Текст книги "Павел I"

Автор книги: Александр Боханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

К концу февраля 1801 года всё было готово к выступлению на Индию. Орлов собрал 41 полк, две роты конной артиллерии при двенадцати пушках, 500 человек сопровождающих калмыков и ещё «команда на укомплектование». Были задействованы и верблюды для движения по пескам пустыни; пока только двенадцать голов, но, очевидно, большее их число должно было поступить позднее. Все войска были разделены на четыре эшелона, а первым командовал М. И. Платов.

Общая численность боевого контингента составила 22 507 человек. Движение с Дона в направлении Оренбурга началось 27 и 28 февраля, а 1 марта Орлов отправил Императору депешу, в которой докладывал, что выступление началось, и он намерен совершать «марши от 30 до 40 вёрст в сутки». Накануне, 28 февраля, поступил очередной рескрипт, в котором Император сообщал о своём благоволении к войску за готовность к выступлению и желал «счастливого похода и успеха, с Богом!». Павел Петрович предполагал, что хода до Оренбурга «один месяц», и Орлов рассчитывал прибыть в этот пункт ещё ранее установленного срока.

26 февраля 1801 года дано было неопровержимое доказательство, что Россия готовится нанести Англии удар. В газете «Санкт-Петербургские ведомости» появилась статья, где почти открыто о том говорилось. Так как газета являлась официозом власти, то ни у кого не могло быть сомнения, что это точка зрения Императора, без соизволения которого подобный материал никогда бы не увидел свет. В статье высказывалась мысль, что Англия должна быть наказана «за вероломство». Был назван и путь возмездия. «Индия – сия древняя и плодоносная земля непрестанно возобновляет свои сокровища, она-то и служит обильной пищей гордости и роскоши надменных властителей над морями». Вывод был однозначным: «Рано или поздно надлежит их поразить в самом средоточии их богатств и их истинного могущества, но время, в которое нанесён будет решительный удар английскому могуществу в Индии, ещё далеко».

Последние слова никого в высшем свете не могли ввести в заблуждение. Многие знали и уже обсуждали подготовку казаков на Дону, а теперь слухи приобретали вполне достоверный характер.

Конечно, трудно с документами в руках утверждать, что все англоманы и агенты Британии перед угрозой русского вторжения в Индию активизировали свою деятельность по свержению и убийству Павла Петровича. Однако отсутствие прямых «подлинных документов» не может служить отрицанием самого факта. Очень многие события в истории не имеют прямого документального подтверждения. Так было и в данном случае. Но при этом невозможно отрицать, что с начала марта 1801 года все враги Императора необычайно оживились; переворот должен был случиться со дня на день. И катастрофа произошла.

В ночь с 11 на 12 марта 1801 года Павел Петрович был убит. Давно известно, если хочешь понять закулисную сторону исторических событий, то ищи ответ на вопрос: кому выгодно? Кроме кучки столичных авантюристов и аристократов, в выигрыше оказалась… Англия. Причём выигрыш она получила, условно говоря, ещё когда тело Убиенного Венценосца не остыло. Как только известие достигло берегов Англии, пресловутый Уитворт отправил «доброму другу» графу С. Р. Воронцову восторженное послание. «Примите мои искренние поздравления! – восклицал дипломат-интриган. – Как мне выразить Вам, что я чувствую при мысли об этом ударе, нанесённым Провидением? Чем больше я думаю, тем более благодарю небо». Естественно, что в письме о британских секретных субсидиях участникам Цареубийства Уитворт не упоминал; Британии, видите ли, «небо» помогло…

Граф Х. А. Аивен (1767–1838), с 1798 года – начальник военнопоходной канцелярии, что равнялось должности военного министра, вспоминал, что в середине ночи 12 марта 1801 года к нему прибыл фельдъегерь Императора Александра 1 с приказом: немедленно прибыть к нему в Зимний Дворец – Александр переехал туда из Михайловского замка примерно в 2 часа ночи. Когда Ливен прибыл – можно считать, что было примерно 3 часа, то Александр бросился ему на шею с рыданиями: «Мой отец, мой бедный отец!» Однако рыдания прекратились очень быстро, и без всяких околичностей Александр Павлович спросил: «Где казаки?» Ливен один из немногих был в курсе индийской экспедиции, весь ход которой держался в большой тайне. Даже вездесущий военный губернатор Петербурга Пален практически ничего не знал. Ливен вкратце рассказал, и тотчас последовало повеление: подготовить приказ об отозвании казаков. Потрясающая оперативность!

