Текст книги "Борис Годунов"

Автор книги: Александр Боханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Вот выдержка из Уложения Царя Алексея Михайловича от 1649 года: «Будет кто каким умышлением учнёт мыслить на государьское здоровье злое дело, и про то его злое умышленье кто известит, и по тому извету про то его злое умышленье сыщется допряма, что он на царское величество злое дело мыслил, и делать хотел, и такова по сыску казнить смертию. Так же будет кто при державе царского величества, желая Московским государством завладеть и государем быть и для того своего злово умышления начнет рать сбирать, или кто Царского Величества с недруги учнёт дружитца, и советными грамотами ссылатца, и помощь им всячески чинить, чтобы тем государевым недругом, по его ссылке. Московским государством завладеть, или какое дурно учинить, и про то на него кто известит, и по тому извету сыщетца про ту его измену допряма, и такова изменника по тому же казнить смертию »^^^.

Подобный законодательный норматив существовал и через полвека после смерти Бориса Годунова. Разница состояла только в том, что Годунов своих недругов жизни не лишал.

Мы не знаем, какие речи звучали при той сцене на Патриаршем подворье, но сам глава рода Фёдор Никитич и в ссылке в Сийском монастыре не мог долго успокоиться; ненависть знати, близкой им по статусу, потрясала и заставляла проливать горючие слёзы. Пристав при нём доносил в Москву, что тот говорил: «Бояре-де мне великие недруги, искали-де голов наших, а ныне-де научили на нас говорить людей наших, а я-де сам видел то не единожды.

Царь Борис Фёдорович не прибег к решительным мерам, не отправил обвиняемых тотчас на плаху, как то иногда делал Иоанн Грозный и на что Третий Царь имел неоспоримое право. Следственная комиссия работала более шести месяцев, а только в июне 1601 года последовал приговор Боярской Думы. Иными словами, наличествовала определённая процедура дознания и суда, что свидетельствовало о соблюдении Самодержцем принятых правовых норм.

«Новый летописец» об этой процедуре ничего не говорит, хотя и утверждает, что слуг Романовых «пытали», «казнили», «подучали» доносить на своих господ. Кого и сколько всего «казнили» – о том не сообщается; молчат об этом и другие современники. Умалчивается и о том, что родственник Романовых князь боярин Фёдор Шестунов не был «закован», так как был болен. Он тихо скончался в своём доме, хотя его слуга дал на него разоблачительные показания. Да и вообще надели оковы на Романовых не царским повелением, а распоряжением Боярской Думы!

Что же установили всё-таки при разбирательстве и в Думе, а потом в следственной комиссии? Неужели только «мешки с кореньями» стали причиной такой резкой реакции? Возможно, для ворожбы, что вообще-то считалось занятием нечистым, нехристианским, а потому и противозаконным, и требуется множество «кореньев», но ведь для отравления нужна всего какая-то малая толика ядовитого зелья. Подробностей разбирательства не существует; здесь опять можно сослаться на очень плохую сохранность документов той эпохи. Как следует из скупых скороговорок и обмолвок «Нового летописца», какие-то показания служащих Романовых существовали. Насколько можно судить, дознание проводилось «с пристрастием», то есть под пытками, что в то время было в порядке вещей.

«Фёдора же Никитича с братьями и с племянником с князем Иваном Борисовичем Черкасским не единожды приводили к пытке», – утверждает «Новый летописец». Более нет никаких указаний на процедуру дознания и её результаты. Нет данных и о том, что указанные лица – Фёдор Никитич и его племянник Иван Черкасский^^^ – физически пострадали при дознании, а такое часто случалось. Никаких телесных недостатков у них потом не наблюдалось, и они прожили после тех мытарств долго: Фёдор-Филарет преставился в 1633 году, а Иван Черкасский в 1642 году.

О судьбе Ивана Черкасского, который при Царе Михаиле Фёдоровиче в 1630-х годах станет фактическим главой государственного управления, следует сказать особо. Он родился около 1580 года и в 1598 году в качестве стольника подписался под соборным определением о призвании Бориса Годунова на Царство. Князь Черкасский был взят вместе с Романовыми^^^. Уже потом выяснилось, что старобоярский дом князей Черкасских часто посещал Григорий Отрепьев, который служил у Романовых. Исходя из знакомства будущего Лжедмитрия с Романовыми, некоторые авторы предполагают, что именно этот факт мог стать поводом для разгрома Романовского клана. Но думается, что это слишком вольная интерпретация. В 1600 году, когда начало раскручиваться это дело, будущий самозванец ещё был никому не известен, и даже не вполне ясно, находился ли он в России или уже бежал в Польшу.

