Текст книги "Павел I"

Автор книги: Александр Боханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

Очень важный нюанс; Панин порвал все связи с Православием и принадлежал к числу масонов «со стажем». Для подобных деятелей свержение и убийство Помазанника Божия не было страшным актом богоотступничества, а только – «политическим мероприятием». Потому он так много речей произносил, где постоянно фигурировали такие громкие слова, как «свобода», «справедливость», «человечность», потому в соответствии с масонской фразеологией он называл своих сообщников «друзьями добра».

Именно Папин усиленно муссировал слухи о том, что без переворота «грядёт народный бунт», а после выставлял цареубийц «спасителями» России. Этот тезис очень приглянулся лицам, задействованным в преступлении, хотя опасаться «народного бунта» не было ни малейшего основания. Для Панина убийство Павла I стало праздником. Своего сына, родившегося как раз в марте 1801 года, он назвал «Виктором», что символизировало «победу над драконом».

После воцарения Александра I Панин был осыпан благодеяниями. Он был возвращён к руководству Коллегией иностранных дел, сумев на какое-то время даже обмануть Вдовствующую Императрицу Марию Фёдоровну. Она прямо спросила его: «Может ли он дать честное слово, что не принимал участие в катастрофе?». И «честный идеалист» тут же ответил: «Ваше Величество, вероятно, будет достаточно, если я скажу, что меня в это время в Петербурге не было».

Вернув себе общественный статус, Панин, в силу прирожденной склонности к интригам, не мог успокоиться. Теперь он начал подкапываться под Палена, который возомнил, что может играть роль «кардинала Ришелье» при Монархе и вмешивался во все дела, в том числе и внешнеполитические. Недавний сообщник Пален вмиг оказался в оценках Панина «неумным», «самодовольным», «который соображает в наших делах не больше, чем в сапожном ремесле».

Когда Пален был удален, то «идеалист» Панин не успокоился. Теперь объектом его нападок стал… Император Александр I. Интригану открылось, что новый Император – слишком «молод», «малоопытен», «бесхарактерен», что его «интересуют только моды», «танцы» и «успех у женщин», и что Панин от нового правления «не ждёт ничего хорошего». Эти поношения стали известны Александру I, и 3 октября 1801 года Панин неожиданно для всех был выслан «в отпуск за границу» сроком на три года. Когда же граф в 1804 году вернулся в Петербург, то тут же последовало новое распоряжение Самодержца: немедленно покинуть столицу «навсегда» и жить в своём имении в Смоленской губернии.

Панина настигла кара, которая превышала всё то, что он имел ранее от «тирана» – Императора Павла. Но на этом дело не завершилось. В распоряжении Императора Александра находилось письмо (откуда оно к нему попало – не ясно), написанное Паниным и адресованное послу Уитворту, т. е. составленное не позже конца мая 1800 года. В нём тогда просто «баловень судьбы», двадцатидевятилетний граф уже прямо писал, что Император «не в своём уме» и его надо «убирать». Александр I показал письмо матери. После этого известия Мария Фёдоровна возненавидела Панина так, как только и может ненавидеть убийцу вдова убиенного. Когда в 1825 году на Престол вступил её третий сын, Николай Павлович, то она взяла с него слово не прощать Панина, и он прощения не получил. [128]128
  На родственниках Панина эта нерасположение никак не сказалось. Сын Панина, граф Виктор Никитич (1801–1874), занимал видные посты; в 1841–1861 годах был министром внутренних дел, затем членом Государственного Совета.


[Закрыть]Да и не заслужил он монаршего великодушия; граф ведь до самой смерти в 1837 году так ни в чём и не раскаялся…

Особняком во всем деле Цареубийства стоит фигура царского брадобрея – графа Ивана Павловича Кутайсова. Нет никаких свидетельств, что он входил в число заговорщиков, но он так плотно был окружён ими, что оказался фактически важным инструментом злодеяния. Невозможно предположить, чтобы Кутайсов желал смерти своего благодетеля – Императора Павла. Несмотря на свои явно не выдающиеся умственные способности, хитрый турок не мог не понимать, что в случае гибели Павла Петровича он потеряет если и не всё, то очень многое. А терять он ничего не хотел; у него настолько развилось самомнение, что застилало ему глаза на происходящее.