Всего через несколько часов после цареубийства появился рескрипт нового Императора Александра I на имя генерала В. П. Орлова, гласивший; «По получении сего повелеваю Вам со всеми казачьими полками, следующими ныне с Вами по секретной экспедиции, возвратиться на Дон и распустить их по домам».

В этом моменте поражает одно обстоятельство, мимо которого всегда как-то легко проскакивало историческое «око». Каким образом Александр Павлович, среди груза проблем, обрушившихся на него, человек, находившийся первые сутки то в обморочном, то в полуобморочном состоянии, ещё не видевший ни мёртвого отца, ни живой матери, нашел необходимым составлять данный рескрипт. Кто ему суфлировал? Кто наставлял спешно заняться этим делом ещё тогда, когда, кроме некоторых гвардейских частей, ему никто не присягал, да большинство должностных лиц ещё и не ведало о перемене правления? Ответ может быть только один: участники заговора. Было два человека, имевших в те часы постоянный допуск «к телу» нового Самодержца: граф П. А, Пален и его сообщник генерал A.A. Беннигсен.

О первом говорили, что он «брал» деньги у англичан; возможно так оно и было, и теперь Пален мог отчитаться за кредиты. Второй главный участник Цареубийства, генерал-от-кавалерии Левин-Август-Теофил, по-русски Леонтий Леонтьевич Беннигсен (1745–1826), вообще не был русским подданным. Он был родом из Ганновера и на русскую службу поступил в 1773 году. В ту эпоху немало случайных иностранцев появлялось в армии; эти ландскнехты (наемники) искали выгодные места. Неважно, за кого и за что воевать; главное, чтобы платили. Б России платили щедро, а потому туттаковые «ловцы удачи» и обретались.

Уместно заметить, что, «выйдя на тропу войны» с Англией, Павел I отнюдь не стал неким англофобом и даже мысли не имел изгонять англичан из своего окружения. Он намеревался бороться не с англичанами, а с английской политикой и к знакомым англичанам сохранял личное расположение. Одним из них был придворный врач Джеймс Гриве, с которым Император имел шутливый разговор в последний день своей жизни. Он спросил у Гриве; «Мой дорогой, Вас не мучает совесть, что Вы лечите врага своих соотечественников?» На это врач ответил, «что каждый человек моей профессии не имеет никакой другой цели, кроме лучшего выполнения долга человечности». Павлу Петровичу ответ понравился, и он заключил: «Я не сомневаюсь в этом, и не сомневался никогда».

С Беннигсеном же была история совсем другого рода. Он давал клятву личной преданности и о «долге человечности» даже и не помышлял. Оставляя в стороне нюансы биографии Беннигсена, отметим главное: Беннигсен был ганноверцем, т. е. фактически являлся подданным Британии, так как Ганновер с начала XVIII века, с воцарения Короля Георга I (1714–1727), являлся родовым владением британских монархов. Да и сама правящая династия в Англии весь XVIII век и часть XIX века носила название «Ганноверской». Конечно, само по себе ганноверское происхождение не есть прямое доказательство участия в антироссийских инспирациях Аондона, но это обстоятельство нельзя оставлять без внимания. Беннигсен прослужил в России почти полвека и сделал здесь блестящую карьеру. Он, единственный из числа главных участников Цареубийства, неизменно относился к числу «любимцев» Александра I ив 1813 году получил графский титул. После же выхода в отставку генерал и граф, так и не научившийся сносно изъясняться по-русски, уехал в Ганновер, где и умер.

