или законы движения.


[Закрыть] Ньютона над ними и с бюстом самого Ньютона. Хотя Соколов большого научного веса не имел, держался он Зевсом. Ассистировал ему гораздо более знаменитый (в своем деле) Усагин[65]65
  Усагин Иван Филиппович (1855–1919) – физик, создатель трансформатора, талантливый демонстратор физических опытов.


[Закрыть], уже пожилой тогда. Он обеспечивал интересные демонстрации.

Проходили мы практикум по физике. Вел его ряд ассистентов, среди них будущий президент Академии наук С.И. Вавилов[66]66
  Вавилов Сергей Иванович (1891–1951) – физик, основатель советской научной школы физической оптики, основоположник исследований люминесценции и нелинейной оптики в СССР. Академик (1932) и президент (1945–1951) АН СССР.


[Закрыть] – молодой, лет 27 брюнет с густым басом, любивший посмеяться, Т.К. Молодый[67]67
  Молодый Трофим Кононович (1889–1929) – физик. Занимался общественно-организационной работой, редакторской и издательской деятельностью.


[Закрыть] – тоже молодой, интеллигентный бурят, желчный А.С. Предводителев[68]68
  Предводителев Александр Саввич (1891–1973) – физик, член-корреспондент АН СССР (1939). Занимался исследованиями процесса горения, распространением волн в жидких и газовых средах и др.


[Закрыть], вяловатый Корчагин и многие другие. Ни студенты, ни приборы не были закреплены за определенным преподавателем, и предложенную задачу можно было сдавать любому. Практикум выполнялся на готовых собранных приборах, и хотя приходилось результаты измерений обсчитывать, оценивать их ошибку, все же практикум скорее носил иллюстративный характер и не увлекал.

Читался еще курс кристаллографии (профессор Глинка – старый сухонький старичок)[69]69
  Глинка Сергей Федорович (1855–1933) – доктор минералогии и геологии.


[Закрыть], и мы после лекции «вертели кристаллы», склеенные из картона, чтобы научиться определять элементы симметрии и узнавать комбинации форм, чему я тогда хорошо научился больше под руководством служителя Петра – толстого, бритого важного человека в очках, – чем самого Глинки.

После перерыва, вызванного Октябрьской революцией и длившегося не более недели, занятия продолжились. Зимние каникулы я, видимо, провел в Киржаче со своими, а вернувшись в Москву, поселился уже на Бахрушинской даче в семействе Никольских. Занятия продолжались нормально, до весны. Я все более убеждался, что как ни интересны лекции, но толку от них мало; в одно ухо входит, в другое выходит. Работать же с учебниками по всем разнородным предметам одновременно было просто невозможно. Поэтому я сосредоточился на тех главных для меня предметах, которые и собирался сдать весной: общей химии, первой части физики, математике, кристаллографии. Получил я и требуемые зачеты по практическим занятиям.

Экзамен по химии принимался в большой химической аудитории, где читал Каблуков. За большим лекционным столом были два экзаменатора – сам гномоподобный Каблуков и худой, средних лет, с блестящими за очками глазами В.В. Свентославский[70]70
  Свентославский Войцех Вацлавович (1881–1968) – физикохимик, академик АН ПНР (1952). В 1910–1918 гг. работал в Московском университете.


[Закрыть], доцент МГУ, министр просвещения Польши при Пилсудском, а позже – ученый с мировым именем и академик ПНР. Мне выпала очередь идти к Каблукову. Экзамен был краток. «Э, сколько весит литр пара хлористого аммония?» – «Вдвое меньше, чем полагалось бы по закону Авогадро – Жерара, так как в парах хлористый аммоний диссоциирует на аммиак и хлороводород». – «Ну». – «Сосчитать?» – «Э, да, это». – «Приблизительно один грамм». – «Вашу зачетную». Подпись Ив. Каблуков. В книжке одного товарища (В.Е. Раковского) я видел и такую: Ивблуков.

Экзамен по физике. Большая физическая аудитория. За лекционным столом маленький, но зевсообразный Соколов бросает через весь стол линейку, что-то гневно демонстрируя предыдущему студенту. Спрашивает его, какую он думает выбрать специальность, и с апломбом заявляет, что физика из него не выйдет, что физиком может быть не всякий. Не помню, что я отвечал, но получил в зачетную книжку тоже «в. у.»[71]71
  «Весьма удовлетворительно».


[Закрыть].

