Текст книги "Павел I"

Автор книги: Александр Боханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

Весной 1777 года Цесаревич узнал, что Мария Фёдоровна беременна. Это было так радостно и так трепетно ожидаемо. В начале и муж и жена всё ещё сомневались, но когда всё окончательно определилось, то Павел увидел в том милость Божию и 3 июня написал архимандриту Платону. «Сообщаю Вам хорошую новость, услышал Господь в день печали, послал помощь от Святого духа и от Сиона заступил: я имею большую надежду о беременности жены моей. Зная Ваши сантименты ко мне и патриотические Ваши расположения, сообщаю Вам сие, дабы Вы вместе со мною порадовались».

Екатерина уже с весны стала получать сведения, что Цесаревна, возможно, в «интересном положении». Однако сама Мария Фёдоровна ничего не рассказывала, боялась обнадёживать до срока. В апреле 1777 года Цесаревна писала мужу, что матушка «бранит меня», что «ничего не говорю ей о своём здоровье, и настойчиво желает, чтобы я что-нибудь сказала ей по этому поводу. Позволяете ли Вы мне сообщить ей об имеющихся подозрениях, оговорив при этом, что это ещё не наверно. Я боюсь, что если отложить сказать ей об этом, она узнает это от других».

Когда Императрице стало известно, что она в скором времени станет бабушкой, то испытала большое удовлетворение. Всё идет как нельзя лучше, исполняются её долгожданные ожидания. Вюртембергская малышка оправдывала её надежды. В знак свой признательности Императрица летом 1777 года подарила невестке земельные владения в нескольких верстах от Царского, где в том же году начали воздвигать большой усадебный дом, «Павловск» – такого названия удостоилось это место. Помимо главного дворца, был создан великолепный пейзажный парк с множеством мостов, беседок и павильонов, В 1778 году Цесаревич с Цесаревной начнут обживать собственное поместье.

Павел последние месяцы перед родами Марии чрезвычайно волновался, много молился, уповая на милость Всевышнего. Духовному наставнику архиепископу Платону писал в октябре 1777 года. «Молите теперь Бога о подвиге, которым счастие и удовольствие моё усугубятся удовольствием общим. Начало декабря началом будет отеческого для меня звания. Сколь велико оное по пространству новых возлагаемых чрез сие от Бога на меня должностей! Его рука мне всегда видна была. Грешил бы, если бы при сем случае усумнился… Мы, слава Богу, здоровы и наслаждаемся взаимною дружбою и спокойствием, происходящим от чистой совести. Пожалейте и молите Бога, чтоб Он нам на веки её сохранил, без чего ни пользы, ни славы быть не может».

Прошел месяц и, когда до знаменательного события оставалась считанные дни, Цесаревич снова нашел нужным обратиться к молитвеннику Платону, «Благодарю Вас за доброе Ваше о мне мнение.

Стараться буду его вящее заслужить, а особливо исполнением новых должностей, вступлением чрез короткое время в новое звание, столь важное по отчёту, которым всякий в оном должен, а особливо каждый, в моём месте находящийся. Помолитесь обо мне. Бог, благословлявший меня в столь различных случаях, меня и при сем да не оставит».

12 декабря 1777 года в Зимнем Дворце Великая княгиня Цесаревна Мария Фёдоровна разрешилась от бремени сыном, который, по воле Императрицы, получил имя Александра в честь небесного покровителя Санкт-Петербурга, святого благоверного князя Александра Невского. Радость родителей была неописуема; а бабка просто ликовала. Её очередной «прожект» получил желанное завершение; будущее Династии теперь надёжно обеспечено. И Екатерина пошла на то, за что сама критиковала Императрицу Елизавету и что окончательно возвело непреодолимую преграду между ней и сыном с невесткой.

