Текст книги "Павел I"

Автор книги: Александр Боханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

Дело происходило в Брюсселе 29 июня 1782 года, во время заграничного путешествия Павла Петровича. Вечером того дня у князя Карла-Иосифа де Линя (1735–1814) состоялся небольшой приём в самом узком кругу. Помимо Павла Петровича, на нём присутствовали: Александр Куракин, баронесса Оберкирх и несколько иных лиц, имена которых остались неизвестными. Тон беседы задавал князь Линь, рассказывавший вещие сны и пророческие предчувствия, сопровождавшие жизнь многих выдающихся людей.

Подобный интерес не был необычным. На дворе стоял XVIII век, «эпоха Просвещения», время гонения на Христианство, когда «лучшие умы Европы» издевались и третировали духовные ценности, являвшиеся путеводной звездой человечества более полутора тысяч лет, В этой атмосфере отвержения истинного началось повальное увлечение мнимым: оккультизмом, спиритизмом, масонством и тому подобными эрзацами. Постижение «мистики жизни и смерти», расшифровка «таинственных знаков и символов» бытия приобретали характер страстного увлечения. Потому и проблематика брюссельского вечера не выходила за рамки общепринятого в высшем свете.

Стараясь «вывести на разговор» русского Наследника, князь Линь обратился к нему с вопросом: неужели в России нет ничего чудесного? И Павел Петрович рассказал историю, которую никогда и никому больше не излагал, беря себе в свидетели князя Куракина, который, впрочем, так ничего и не удостоверил, называя всё рассказанное «игрой воображения». Павел Петрович почему-то попросил баронессу Оберкирх «ничего не рассказывать моей жене», хотя в тот период у него от Марии Фёдоровны не было никаких секретов. Суть «таинственной истории» состояла в следующем.

Однажды весной, поздно вечером, «при лунном свете», вместе с князем Куракиным и двумя слугами Павел Петрович прогуливался по безлюдному Петербургу. На одной из улиц Цесаревич заметил «высокого и худого человека, завернутого в плащ». Лицо разглядеть было невозможно и «только шаги его по тротуару издавали странный звук, как будто камень ударялся о камень». Наследник Престола сначала был «изумлён», а затем ощутил «охлаждение в левом боку», к которому «прикасался незнакомец». Павел Петрович тут же обратил внимание Куракина на присутствие нового спутника, шедшего слева от него. Однако князь ничего не видел и не ощущал.

Павел Петрович начал рассматривать спутника «внимательно» и разглядел взгляд, «какого не видел ни прежде, ни потом». Будущего Императора охватила дрожь, но «не от страха, а от холода». Вдруг незнакомец произнес «Павел!». Это обращение повергло в шок и ужас, но Куракин так ничего и не слышал, и не видел, шествуя, не обмеренный тяжелыми мыслями и видениями. Вдруг таинственный спутник остановился и произнес; «Павел, бедный Павел, бедный князь!»

Цесаревич затрепетал и, «сделав отчаянное усилие», спросил у незнакомца: кто он и чего он хочет? В ответ прозвучал монолог, уже двести лет служащий предметом пересудов; «Бедный Павел! Кто я? Я тот, кто принимает в тебе участие. Чего я желаю? Я желаю, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру, потому что ты не останешься в нём долго. Живи как следует, ежели желаешь умереть спокойно, и не презирай укоров совести: это величайшая мука для великой души».

Незнакомец замолк, и Павел Петрович не мог больше у него ничего спросить, молча следовал за ним, пока не вышли к Неве около здания Сената. Там таинственный спутник подошел «к одному месту» в центре площади и обратился к Престолонаследнику с прощальным напутствием: «Павел, прощай, ты меня снова увидишь здесь и ещё в другом месте», И только тут стали открываться черты незнакомца, и Павел Петрович явственно разглядел лицо своего прадеда – Петра Первого. Затем образ исчез, и Павел Петрович остался стоять пораженный. Его удивление со временем только «усилилось», когда он узнал, что Екатерина II именно на этом месте повелела поставить памятник Петру Первому…