Лидеры заговора играли иа этой тщеславной струне временщика «как по нотам». Безбородко, Панин, Пален да и некоторые другие использовали «верного Ивана» по своему усмотрению. Ходили слухи, что Кутайсов брал деньги; Ольга Жеребцова даже называла цифру – 200 тысяч дукатов, астрономическую по тем временам сумму. Не понятно, правда, за что ему платили, если он и без денег, руководимый только чувством плебейской гордости, готов был способствовать падениям и возвышениям важных персон, на которых ранее, во времена молодости, смотрел как на небожителей. Теперь же, как ему казалось, он получил власть над ними! Это упоительное чувство собственной значимости бывшего раба невозможно было измерить никакими дукатами.

Можно согласиться с утверждением, что пламенная страсть к мадам Шевалье сыграла с Кутай совым злую шутку. Мадам готова была «брать» (и «брала») от кого угодно и за что угодно, в том числе и за «протекцию». Лежавший у её ног обожатель, Кутайсов, готов был выполнить любую просьбу несравненной повелительницы своего сердца.

Главным поводырям заговора протекции госпожи Шевалье не требовались. Они имели свои приёмы, оставляя Кутайсова в дураках, но всё ближе и ближе приближаясь к реализации злодейского плана. Когда Палену понадобилось вернуть графов Зубовых в столицу, то был придуман замечательный ход. Граф Кутайсов получил письмо от Платона Зубова, от «самого Платона Александровича!», что он просит руки его дочери. С цирюльником случился приступ радостной истерии. Богатый, знатный, недавно первый среди всех, будет его зятем! От такой перспективы у Кутайсова дух захватило.

Но прежде Зубова надо вернуть из изгнания в столицу. Зная вспыльчивый, но отходчивый, добродушный нрав Государя, его привычки, настроения, Кутайсов в удобный момент, благо он имел общение с Императором ежедневно, в разное время суток, сообщил ему о сделанном предложении; со слезами на глазах показал письмо Платона. Император давно уже думал, что пора помиловать не одних только Зубовых, а и других лиц, высланных из столицы за неисполнение службы и за иные провинности. Слёзы Кутайсова и слова Палена о «желанном великодушии» привели к прощению не только братьев Зубовых.

Никакого «указа» о помиловании Зубовых, о чем нередко пишут, не существовало в природе. Самодержец мыслил шире. 1 ноября 1800 года появилось два именных указа. Первый – «О дозволении всем выбывшим из воинской службы в отставку или исключенным, вступать вновь в оную». Второй – «О распространении силы указа о выбывших из воинской службы и на статских чиновников». В них говорилось о том, что Император «являя милосердие» дозволяет всем выбывшим и высланным вернуться в столицу «для личного представления Нам». Фактически 1 ноября 1800 года была объявлена всеобщая амнистия для всех служилых лиц, не распространявшаяся только на осуждённых военным судом.

В категорию прощённых попадали и Зубовы, но они прибыли в Петербург ещё более озлобленными, чем раньше. Они горели желанием «отомстить» Монарху и тут же оказались в эпицентре готовящегося заговора. Как написал в этой связи генерал А. Ф. Ланжерон (1763–1831), знавший Зубовных лично, они, кроме Валериана, были, собственно, и не нужны для конкретного «дела». По его словам, «Николай был бык, который мог быть отважным в пьяном виде, но не иначе, а Платон Зубов был самым трусливым и низким из людей». Если в качестве исполнителей самого акта Зубовы и не подходили, то их связи, их положение в обществе были чрезвычайно важными: они принимали участие в формировании «мнения света», а это дорогого стоит.