Она забрала Александра от родителей под свою полную опеку. Отныне всё, что касалось Великого князя Александра, находилось исключительно в компетенции Екатерины II, Когда через полтора года (27 апреля 1779 года) у Павла и Марии родился второй сын, Константин, то и он тотчас так же оказался в бабушкином плену. Родителям дозволялось только время от времени «навещать» своих сыновей.

Сыновья были лишены родительского ухода, а у родителей отняли их неотъемлемые родительские права. Павел воспринимал это не только как личное оскорбление, но и как оскорбление Бога, Ведь это Он посылает родителям великую радость – детей; только Всевышний налагает на отца и мать святые обязанности их взращивания и воспитания. А тут вторгается жестокая третья сила, которая разрушает этот промыслительный союз и возводит преграду между родителями и их чадами. Павел Петрович давно не сомневался, что его мать – великая грешница, и вот ещё одно её позорное деяние…

Все же пиетисты Екатерины II не усматривали в подобном кощунстве ничего предосудительного. Шильдер по поводу произвола, связанного с Александром Павловичем, ограничился бесстрастной сентенцией: «Признавая сына и невестку неспособными воспитывать будущего Русского Государя, Екатерина, как глава Императорского Дома, считала своим правом и обязанностью взять на себя заботы по воспитанию внука, в надежде увидеть в нём впоследствии воплощение лучших своих дум и стремлений». Но ведь будущим «Русским Государем» должен быть Павел Петрович, а отнюдь не Александр. Да и почему родители «были неспособными» воспитывать своих детей? Апологеты «Екатерины Великой» два века умиляются её «великодушию»: она, видите ли, в отличие от Елизаветы, «разрешила» родителям видеть своих сыновей…

Если перевести подобные эвфемизмы на понятный язык, то ясно одно: все понимали, и во времена Екатерины и после, что Самодержица именно в Александре видела своего преемника. Трудно предположить, чтобы Павел не расшифровал подобный замысел, однако он не позволил спровоцировать себя на некий «мятеж», который неизбежно привел бы к его изгнанию, заточению, а возможно и гибели. Это свидетельство огромной выдержки и железного характера Павла Петровича. Даже в своей тайной переписке с Никитой и Петром Паниными, которая велась несколько лет с большими предосторожностями, и с близким к Паниным дипломатом и генералом князем Н. В. Репниным (1734–1801), где обсуждались многие проблемы государственной важности, Павел Петрович ни разу не позволил выпадов против матери.

Однако все монаршие насилия не прошли совсем незаметно: началось полное, но скрытое «отчуждение» между Павлом и Марией, с одной стороны, и Екатериной – с другой. Но только внутренним отторжением дело не ограничилось, С начала 80-х годов начинается целенаправленная кампания по шельмованию Цесаревича и его супруги. Екатерина теперь уже «не любила» не только сына, но и Марию Фёдоровну, которая ей стала представляться «мелкой» и «неумной». Она так «театрально» плакала и молила Императрицу отдать ей детей, что это выглядело «неприлично»! А ведь Екатерина всей своей жизнью красноречиво доказала, что она настоящий «специалист» в вопросах морали и этики. Потому образ воздушной «Психеи» был изъят из обращения в окружении Императрицы.

Мария Фёдоровна, обжившись при Дворе, очень быстро поняла, что нравы здесь господствуют предосудительные. Простая, романтическая, добропорядочная, она испытала потрясения от увиденного. Праздность и куртизанство определяли атмосферу придворной жизни. Её Павел представлялся страдальцем и праведником в мире разврата и лжи; он вызывал лишь восхищение и сострадание. Она не могла сдержаться и написала о том матери. Вюртембергская герцогиня откликнулась сочувственным письмом. «Вы правы, дорогое дитя, жалуясь на испорченность Императрицы… В природе нет ничего более жесткого, как сердце, которое предалось своим страстям и в зтом самозабвении не видит ничего кругом себя, Я понимаю страдания, которые Вы должны испытывать, присутствуя при всех возмутительных сценах».