Боярский приговор, состоявшийся в июне 1601 года, определил князю Ивану Черкасскому самую высшую меру наказания, какая только была применена в этом процессе: имение его было «отписано на Государя», а самого его решено было сослать в Сибирь на житье; туда же были сосланы только двое из выдающихся представителей рода Романовых – Иван и Василий Никитичи. Однако пристав, везший князя Ивана Борисовича в ссылку, получил приказание оставаться со своим узником до царского указа в Малмыже на Вятке. 28 мая 1602 года Царь указал быть князю Ивану Черкасскому и дяде его Ивану Никитичу Романову на государевой службе в Нижнем Новгороде; пристав должен был везти князя Ивана из Малмыжа в Нижний нескованного и смотреть, чтобы он ни во время пути, ни в Нижнем ни в чём не нуждался и никакого «лиха » над собой не учинил. В Нижнем Новгороде князь Черкасский должен был «жить до указа», который и вышел 17 сентября 1602 года: Царь Борис «пожаловал» князя Ивана и Ивана Никитича Романова, велел их «взять к Москве», куда князь Иван и был привезен в ноябре того же года.

Возвращаюсь к поставленному ранее вопросу: были ли добыты в ходе следствия некие компрометирующие Романовых показания, уличающие их в злоумышлении против Царя, то есть в государственном преступлении особой тяжести? Точного ответа нет. Можно предположить, что что-то всё-таки обнаружилось, но что именно, так и осталось не ясным. Получается, что в итоге остались только «коренья»? Думается, что не только. Ведь существовали какие-то «изветы »^^^ служащих на своих господ, их «рабов и рабынь », по лексике «Нового летописца », которых «подучали » доносить.

Здесь уместно сказать о следующем. Трудно сомневаться в том, что Борис Годунов боялся отравления. В ту эпоху отравление было, так сказать, инструментом «политической борьбы» как у нас в стране, так и за рубежом. Разговоров об этом всегда было много, но подлинных фактов почти и нет. Ясное дело: подобные чёрные дела никогда не афишировались.

Но вот что установлено доподлинно: Царский род повергался целенаправленной травле на протяжении нескольких поколений. Вскрытие царских и великокняжеских могил в Кремле и проведённые потом биохимические исследования показали с неотвратимой очевидностью, что в тлене, волосах, одежде и даже на стенках саркофагов почти во всех случаях выявлено превышение содержания мышьяка и солей ртути в разы против нормы. Фактически подобные показатели были несовместимы с жизнью. Царей травили, и они травили своих врагов и злоумышлителей, хотя, как уже говорилось, в последнем случае ничего определённого установить и нельзя. Таковы были нравы эпохи, таковы были «инструменты» политической борьбы.

Борис Годунов не мог не бояться отравления. Он вообще последние годы своего царствования чувствовал себя не очень хорошо: мучили головные боли, подагра и бессонница, а порой был так слаб, что его выносили на публику в кресле. Никто никогда не узнает, было ли это естественным следствием многолетнего переутомления, или здесь не обошлось без неких зелий. Прах же Бориса Годунова практически не сохранился, о чём раньше уже упоминалось, так что никакие экспертизы в данном случае невозможны в принципе.

В то же время известно совершенно точно, что Борис Годунов держал при своей особе штат лекарей-немцев; к немцам он вообще питал особое расположение. Выпускник Лейпцигского университета и зять известного наёмника Конрада Буссова – Мартин Бер (1577–1646) несколько лет прожил в Немецкой слободе и в своих воспоминаниях оставил полный список царских врачей. «В 1600 году Борис вызвал из Германии несколько аптекарей и докторов медицины, – писал Бер. – Сверх того, по желанию Царя, Английский посланник уступил ему своего собственного медика, родом баварца, Христофора Рейтлингера, врача весьма искусного, знавшего разные языки. Доктора же, прибывшие в Россию из Германии, были: Давид Васмер, Генрих Шредер из Любека, Иоанн Гилькен из Риги, Каспар Фридлер из Кенигсберга да студент медицины Эразм Венский из Праги. Все они должны были пользовать только Государя, не смея лечить никого из посторонних; самый знатный боярин не иначе получал от них пособие, как с дозволения Его Величества.