Можно ко всей этой истории относится серьезно? Скорее «нет», чем «да». Начнём с конца. Павел Петрович прекрасно знал, что в Петербурге уже много лет идёт подготовка к открытию памятника Петру Первому, над которым французский скульптор Этьен Морис Фальконе работал с 1766 года. Было определено и место на берегу Невы: площадь между зданием Адмиралтейства и Сената. Отлитые в бронзе части монумента выставлялись для обозрения публики, начиная с 1770 года. Была доставлена из окрестностей Петербурга и огромная гранитная скала – будущий постамент. Открытие памятника состоялось в день столетия восшествия на Престол Петра Первого – 7 августа 1782 года, когда Павел Петрович с Марией Фёдоровной находились в Германии. Но о грядущем событии Цесаревич был прекрасно осведомлён. Никакого «пророческого предзнаменования» тут не существовало. [129]129
  Здесь уместна одна историческая ремарка. После триумфальной победы над шведами при Полтаве в 1709 году Пётр I решил соорудить себе памятник, но при жизни это намерение осуществить не удалось. Пятиметровую конную статую по проекту скульптора БД. Растрелли отлили в бронзе только в 1745–1747 годах. Петр I изображен на коне в одеянии римского императора, с мечом на боку и с жезлом в правой руке. Первоначально Екатерина II намеревалась именно эту скульптуру поставить на Сенатской площади, но при ближайшем осмотре она ей не понравилась, и тогда обратились к Фальконе. Памятник Растрелли был забыт и долго пребывал в небрежении. Так продолжалось до воцарения Павла I. О скульптуре вспомнили, для неё был сооружён шестиметровый постамент, и она была установлена перед Михайловским замком. На постаменте значилось: «Прадеду – правнук. 1800». На этом месте памятник находится до настоящего времени.


[Закрыть]

Что касается предсказания «о смерти до срока», то с этой мыслью Павел рос и мужал многие годы. Она фактически никогда его не покидала, и вся окружающая действительность снова и снова подтверждала подобные опасения. Выражение «бедный Павел» использовал ещё Никита Панин, и Цесаревич его не раз слышал за своей спиной. Являлся ли Пётр I правнуку наяву или рассказ об этом – только салонная мистификация? На эти вопросы никто убедительно ответить не сможет.

Но предположение о мистификаций кажется более правдоподобным, учитывая, что рассказ завершился улыбками и ухмылками не только присутствующей публики, но и самого рассказчика. Больше всех была потрясена баронесса Оберкирх, которая восприняла всё сказанное серьезно. Когда же Павел Петрович через два месяца читал вслух письмо из России об открытии памятника Петру, то, улучив мгновение, с улыбкой на лице приложил палец к губам, показывая баронессе, что здесь сокрыта их тайна. Оберкирх при этом вдруг заметила, что он «побледнел». Была ли это игра света или игра воображения – теперь уже не узнать. Ясно только одно: будучи совершенно православным человеком, Павел Петрович никогда бы не мог серьезно относиться к каким-то «видениям», если бы даже они и имели место…

Император Павел искренне радовался строительству величественного замка в центре Петербурга, грандиозного строения, ещё невиданного в России. Это была последняя в его жизни радость. Теперь и у него есть своя резиденция, отвечавшая духу Царя-рыцаря. Снаружи сооружение действительно походило на средневековый рыцарский замок, а внутри было отделано с роскошью необычайной. Архитектор Винченцо Бренна (1750–1814), родом итальянец, приглашенный в Россию ещё Екатериной II в 1780 году, выполнил волю Императора – создать нечто небывалое.

Сегодня трудно судить о той, поистине имперской, роскоши, отличавшей Михайловский замок в год окончания строительства. Мебель, мрамор для отделки, бронза, люстры, картины, гобелены привозились из Европы, главным образом из Италии; многие предметы и всё оформление были сделаны русскими мастерами. Павел Петрович, Мария Фёдоровна и их сын Константин с супругой занимали комнаты на втором этаже замка, «в бельэтаже», а Великий князь Александр и большая часть придворного штата размещались на первом. Младшие дети и обслуживавший персонал поселены были на последнем, третьем, этаже.