Забегая вперед, уместно заметить, что Екатерина II оказала плохую услугу и Александру Павловичу, и России. Она хотела его воспитать сильным, умным и благородным человеком, она желала воплотить в нем идеальный образ будущего правителя, который прогремит в истории своими славными делами; она видела в нём второго Александра Македонского. На самом же деле все оказалось совсем не идеальным. Его так «хорошо готовили» к роли будущего правителя православной России, что он долго не мог сносно изъясняться по-русски, а Евангелие открыл первый раз в жизни только в 1812 году, накануне вторжения в Россию Наполеона.

Личность Александра, воспитанного под нежным крылышком бабушки, формировалась между двумя враждебными мирами. В результате – лицемерие и беспринципность стали органическими признаками его натуры.

Уже будучи отроком, он постоянно письменно клялся Екатерине в любви, бесконечно повторял, что «целует её ножки и ручки», но никогда её не любил. Он настолько вжился в образ услужливого, преданного, любящего человека, что когда, по воле Екатерины, женился в 1793 году, то получал разрешение на первый поцелуй у Императрицы! Он вообще никого по-настоящему не любил, и когда начал царствовать, то терпеть не мог разговоров о своей бабушке.

Отца он боялся; его ведь нельзя было убаюкать сладкими речами и любезными словами. Он боялся его прямоты и нелицеприятности, боялся всю свою молодость, боялся до такой степени, что стал соучастником его убийства. Потом он трепетал перед матерью и старался как можно реже с ней видеться. Жену свою, Елизавету Алексеевну, он выносил с трудом, завёл себе «вторую семью», о которой знал весь Петербург. Государственные обязанности его всегда тяготили; он настолько привык конспирировать и лицемерить, что фактически привел Россию на край гибели. Военный мятеж в декабре 1825 года в Петербурге во многом явился следствием позиции Александра Павловича, не желавшего предотвратить его и скрывшего от России имя истинного Наследника Престола!…

Летом 1780 года в Петербурге случилось важное событие: в столицу прибыл «граф Фалькенштейн», но все знали, что за этим декоративным титулом скрывался Император (1765–1790) Священной Римской Империи и Австрийский Император Иосиф II. [44]44
  Правящее владетельное лицо Династии Габсбургов становилось Императором Священной Римской Империи и правителем обширных австрийских территорий, Королём Чехии и Королём Венгрии. В 1804 году племянник Иосифа II Франц (Франц II) принял титул Императора Австрии, и с «того времени название «Австрия» стало официальным для всей Империи.


[Закрыть]Это был «личный друг» Государыни, отношениями с которым она очень дорожила. Миссия Иосифа преследовала цель: укрепить дружеский союз между Россией и Австрией и постараться развеять пропрусские настроения в России, главными носителями которых, как считали в Вене, был Цесаревич и Цесаревна. Повод для поездки в Россию представлялся весьма важным. Император намеревался обсудить проект женитьбы своего племянника эрцгерцога Франца (1768–1835, Австрийский Император Франц II с 1806 года) [45]45
  Император Иосиф II был женат дважды: на Изабелле Пармской (1741–1763) и Жозефине Баварской (1739–1767), но детей от этих браков не имел. Наследником Престола считался его брат Леопольд (1747–1792), сын которого Франц и воспринял власть после скоропостижной смерти своего отца в 1792 году, став сначала Императором Священной Римской Империи, а затем и Императором Австрии.


[Закрыть]на младшей сестре Марии Фёдоровны – принцессе Елизавете-Вильгельмине (1767–1790).

Впечатления от встреч и бесед с Императрицей у Иосифа остались наилучшими. Но что явилось для гостя неожиданно-радостным, так это общение с Павлом и Марией. С Марией Фёдоровной они беседовали на общие темы, брак сестры не вызывал у Марии никаких возражений; по ее мнению, всё должна была решать сама Елизавета, ну и, конечно, родители. Общение с Цесаревичем стало приятным открытием. Император не обнаружил у Павла никакой «прусской узости» и высказал управляющему ведомством иностранных дел A.A. Безбородко (1747–1799) мнение, что он – «украшение нашего века».