При сдаче экзамена по кристаллографии были свои обычаи. Надо было в день экзамена пораньше прийти в аудиторию, куда Петр выносит за мзду – 3 руб. с носа – именно те модели кристаллов, которые будут фигурировать на экзамене. Это всего штук 20–30, и их можно подучить с помощью того же Петра. Я с моим новым другом Алексеем Язвицким пришел слишком рано, все было заперто, и нам пришлось отправиться в Александровский сад напротив МГУ и в беседке ждать открытия дверей, что произошло в 8 часов. Мы повертели модели, и примерно через час Язвицкий получил гарантированное «в. у». Я безукоризненно разобрал кристалл, но запутался на втором вопросе по оптической кристаллографии и получил «у.»[72]72
  «Удовлетворительно».


[Закрыть].

Что касается математики, к которой я, в отличие от кристаллографии, относился серьезно, выяснилось, что я не успел подготовиться к ней добросовестно. Сдавать же «на ура» я не хотел. В математике особенно проявлялось мое свойство «утупляться» (как это называл папа). Если я не понял чего-то, то органически не мог двигаться дальше. Такие непонятные пунктики встретились мне и в интегральном исчислении (криволинейный интеграл), и еще кое в чем. Чем дальше шел я в этот лес, тем больше было дров. Встретились детерминанты – надо было пройти детерминанты и матрицы. Рекомендован был учебник Власова[73]73
  Власов А.К. Курс высшей математики. М., 1914. Т. 1–2.


[Закрыть], но пришлось выйти за его рамки, и, помнится, с большим трудом я дополнительно одолевал курс Чезаро[74]74
  Чезаро Эрнесто (итальянский математик, 1859–1906). «Элементарный учебникъ алгебраическаго анализа и исчисленія безконечно малыхъ».


[Закрыть]. Так что сдача математики была отложена года на два.

К счастью, предметная система не указывала порядка и сроков сдачи определенных предметов. Для перехода на следующий курс необходим был некоторый минимум, да и самый переход этот был в известной мере условен. Просто для окончания университета нужно было получить определенные для каждой специальности зачеты по практикумам и сдать определенные экзамены. Для студентов физико-математического факультета нормальный срок обучения был 4 года, в которые все это можно было успеть сделать.

Где я провел лето 1918 г., с уверенностью не помню. Скорее всего, в Киржаче. Папа, бывший с начала этого года безработным, летом получил предложение занять должность директора коммерческого училища в Щелкове под Москвой. Предложение это было подготовлено в Наркомпросе Николаем Сергеевичем Моргуновым[75]75
  Моргунов Николай Сергеевич (1882–1948) – художник, искусствовед, научный сотрудник Третьяковской галереи.


[Закрыть] – мужем тети Наташи[76]76
  Тетя Наташа – Н.Д. Рудницкая-Моргунова, младшая сестра матери A.Н. Несмеянова.


[Закрыть], который «окунулся в профсоюзную деятельность» и имел какое-то отношение к Наркомпросу. И вот папа один отправился в Щелково, где первое время жил в школьном здании и сам себя обслуживал. Я приезжал из Москвы навестить его, мы разводили примус и готовили изобретенное им кушанье – «смешанные овощи», которое я и до сих пор люблю. Это сваренные вместе целиком свекла, морковь, картошка и репа, нарезанные и чуть смазанные маслом (если масло есть, то и большая порция отнюдь не испортит кушанье).

Папа готовил школу к осеннему началу занятий. По-видимому, уже к осени он получил квартиру, вернее одноэтажный трехкомнатный каменный домик – особнячок при школе, и наша семья переехала из Киржача в Щелково, а мебель и книги гужом перевезли из сараев Бахрушинской дачи, где они хранились. Я стал ездить в Щелково на воскресенье. Время становилось все более суровым и голодным. Шла Гражданская война. Немцы оккупировали часть Украины. Контрреволюция старалась задушить нас голодом. А я – странный человек – интересовался только наукой, только учебой. Если рассуждать математически, а не с человеческой точки зрения, пожалуй, можно понять тогдашнего меня. От настроений (достаточно слабо, впрочем, выраженных) либерально-интеллигентских мне надо было пройти через нулевой уровень, чтоб попасть в область положительных величин. Вот я и проходил через нулевой политический уровень.

К началу учебных занятий на втором курсе (фото 11) я вернулся в университет и погрузился в увлекательный качественный анализ. Вели его у нас ассистенты Зернов, Максоров (фото 13), Козлов, Анненков, может быть, и другие. Я работал под руководством Александра Ивановича Анненкова, в прошлом моего гимназического учителя физики, к которому теперь относился с возросшим уважением и нежностью. Основное мое время я отдавал лаборатории качественного анализа, уже не разбрасываясь на слушание лекций. Впрочем, слушал Романова – вторую часть физики (электричество и пр.) и лекции Елпатьевского[77]77
  Елпатьевский Владимир Сергеевич (1877–1957) – зоолог, доктор наук (1918). В 1908–1918 гг. – приват-доцент кафедры зоологии Московского университета.