Но независимо от того, кто составлял рескрипт от 12 марта 1801 года, кто водил рукой «полуобморочного» Императора, не подлежат сомнению два обстоятельства. Во-первых, его подписал Александр I, а значит, это соответствовало его видам. И, во-вторых, произошла резкая переориентация внешней политики России, что стало сразу очевидным для Наполеона, как-только до него дошла весть об убийстве Императора Павла I. Начались переговоры между Россией и Англией, которые уже через три месяца, 17 июня 1801 года, привели к заключению англо-русской морской конвенции.

Руками кучки русских придворных прохвостов Англия добилась для себя таких преимуществ, которых не принесла бы никакая военная кампания…

Глава 7
Цареубийство

Россия в XVIII веке имела печальный опыт монархических переворотов. В 1741 году группой гвардейских офицеров был свергнут с Престола внучатый племянник Императрицы (1730–1740) Анны Иоанновны Император Иоанн Антонович (1740–1764), которого Императором, согласно правовой норме, введённой Петром I, определила в своём завещании Анна Иоанновна.

В 1762 году, опять с помощью гвардейцев, был свергнут и вскоре убит внук Петра I Император Пётр III, которого своим преемником назначила Императрица Елизавета Петровна.

В XIX век Россия вступила под сенью страшного злодеяния: в ночь с 11 на 12 марта 1801 года был убит Император Павел I.

Между тремя указанными актами существует известная схожесть. Во-первых, во всех случаях – движущей силой переворота выступали офицеры гвардейских полков. Во-вторых, фигуры обреченных правителей вначале какое-то время шельмовались в салонах, в кругах столичной аристократии, где и создавалось требуемое «общественное мнение». И, в-третьих, имена свергнутых и убиенных или предавались забвению, как это было в случае с Иоанном Антоновичем, или поношению. Причём салонная молва, в значительной части своей лживая, была принята на веру многими историками и стала неким «краеугольным камнем» исторических повествований. Злодеяния объяснялись «неизбежными» и «объективными» обстоятельствами, деяниями, совершенными «во имя России».

В указанном ряду переворотов история с Павлом I стоит всё-таки обособленно; слишком многое её отделяет от предыдущих случаев. Ни Иоанн, ни Петр III не являлись детьми Императора. Павел же Петрович и по отцу, и по матери выступал прямым наследником Короны Российской Империи. Важно и другое: Павлу I впервые в имперской истории присягали на верность не только должностные гражданские и военные лица, но и вся масса населения, которая обычно именуется «народом».

Самое же главное и принципиальное отличие: в 1801 году представители дворянских фамилий свергали и убивали не только Императора, но и Помазанника Божия. Ни Петр III, ни уж тем более Иоанн Антонович не были коронованы; им не были ниспосланы дары Духа Святого через таинство Миропомазания. Павел же Петрович был не только по родовому отличию правителем законным, но и – Царём Миропомазанным. Его убийство – это уже не какая-то «политика» или пресловутые «исторические обстоятельства»; это – святотатство, это – богоотступничество в самой явной форме.

В этой связи невольно приходит на память известный библейский сюжет о гибели израильского Царя Саула и о реакции на это известие Царя Давида. Хотя Саул оступался и отступил от Божией Воли, но он был правителем Богоизбранным, и не дело смертных было карать его. Некий отрок принес Давиду весть о разгроме израильтян филистимлянами при горе Гелвуй и сообщил, что он лично, по просьбе Саула, убил его, чтобы тот не попал в руки врагов. Тогда, как сказано во Второй книге Царств, «схватил Давид одежды свои, и разорвал их, также и все люди, бывшие с ним. И рыдали и плакали, и молились до вечера о Сауле, и о сыне его Ионафане, и о народе Господнем, и о доме Израилевом, что пали они от меча». Отрок-вестовой по приказу Давида был казнен, а перед его казнью Давид воскликнул: «Как не побоялся ты убить помазанника Господня?» [120]120
  Вторая книга Царств. 1.2–15.