Ныне от первозданного облика сохранился только внешний контур и некоторые детали декора. После гибели Императора здание было тотчас покинуто всеми обитателями и переоборудовано в военно-инженерное училище. Внутри всё было перестроено, а художественные коллекции вывезены и рассредоточены по разным местам; многое за два века было утеряно, продано за границу или просто погибло естественным путём.

Сохранилось подробное описание Михайловского замка и всех его сокровищ, сделанное немецким писателем и мыслителем Августом-Фридрихом-Фердинандом Коцебу (1761–1819), составленное по поручению Императора Павла. Коцебу испытывал к Павлу Петровичу стойкое чувство симпатии, не оставившее его и после убийства Самодержца. [130]130
  Август Коцебу прославился в Европе своей резкой критикой революций' кмзма и либерализма, слыл «реакционером» и был в собственном доме, в городе Мангейме, убит кинжалом психически неуравновешенным студентом Карлом– Людвигом Зандом.


[Закрыть]Так как Коцебу принадлежал к числу лиц, практически ежедневно общавшихся с Императором в последние недели его жизни, то данные свидетельства имеют особую ценность.

По поводу чувства, которое вызывало у Павла Петровича его архитектурное детище, Коцебу написал: «Ему доставляло удовольствие самому водить своих гостей и показывать им сокровища из мрамора и бронзы, выписанные из Рима и Парижа. Льющаяся через край похвала, с которой превозносилась до небес малейшая безделушка, и постоянное повторение восклицаний, что подобного нет нигде в мире, вызвали, наконец, у него мысль сделать описание этого восьмого чуда света. В самых лестных выражениях он возложил эту работу на меня».

Коцебу начал описывать Михайловский замок, стал зарисовывать наиболее примечательные особенности отделки, предметы интерьера и убранства. Павел Петрович всё время интересовался ходом работ и призывал писателя «ничего не описывать поверхностно, а везде и во всем входил в большие подробности». В результате – появился подробнейший путеводитель-каталог по залам Михайловского замка. Остановимся на описании кабинета-спальни, где Павел Петрович встретил свою смерть.

«Множество ландшафтов, – свидетельствовал Коцебу, – по большей части, Верне, некоторые из них Вувермана и Вандермей-лера и ван дер Мейлена, висели по стенам, обложенным деревом, окрашенным в белый цвет. По середине стояла маленькая походная кровать, без занавесок, за простыми ширмами; над кроватью висел ангел работы Гвидо Рени. В одном углу комнаты помещался портрет рыцаря-знаменосца, работы Жана ле Дюка, которым очень дорожил Император [131]131
  Ныне портрет находится в Голландии, во дворце Маурицзсейс в Гааге, и значится как произведение Томаса де Кейзера.


[Закрыть]. Плохой портрет Фридриха II и плохая гипсовая статуя, изображающая этого же Короля верхом, помещённая на мраморном пьедестале, составляли странную противоположность с этими великолепными картинами».

«Письменный стол Императора был замечателен во многих отношениях. Он покоился на ионических колоннах из слоновой кости, с бронзовыми цоколями и капителями; решетка из слоновой кости самой тонкой работы, украшенная маленькими вазами тоже из слоновой кости, окружала его. [132]132
  После гибели Павла I стол хранился у Марии Фёдоровны, в Павловске. Существовала легенда, что одна из колонок стола была отломана, когда Император боролся с заговорщиками. Она так отдельно и хранилась до тех пор, пока в 1828 году Павловск не перешёл по наследству к Великому князю Константину, при котором он был «восстановлен» в первозданном виде.


[Закрыть]Ещё на одной из стен висела картина, изображающая все формы обмундирования русской армии».

На полу красовался великолепный ковер, и комната имела двое дверей, «скрытых занавесью». Одна из них «вела в чуланчик, имеющий известное назначение», иначе говоря – туалет, а другой «запирался шкаф, в котором складывались шпаги арестованных офицеров». Двойные двери, «которые из комнаты Императора вели в апартамент Императрицы, не были открыты, а заперты ключом и задвижкой».

В спальню-кабинет обычно попадали из библиотеки и этот проход «также состоял из двух дверей, и, благодаря чрезвычайной толщине стен, между этими двумя дверями оставалось пространство, достаточное для того, чтобы могли устроить направо и налево две другие, потаённые, двери. Тут они, действительно были: дверь направо (если выйти из спальни) служила для помещения знамён; дверь налево открывалась на потайную лестницу, которая вела в комнаты на первом этаже замка». На первом этаже имелись также апартаменты Императора и там пребывали придворные, а не только Кутайсов и княгиня Гагарина, как иногда пишут.

