Текст книги "Павел I"

Автор книги: Александр Боханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

Закон определенно устанавливал два положения. Во-первых, что Царь есть верховный земной покровитель Православия, а, во-вторых, что в делах земного церковного управления ему принадлежит главенствующая роль. И все. Никакого приоритета монарха в догматических и канонических делах Церкви закон не вводил: не было этого и в повседневной практике. Компетенция Царя не распространялась на традицию Веры, всецело замыкаясь на делах земного управления. Если когда-то в своей мелочной регламентации Петр I доходил до того, что даже предписывал, в каком облачении изображать святых (Александра Невского), то при Павле Петровиче ничего подобного не наблюдалось.

«Учреждение об Императорской Фамилии» Императора Павла I стало первым в русской истории писаным нормативом, очерчивающим не только права Самодержца, но его обязанности в важнейшей сфере государственного устроения. Так как любая писаная норма в той или форме есть ограничение, то не будет преувеличением считать, что формальное ограничение земных прерогатив неограниченного Самодержца началось именно с появления «Учреждения».

В государственно-монархическую практику впервые вводился норматив, который Царь был не в силах отменить. Это положение было специально подтверждено в Манифесте о восшествии на престол Императора Николая I в декабре 1825 года, где Закон о престолонаследии прямо объявлялся стоящим выше воли Государя. «По кончине Императора, Наследник Его вступает на престол силою самого закона о наследии, присвояющаго Ему сие право». Такого в русской законодательной практике ещё не было: земной закон приобретал сакральный характер…

Говоря о правлении Павла Петровича, нельзя забывать, что пресловутая «незабвенная жестокость» касалась не поголовно всех подданных в Империи. Она распространялась главным образом на высший слой, на чиновно-родовую элиту, составлявшую микроскопическую долю процента в составе населения России. Примерно двести родов, переплетенных тесными брачно-семейными узами и поставлявших своих представителей на высшие гражданские и военные посты в Империи, в первую очередь ощущали на себе нелицеприятную волю Самодержца.

Как громом поразило дворянство «дело подпоручика Ивана Федосеева», решение по которому Императором было оглашено 31 января 1797 года. Указанный подпоручик по дороге к месту службы в Оренбурге «разглашал» в различных селениях «преступные мысли» о том, что вскоре крестьяне получат вольную от своих господ и все станут «государевыми». Выдавать личные измышления за волю Монарха считалось тягчайшим преступлением. За это Федосеев был уволен со службы, лишен чинов и дворянского достоинства.

Самым же страшным потрясением для дворянского мира оказался не сам по себе данный факт, а одно сопутствующее обстоятельство. Федосеев был подвергнут телесному наказанию – бит кнутом, хотя в Жалованной грамоте дворянству от 1785 года Екатерина II провозгласила; «Телесное наказание да не коснётся до благородного». Это положение распространялось и на те случаи, когда дворянин по суду лишался сословного звания. Павел же Петрович закономерно считал, что раз неким лицом утеряно сословное достоинство, то и привилегий он уже никаких не имеет. Это специально было подчеркнуто в Указе от 13 апреля 1797 года, в котором говорилось, «как скоро снято дворянство, то уже и привилегия до него не касается».

Применение унизительного и жестокого телесного наказания не рассматривалось как универсальная мера. 9 декабря 1796 года Император утвердил доклад Синода, в котором говорилось, что священники и дьяконы за уголовные преступления не должны подвергаться наказанию «телесно». Это объяснялось тем, что «чинимое им наказание в виду самых тех прихожан, кои получали от них спасительные Тайны, располагает народные мысли к презрению Священнического сана». На этом докладе Император наложил резолюцию: «быть по сему».

Дворянско-чиновная элита за десятилетия правления «Екатерины Великой» почти полностью утратила приверженность к службе, тягу к исполнению долга. Получив безнаказанность как «вольную» от своих прямых обязательств, «господа» из числа «светлостей», «сиятельств», «высокопревосходительств» и «высокоблагородий» или не служили вовсе, отираясь по большей части в залах и коридорах императорских резиденций, или же служили исключительно во имя личного тщеславия, карьеры, денежных субсидий. Многие аристократические недоросли записывались в гвардейские полки сразу же после рождения и к моменту совершеннолетия «выходили в большие чины», не неся никакой службы.

Да и те, которые «исправляли должность» в петербургских ведомствах, привыкли рассматривать службу как некоторое необременительное приложение к приятному каждодневному времяпрепровождению. В центральных канцеляриях редко можно было встретить высокого начальника ранее двенадцати часов дня, а с наступлением первых осенне-зимних сумерек, к трем-четырём часам пополудни, редко кто оставался на служебном месте. Мелкие чиновники корпели над бумагами от зари до зари, но начальники ведомств и их близкие подчинённые не утруждали себя служебным рвением. У них были дела поважнее государственной службы. Надо было спешить вкушать обед, отдыхать, переодеваться и готовиться к визитёрам, или самим наносить визиты, а вечерами – званые приемы, балы, театры, карты, сплетни.