[Закрыть]

В Петербурге в марте 1801 года во дворцах столичной знати никто не рвал одежд, не посыпал голову пеплом и не молил Всевышнего о прощении. Многие ликовали и праздновали, некоторые грустили, но в целом преобладало праздничное настроение. Так бывало в Риме цезарей, когда свергали и убивали очередного «богоподобного» тирана. Но то был древний языческий Рим, а Петербург являлся столицей Христианской Империи, и тем не менее высшие круги обуяло ликование при известии об убийстве Богопомазанника! Все говорили только о смерти «тирана» и грехи не замаливали; да и не ощущали греховности ни участники злодеяния, ни их потомки. Определение «духовная деградация» – самое уместное для обозначения падения нравственного облика русской аристократии.

Уместно ещё раз особо подчеркнуть один принципиальный момент: семя заговора зародилось и вызревало исключительно в элитарной среде русского общества, испытывавшего постоянное беспокойство за свое статусное положение, за личное благополучие. Кары и опалы настигали главным образом представителей аристократии и верхи чиновничества. За четыре года правления Павла I около 400 человек ощутило на себе крутой нрав Императора: отрешено было от должностей, лишено высших званий, подвергнуто краткосрочному аресту, выслано из столицы. Люди, не принадлежавшие к этому узкому кругу, в массе своей не испытывали беспокойства и не дрожали от страха при имени Самодержца. Даже в частях гвардии антипавловские настроения были распространены только в среде высшего командного состава. Очень точно это расслоение симпатий отразил в своих «Записках» князь Адам Чарторыйский.

«Гневные выходки и строгости Императора Павла, – писал Чарторыйский, – обыкновенно обрушивались на сановников и высших чинов военного сословия. Чем выше было служебное положение лица, тем более подвергалось оно опасности вызвать гнев Государя; солдаты же редко бывали в ответе. Напротив, положение их было гораздо лучше, и нижние чины после вахтпарадов и смотров получали удвоенную пищу, порцию водки и денежные награды. Особенно в гвардии, среди которой было немало женатых, солдаты жили в известном довольстве и в большинстве были преданы Императору».

Почти сто лет плотная завеса молчания покрывала события роковой ночи с 11 на 12 марта 1801 года в Михайловском замке, в центре Санкт-Петербурга. О Павле Петровиче можно было писать, но о Цареубийстве старались говорить вскользь. Как уже упоминалось выше, так поступил Шильдер в своем первом подробном биографическом описании Павла I. Или вот ещё один характерный пример. В замечательном энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона в статье Император Павел – том на букву «П» появился в 1897 году – говорится, что в ночь с 11 на 12 марта 1801 года Император «скоропостижно скончался в выстроенном им Михайловском дворце (нынешнее Инженерное училище)».

Постепенно история заговора и убийства Императора Павла начала проясняться. Со ссылками на свидетельства современников и признания непосредственных участников акта Цареубийства был составлен довольно подробный отчёт о злодеянии 11 марта 1801 года. Историки А. Г. Брикнер и Е. С. Шумигорский, работы которых появились в начале XX века, привели интересные свидетельства как российских подданных-современников, так и иностранцев, раскрывающие детали тех давних, но не проясненных событий. В 1907 году в Санкт-Петербурге был издан отдельный документальный сборник «Цареубийство 11 марта 1801 года», который предваряет обширное предисловие анонимного автора, где впервые четко и ясно заявлено, что правление Император Павла – ключ к пониманию истории России XIX века.