Переселившись в Михайловский замок, Павел Петрович начал страдать бессонницей; он и раньше плохо спал, теперь – это постоянное мучение. Камер-фрау Императрицы Марии Фёдоровны англичанка «мисс Кеннеди», которую в России звали «Сарой Ивановной», потом рассказывала, что Император почти каждую ночь приходил к Императрице и читал ей монологи из Расина и Вольтера, или приглашал прогуляться по замку. Мария Фёдоровна с трудом реагировала, сон одолевал её, но она, превозмогая себя, слушала и бродила по полутемным залам, при удивленных взглядах караульных. Потом, вернувшись к себе, она «падала почти без чувств». Мисс Кеннеди решила положить конец нарушениям спокойствия своей госпожи. Так как она спала в одной комнате с Марией Фёдоровной, то сделать это было несложно. На стук Императора верная распорядку англичанка реагировала возгласом: «мы спим», после чего Император, добродушно изрекая, – «спящие красавицы», удалялся.

В последние дни жизни Императора ночные прогулки прекратились, но Император несколько раз подшучивал над другой камер-фрау, Фридерикой Клюгель, в ночные обязанности которой входило хранить личные драгоценности, «бриллианты», Императрицы. Она спала в примыкающей к опочивальне Марии Фёдоровны комнате, а бриллианты держала под своей кроватью и, из предосторожности, ночью не гасила свечей. Павел Петрович несколько раз стучал ей в дверь и кричал: «бриллианты украдены» или «пожар». Клюгель, как боевой прусский солдат, молниеносно выскакивала из постели и бросалась проверять и спасать сокровища. Днём все эти ночные происшествия служили темой веселых рассказов.

Павел I явно предчувствовал надвигающуюся грозу. Приведённый выше разговор с Паленом накануне Цареубийства свидетельствовал: Самодержец уже слышал о заговоре. Поэтому заговорщики и заторопились. Первоначально план покушения на особу Монарха предусматривал выступление после Пасхи, которая в тот год приходилась на 24 марта. Затем оно было Паленом перенесено на 15 марта, но этот день почему-то не устроил Великого князя Александра, и в итоге – было избрано 11 марта. Эта дата представлялась наиболее удобной, так как в тот день в замке дежурил батальон Семёновского полка, шефом которого состоял Цесаревич.

Накануне катастрофы Император предпринял некоторые шаги, свидетельствовавшие о том, что он подозревал о её возможности. 10 марта тайно был послан нарочный к Аракчееву, пребывавшему в своём имении «Грузию» в Новгородской губернии. И марта верный служака был уже в пути и вечером прибыл в окрестности Петербурга, но военный губернатор Пален, предупрежденный Кутайсовым, дал приказ задержать генерала на заставе до утра. И когда убивали Императора, то его верный слуга пребывал в караульном помещении, где его и настигла весть о злодеянии. Позже в своём имении он воздвиг памятник Императору Павлу с надписью: «Сердцем чист и дух прав перед тобой».

Был вызван пребывавший в опале в Калуге верный гатчинец Ф. И. Линдерер, но у него не было никакого шанса успеть до срока. Повеление прибыть в Петербург из своего имения под Москвой получил и граф Ф. В. Ростопчин. Он доехал только до Москвы и там услышал о Цареубийстве, после чего отправился обратно. Позже Ростопчин не раз говорил, что если бы он находился в столице, то не допустил бы преступления. Думается, что если бы кто-то из трёх вышеназванных лиц успел бы прибыть в Михайловский замок, то ход событий был бы совершенно иной. Но никто не успел…

Мрачные предчувствия одолевали Павла Петровича в последние дни жизни. Сохранился рассказ обер-шталмейстер а С. И. Муха нова (1762–1842) о прогулке верхом, состоявшейся за четыре или пять дней до Цареубийства. Стояла грязная петербургская оттепель: туман, серый, безрадостный день. Вдруг Император обратился к Муханову с восклицанием: «Мне показалось, что я задыхаюсь, и у меня не хватает воздуха, чтобы дышать, Я чувствовал, что я умираю». Далее последовал вопрос: «Разве они хотят задушить меня?» Придворный опешил и ответил банальностью: «Государь, это, вероятно, действие оттепели». Важно подчеркнуть, что это не рассказ, возникший впоследствии, а появившийся до Цареубийства, в котором Муханов не принимал никакого участия. Этот факт удостоверил в своих «Записках» H.A. Саблуков – родственник Муханова, услышавший об этом странном случае в тот же день от Муханова.