[Закрыть] по генетике, больше не могу вспомнить ничего. Иногда ходил на лекции Глинки по минералогии. Это был просто перечень минералов с их твердостью, спайностью, плотностью. Я решил побыстрее вызубрить наизусть и сдать этот, в таком изложении ни уму ни сердцу ничего не дававший, предмет и так и сделал, получив «в. у.».

Зимние каникулы провел в Щелкове у родителей. Надо сказать, что с городским и железнодорожным транспортом становилось все хуже. Частенько из Сокольников мне приходилось в университет ходить пешком, так как влезать в переполненный трамвай даже на начальной остановке в Сокольниках было подчас не под силу, да и висеть на подножке было утомительнее, чем идти. По дороге временами попадались трупы лошадей. Ездил и в Щелково вечерами по субботам. Поезда ходили с опозданиями и медленно, они не отапливались, но внутри вагона было так набито, так «надышано», что было тепло, и текло не только по окнам, но и по стенам. Однако не всегда удавалось сесть в вагон, и я помню случаи, когда в мороз приходилось ехать на лестнице, ведущей на крышу вагона. Хорошо, что кровь горела, и ноги в сапогах не замерзали. Приехав, почти бегом преодолевал около двух километров, отделявших школу от станции, и оказывался в семейном уюте и тепле до понедельника… В понедельник вставал очень рано и опять на поезд. Поезд на сырых дровах полз медленно, иногда и совсем останавливался. Тогда мужское «население» поезда приглашалось на заготовку дров для паровоза, их приходилось пилить, иногда с корня. Потом опять в дорогу.

Первая работа

По возвращении с зимних каникул я с ужасом узнал, что университет замерз. Дров не было. Батареи отопления лопнули, казалось, вся жизнь прекратилась. Конечно, можно было учиться по книгам и сдавать экзамены. Но надо было работать, служить. Уже не меня следовало содержать родителям, а мне им помогать материально по мере сил. Тот же Н.С. Моргунов – художник по профессии – устроил меня «на службу» в отдел изобразительных искусств Наркомпроса, начальником которого был его друг темпераментный брюнет Аверинцев. Сначала, насколько помню, этот отдел помещался на Пречистенке, позднее в здании Наркомпроса на Крымской набережной. Напутствуя меня на новом поприще, Аверинцев сказал, что в мои обязанности будет входить связь с профсоюзами. Из предыдущего изложения должно быть ясно, что вряд ли можно было для такой функции найти человека менее подходящего, чем я, тем более что Аверинцев сам не умел объяснить, в чем должна была заключаться эта связь. Что-то делать, однако, было надо, и я избрал более ясную для меня деятельность – сел на регистрацию «входящих» и «исходящих».

В наш отдел заходили художники, больше все «левых» направлений – Малевич[78]78
  Малевич Казимир Северинович (1879–1935) – художник-авангардист, педагог, теоретик искусства, философ. Положил начало новому направлению в абстрактной живописи – супрематизму, ознаменовав его появление известной во всем мире картиной «Чёрный квадрат».


[Закрыть], Родченко[79]79
  Родченко Александр Михайлович (1891–1956) – живописец, график, скульптор, фотограф, художник театра и кино, художник-иллюстратор. Центральная фигура русского конструктивизма, родоначальник дизайна и рекламы в СССР, один из основоположников фотомонтажа.


[Закрыть], его жена – маленькая женщина в ягуаровой шубке – и многие другие. Устраивались конкурсы, помню конкурс на проект камина с расписанными изразцами. Первую премию получил проект в стиле русской сказки с Иванушкой-дурачком. Но что в целом делал этот отдел, для меня было так же мало понятно, как для питекантропа жизнь современной столицы. По-видимому, мыслилось поощрение кустарных художественных ремесел. Я чувствовал себя утопающим. Однажды в дверях отдела показалось знакомое лицо старика с наружностью ученого. Боже мой, это был профессор МГУ геолог А.П. Павлов[80]80
  Павлов Алексей Петрович (1854–1929) – один из крупнейших русских геологов конца XIX – начала XX вв., палеонтолог, академик Петербургской академии наук (1916), АН СССР (1925).


[Закрыть] (брат Ивана Петровича Павлова – физиолога)[81]81
  Здесь неточность. Отец И.П. Павлова – Пётр Дмитриевич Павлов, священнослужитель из Рязани. Отец А.П. Павлова – подпоручик П.А. Павлов, москвич.
  Павлов Иван Петрович (1849–1936) – физиолог, основатель крупнейшей российской физиологической школы. Лауреат Нобелевской премии в области медицины и физиологии (1904) «За работу по физиологии пищеварения».