«Я люблю в нём ту точность, с которой, как все меня уверяют, отправляет все дела, какие он на себе имеет. Такая точность есть вещь редкая в молодых людях, но она нужна и в особах его состояния тем полезнее, что, без сомнения, в своё время и сделанное удержит, и недоконченное завершит». Осталось неясным, была с такой оценкой ознакомлена Екатерина II и, если да, то вряд ли она ей понравилась.

Император покинул Петербург, и далее начались длительные закулисные переговоры о возможности нового европейского брачного союза, который должен был не только дать потенциальному Наследнику Австрийского Престола невесту, но и установить близкую династическую связь между Династией Габсбургов и Домом Романовых. Ведь сестра Марии Фёдоровны становилась претенденткой на роль Императрицы! В этой закулисной деятельности живейшее участие принимала Екатерина II: роль «европейской свахи» ей особенно нравилась. К весне 1781 года вопрос был окончательно решён: эрцгерцог Франц и принцесса Елизавета должны были стать мужем и женой.

Одновременно следовало решать и другой вопрос, который Екатерине совсем не импонировал: разрешить или нет Марии Фёдоровне и Павлу присутствовать на брачных торжествах в Вене. Если бы Императрица могла следовать всегда только собственным желаниям, то она отправила бы Марию и Павла совсем в другую сторону, и уж точно не на европейскую арену. Но даже у неограниченной повелительницы существовали пределы возможного. Надо было делать большую политическую игру, «вся Европа» будет наблюдателем, а потому пришлось переступить через нежеланное.

В мае 1781 года Императрица в присутствии Цесаревича и Цесаревны совершенно неожиданно затеяла разговор о том, как хорошо делает Император Иосиф, что много путешествует, посещает различные страны, что даёт ему «массу полезных знаний». Мария Фёдоровна описала этот эпизод в дневнике: «Мы вполне одобрили всё, что она (Императрица. – А. Б.) сказала относительно Императора, и, в особенности, всё, касавшееся пользы, извлечённой им из своих путешествий, а Великий князь прибавил, что как счастливы те из лиц его положения, которые могут делать то же самое и таким же образом как он; что он ввел в моду путешествия».

Павел Петрович и Мария Фёдоровна, конечно же, тут же поняли, что, возможно, и им будет предоставлена возможность отправиться в европейское путешествие. Тему эту сами не затрагивали и не развивали, так как одно неверное слово могло навсегда похоронить подобную мечту. Как записала Мария Фёдоровна, супруги дали Императрице «почувствовать, что мы ценим и понимаем преимущества, которые Должны представлять путешествия». Всё. Дальше того рубежа идти было нельзя. Попытка выразить сокровенное желание отправиться в Дальние края могла быть тут же истолкована как признак своеволия. А такие поползновения Екатерина умела пресекать раз и навсегда и никогда (почти никогда) свои запреты не отменяла.

В один из следующих дней Императрица опять затеяла разговор о пользе путешествий и об Императоре Иосифе, причем Павел Петрович отважился сказать, что «было бы любопытно увидеть Императора в Вене монархом, после того как его видели здесь в качестве частного лица». В ответ на это Екатерина, по словам Марии Фёдоровны, заметила, это «конечно, любопытно и улыбнулась».

О, эта незабываемая улыбка повелительницы России! Она далеко не всегда передавала внутреннюю человеческую радость и расположение. Иногда это – снисходительная ухмылка палача, смотрящего с радостью на лицо жертвы. Павел Петрович понял, что опасный рубеж достигнут и больше нельзя произносить ни единого слова.

Он слишком хорошо распознал мать: за внешними любезностями и улыбками скрывается чёрная душа, которая способна на любое злое дело. Павел Петрович не мог не знать о том, что она сотворила с епископом Ростовским и Ярославским Арсением (Мацеевичем, 1697–1772), находившимся в преклонных летах. «Дело» считалось секретным, но о нем немало было разговоров и в церковной среде, и в петербургских гостиных.