Затем увидели свет другие публикации, исследовательские работы, а далее как прорвало: появилось большое количество сочинений самых разных жанров. Сам антураж события – величественные и полутёмные покои Михайловского замка, в центре которого затаился «тиран», толпа возбужденных гвардейцев, крики, вопли, стоны, кровь… Чем не живая сценография для «душещипательного» романа или очевидного «киношедевра» в стиле «хистори эхшн». На этот сюжет писали и снимали, все кому не лень. Думается, что все-таки лучшим беллетристическим произведением на тему Цареубийства остаётся роман Марка Алданова (Ландау, 1886–1957) «Заговор», увидевший свет в Париже в 1927 году. Его можно назвать лучшим потому, что Марк Алданов являлся не только исторически сведущим писателей, но и человеком высокого вкуса, не переходившим грань, отделяющую историческое событие от бытовой пошлости…

Однако при множестве исторических работ и разнохарактерных околоисторических «инсталляций» ряд принципиальных вопросов не только не пояснен, но в отдельных случаях и специально затуманен многочисленными пассажами, утверждениями и «откровениями» стороннего свойства. Можно назвать несколько особо значимых.

Во-первых, степень участия Императора Александра I в убийстве. Хотя о этому поводу сказано и написано немало, но конкретных данных всё ещё слишком мало. Стандартные объяснения, что он «не хотел» убийства, что его чуть ли не насильно «втянули» в заговор Панин и Пален, – выглядят малоубедительно применительно к человеку, который несколько месяцев входил в число заговорщиков.

Во-вторых, не проясненным является роль «английского следа», как и всей закулисной деятельности не только английских, но и международных антимонархических кругов, в первую очередь из числа тех организаций и лиц, кого обычно причисляют к масонам.

В-третьих, далеко не ясными представляются поведенческие мотивы главных фигурантов в деле о Цареубийстве. Почему такие деятели, как Н. П. Панин, Л. Л. Беннигсен и П. А. Пален, друг к другу относившиеся без всякого расположения, стали тайными соратниками по заговору? Что их объединяло, кроме желания покончить с Императором? В случае с Паленом ситуация вообще труднообъяснима, учитывая, что граф относился к числу «любимцев» Императора Павла Петровича. Как заговорщики видели своё будущее после Павла I и почему они его так именно видели?

Говорить о том, как это часто делается, что злоумышленниками двигал исключительно «инстинкт страха», вряд ли уместно. Конечно, инстинкт самосохранения может явиться побудительным импульсом одномоментной акции, но он вряд ли надолго может стать руководством к действию. Цареубийству же 11 марта 1801 года предшествовала долговременная и целенаправленная деятельность по дискредитации особы Монарха, продолжавшаяся несколько лет!

Можно поставить и ещё один важный вопрос из круга непрояснённых. Почему, когда о готовившемся свержении Павла I знал чуть ли не «весь Петербург», сам Император долго о том ничего не ведал; узнал только в последний момент и неизвестно от кого? Тезис о том, что Пален, как военный генерал-губернатор, держал под контролем полицию, а как директор почт – и всю переписку, мало что объясняет.

Ведь зимой 1800/01 года в редком петербургском особняке не велись разговоры о готовящемся заговоре.

Павел же Петрович получил какие-то неясные сведения перед самым концом, и если, как иногда утверждается, ему их доставил Иван Кутайсов, то почему не были названы имена? Если же имена были названы, то почему Павел I, не терпевший долгих процедур, не начал немедленного расследования?

Вопросы, вопросы, вопросы – без числа. Найти же на них вразумительные ответы в литературе практически невозможно.

Сохранился рассказ главного инспиратора Цареубийства ПА Палена, запечатленный в воспоминаниях гвардейского офицера Александра Николаевича Вельяминова-Зернова, о беседе генерал-губернатора с Самодержцем, состоявшейся накануне Цареубийства, 7 марта 1801 года. «Знаете ли, что было в 1762 году?» – вопрошал Монарх. «Знаю, Государь», – отвечал организатор заговора. «А знаете ли Вы, что теперь делается?» – «Знаю». – «А что Вы, сударь, ничего не предпринимаете по званию военного губернатора? Знаете ли, кто против меня в заговоре?» – «Знаю, Ваше Величество. Вот список заговорщиков, и я сам в нём». – «Как, сударь?» – опешил Павел Петрович. Далее из уст Палена прозвучала «по-иезуитски» изощренная ложь.