Уместно заметить, что жениться на Кутайсовой Платон Зубов совсем не собирался и, как только оказался в столице, сразу же забыл о своем брачном предложении. Он женился только в пятьдесят четыре года, в 1821 году, за год до смерти, на безвестной польской дворянке Фёкле Игнатьевне Валентинович (1802–1873). Остаток жизни Платона Зубова – какой-то непередаваемый ужас. Зубов последние месяцы перед смертью сошел с ума, в своём великолепном замке Руксдаль в Курляндии ползал на четвереньках и выл по-собачьи. Сохранились ужасающие по своей омерзительности физиологические подробности распада личности некогда «ненаглядного Платоши», но их не стоит и приводить. Можно лишь заметить, что молодая жена относилась к родовитому мужу как к грязному животному…

Возмездие настигло и «важную персону» – Ивана Кутайсова. В ночь Цареубийства, услышав критики в Михайловском замке, что «Императора убивают», он не бросился на помощь к своему благодетелю. Несчастный помчался совсем в другую сторону. Выскочив на улицу в халате и ночном колпаке, он, потеряв по дороге тапочки, обезумевший от страха бежал босиком в морозную ночь куда глаза глядят. Взмыленный, растерзанный, потрясенный, посиневший от холода и полуголый граф Кутайсов добежал до особняка гофмаршала С. С. Ланского (1760–1813) на Литейном проспекте. Там поверженного временщика приютили, обогрели, напоили, но он целые сутки трясся от страха, пока не пришло уведомление от новой власти, что граф Кутайсов может не беспокоиться за свою безопасность. Теперь он был никому не нужен и ни для кого не представлял ни малейшего интереса.

Вскоре Кутайсову предписано было покинуть столицу и отправиться за границу. Проведя несколько лет там, он вернулся в Россию, но теперь не имел уже не только положения, но и круга знакомых. Все, буквально все отвернулись от него. Граф уехал в свое тамбовское имение, подаренное некогда брадобрею Императором Павлом Петровичем, где «занимался земледелием». Годы шли, он прозябал в безвестности, и только один человек – Императрица Мария Фёдоровна помнила о нём. Она приглашала его иногда к себе, и граф в составе Свиты Императрицы несколько раз ещё появлялся на публике. Кутайсов прожил долго; его жизнь завершилась в 1834 году. После же кончины Вдовствующей Императрицы Марии Фёдоровны в 1828 году о некогда всесильном временщике все забыли уже окончательно…

Можно ещё довольно долго приводить биографические подробности прочих членов заговорщицкой шайки, общее число которых составляло примерно 70 человек, из которой все, или сами, или их потомки, умерли до срока, или явили образец полной и бесспорной физической и умственной деградации.

Так, один из тех, кто 11 марта 1801 года ворвался в спальню Императора, тогда штабс-капитан Лейб-гвардии Измайловского полка Я. Ф. Скарятин (1780–1850), награжденный Павлом I знаком высокого отличия – орденом Святого Иоанна Иерусалимского, прожил тихую и безвестную жизнь. Он навсегда прославился только тем, что именно его шарфом душили уже бездыханное тело Императора Павла. Когда однажды, уже в начале 1830-х годов, В. А. Жуковский (1783–1852) спросил у него, как на самом деле погиб Император, то Скарятин без всяких эмоций сообщил: «Я дал свой шарф, и его задушили».