Врачи полностью содержались за царский счёт и имели годовое жалованье в 200 рублей, что по тем временам было огромной суммой. Однако пора вернутся к Романовской истории.

Чтобы несколько прояснить основу сюжета – почему Борис Годунов сподобился разгромить старобоярский клан Романовых, следует обратиться к запискам иностранцев. Закордонные пришельцы непременно фиксировали все слухи и сплетни о правителях, циркулировавшие в столице Московии. Анализ подобных слухов помогает понять систему бытовавших представлений и суждений времени. У Конрада Буссова можно найти следующий пассаж:

«Царица Ирина Фёдоровна, родная сестра правителя, обратилась к своему супругу с просьбой отдать скипетр её брату, правителю (который до сего дня хорошо управлял страной).

Но Царь этого не сделал, а протянул скипетр старшему из четырех братьев Никитичей, Фёдору Никитичу, поскольку тот был ближе всех к трону и скипетру. Но Фёдор Никитич его не взял, а предложил своему брату Александру. Тот предложил его третьему брату, Ивану, а этот – четвертому брату, Михаилу, Михаил же – другому знатному князю и вельможе, и никто не захотел прежде другого взять скипетр, хотя каждый был непрочь сделать это. А так как уже умиравшему Царю надоело ждать вручения царского скипетра, то он сказал: “Ну, кто хочет, тот пусть и берёт скипетр, а мне невмоготу больше держать его”. Тогда правитель, хотя его никто и не упрашивал взять скипетр, протянул руку и через голову Никитичей и других важных персон, столь долго заставлявших упрашивать себя, схватил его. Тем временем Царь скончался...

Конечно, вся изложенная история выглядит фантастически. Никакого «дележа» «скифетра Росейского Царствия» у постели умирающего Фёдора Иоанновича не было, да и не могло быть. Подробнее об этом говорилось выше, и повторяться нет надобности. Но что здесь примечательно: Буссов озвучивает мысль о законном правопреемстве Романовых, и первого среди них – Фёдора Никитича, на занятие российского престола. В то время как Годунов выставляется «захватчиком», узурпатором, присвоившим себе царский венец неправедно. Ни о каком избрании на Царство, о выражении «воли Земли Русской » тут уже не говорится; об этом вообще не вспоминали не только в Немецкой слободе, где жил Буссов, но и в боярских хоромах.

Трудно предположить, чтобы такие «баловни судьбы», как Никитичи, считавшие себя первыми среди прочих, не испытывали досады от того, что царский венец их род миновал. Конечно, никому из них не приходило в голову, что фактически Борис Годунов получил корону не из рук Фёдора Иоанновича, а из рук Царицы Ирины, своей родной сестры. И здесь о «царском корне», которым так всегда тщеславились Романовы и их апологеты, вообще речи вести нельзя.

Ирина Годунова и Романовы никакими близкими кровнородственными узами не были связаны. Ирина же Фёдоровна была Царицей законной, общепризнанной, и только после её одобрения, её благословения Борис Фёдорович дал согласие стать Царём. В историографии же со времен Н. М. Карамзина этот принципиальнейший «момент» вообще исключается, как правило, из поля зрения. Всё сводится к генеалогическим построениям вокруг первой жены Иоанна Грозного – Анастасии, родство с которой якобы открывало законный, легитимный путь к престолу. Но если Анастасия – «царскосанная» первоосновательница, то почему же Ирина таковой не является? Подобный вопрос обычно повисает в воздухе; точнее говоря, он просто вообще не возникает!

Почему двоюродный брат Царя Фёдора Иоанновича, например Фёдор Никитич, ближе и приемлемее для наследования престола, чем шурин Царя Борис Годунов? В первом случае имеется в виду кровнородственное родство, а во втором брачнодуховное. В русском же историческом контексте «духовное родство» не считалось ниже кровных связей, оно во многих случаях являлось даже значимее. Что же современники тех событий о духовной первооснове русского бытия, о «родстве во Христе», не знали? Конечно, они всё знали и всё понимали, но Борис Годунов мешал всем правителям, пришедшим ему на смену.