«Иначе как бы я мог узнать их всех и их замыслы? Я умышленно вступил в число заговорщиков, чтобы подробнее узнать все их намерения». Реакция Самодержца оказалась моментальной: «Сейчас же схватить их всех, заковать в цепи, посадить в крепость, в казематы, разослать в Сибирь, на каторгу!»

Пален не торопился исполнять приказание. «Ваше Величество, – промолвил он, – извольте прочесть этот список: тут Ваша супруга, оба сына, обе невестки – как можно взять их без особого повеления Вашего Величества? Я не найду исполнителей и не в силах буду этого сделать. Взять всё семейство Вашего Величества под стражу и в заточение без явных улик и доказательств – это столь опасно и ненадёжно, что может взволновать всю Россию и не иметь чрез то ещё верного средства спасти особу Вашу. Я прошу Ваше Величество ввериться мне и дать мне собственный указ, по которому я мог исполнить всё то, что Вы теперь приказываете; но исполнить тогда, когда наступит удобное время, то есть когда я уличу в злоумышлении кого-либо из Вашей Фамилии, а остальных заговорщиков я уже тогда схвачу без затруднения».

Павел Петрович поверил Палену и «написалуказ», повелевавший Императрицу и обеих Великих княгинь развести по монастырям, а наследника Престола и брата его Константина заключить в крепость; прочим же заговорщикам произвести строжайшее наказание. Далее сообщается, что с помощью этого указа Пален обратился к Цесаревичу и «исторг у Александра согласие низвергнуть с Престола отца его».

В этом месте уместно ещё раз подчеркнуть одно существенное обстоятельство. Вся история Цареубийства описывается и восстанавливается исключительно на признаниях участников злодеяния, сделанных ими в разное время и разным людям, но исключительно с одной целью – самооправдаться. Все они, а Пален первый среди них, являлись клятвопреступниками – на верность Монарху они клялись на Кресте, на Евангелии, перед Образом Божиим. И если зга клятва для них ровным счетом ничего не значила, то что же говорить о мнении обычных людей, которым они могли лгать без зазрения совести.

Потому мемуары заговорщиков и убийц – источник весьма сомнительный и заведомо тенденциозный. Но других в распоряжении практически нет, и появления их не предвидится. Заговоры в редчайших случаях могут оставить сколько-нибудь надежные документальные отпечатки в архивах. Случай же с Павлом Петровичем не из разряда таковых.

Вышеприведенный диалог Императора – существует несколько вариантов данного повествования – и его «первого слуги» вызывает целый ряд вопросов. Допустим, что подобная беседа имела место в действительности. Можно допустить, что при этом речь зашла о предполагаемом заговоре. Но какие звучали слова, утверждения и распоряжения – об этом можно только строить догадки. Палену доверять следует с большой осторожностью.

С одной стороны, из приведённого эпизода следует вывод, что Император знал о нависшей угрозе. Кто ему о том сообщил, и в какой форме – не известно. С другой стороны, неизбежно возникает и вопрос о том, куда же подевался тот самый «указ», составленный якобы Императором собственноручно и в котором приказывалось чуть ли не всех родственников схватить и заточить по разным местам? Указа этого никто не видел. Если бы он существовал в действительности, то его надо было бы беречь как зеницу ока: ведь это «документальное» подтверждение «ненормальности» Павла I. Данный же тезис – индульгенция всем участникам заговора и цареубийцам. Но ничего не сохранили, и до потомков не донесли такую бесценную реликвию!

Что в этом пункте самое важное – строй личности Императора Павла Петровича. Он никогда бы заглазно не подверг наказанию близких ему людей, не потребовав объяснения, без беседы с глазу на глаз. Можно сколько угодно мусолить тему о «ненормальности», но прежде чем судить о поведении какого-то исторического лица, надо хотя бы представлять нравственно-психологический облик данного человека. Между тем тезис о несуществующем «указе» красуется на страницах исторических сочинений, что свидетельствует только об историческом бесчувствии авторов.