После Цареубийства Скарятин ненадолго был выслан из Петербурга, окончательно отправлен в отставку в чине полковника в 1807 году и умер в 1850 году. Его же сын, ВЛ. Скарятин (1812–1870), сделал блестящую придворную карьеру и в звании егермейстера «случайно» погиб на охоте в 1870 году. Происшествие это вызвало много шума и служило темой пересудов в высшем свете. Передавали, что якобы это – умышленное убийство. Хотя непосредственным убийцей был назван дряхлый обер-егермейстер граф П. К. Ферзен (1800–1884), но многие были уверены, что пуля для Скарятина была выпущена из ружья внука Павла I – Императора Александра II…

Об одном же из участников злодеяния 11 марта 1801 года стоит говорить особо. Без него не было бы возможно злодеяние в принципе, без него никакие бы Палены-Панины-Зубовыне смогли поднять руку на Самодержца. Он являлся знаменем, символом, смыслом готовящегося переворота. Имя его – Император Александр I, которого разномастные клевреты величали «Благословенным». В истории Цареубийства Великий князь Александр Павлович – фигура ключевая. Он переступил через окровавленный труп отца своего и отправился, как ему казалось, «творить добро».

Великий князь Николай Михайлович (1859–1919), правнук Императора Павла I и единственный из Династии Романовых, составивший себе имя в качестве историка, в своем труде «Император Александр I» с полным правом мог заключить: «Наследник Престола (Александр. – А. Б.) знал все подробности заговора, ничего не сделал, чтобы предотвратить его, а напротив того, дал своё обдуманное согласие на действия злоумышленников, как бы закрывая глаза на несомненную вероятность плачевного исхода, т. е. насильственную смерть отца».

Да, Александр тяжело переживал смерть отца и не пил шампанского; он рыдал, не раз падал в обморок, что свидетельствовало не столько «о нежности сердца», о «нравственнойневинности», сколько о бесхарактерности, об отсутствии мужского начала в его натуре. Когда он вместе с Императрицей Марией Фёдоровной впервые оказался в спальне Павла Первого, перед телом своего отца с изуродованным лицом, то услышал из уст окаменевшей матери только одну фразу: «Поздравляю, теперь Вы Император!» Слова звучали как приговор немезиды-судьбы. Естественно, что новый повелитель России опять «сделался без чувств».

Можно смело утверждать, что вся последующая жизнь Александра I, его физические немощи, неврозы и психозы, его личное одиночество – кара за двойное тягчайшее преступление: отцецареубийство. Николай Михайлович справедливо заметил, что соучастие в убийстве отца испортило Александру Павловичу «всю последующую жизнь на земле». Князь Адам Чарторыйский привел в «Записках» фразу, которую слышал из уст своего «интимного друга» – Александра I при попытке убедить того предать забвению мартовскую историю 1801 года. «Нет, всё, что Вы говорите, для меня невозможно, ибо я должен страдать, ибо ничто не в силах уврачевать мои душевные муки». Он беспрестанно «страдал», а вместе с ним мучилась и вся Россия. И так продолжалось почти четверть века!

Нет смысла спорить с утверждением – об этом написаны целые трактаты: Александр Павлович «не желал смерти отцу». Не существует ни одного письменного документа или устного свидетельства, которые подтверждали бы обратное. Конечно, он такого исхода не желал и никогда подобное не обсуждал. Здесь и дискуссии быть не может. Вместе с тем неоспоримо и то, что он о заговоре не только знал, но и конспирировал с заговорщиками; тайно встречался, обсуждал подробности и сроки переворота, обменивался по этому поводу записочками с Паниным и Паленом.

Чего же он желал, как он видел грядущую акцию? Видел он всё в розово-нежных тонах: батюшку принудят сойти с Престола, и он, как благородный и великодушный сын, обеспечит ему спокойное существование и полное довольствие. Эту умилительную сказочную идиллию он рисовал своему другу князю Адаму Чарторыйскому, когда тот вернулся в Петербург.

«Во время неоднократных бесед наших о событиях 11 марта, – вспоминал Чарторыйский, – Александр не раз говорил мне о своём желании облегчить, насколько возможно, участь отца после его отречения. Он хотел предоставить ему в полное распоряжение его любимый Михайловский дворец, в котором низверженный Монарх мог бы найти спокойное убежище и пользоваться комфортом и покоем. В его распоряжение хотел отдать обширный парк для прогулок и верховой езды, хотел выстроить для него манеж и театр – словом, доставить ему всё, что могло бы скрасить и облегчить его существование». Весь этот план князь Адам назвал «фантазией» и был совершенно прав.