По рождению Анастасия Романовна Захарьева-Юрьева, дочь окольничего, не была «царского роду». Она таковой стала после замужества в 1547 году с Иоанном Грозным. Пять братьев Никитичей не её прямые потомки, а родственники по боковой, «братской» линии – племянники. Их отец Никита Романович, умерший в 1586 году, породнился с Царским Домом через брак своей сестры, начал считаться «царским сродником». Но ведь таковым же являлся и Борис Годунов, после того как Ирина стала супругой Царевича, а потом Царя Фёдора Иоанновича. Однако многолетняя целенаправленная антигодуновская «пропаганда», иного слова тут и подобрать нельзя, настолько всё исказила и извратила, что потерялись все первичные ориентиры и смыслы.

Невзирая на «нюансы» фамильного родословия, Романовы кичились именно своей «царскородностью». Подобная горделивость неизбежно прорывалась в разговорах, в собеседованиях с друзьями, родственниками и знакомыми. Интересная подробность содержится в записках Исаака Масса. В одном месте он обмолвился, что Романовы «держали себя как цари», а в другом описал эпизод, относящийся к моменту принятия Борисом Годуновым престола.

«Говорят, что Фёдор Никитич по возвращении домой сказал своей жене: ‘‘Любезная! Радуйся и будь счастлива. Борис Фёдорович – Царь и Великий князь всея Руси”. На что она в испуге отвечала: “Стыдись! Чего ради отнял ты корону и скипетр от нашего рода и передал их предателям любезного нашего Отечества?”, и жестоко бранила его и горько плакала. Он, разгневавшись, в злобе ударил её по щеке, а прежде и худого слова никогда ей не выговаривал. Говорят, что после она советовалась с братьями своего мужа, Иваном и Александром, и их родственниками о том, как бы извести Царя и весь дом его; но это известие неверно...»^*®.

Была ли такая сцена или нет – теперь уже и не узнать. Голландский купец передаёт слухи, распространенные среди торговых и приказных людей, с которыми ему приходилось много общаться. Подобные суждения можно воспринимать как отражение, хотя и деформированное, того, что много позже получило название «общественного мнения». Разговоры о «недостойности » Царя Бориса Романовыми велись, что уже само по себе являлось государственным преступлением. Намеревался ли некто из Романовых ворожбой вызвать на голову Царя Бориса напастья, или даже кто-то собирался его отравить – не суть важно. Ничего определённого установить здесь нельзя.

Но, что разговорами и о «недостойности» Бориса Годунова они исподволь сокрушали сакральный ореол Царской Власти, о том можно говорить почти наверняка. Девальвация же подобного знака небесного избранничества Миропомазанника – только первая ступень на пути неизбежного его устранения. Так было всегда и самым трагическим образом проявилось через триста с лишним лет после Бориса Годунова, уже в XX веке, в 1917 году. Тому вселенскому обвалу – ниспровержению Царства – тоже предшествовала многолетняя кампания по шельмованию Царя всея Руси и Его Семьи. И развернули эту кампанию и постоянно подогревали её своими разговорами о «недостойности» Царя не какие-то тайные враги и злопыхатели из-за границы, а свои, природные аристократы, «русские бояре» последней волны...

И ещё одна примечательная подробность, относящаяся к «делу Романовых ». Впервые широко в дознавательных и судебных делах начали использовать показания «рабов и рабынь», то есть служащих и холопов в домах родовитых и именитых, а за полученную важную и нужную информацию власть стала вознаграждать: деньгами, платьями, поместьями.

Боярство содрогнулось; теперь даже в своих хоромах нельзя было находиться в безопасности, нельзя было «вымолвить слово»; «прошки», «сидорки», «захарки» и «парашки», обслуживающие господ, которых те и за людей-то часто не считали, могли теперь «предать», «донести». И самое «ужасное» было то, что им верили! «Безродные», «худые», «никчёмные» получали возможность вершить судьбу «именитых» и «родовитых»; они ведь ранее и «уста раскрыть» не имели права на господ! Теперь же жизнь начала меняться по вине «зловредного» Царя Бориса. Этот боярский «ужас» передаёт «Новый летописец»:

«Искони же враг наш дьявол, не желая добра роду христианскому, приводя его к последней погибели, вложил в мысль царю Борису – захотелось ему в Московском государстве все ведать, чтобы ничто от него утаено не было; и помышлял о сем много, как бы то и от кого узнавать, и положил мысль свою на том, что кроме холопей боярских узнавать не от кого, и повелел тайно научить доносить на боярина князя Федора Шестунова человека его Воинка. Тот же Воинко пришел доносить на государя своего Царь же тому боярину, на виду у людей, сперва никакого зла не сделал, а того Воинка пожаловал, велел ему объявить о своем государевом жаловании перед Челобитенным приказом на площади, перед всеми людьми, и дал ему поместье, и повелел служить в городовых детях боярских. Люди же боярские со всех дворов, видя такое жалование к тому Воинку, начали умышлять на своих господ, и сговаривались человек по пять или шесть, один шел доносить, а другие были свидетелями и ему потакали.