Есть все основания утверждать, что пресловутого «указа» не существовало. Вместе с тем не подлежит сомнению, что слухи о грядущих карах для членов Императорской Фамилии широко циркулировали «в узких аристократических кругах». И инспирировал их как раз Пален, «по секрету», один на один, повествовавший некоторым лицам, что Император готовит, по сути дела, разгром Династии. На эту версию работал и другой слушок, завладевший умами великосветского Петербурга накануне Цареубийства. Якобы Император намеревался женить племянника Марии Фёдоровны принца Евгения Вюртембергского на одной из дочерей [121]121
  У Павла Петровича и Марии Фёдоровны родилось шесть дочерей. К началу 1801 года одна из них, Ольга (1792–1795), умерла, а дочери Александра (1783–1801) и Елена (1784–1803) были уже замужем. Первая с 1799 года за Иосифом-Антоном, эрцгерцогом Австрийским, Палатином Венгерским; Елена же в том же году вышла замуж за принца Фридриха-Людвига Мекленбург-Шверинского. Следующие по старшинству: Мария (1786–1859), Екатерина (1788–1819), Анна (1795–1865). Чаще всего в супруги Евгению Вюртембергскому прочили Великую княжну Екатерину, которой едва минуло тринадцать лет.


[Закрыть], а ещё и того больше – усыновить четырнадцатилетнего принца и провозгласить его наследником. Казалось бы, полный абсурд; ведь существовал закон – «Учреждение об Императорской Фамилии», которым такое развитие событий совершенно исключалось. Но кто из числа «благородных» думал о каком-то «законе»!

Злобным слухам многие поверили и потому, что их распространяли такие «видные люди», как Панин, но особенно Пален, и потому, что в салонах так долго нагнетали страсти по поводу «сумасшествия» повелителя России, что просто разучились отличать правду от вымысла.

Рассказ Палена о беседе с Павлом I фигурирует и на страницах «Записок» графа А. Ф. Ланжерона (1763–1831), который в заговоре не участвовал, но знал близко всех главных деятелей его. Это был француз-эмигрант, поступивший на русскую службу ещё в 1790 году. По воле Павла Петровича в 1799 году он получил звания генерала и графа, а уже в XIX веке прославился участием в войне против Наполеона.

Пален рассказал Ланжерону о беседе, имевшей место, по его словам, 7 марта в семь часов утра, когда военный губернатор прибыл с ежедневным докладом к Государю. В рассказе добавлены некоторые новые детали разговора, касавшиеся событий 1762 года, но ни о каком «указе» речи уже не идёт. Последствия разговора оказались иными. Пален сам написал Великому князю Александру, «убеждая его завтра же нанести задуманный удар: он заставил меня отстрочить его до 11-го, дня, когда дежурным будет 3-й батальон Семеновского полка, в котором он был уверен более, чем в других».

Здесь уже Пален откровенно старается разделить вину с Александром I, пытаясь дистанцировать себя от самого акта убийства, «Император погиб, – восклицал Пален, – но должен был погибнуть; я не был очевидцем, ни действующим лицом при его смерти. Я предвидел её, но не хотел в ней участвовать, так как дал слово Великому князю». Этот пассаж Аанжерон сопроводил недоуменным комментарием: «Странный поворот! Он не способствовал смерти Павла! Но, несомненно, это он приказал Зубовым и Беннигсену совершить убийство».

Палена не было среди убийц; это действительно так. Он в то время находился рядом с будущим Императором Александром, держа ситуацию под контролем, чтобы малодушный и нервный претендент на Престол не дрогнул в последний момент. Что же касается «слова», данного Паленом Александру, то оно ровным счётом ничего не стоило. Когда Пален делал свои признания генералу Аанжерону, то он имел все основания не любить теперь и Императора Александра Павловича. Он надеялся на вознаграждение, он хотел быть по крайней мере премьер-министром, а лучше – регентом при слабовольном повелителе Империи, но его постигло горькое разочарование: 17 июня 1801 года он был уволен со всех должностей и выслан из Петербурга. Его «величие» продолжалось три месяца и шесть дней. После 17 июня 1801 года и до самой смерти Палена при Дворе не приняли ни разу, да и въезд в столицу ему был воспрещён.