При всех своих недостатках, при очевидной беспринципности и моральной ущербности, Александр Павлович совсем не был идиотом. Он прекрасно знал натуру своего отца и обязан был понимать, что никогда. ни ири каких обстоятельствах Павел Петрович не покинет Престол. У него-то как раз был твёрдый характер, что так всегда и пугало «нежного» Александра Павловича. Если же и принудят, и свергнут, то будущий Император обязан был понимать сакральный смысл властной прерогативы, которой был наделён отец. Ведь он был коронован, он получил царское миропомазание, он – Богом венчанный «Царь всея Руси».

Миропомазание же, как великое церковное таинство, не отменяется и не упраздняется, если миропомазанник не совершил акта богоотступничества. Но Павла I ни в чём подобном обвинить было невозможно, а потому, пока Павел Петрович жив, он – Царь. Александр же принимал участие в коронационном священнодействии в Успенском соборе Московского Кремля в апреле 1797 года! Исходя из этого, Александр Павлович не мог не учитывать трагического развития событий, когда прольётся кровь отца и Царя, кровь, которая навеки замарает всех участников, и его самого, в неискупляемом смертном грехе.

Но он старался об этом не размышлять, ведь ему «дал слово» Пален! Всю свою жизнь Александр Павлович старался не думать о «плохом»; он и в данном случае убаюкивал себя и всех прочих мечтами и разговорами о какой-то грядущей идиллии. Верил ли он на самом деле в эту романтическую грёзу, так и осталось неизвестным.

Пален рассказывал Аанжерону, как он привлёк к участию Александра Павловича. Он льстил и «пугал его насчёт собственной будущности, предоставляя ему на выбор – или Престол, или же темницу, и даже смерть, что мне, наконец, удалось пошатнуть его сыновнюю привязанность». Что же так страшило Александра? Если у него было чистое сердце и ясные помыслы, то почему его так пугала перспектива «темницы» и «даже смерти»? Ведь никто по приказу отца казнён не был, а если кого-то ссылали или даже заключали под стражу, то всегда за какие-то конкретные дела, за нарушения положений, уставов или иные проступки.

Павел Петрович и Александр Павлович не питали друг к другу близких родственных чувств. Отец заслуженно считал, что старших сыновей – Александра и Константина – у него «украли», что они выросли под крылом Екатерины II, сделавшей всё для того, чтобы у них родственных чувств к нему, особенно у Александра, вовсе не существовало. Александр, конечно же, знал, что у него есть и отец и мать, но он годами видел их от случая к случаю и не ощущал никаких сыновних обязательств. Нежный и двуличный, выросший в атмосфере томной придворной неги, он всегда пугался и съёживался, как только перед ним представал отец. Он его боялся, боялся его нелицеприятного слова, боялся его пронзительного взгляда. Он изображал верность и покорность, но то была порой талантливая, но только игра.

Павел Петрович знал, что сын Александр – чужой человек; это были его постоянная боль и горе. Когда он взошел на Престол, то эти ощущения только усилились. Александр же и по-человеческому, и по Божескому закону – восприемник Царского Дела; он будет продолжателем. А что он может продолжать, и как он может продолжать, если у него, вполне взрослого человека, нет собственного мнения, если он всегда готов присоединиться и поддакивать тому, кто наделен сильным характером и властными полномочиями, и кто в данный момент в фаворе у Императора? Павел Петрович знал, что Александр скрытный и уже в этом видел потенциальную угрозу. Однако он все-таки не догадывался о степени скрытности сына я о масштабах угрозы.