Люди же боярские, которые не хотели душ своих отдать на дно адское и государей своих не хотели видеть в крови, в погибели и разорении, против доносчиков противились и за государей своих стояли, и они же, бедные, мучимы были: пытали их, и огнем жгли, и казнили, а иным языки резали, иных по темницам сажали. Они же крепились и не посягали против государей своих. Государи же их за их терпение воздавали им многую свою любовь, а тех же доносчиков Царь Борис жаловал своим великим жалованием, иным давал поместья, а иным жаловал из казны, а более всех жаловал людей Фёдора Никитича Романова и его братьев за то, что они на господ зло умышляли. И от тех наветов в царстве была великая смута, друг на друга люди доносили, и попы, и чернецы, и пономари, и просвирни. Да не только эти люди, но и жены на мужей доносили, а дети на отцов, и от такого ужаса мужья от жен своих таились. И в тех окаянных доносах много крови пролилось неповинной: многие от пыток померли, иных казнили, иных по темницам рассылали, дома разоряли; ни при каком государе таких бед никто не видел.

«Новый летописец» традиционно неимоверно сгустил краски. Верных боярских хлопов «не жгли» и языки не «резали»; в существующих источниках не задокументировано ни одного подобного случая. Но сам факт возможности «низших» давать показания против «высших» потрясал все устои боярско-вотчинной психологии, колебал принципы «исконного» мироустроения. Нет, и раньше всегда бывало, что когда начиналось «государево дело» против какого-то вельможи или вотчинника, то их людей опрашивали и допрашивали, в том числе и «с пристрастием». Однако неизменно инициатива исходила от власти, а не от «холопов».

Было просто уму непостижимым, что теперь-то «дело » против родовитых мог возбудить простой дворовый человек! Действительно, ни «при каком государе » подобного ещё не знали. Думается, что указанная практика особо усугубила антигодуновские настроения в кругах элиты. И не случайно, как только в 1606 году у власти утвердился «боярский царь» Василий Шуйский, то с годуновским новшеством было покончено раз и навсегда.

Если разобраться по существу, то ничего катастрофического и исключительного эта мера в себе не заключала. За важную информацию всегда и везде платили, как платят и до сих пор. В начале XVII века Россия в этом отношении только «сильно отставала » от стран «мирового прогресса ». При этом надо иметь в виду, что «оклеветанные» имели право на оправдание; они могли доказать ложность обвинений и в таком случае сам обвинитель, «изветчик», подвергался суровому наказанию вплоть до лишения жизни...

1601 год стал переломным для царствования Бориса Годунова. Только закончилось «Романовское дело», как на страну стало надвигаться тяжёлое испытание, страшное бедствие – голод. Тот год выдался необычайно дождливым, рано ударили морозы. Основные сельскохозяйственные культуры погибли; нечем было кормить скотину. Цена хлеба за год увеличилась в сто раз! Начался падёж скота, а за ним пришёл на Землю Русскую и «мор»^*^ И так продолжалось три года! Вот как о том сообщает «Новый летописец»:

«Наводит Бог, грехов ради наших, приводя нас к покаянию, мы же его наказания ни во что не ставим, за то навел на нас Бог голод великий: были дожди великие все лето, хлеб же рос; и когда уже [пора пришла] хлебу наливаться, он незрелый стоял, зелен как трава; на праздник же Успения Пречистой Богородицы был мороз великий и побил весь хлеб, рожь и овес. И в том же году люди еще питались, терпя нужду, старым и новым хлебом, а рожь сеяли, чаяли, что взойдет; а весной сеяли овес, тоже чаяли, что взойдет. Тот же хлеб, рожь и овес, ничего не взошло, все погибло в земле. Был же на земле голод великий, так, что не купить и не добыть [хлеба]. Такая была беда, что отцы детей своих бросали, а мужья жен своих бросали же, и умирали люди, яко и в прогневание Божие, в моровое поветрие так не умирали. Был же тот голод три года. Царь же Борис, видя такое прогневание Божие, повелел мертвых людей погребать в убогих домах и учредил к тому людей, кому трупы собирать »^*'*.