[Закрыть]. Меня осветило как солнечным светом. Оказалось, что ему нужен мольберт. Я тотчас заказал его и сказал, что мольберт будет доставлен. Действительно, я сам отнес А.П. Павлову домой этот мольберт. Он жил в двухэтажном жилом корпусе рядом с замерзшим, казалось навеки, зданием химического факультета МГУ. Блаженно-грустное видение кончилось.

После работы в отделе изобразительных искусств я шел репетировать двух старшеклассниц – сестер, или кузин, в один из кривых арбатских переулков. Одна была крупная и вялая, другая – подвижная и кокетливая, вероятно «осколки старого мира» и редкостные оболтуски. Довольно скоро они мне надоели «до страсти». К моему счастью, объявили допризывную подготовку, под которую подпадал и я, и под этим предлогом я отказался дальше совершенствовать знания обеих девиц. Я уже проходил в старших классах гимназии допризывную подготовку, нас обучали строю и винтовке, и я отправился в мою гимназию. Разыскал Петра Николаевича Страхова, который жил в доме во дворе гимназии. Он расспросил меня о жизни, мне хвастаться было особенно нечем. Зато он похвастался Викторовым (Кторовым)[82]82
  Кторов Анатолий Петрович (настоящая фамилия – Викторов; 1898–1980) – советский актер театра и кино. Народный артист СССР (1963).


[Закрыть], сказал, какой из него получается актер. По поводу же требующейся справки отослал меня к тому самому Андрею Кузьмичу Голубкову, который экзаменовал меня при приеме в первый класс. Сам он в школе не работал. Я получил справку за столь знакомой с детства подписью «А. Голубков» и был избавлен от новой допризывной подготовки.

Окончив рабочий день, я шел пешком от Крымского моста до Домниковской улицы, сворачивая по ней во второй переулок налево и во двор, и оказывался в квартире Сергея Петровича Виноградова, где меня теперь приютили и где, как я говорил, отвратительно для меня пахло варящейся кониной. Шел я через Москву неторопливо и в мечтах заказывал разные необычно вкусные кушанья в больших количествах. Здесь были смешанные овощи, и гречневая каша с маслом, и картошка во всех видах. Как и вся Москва, я голодал.

Я ничего не запомнил из этого периода жизни у Сергея Петровича и Анны Андреевны Виноградовых, кроме запаха варящейся конины и того, что там я впервые узнал о существовании Александра Блока и о его стихах. Не помню, где спал, что ел. Снедало беспокойство о моих – в Щелкове, ведь они голодали. Выручило нас то, что вскоре папе дали так называемый академический паек. Ежемесячно мы получали его, стоя в очереди, зимой – с санками, и получали разные съестные блага.

Как и чьими заботами попал папа в список получающих этот паек, не знаю. Может быть, это был тот же Николай Сергеевич Моргунов? Но он сам не получал этого пайка. В очереди мы стояли с людьми, некоторые из коих впоследствии стали знакомыми мне учеными. Старших по положению ученых в этих очередях не припоминаю.

Прошла зима, и я чувствовал, что моей деятельности в области художественной промышленности подходит конец. Нельзя терпеть безделье вечно. Действительно, как-то Аверинцев темпераментно закричал на меня: «Ни черта не делаете». Трудно было что-либо возразить на это. К этому времени, по-видимому, мама разузнала, что в Сокольниках существует «Станция юных любителей природы» и что в ней активно участвуют отпрыски некоторых киржачских фамилий. Я был сведен с ними, подарил этой станции свою коллекцию птичьих яиц и получил приглашение наладить с юными любителями какие-либо занятия по химии. Меня это страшно вдохновило – опять химия, опять Сокольники. Однако в распоряжении директора Всехсвятского была только штатная единица смотрителя зданий. Ничего. Я гордо заявил Аверинцеву, что ухожу от него и буду работать по специальности.

В мое заведование как смотрителя зданий поступило несколько реквизированных дач по пятому просеку, в одной из которых я и поселился. Сама станция располагалась в одной из дач по Ростокинскому проезду. Там кроме «юных любителей» было еще большое количество клеток с разнообразными птицами. Из юных любителей, с которыми я начал занятия по химии, запомнил карапуза в коротких штанишках – Виктора Плескова, впоследствии видного химика карповского института. Для меня как будто солнце снова взошло: весна, Сокольники, щебечущее естествознание в клетках, возрождение химии.