Сохранились признания Александра Павловича, которые он делал своим друзьям-единомышленникам: Чарторыйскому и Лагарпу. Особо примечательно письмо Цесаревича Александра Лагарпу от 27 сентября 1797 года, отправленное с надёжной оказией из Гатчины в Швейцарию. Основные мысли и пассажи этого послания со всей очевидностью свидетельствуют: уже в это время Александр был молчаливым, но безусловным противником отца. И если он ещё не стал участником заговора, то мысленно уже был готов к перевороту, причём сокрушительному.

Александр воспринимал правление отца, как «несчастье для России». «Невозможно перечесть, – восклицал будущий Император, – все те безрассудства, которые были совершены; прибавьте к этому строгость, лишённую малейшей справедливости, большую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; достоинства здесь ни при чём. Одним словом, моё несчастное Отечество находится в положении, не поддающемся описанию».

Итак, уже в сентябре 1797 года Александр Павлович являлся носителем идей и умозаключений, ставших потом оправданием Цареубийства. По сути дела, это – первый письменно зафиксированный приговор Павлу I.

Особо умилительны перлы о «неопытности в делах if, произносимые человеком, который, взойдя на Престол, показал абсолютную неосведомленность и неопытность, ставшие причинами многих несчастий России. И «фаворитизм», так страстно ненавидимый, расцвел пышным цветом именно в Александровское царствование. Вообще можно смело констатировать, что процитированные инвективы как раз больше всего и подходят к правлению Александра I.

Как же прекраснодушный мечтатель видел будущее и своё, и России? Исключительно в восторженно-пасторальных тонах, наподобие видений Жан-Жака Руссо о «естественной», «справедливой», «счастливой» жизни человека, освобождённого от пут моральных «условностей», «гнёта» религии и «оков» государства. «Вам давно известны мои мысли, – элегически размышлял сын Царя, – клонящиеся к тому, чтобы покинуть свою Родину». Однако он не просто мечтал переселиться куда-нибудь подальше, например на берега Рейна, и там, вдалеке, под пение птичек и шум дубрав предаваться радостным грёзам и сладостным настроениям.

Нет, план его был куда более масштабным, местами просто апокалиптичным. Став правителем, «когда придёт мой черед», Александр Павлович намеревался «даровать стране свободу и тем не допустить её сделаться в будущем игрушкою каких-либо безумцев». За этой фразой трудно не разглядеть скрытого намёка на правление отца, который «в настоящем» и представлялся «безумным». И это писал сын и «первый верноподданный»!

Как же «голубоглазый Амур», как его назвала бабушка Екатерина II, видел эту самую «свободу», о которой столько восторженных слов было произнесено в кругу друзей, воспламенённых сочинениями Руссо, Вольтера и Дидро? В образе сказочной феи, приносящей всем «радость» и «счастье». Имя этой «феи» – конституция!

«Когда же придёт и мой черед (царствовать), – умозаключал «Амур», – тогда нужно будет… образовать народное представительство, которое, должным образом руководимое (все-таки некоторое «руководство» подразумевалось. – А. Б.), составило бы свободную конституцию, после чего моя власть совершенно прекратилась бы, и я удалился бы в какой-нибудь уголок и жил бы там счастливый и довольный, видя процветание моего Отечества, наслаждаясь им».

Фактически Александр Павлович мечтал о разрушении Государства Российского, сцементированного единством Власти и Православия. О Православии он вообще не упоминал. Он полагал, как и многие иные «птенцы гнезда Екатерины», что это только некий «обряд», за пределами храма ни к чему и никого не обязывающий. Но что можно было ждать от человека, впервые взявшего в руки Новый Завет в 1812 году, когда ему минуло тридцать пять лет, когда он уже одиннадцать лет носил титул «Царя Православного»!