Данный эпизод свидетельствует, что Павел Петрович уже за несколько дней до гибели знал, что существуют некие враждебные «они». Никто точно не установил; было ли это результатом инстинктивного предчувствия, или, как иногда утверждается, Император получил некую бумагу, с сообщением о заговоре и перечислением имен заговорщиков. Второе предположение кажется более обоснованным; его подтверждает и приведенный ранее диалог Царя с Паленом, имевший место примерно в то же время, что и разговор с Мухановым. Что это был за список и кто его предоставил, установлено не было.

Доподлинно известно другое: после смерти Самодержца бумаги в личном кабинете привлекли особое внимание Беннигсена и Палена. Последний в ночь с 11 на 12 марта 1801 года фактически несколько часов был управителем государства, так как Александр Павлович почти все время находился то в обморочном, то в полуобморочном состоянии.

Беннигсен же, пока пьяная ватага заговорщиков избивала и душила уже мёртвого Монарха, рылся в личных бумагах Убиенного. Потом, когда непосредственные убийцы разбежались, Беннигсен никуда не убежал, он продолжал рыться в документах Павла Петровича и скоро к нему присоединился Пален. Какие документы эти два высокопоставленных выродка нашли, изъяли и уничтожили – навсегда осталось тайной.

Накануне Цареубийства, 10 марта, в воскресенье, в Михайловском замке состоялся музыкальный вечер, на котором пела «несравненная» мадам Шевалье. Атмосфера царила совсем нерадостная и, по словам Евгения Вюртембергского, «Государь смотрел сердито и расстроено, и меня удивляло, что в таком настроении он не отказался от концерта». После концерта случилась одна странная дворцовая «диспозиция», зафиксированная в воспоминаниях принца Вюртембергского.

Император «подошёл к близь стоявшей справа Императрице, остановился перед ней, насмешливо улыбаясь, скрестивши руки, и, по своему обыкновению, тяжело дыша, что служило признаком сильного недовольства. Затем он повторил те же самые угрожающие приёмы перед обоими Великими князьями. В заключение он подошёл к графу Палену, со зловещим видом шепнул ему на ухо несколько слов и поспешил к столу… На мой вопрос графине Ливен: «Что это значит?», она ответила кротко: «Это не касается ни Вас, ни меня!»». По незнанию графиня Шарлотта Карловна ошибалась; через несколько часов события в Михайловском замке коснутся всех.

В описанной сцене особо выделяется секретное общение Царя с Паленом, общение публичное, что явно свидетельствовало о том, что оба являются хранителем некой тайны. Причём остальные должны были быть осведомлены об этом. Возможно, что речь шла о «списке заговорщиков», состряпанном Паленом, куда занесены были имена Марии Фёдоровны и старших сыновей Императора. В последние дни Павел I высказывал явные признаки неблаговоления и по отношению Императрицы, и по отношению сыновей. И если Александр Павлович действительно был замешан и виновен, то Мария Фёдоровна и Константин Павлович находились совершенно в стороне от всех анти-царских инспираций.

Пален показал себя истинным гением зла. Его план был дьявольски изощрённым: оклеветать всех близких и верных Императору лиц, в том числе и ближайших родственников, и добиться, чтобы на их головы посыпались кары и опалы. Л этот факт можно будет уже открыто использовать как «окончательный факт» признания Павла Петровича душевнобольным. Но эта комбинация требовала ещё некоторого времени, которого у руководителя заговора не имелось.