Царь указом ограничивал цены на хлеб, преследовал тех, кто взвинчивал цены, но успеха не добился. Стремясь помочь голодающим, он раздавал беднякам деньги. Но хлеб дорожал. а деньги теряли цену. Борис приказал открыть для голодающих царские амбары. Но их запасов не хватало на всех голодных, тем более что, узнав о бесплатной раздаче, люди со всех концов страны потянулись в Москву, бросив те скудные запасы, которые всё же имелись у них дома. Имеются сведения, что около 127 тысяч умерших от голода было похоронено только в районе Москвы! Однако хоронить успевали не всех. Появились случаи людоедства. Люди начинали думать, что это – кара Божья. Возникало убеждение, что царствование Бориса не благословляется Богом, потому что оно беззаконно, достигнуто «неправдой». Следовательно, не может кончиться добром.

Живописно-мрачную картину бедствий Русской Земли даёт Авраамий Палицын. По его словам. Господь «омрачил» небо, покрыл его облаками, откуда «дождь проливался » непрестанно, а люди «во ужас впадаша », а на земле перестало родить «всякое семя сеянное» от «безмерных вод», «лиемых от воздуха». Затем «побил мраз сильный» всякий труд человеческий «и в полях, и в садах, и в дубравах», как будто вся земля огнём «поедена бысть». Беды на том не кончились, ибо наказание Божие не поняли и не покаялись, склонились к беззаконию. А за то последовали новые наказания «во второй год», ставшие «злейше» первого, так же случилось и «в третие лето ». Авраамий тут присовокупляет, что «Царь же Борис в те лета многу милостыню творяше к нищим».

Авраамий отмечает меру, которая отвечала милосердным представлениям Царя: начали раздавать по царскому повелению в Москве жизненные припасы и деньги. Однако это не только не улучшило ситуацию, но только усугубило её. «Многие тогда из ближних градов» к Москве потянулись за пропитанием. Земля обезлюдела, хозяйство везде бросали, и толпы народа бродили по стране. Голод вызвал небывалую смертную статистику. Авраамий называет 127 тысяч человек; мертвых было так много, что хоронили в общих могилах без гробов и без отпевания. И это «толико во единой Москве». Многих же погребали при церквах, которых в Москве было более четырехсот, а тех погребённых было «неведомо колико»^*^ Русь переживала катастрофу национально-государственного масштаба.

Исаак Масса писал, что «на всех дорогах лежали люди, умершие от голода, и тела их пожирали волки и лисицы, также собаки и другие животные». Стало страшно подавать милостыню, так тут же могла возникнуть толпа страждущих, готовых разорвать дающего. «Я сам охотно бы дал поесть молодому человеку, – писал Масса, – который сидел против нашего дома и с большой жадностью ел сено в течение четырёх дней, от чего надорвался и умер, но я, опасаясь, что заметят и нападут на меня, не посмел.

Некоторые люди обезумели от голода. Появились случаи людоедства, невиданные ранее на Руси. Жуткую историю поведал, как очевидец, Жак Маржерет. «Я сам был свидетелем, – писал французский наёмник, – как четыре женщины, мои соседки, брошенные мужьями, решились на следующий поступок: одна пошла на рынок и, сторговавши воз дров, зазвала крестьянина на свой двор, обещая отдать ему деньги; но только он сложил дрова и зашёл в избу, чтобы получить плату, как женщины удавили его и спрятали в погреб, чтобы тело не повредилось: сперва хотели съесть лошадь убитого, а потом приняться за труп. Когда же преступление открылось, они признались, что труп этого крестьянина был уже третьим Естественно, что нельзя обобщать подобные случаи, но невозможно их и игнорировать; данные о каннибализме встречаются не только в записках иностранцев.

Политика Годунова была направления на исправление дел, на улучшение ситуации. Недоброжелательно настроенный по отношению к Царю француз Маржерет признавал: «Сумма, выданная Борисом для бедных, невероятна; не говоря о Москве, во всей России не было города, куда бы он ни посылал более или менее денег для пропитания бедных. Мне известно, что в Смоленск отправлено было с одним из моих знакомых 20 тысяч рублей. К чести этого Царя должно заметить, что он охотно раздавал щедрые милостыни и награждал духовенство, также ему преданное. Голод сильно подорвал и силы России, и доходы Государя»^**.