Александр Павлович не только выказывал полное невежество в истории России, которую он намеревался «осчастливить» благоглупостями, но и показал себя совершенно невосприимчивым к окружающей действительности. Ведь торжество «демократии» и «конституции» привело во Франции к ужасающим кровавым последствиям. Почему же Александр мнил, что в России-то всё будет по-иному? Очевидно, от «нежности сердца»…

Павел 1 не ведал о подобных, просто преступных, душеизлияниях наследника Престола. Но он хорошо знал: Александр никогда не смотрел в глаза и всегда отводил взгляд, когда отец начинал на него пристально смотреть, а уже одно это свидетельствовало о неискренности. Павел Петрович долго был уверен, что годы и опыт переломят эти фальшивые настроения, угнездившиеся в душе сына. Но желанного не достиг. Натура Александра сформировалась, и он не ощущал потребности меняться. Сын только ещё больше замыкался, закрывался маской подобострастия и верности, хотя в душе не имел ни того, ни другого. Он последние месяцы жизни Павла Петровича вообще старался не показываться отцу на глаза. Сохранились свидетельства, что он не раз просто «убегал как заяц», заслышав только о скором появлении отца! По доброй воле, без вызова, Цесаревич на глаза Самодержцу не показывался!

Уместно заметить, что и сам Александр Павлович, и его «почитатели» как из числа современников, так и потомков всегда воспринимали царствование Александра Павловича как контртезу правлению Павла Петровича. Была – «тирания», наступила – «свобода»! В обоснование этой «очевидности» не гнушались даже фальсификациями. Н. К. Шильдер, оправдывая Александра I, писал, что сразу же после воцарения «несколько сот человек увидели свет Божий и были возвращены обществу». Историк назвал этот акт «великим подвигом Монарха» – Александра I. Но ведь историк наверняка знал, при его пиететном отношении к документу он не мог этого не знать, что данное утверждение – подтасовка.

15 марта 1801 года появился именной указ «о прощении людей», проходивших по делам Тайной экспедиции. Было опубликовано четыре списка помилованных: заключённых в крепостях и лишенных дворянского достоинства; заключенных и сосланных без отнятия чинов и дворянства, содержащихся в крепостях и посланных на поселение и о разосланных по городам и деревням под наблюдение местных властей.

Всего же было освобождено из заключения, ссылки и избавлено от административного контроля 158 человек. И это число жертв «тирании» по всей Империи, при населении примерно в 38 миллионов человек! При этом значительную часть заключенных, около 50-ти человек, составляли «польские шляхтичи», уличённые в противогосударственном движении.

Среди тех, кто «увидел свет Вожий», были люди разных чинов, званий и состояний. Все они имели по преимуществу невысокий общественный статус. В их числе: «крестьянин Поздняков», «крестьянин помещика Подоржинского Винниченко», «придворные служители Николаев и Александров», «отставной сержант Патрушев», «сержантская жена Филиппова», «отставной кадет Карякин», «канцелярист Иконников», «солдат Алашев», «бывший рядовой Малахов», «вдова, солдатская жена Анисья Александрова», «аптекарский помощник Фуск», «отставной солдат Панченко», «бывший при Дворе камердинер Секретарёв с женою».

Было несколько лиц и более высокого положения: княгиня Анна Голицына, урождённая Зотова, и грузинский князь Амилахоров. В числе состоявших под надзором местных властей значились: подполковники Ермолов и Нарышкин, полковники – Гарновский, Грибовский, Рахманов, Чаплиц; «оберкригс-комиссар Трегубое», майор Чириков, штабс-ротмистр Раевский. В эту же категорию, высланных их Петербурга «жертв тирании», входили ещё: прапорщики Болховкин, Симонов, Егоров, коллежский асессор Раевский, шведский дворянин барон Флемминг, титулярный советник Киселёв, шведский пастор Ганандер и статский советник Шарпинский.

Неясно, в каких конкретные проступках и прегрешениях виновны указанные поднадзорные лица. Не подлежит сомнению одно: за редчайшим исключением, никто из них не принадлежал к тому самому «обществу», которое пило шампанское 12 марта 1801 года.