Всё началось с того, что в своём обращении в Синод в марте 1763 года Владыка позволил себе немало нелестных выражений, затрагивавших всю систему государственно-церковных отношений. «Горе нам, бедным архиереям, – восклицал Владыка, – яко не от поган, но от своих, мняшихся были овец правоверных, толиковое мучительство претерпеваем! От тех, кому надлежит веровати, яко мы…»

На подобный вызов «матушка-императрица» среагировала тотчас. Ее положение на Престоле еще не могло считаться прочно обеспеченным. Не прошло и года, с того июньского дня в 1762 году, когда группа гвардейских офицеров свергла с престола внука Петра I Императора Петра 111, через несколько недель «случайно убитого». Екатерина прекрасно осознавала, что, по сути дела, она – самозванка, «узурпаторша», что никакими традиционными законами и историческими прецедентами её воцарение не объяснялось и не оправдывалось. Об этом же в своих речах не раз бесстрашно упоминал и Арсений.

Будучи умной и расчетливой, Екатерина сразу же узрела огромную потенциальную опасность ее властительству в православной стране, исходившую от таких независимых авторитетов, как Ростовский Митрополит. Потому и преследовать его она начала с лютой беспощадностью. Арсений был арестован, препровожден под усиленным военным конвоем в Москву и помещен под «крепкийкараул» в Симоновом монастыре.

Императрица лично следила за всем ходом «дела Арсения» и давала инструкции по его содержанию. Мало того: она лично решила допросить Арсения, который и в её присутствии повторил свои доводы и против секуляризации, как и вообще против вторжения в церковные дела светских лиц. Не утаил он и своих сомнений по поводу законности преемственности власти самой Екатерины. С «великой государыней» при этом случилась чуть ли не истерика, и она завопила, чтобы ему «закляпили рот».

Волю повелительницы приспешники исполнили немедля. Арсений уже в апреле 1763 года был привлечен к синодальному суду по обвинению «в оскорблении Величества». Суд был скорый и неправый; его решение определяла сама Екатерина II. Снять священнический сан, сослать в отдаленный северный Николо-Карельский монастырь и «строго смотреть» за тем, чтобы он не смог и там «развращать ни письменно, ни словесно слабых и простых людей».

Владыка же и в отдаленной ссылке оставался честным и простодушным. Он не только не прекратил «возмутительных речей», но и «совратил» монастырскую братию, среди которой очень быстро стал пользоваться почитанием. Естественно, что нашлись «доброхоты», оповестившие о том «венценосную особу», которая просто пылала огнем неугасимой ненависти. Арсений был снова судим и лишен монашеского чина. В 1767 году он был под охраной перевезен из Архангельской губернии в Ревель. Там полуживого Арсения поместили в крепостном каземате, запретив с ним всякие разговоры.

Но и на этом Екатерина не успокоилась. Она лично написала коменданту, чтобы, когда арестант будет умирать, «попа при смертном часе до него допустить с потребою, взяв с попа подписку под смертной казнью, что не скажет о нем никому». Повелительница объяснила и причину: «Народ его очень почитает, исстари и привык его считать святым». В конце концов, камеру просто замуровали, оставив лишь маленькое оконце для передачи пищи. Да и ту давали от случая к случаю, истязая страдальца и голодом. Заживо погребенный Арсений прожил еще некоторое время и преставился 28 февраля 1772 года, и в тот же день он был тайно погребен. Фактически Екатерина II убила престарелого Владыку, а его «дело» навсегда осталось темным пятном её царствования. Конечно, почитатели «Екатерины Великой» в своих восторженных описаниях это злодеяние обходят стороной…

Цесаревич и Цесаревна оказались в трудном положении. Разговоров «о пользе путешествий» в присутствии Императрицы больше не возникало. Время шло, и надо было что-то делать. За советом было решено обратиться к мудрому Никите Панину. Мария Фёдоровна написала «проект условий», которые «нужно соблюсти, чтобы привести в исполнение планы о путешествии». Рука Марии выводила на бумаге планы, которые формулировал ей Цесаревич. По вполне понятным причинам, он не рискнул сам в этом щекотливом случае корреспондировать сановнику, находившемуся в полу опале. Речь ведь шла, по сути дела, отом, как обыграть Императрицу и заставить её согласиться на то, что не соответствовало её намерениям. В том же, что такого желания у Самодержицы не имелось, не приходилось сомневаться.