В 1601–1602 годах Годунов пошел на законодательное восстановление Юрьева дня. Он разрешил собственно не выход, а вывоз крестьян в более благополучные места. Вотчинники спасали свои имения от запустения и разорения, но обязывались обеспечивать пропитанием крестьянам. Нет каких-либо данных о том, соблюдались ли эти положения в эпоху повсеместного разорения и нарушения общественного равновесия: крестьяне, вне всякого Юрьева дня, массами бежали не только в Москву, но и в Новгород (второй по величине город) и на Юг, где всегда были «тучные нивы», и даже на Север, в известные «рыбные края».

Массовый голод вызвал народные волнения. Бродячие голодные и обездоленные люди сбивались в группы, становившиеся шайками и бандами, рыскавшими по всей стране, промышляя грабежами и убийства. Такие «ловцы удачи» появились даже в пригородах Москвы. В одном случае центральной власти пришлось применять регулярную вооружённую силу, чтобы справиться с бандитами, которых в советской историографии уважительно называли «восставшим народом». Самым крупным «восстанием» явилось движение под предводительством атамана Хлопка (Косолап Хлопко), разразившееся в 1603 году. В нём участвовали в основном казаки и холопы. Шайка насчитывала до 500 человек и действовала в окрестностях Москвы; возникла реальная угроза безопасности столицы. На борьбу с ней было направлено войско под начальством окольничего И. Ф. Басманова, который в сентябре 1603 года был убит в бою. Тем не менее разбойники были сокрушены, а раненый Хлопко взят в плен и повешен.

В 1604 году голод на Руси завершился, урожай того года был обильным, и можно было надеяться на скорое выздоровление всего национально-государственного организма. Однако грянуло бедствие страшнее всех предыдущих, которое Борису Годунову, несмотря на его ум, политическое чутье и административное мастерство, одолеть не удалось. Под именем Царевича Дмитрия появился самозванец, которого немалое число людей постепенно стало воспринимать не только законным корононо-сителем, но и «мечом возмездия» для Царя Бориса.

Слухи о том, что Царевич Дмитрий «на самом деле» спасся, а вместо него похоронен был в Угличе некий «поповский сын», ходили давно. Точно установить время их появления не представляется возможным. Во всяком случае, это случилось за несколько лет до того, как в 1604 году этот слух материализовался в образе расстриги Григория Отрепьева. Если подойти ко всей этой истории с прагматических и рационалистических позиций, то она сразу же окрасится в фантастические тона. Как говорил один герой А. П. Чехова: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!»

Русское же сознание, как уже говорилось, было в ту эпоху теоцентричным и эсхатологичным; оно воспринимало мир и все события его как дар Всевышнего, Которому ведомо всё и для Которого нет невозможного. Потому подобное событие и воспринималось как возможное, а для кого-то и желанное проявление метафизического мира.

Конечно, верили «чудесному спасению » далеко не все; можно даже сказать, что на первых порах в это почти никто и не верил. Проводилось же расследование, была официальная процедура похорон, на которой присутствовали именитые должностные лица, родственники погибшего и даже благочестивый митрополит Геласий. К тому же гроб с телом Царевича стоял в Угличе в храме открытым несколько дней, а к нему стекалось множество народа, в том числе и дворовых людей Нагих, знавших Дмитрия в лицо, так что «осуществить подмену » не было никакой возможности. Первопатриарх же Иов, как только возникли разговоры о самозванце, тут же обратился к пастве с окружным посланием, где называл истинное имя «похитителя» титула Царевича. Всё это имело воздействие, но далеко не на всех.

Нельзя не учитывать, что с тех пор, как погиб Дмитрий, прошло много лет, важные подробности его смерти и похорон забылись. Эта тема вообще была изъята из официального обращения более десяти лет. Как показало развитие событий, то была стратегическая ошибка правительства Бориса Годунова. Спохватились, когда слух о «спасённом Царевиче Дмитрии» начал приобретать характер своеобразной общественной пандемии.

Для некоторых родовитых, таких как Василий Шуйский или Фёдор Никитич Романов, появление самозванца открыто путь к политическому реваншу, к ниспровержению Бориса Годунова; Василий Шуйский потом в этом откровенно признавался. Этот боярин, стоявший у гроба с телом погибшего Цесаревича, принимавший участие в его погребении, всё прекрасно знал. Ни в какое «чудо Царевича» он не мог верить, так как упомянутое «чудо» являлось рукотворным.