Секретными повелениями в Петербург были вызваны Аракчеев, Линдерер и, особо ненавидимый Паленом, граф Ростопчин. Палену о царском секрете сообщил, по всей видимости, его «друг» Кутайсов. Если бы прибыли данные лица, особенно Ростопчин, то всё быстро бы прояснилось и Палену пришлось бы окончить свои дни в каземате или на плахе. Он же этого, конечно же, не желал, а потому была запущена в ход «ускоренная процедура» переворота.

Важно подчеркнуть один момент: «список заговорщиков», составленный Паленом, исчез без следа; вероятно, он был изъят в ночь Цареубийства или самим автором, или «верным подданным Британской Короны» Беннигсеном. Потом ни тот, ни другой, вспоминая «незабвенную ночь», ни полусловом не обмолвились о том, какие они бумаги искали и изъяли в царском кабинете…

В воспоминаниях Н. А Саблукова приведён странный разговор с Александром Павловичем и шефом своего полка Великим князем Константином, происшедший днём 11 марта. Тогда Александр Павлович сказал, что «Мы оба (с братом. – А. Б.) под арестом… Нас обоих водил в церковь Обольянинов присягать в верности». Выходило, что накануне Цареубийства Александр и Константин вынуждены были принести вторичную присягу на верность. Это какая-то странная, малоправдоподобная история. Сам Саблуков воспринял сказанное как розыгрыш.

Что вообще означала «вторичная присяга», если уже была принесена клятва в верности на Кресте именем Божиим? Что, прежняя была отменена и потеряла силу? Почему? Свидетельств о том, что Константин Павлович примыкал к заговорщикам, не существует. Если же братья клялись, что не принимали участие в злоумышлении, то тогда Александр Павлович оказывался дважды клятвопреступником. Если же они принесли вторичную присягу, то почему они «под арестом», и при этом Александр свободно разгуливал по Михайловскому замку! Почему именно Обольянинов водил их к присяге, а не «глава Церкви» – Император?

Думается, что Александр Павлович рассказывал всю эту нелепицу удивлённому дежурному офицеру только для того, чтобы создать требуемое «общественное мнение» о «жестокостях» Императора. Однако подлинного ответа, увы! получить уже невозможно. Вполне вероятно, что разговоры «об аресте» и «второй присяге» – легенда, пущенная в обращение из кругов заговорщиков.

Не исключено, что какие-то сведения о заговоре были доставлены Павлу Петровичу упоминавшимся Обольяниновым, ставшим жертвой «торжества свободы», наступившей якобы после воцарения Александра I. Генерал-лейтенант Пётр Хрисанфович Обольянинов (1751–1841) являлся видной фигурой Павловского царствования, человеком, чья преданность Императору Павлу не подлежала сомнению, и которого не удалость «свалить» заговорщикам. Со 2 марта 1800 года он исполнял обязанности генерал-прокурора Сената, т. е. следил за сохранением порядка и закона во всей Империи, и одновременно возглавлял Тайную экспедицию при Сенате, ведавшую розыскными и следственными делами.

Вполне вероятно, что именно Обольянинову стали известны какие-то подробности заговора, нежелательные Палену и его присным, и он сообщил об этом Императору. В пользу такого предположения говорит то, что ненависть к нему заговорщиков была по степени накала сравнима только с ненавистью к Ростопчину. Но, если Ростопчин в момент переворота был «не у дел», то Обольянинов 12 марта был арестован и с него «снимали дознание». [133]133
  В ночь Цареубийства Обольянинов не стал единственным арестованным. Были взяты под стражу и некоторые другие, верные Императору Павлу и воинокой присяге лица. В их числе: комендант Михайловского замка генерал– адъютант Н. О. Котлубицкий, генерал-лейтенант и командир Лейб-гвардии Измайловского полка П. Ф. Малютин, генерал-лейтенант и командир Лейб-гвардии Кирасирского полка Л. С. Кологривов.