О прочих же и говорить не приходится; подавляющее большинство из них вообще вряд ли и ведало, что такое шампанское…

Известно, что примерно в половине первого ночи ell на 12 марта 1801 года граф Пален принёс Александру Павловичу весть о смерти отца и о его воцарении. Александр ждал сообщения; они вместе с Паленом согласовывали дату и время «акции». В ночь Цареубийства Великий князь лично отдал распоряжение камер-фрау П. И. Гесслер, состоявшей при его жене: «Я прошу тебя остаться в эту ночь в прихожей до прихода графа Палена; когда он явится, ты выйдешь к нам и разбудишь меня, если я буду спать».

Когда же неё страшное случилось, то теперь уже Император Александр Павлович, вернувшись из полуобморочного состояния при понукании Палена и Зубовых, вышел из своих апартаментов и обратился к караульным из Семёновского полка и нескольким перепуганным придворным с незабываемыми словами: «Батюшка скончался апоплексическим ударом. Всё при мне будет, как при бабушке».

Принципы нового царствование прозвучали: восстановление дворянской вольницы, с одной стороны, и полное лицемерие – с другой. Лгать перед людьми, которые все были в «курсе дела», лицемерить, выгораживая себя, – «политическое кредо» нового царствования. Участник заговора, любимый ученик и протеже умершего А. А. Безбородко сенатор Д. П. Трощинский уже сочинил Манифест о восшествии на Престол нового Самодержца, который как будто был списан с аналогичного Манифеста, появившегося в июне 1762 года, когда Екатерина II захватила власть. Александр 1 этот «творческий продукт» Трощинского полностью одобрил и подписал без колебаний. Уже 12 марта 1801 года он увидел свет.

В нём говорилось, что «Судьбам Вышнего угодно было прекратить жизнь любезного Родителя Нашего Государя Императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11 на 12 число сего месяца». Ложь и ложь, и при этом на волю Всевышнего ссылались! Политическая «необходимость», историческая «целесообразность» служили потом оправданием для Александра Павловича. Но кого он хотел обмануть: себя или современников? Ведь «весь Петербург» уже знал о подлинном ходе событий! Может быть, потомков? Но в итоге ведь никого не обманул…

Павел Петрович окончательно переехал на жительство в Михайловский замок 1 февраля 1801 года. На главном фасаде замка красовалось несколько измененное изречение из Псалтыри: «Дому твоему подобаетъ святыня Господня въ долготу дней». Эта, сделанная из бронзы, надпись воспринималась потом как пророчество: 47 букв соответствовали годам жизни Императора Павла I. Указанное число букв насчитывал и оригинал: «Дому Твоему, Господи, принадлежит святость на долгие дни» (Псалтырь, 92.5).

Насколько Павел Петрович ощущал конец земного бытия? При его впечатлительности и природной чуткости он не мог не воспринимать сгущающуюся атмосферу вокруг. Переселяясь на жительство в Михайловский замок, построенный на месте старого Летнего Дворца, Император обронил фразу: «На этом месте я родился, здесь хочу и умереть!» Его желание исполнилось. Бренные останки Павла I покоятся в Петропавловском соборе Петропавловской крепости, у левого клироса, рядом с могилами жены – Императрицы Марии Фёдоровны и сына, Императора Николая I. Однако Михайловский замок до сего дня остаётся дворцом-пантеоном Императора Павла I.

Сохранились отрывочные свидетельства предчувствий Павла Петровича, касавшиеся как его исхода жизни вообще, так и времени пребывания в Михайловском замке в особенности. Широко известна притча, зафиксированная в воспоминаниях близкой подруги Марии Фёдоровны баронессы Генриетты-Луизы Оберкирх (1754–1808), самым подробным образом воспроизведённая уже Шильдером. К этой истории и потом часто обращались различные авторы, ища здесь подтверждения «ненормальности» будущего Императора, «почти за полтора десятка лет до восшествия на Престол». Между тем указанное повествование подобный «диагноз» совсем не подтверждает.