Указанный план действий Никита Панин внимательно прочитал и сделал важные дополнения и пояснения. Он-то хорошо знал «Фике», знал, что этой тщеславной особе нельзя ничего навязать, её нельзя ни в чём убедить; она будет намертво стоять на своём, и никакие аргументы тут не сработают. Исключение составляли лишь фавориты, которые могли и капризами и лестью заставлять Самодержицу изменять свои решения и принимать то, что буквально ещё вчера отвергалось. Для всех же остальных подобный путь был навсегда закрыт. Императрицу можно лишь тонко привести к принятию необходимого решения, но так, чтобы это решение вроде бы ей самой и пришло в голову. Здесь нужны были ненавязчивые, но целеустремленные приемы; это была «высшая придворная дипломатия», приемами которой Панин и поделился с Павлом и Марией.

В первом пункте «записки» Марии Фёдоровны значилось, как затевать беседу о желании совершить заграничное путешествие: ссылаться на пример других монархов, в первую очередь Императора Иосифа. Начинать же подобный разговор надо «в подходящее время». Этот пункт Никита Панин прокомментировал следующим образом;

«Даже не это, а путём разговора и рассуждений по поводу устанавливающегося обычая, что молодые принцы путешествуют для приобретения познаний. Здесь было бы недурно вставить похвалу пользе, извлечённой Императором. При сем следует заметить, что все это не должно быть высказано разом и, не выжидая ответа или возражения, которые могут сделать на каждую отдельную мысль, а следует вести разговор таким образом, что не идти дальше прежнего, чем предшествовавшая мысль не будет вполне закончена».

Еще были пункты о формировании свиты, в состав которой надо просить Императрицу «как о милости» включить тех людей, которых они хотели бы иметь с собой рядом в путешествии. Панин тут сделал приписку; «Конечно, как о милости, но крайне осторожно и не настаивая сразу».

Пункт пятый гласил: «Дети. Нужно сказать, что нельзя было бы доверить их я лучшие руки, чем в руки их бабушки; что таким образом мы вверяем ей наше драгоценнейшее достояние, будучи вполне бесспорно уверены, что они не могли бы быть под лучшей охраной; одним словом, на эту тему следует говорить ей самые дружественные и самые нежные вещи». Оценка Панина данной позиции была: «Очень хорошо».

Далее в плане значилось: «Сначала нужно сказать, что мы начнём с Вены; при этом случае можно наговорить ей лестных вещей для неё и для Императора». Панин полностью одобрил этот тактический приём. «Очень хорошо» написал он на полях.

Затем следовали размышления о сроках, о конкретном маршруте поездки и о странах, которые следует посетить. Панин считал, что не надо добиваться здесь никакой конкретизации. «В случае, если бы пожелала сократить время путешествия, по-видимому, можно возразить, что хотели бы увидеть поболее стран и не ограничиваться каким-либо одним государством… Не нужно торопиться указывать страны, которые именно хочется видеть, так как не нужно восставать против воли, которую выскажут во время рассуждений с вами, так как после того, как уже уедете, можно будет с большей легкостью избрать одну дорогу вместо другой».