Пален умер в начале 1826 года и до самой смерти полагал, что не виновен перед Богом, считая убийство Павла Петровича своей великой заслугой. Совесть же не давала покоя. Старый и больной он мучился от одиночества, страдал приступами неврастении. По словам княгини Доротеи (Дарьи) Христофоровны Ливен (урождённая Бенкендорф, 1785–1857), [122]122
  В 1799 году Дарья Бенкендорф стала фрейлиной, а в 1800 году вышла замуж за графа Христиана Александровича фок Ливена (1774–1838), занимавшего должность начальника военно-походной канцелярии и сына воспитательницы детей Императора Павла графини Ш. К. Ливен (1743–1828). Дарья Ливен получила европейскую известность в годы, когда её супруг занимал пост посла России, сначала в Берлине, но особенно в Лондоне (1818–1834). Там Дарья-Доротея устроила известный аристократический салон, очаровывая гостей своим природным умом, образованностью и оригинальностью суждений. Умерла она в Париже.


[Закрыть]видевшей разжалованного графа в его поместье в Курляндии, он с самого своего изгнания и до самой смерти «не выносил одиночества в своих комнатах, а в годовщину 11 марта регулярно напивался к 10 часам вечера мертвецки пьяным, чтобы опамятоваться не раньше следующего дня»…

Заговор против Императора Павла имел свою предысторию. Недовольство аристократии и высшего чиновничества политикой Самодержца, постоянные разговоры об его «ужасных делах» невольно создавали почву, на которой рано или поздно, но должен был возникнуть замысел злодеяния. Об этих настроениях становилось известно при иностранных дворах, вызывало там тревогу, Россия была слишком могучей державой, чтобы можно было безразлично относиться к тому, кто вершит её судьбу.

В конце 1797 года шведский посланник барон Курт Стедингк (1746–1837) доносил Королю Густаву IV в Стокгольм: «Слухи о якобы готовящемся здесь заговоре не заслуживают веры. Революция в России может ставить себе целью только перемену личности,. Хотя Император своею строгостью и внезапностью своих наказаний создал недовольных, зато он привлёк к себе сердца многих подданных своей щедростью и любовью к порядку и справедливости. Внушая всем страх, он тем самым защищает народ от несправедливостей, под бременем которых он изнывал раньше».

Шведский посланник находился на своем посту в Петербурге с 1790 года, хорошо знал высший свет, а потому уверенно, со знанием дела, писал о положении дел в столице Российской Империи. Ему были известны настроения в высших столичных сферах, но он не видел за критическими разговорами возможности определённого политического действия. Между тем в сознании некоторых высокопоставленных лиц в этот период вызревал план «регентства», и инициатором этой идеи, по всей видимости, оказался «мудрый» граф и канцлер A.A. Безбородко. Старый царедворец «изнывал» под «бременем» нового царствования и в письме графу Воронцову в Лондон сетовал на своё «оскорбленное нравственное чувство», с умилением вспоминая «добрые времена» Екатерины II. Он прекрасно знал Великого князя Александра, чтобы не понимать, что сын не унаследует крутой нрав отца. Значит, можно будет, как бывало встарь, вершить важные дела, не покидая своего семейного гнезда, а то и вообще не сходя с пуховых перин в своей опочивальне…

Безбородко был слишком умным, хитрым и острожным, чтобы лично участвовать в каком-то заговоре. Он только «ронял идею», давал понять окружающим, что «бывали такие случаи», когда в силу тех или иных причин, но, главное, – в силу «умственной недостаточности» монарха лишали властных прерогатив, учреждали «регентство». Вот всем известный и недавний случай.