[Закрыть]В пользу указанной версии говорит и то, что Обольянинова всю жизнь ненавидел Император Александр Павлович и, возможно, именно потому, что он знал о его подлинной роли. Генерал-лейтенанта изгнали с его поста сразу же после переворота, и ему не было предоставлено никакой иной должности. Единственное монаршее «благодеяние» верному слуге отца состояло в том, что, когда в 1819 году Обольянинова избрали предводителем дворянства Московской губернии, то Александр I «не возражал»…

Вечером в понедельник, 11 марта 1801 года, в Михайловском замке состоялся парадный ужин, на который, по обыкновению, кроме членов Императорской Фамилии, приглашались лица «по выбору Императора». Всего за столом находилось 19 персон. Император, Императрица, оба Великих князя с супругами, Великая княжна Мария Павловна. Среди прочих значились; статс-дама графиня Ю. И, Пален, фрейлина графиня Ю. П, Пален, фрейлина Е,П, Протасова, фрейлина AM. Голенищева-Кутузова, генерал-от-инфантерии М. И. Голеншцев-Кутузов, обер-камергер граф А. С. Строганов, обер-гофмаршал АЛ. Нарышкин, обер-камергер граф Н. П. Шереметев, шталмейстер С Л. Муханов, сенатор Н. Б. Юсупов, статс-дама МЛ. Ренне, статс-дама графиня Д. Х. Ливен.

С уверенностью можно сказать, что из всех присутствовавших только один человек – Великий князь Александр Павлович – знал, что через несколько часов произойдёт выступление заговорщиков. Он сохранял удивительное для него хладнокровие и перед Павлом Петровичем в тот раз не проявлял ни малейшего признака беспокойства. Как свидетельствовал князь Адам Чарторыйский, Александр Павлович уверял друга, что «сердце его разрывалось от горя и отчаяния».

Внешне то никак не проявлялось, кроме как разве в том, что «завтрашний Царь» сидел с отрешенным видом. Это не могло укрыться от внимания отца. «Сударь, что с Вами сегодня», – спросил повелитель Империи. «Государь, я чувствую себя не совсем хорошо», – последовал ответ сына-заговорщика. «В таком случае обратитесь к врачу и полечитесь. Нужно пресекать недомогание вначале, чтоб не допустить серьёзной болезни». Великий князь ничего не ответил, потупил глаза и вскоре чихнул. И тут Император поднял бокал вина и, обращаясь к старшему сыну, произнес тост-пожелание: «За исполнение всех Ваших желаний, сударь». Это были последние слова, которые услышал по своему адресу Александр Павлович от обречённого отца.

Ужин продолжался около двух часов и закончился в 10 часов вечера. Это была странная трапеза, больше напоминавшая поминальную тризну. Ощущалась какая-то гнетущая, предгрозовая атмосфера. В наиболее приподнятом настроении пребывал только Император Павел; он беззаботно беседовал с окружающими, сыпал остротами. Ещё в 1784 году в письме Н. И. Салтыкову Павел Петрович признался, что заметил одну особенность: когда его одолевает беззаботная весёлость, то всегда так бывает «перед печалью». Может быть, и в данном случае это являлось проявлением неосознанного предчувствия?

Возможно, радостное настроение Императора объяснялось и тем, что в тот вечер стол был сервирован новым сервизом, украшенным изображениями Михайловского замка. Павел I с восторгом разглядывал изображения и некоторые даже целовал. Существует утверждение, что он якобы назвал этот день «счастливейшим днём жизни», но за точность этого восклицания поручиться нельзя.

По окончании трапезы случился ещё один эпизод, в котором потом узрят вещий смысл. Император, встав из-за стола, остановился у огромного итальянского зеркала и, после краткого созерцания собственной фигуры, произнес: «Посмотрите, какое смешное зеркало; я вижу себя в нём с шеей на сторону». После Цареубийства в обществе циркулировало утверждение, что заговорщики «сломали Императору шею», т. е. шейные позвонки…

Ужин окончился около десяти вечера и, попрощавшись с сотрапезниками, Павел Петрович ещё имел беседу с лейб-медиком Гриве [134]134
  Именно Джеймсу Гриве 12 марта пришлось возглавить команду врачей и художников, которые пытались различными манипуляциями скрыть признаки насильственной смерти Императора Павла. Кто и в какой форме дал подобное поручение Гриве, не ясно.