Старый царедворец понимал, о чём шла речь. Будучи сам поклонником Короля Фридриха, он знал, что и Цесаревич его чрезвычайно почитает, но Императрица придерживалась совсем иной точки зрения. Визит же Павла Петровича в Берлин в 1776 году и царские почести, ему там оказанные, привели Екатерину в гневное состояние. Он боялся, что она вычеркнет из плана поездки Пруссию, и он не ошибся: единственной страной, посещение которой было запрещено Цесаревичу и Цесаревне, являлась именно Пруссия. Как доносил в Лондон английский посол Джеймс Гаррис, стоило только Цесаревне заикнуться о визите в Берлин, как она «получила гневный отказ».

Екатерина II после первого разговора о «пользе путешествий» еще несколько недель «думала». Она не говорила ни «да», ни «нет», явно этим подчёркивая, что данная «экспедиция» ей не симпатична. Помощь Павлу и Марии неожиданно пришла с той стороны, откуда они никогда и не ожидали: фаворит Екатерины II, её «последняя страсть» генерал-адъютант А. Д. Ланской (1758–1784), стал просить «благодетельницу» отпустить сына и невестку в Европу. Императрица и сама понимала, что поездку следует разрешить, да и отказать «милому Саше» (Ланскому) у неё не было сил.

В начале июля 1781 года Екатерина II «соизволила» дать согласие на поездку. О том она собственноручным письмом уведомила Императора Иосифа II и, как всегда, о важном умолчала, а многое извратила. По её словам выходило, что Великий князь «заявил мне о своем желании посетить иностранные земли и, в особенности, Италию. Я могла только согласиться на такое желание, столь благоприятное для увеличения его познаний. Осмеливаюсь просить Ваше Императорское Величество разрешить проезд его через Ваши владения и позволить ему и его супруге представиться Вам этой зимою в Вене».

Императрица решила, что поездка Великокняжеской четы будет предпринята «инкогнито» под именем «графа Северного с супругой». Это соответствовало желаниям Павла и Марии: таким путём можно было избежать утомительных династических церемоний и обязательных визитов. Екатерине же этот вариант нравился по той причине, что Павла не будут принимать и чествовать по высшему разряду. Императрица отпускала «дорогих детей» за границу на долгий срок с легким сердцем ещё и потому, что они, особенно Мария, ей смертельно надоели. Эти вечные слёзы в глазах, эта печаль на лице по поводу своих сыновей, как будто она их отдала в рекрутский набор! Может быть, за это долгое отсутствие дети родителей забудут и исчезнут потом трагические позы и взгляды.

Павел Петрович до конца не верил, что мать разрешит ему с женой уехать на многие месяцы за границу. Когда же решение состоялось, то его охватили мрачные предчувствия. Нет, неспроста «матушка» отпустила. Не иначе как что-то замышляет в их отсутствие. Первое, что пришло на ум Павлу (и не только ему), так это то, что Екатерина может воспользоваться моментом и провозгласить наследником Престала внука Александра. Она на всё способна, в особенности – на дело тёмное.

Опасениями Павел поделился со своими конфидентами Репниным и Паниным, Репнин письменно откликнулся увещеваниями «изгнать недобрые мысли», а Никита Панин лично прибыл в Петербург и имел встречи с Цесаревичем, О чём они говорили неизвестно, но вряд ли, как утверждал Шильдер, Панин хотел «отклонить Цесаревича от заграничной поездки». Данное утверждение ни на чём не основано.

Панин не мог не донимать, что в той фазе всего этого дела переиграть его не имелось никакой возможности. Маршрут, свита, деньги – все было обговорено и приготовлено, русским представителям при иностранных дворах были посланы уведомительные депеши, и вдруг всё отменяется. Для такого шага должно было произойти экстраординарное событие, но такового в наличии не имелось.

«Конфиденции» Павла и Панина не остались незамеченными: Екатерина II об этом узнала и, в качестве наказания, отстранила графа от всех дел по дипломатическому ведомству.

Уезжали Павел и Мария 19 сентября, накануне дня рождения Павла Петровича. Екатерина II не желала принимать участие в чествовании годовщины рождения сына; она даже в таких мелочах оставалась сама собой, злобно-непримиримой…

«Графа и графиню Северных» сопровождала свита примерно из двадцати человек. В день отъезда случился неожиданный конфуз: Мария Фёдоровна при прощании с детьми три раза теряла сознание: и это на публике, перед сотнями глаз. Её на руках внесли в карету. Вся эта сцена выглядела не как радостное и долгожданное событие, а как отправка в ссылку. Екатерина II негодовала и готова была вообще отменить поездку, но в последний момент сдержалась. Она сама никогда не падала в обморок и вообще считала, что это – удел молодых барышень, но не взрослых («зрелых») женщин. Свое возмущение она излила в письме, отправленном через два дня вдогонку.

«Если бы я могла представить, что при отъезде она три раза упадёт в обморок, и что её под руки отведут в карету, то уже одна мысль о том, что её здоровье придётся подвергнуть таким тяжелым испытаниям, помешала бы мне согласиться на это путешествие… Спросивши свое сердце и ум, я прихожу к заключению, что вам, если вы не находите никакого удовольствия продолжать путь, следует решиться тотчас же возвратиться назад, под предлогом, что я написала вам вернуться ко мне».

О возвращении не могло быть и речи. Мария Фёдоровна быстро оправилась от потрясения, а Павел Петрович готов был нестись во весь опор куда угодно, лишь бы подальше от постылого и постыдного Двора матери. Он впервые в жизни вырвался на свободу, и, хотя в свите находились агенты и клевреты Императрицы – Н. И. Салтыков, подполковник Х. И. Бенкендорф, князь Н. Б. Юсупов, он всё равно получал свободу, которой за двадцать семь лет своей жизни не имел. Он отсутствовал в России четырнадцать месяцев. Маршрут Великокняжеской четы пролегал через Польшу, Австрию, Италию, Францию, Бельгию, Нидерланды, некоторые германские княжества, Швейцарию и обратно через Вену в Россию. Павел Петрович многое узнал, увидел и заново осознал.

В Вену путешественники прибыли 10 ноября в сопровождении Императора Иосифа, встретившего их ещё задолго до столицы. В столице Австрии произошла встреча Марии Фёдоровны с родителями и сестрой Елизаветой. Павел же целыми днями был занят поездками и ознакомлениями с незнакомой страной и системой её управления. Своему доброму знакомому барону К. И. Остен-Сакену писал; «Скажу Вам насчёт моего здесь пребывания, что мы живём как нельзя лучше, осыпанные любезностями Императора и пользуясь вниманием со стороны прочих; вообще это прелестное место, в особенности, когда находишься в кругу своего семейства. Я желал бы удвоиться или утроиться, чтобы проявить нашу признательность. Но зато у нас почти нет минуты покоя как для того, чтобы выполнять обязанности, налагаемые на нас оказываемыми нам вниманием и вежливостью, так и для того, чтобы не упустить чего-либо замечательного по части интересных предметов; а правду сказать, государственная машина здесь слишком хороша и велика, чтобы на каждом шагу не представлять чего-либо интересного, в особенности же, в виду большой аналогии её в общем с нашей. Начиная с главы (Императора. – А. Б.), есть что изучать для моего ремесла».

В конце ноября – начале декабря 1781 года в Вене происходили пышные торжества, связанные с помолвкой принца Франца (1768–1835) и принцессы Елизаветы-Вильгельмины Вюртембергской (1767–1790), на которых Павел и Мария были дорогими гостями. Благодаря этому браку, Дом Романовых породнился с Домом Габсбургов. Цесаревич Павел становился свояком австрийского Кронпринца.

Павел Петрович немало узнал и увидел, благодаря любезности и расположению высшего общества и лично Императора Иосифа II. Последний проникся такой симпатией, что даже ознакомил Павла с секретным австро-русским союзным договором. Когда об этом узнала Екатерина 11, то весть её обескуражила. Получалось, что иностранный правитель доверял Наследнику больше, чем его собственная мать. Так оно и было.