[Закрыть]о состоянии здоровья Х. А. Ливена (1774–1838), начальника военнопоходной канцелярии – должность, соответствующая положению военного министра. Он уже более двух недель не исполнял дел, ссылаясь на недомогание. Павел I подозревал симуляцию, но врач, по поручению Монарха посетивший Ливена, заверил, что тот действительно болен. Однако история не осталась без последствий: около И вечера Император отправил к Ливену нарочного с запиской, где предлагалось тому сдать все дела генерал-адъютанту князю П. Г. Гагарину (мужу фаворитки Л. П. Гагариной). Это было последнее повеление Императора Павла, которое уже не могло быть исполнено.

Около половины одиннадцатого вечера Павел Петрович удалился в свой кабинет-опочивальню, у дверей которой на страже стояли два гусара. Рядом, в чулане, размещался на ночь камердинер. Император спал раздевшись, в кальсонах и льняной ночной рубашке с длинными рукавами.

В это время в сторону Михайловского замка направлялось две колонны заговорщиков. Одну возглавлял Пален – она передвигалась по Невскому, а вторую – Беннигсен; она шла по набережной Невы от Летнего сада. Весь вечер заговорщики пировали у Талызина и у Зубовых, а для храбрости приняли немало спиртного, да так усердно, что некоторые, выйдя «на дело», были, что назьшается, пьяными в стельку. Но вожаки – Пален и Беннигсен – были абсолютно трезвы. Сколько точно человек насчитывала каждая группа – неизвестно, но Беннигсен потом рассказывал, что под его началом находилось около 60 человек.

Михайловский замок представлял прекрасно выстроенный для обороны объект. Толстые стены, закрывавшиеся решетками ворота, рвы с водой и подъемные мосты – всё это создавало непреодолимую преграду для неприятеля. Если к этому добавить военные караулы и пикеты по всему периметру замка и внутри его, то картина будет представляться угрожающей для любого, кто рискнул бы покуситься на царское убежище. Но давно известно: неприступные стены, грозные башни, кольца вооруженной охраны не спасают правителя, когда на жизнь покушаются «свои», изнутри. Самые же страшные предательства совершают только близкие, именно потому, что они – «свои».

Так случилось и в данном случае. Врагами Павла Петровича оказались те, кто словом и делом обязан был стоять на страже его благополучия и жизни, кто осыпан был благодеяниями Монарха, порой, как в случае с Паленом и Беннигсеном, выше всякой меры. Как мог предотвратить беду Павел Петрович, когда в сговоре со злодеями состоял его старший сын, наследник Престола!

Надо особо подчеркнуть, что, хотя вся история подготовки Цареубийства изобилует противоречиями и неясностями, но всё-таки самой затемнённой является история двух часов – от одиннадцати вечера 11 марта до часа ночи 12 марта, когда заговорщики подошли и, наконец, попали в Михайловский замок, где и осуществили страшное злодеяние. Сделанные потом признания – большей частью самооправдательные рассказы, в которых такие лица, как Пален и Беннигсен, постоянно путались. Сначала говорили и писали одно, потом «ретушировали», выпячивали новые детали и обстоятельства, которые противоречили ранее сказанному. Из этого потока словоблудия трудно выделить хронологически последовательные и непреложные факты. Сделать же это необходимо, хотя почти всегда перед такими утверждениями требуется ставить слово «якобы».

Ничего точно не известно о том, где пребывал Пален со своей ватагой до убийства Императора; он появился сразу же затем и уверял потом, что «заблудился». Существует не лишенное оснований предположение, что Пален находился рядом с покоями Александра Павловича, чтобы контролировать ситуацию вокруг претендента на Престол.

Беннигсен же со своей группой около полуночи попал в Михайловский замок из парка через Рождественские ворота, находившиеся с левой стороны от главного фасада, рядом с церковью. Поводырём здесь являлся дежурный адъютант Лейб-гвардии Преображенского полка и плац-майор Михайловского замка A.B. Аргамаков (1776–1833) прекрасно осведомленный о расположении территории, внутренних помещений и караулах. От нижнего этажа в покои Императора в бельэтаже вела винтовая лестница, по которой заговорщики и поднялись, и перед дверьми опочивальни, как утверждал Беннигсен, «оказалось 12 человек». Остальные «заплутали» в лабиринтах замка. Это утверждение кажется, по меньшей мере, странным, если учитывать, что лестница вела прямо к покоям Императора.