Особо удачливых ждали вечера у Императрицы, где в Бриллиантовом зале Зимнего Дворца, или Концертном Зале Екатерининского Дворца в Царском Селе, или ином каком-нибудь зале происходили важные «ассамблеи»: карточные игры под звуки арфы или флейты. А затем ужины в присутствии Государыни, продолжавшиеся порой до двух-трёх часов ночи. И так почти каждый день, из года в год, десятилетиями.

Где-то там далеко-далеко от золоченых столичных залов располагалась огромная и тёмная страна, которая называлась Россией. Миллионы «грязных» и «необразованных» людей сеяли и убирали урожай, растили скот, рожали детей, гнили на шахтах и рудниках, погибали в чаду заводов и фабрик, мёрзли на постах и в холодных казармах, но «настоящая жизнь» была именно в столичных дворцовых гостиных. Здесь, и только здесь, делалась «высокая политика», здесь, и только здесь, господствовал «высокий имперский штиль», европейский изыск и настоящий «политес».

Важно было улавливать все нюансы придворных рокировок: кого Императрица пригласила в свои партнёры за карточный столик, с кем она разговаривала, на кого смотрела, кого по плечу ударила веером и, главное, – что сказала, каким тоном и о чём был разговор. Во имя интересов карьеры необходимо было обязательно знать и благорасположение очередного фаворита; к кому он подошёл, кого позвал, с кем разговаривал. Все надо было зафиксировать в мельчайших деталях, а потом обсуждать и анализовать до следующего случая.

Какие уж тут «дела департамента», «нужды ведомства», интересы страны. Об этом в высшем обществе и говорить-то было не принято. Разложение – самое точное слово, передающее состояние административно-управленческой среды в последние годы правления Екатерины. Причём разложение, граничившее с деградацией, затронуло в первую очередь высший бюрократический слой, что в свою очередь не могло не отразиться на всей системе управления.

Нетрудно понять, какие «землетрясения», «тайфуны» и «наводнения» испытал столичный бомонд с приходом к власти Павла Петровича. Екатерина II когда-то в шутку предупреждала приближенных, что если Павел станет Монархом, то «вы намучаетесь», Это замечание Императрицы стало выглядеть пророчеством уже в первые дни и недели после воцарения Павла I. Куда делись изысканные парики, расшитые камзолы, бриллиантовые пуговицы и туфли с золотыми и алмазными пряжками! Вмиг всё улетучилось без следа вместе с ночными ужинами, карточными играми до рассвета, музыкальными вечерами и дворцовыми «амурами». На смену томной неги, которая витала при Екатерине в дворцовых лабиринтах, пришла почти армейская простота. Не было больше свободного «цветения чувств», а только служба, служба и опять служба.

Это так шокировало, возмущало, потрясало; в высшем свете все четыре года правления Павла только и разговоров было о «золотом веке Екатерины», о том, как тогда «всем было хорошо», и какая тогда была приятная и радостная жизнь! А теперь что?

Подумать только, Император Всероссийский, как какая-нибудь «необразованная деревенщина», в пять часов утра (!!!) уже на ногах, уже инспектирует караулы, принимает рапорты, требует к себе должностных лиц с докладами, и это – ни свет ни заря! Все должны теперь быть на своём месте, ещё когда и солнце не встало! И доклад должен быть как военный рапорт: краткий, ясный, без всяких «лишних слов». Да сановники так и говорить-то не умели! И ничего не забывает, требует исполнения от того, кому поручил. И поди же, не угоди, тут же можешь распрощаться с должностью, потеряешь место.

Раньше-то как хорошо было: не хочешь идти на прием с докладом, перепоручи нижестоящему, или сошлись на болезнь, дома посиди. «Матушка Екатерина была «сердечная», всех прощала. Теперь же настали «ужасные», просто «каиновы времена». Император болезням на слово не верит, сам всё норовит проверить, гонцов посылает к болящим!

Замечательно эту новую атмосферу жизни петербургского служилого люда передал в своих воспоминаниях тогда прапорщик, а позже сенатор Ф. П. Лубяновсхий (1777–1869). «Мир живет примером Государя. В канцеляриях, в департаментах, в коллегиях, везде в столице свечи горели с пяти часов утра; с той же поры и в вице-канцелярском доме, что был против Зимнего Дворца, все люстры и все камины пылали. Сенаторы с восьми утра сидели за красным столом. Возрождение по военной части было ещё явственней – с головы началось. Седые с георгиевскими звездами военачальники учились маршировать, равняться, салютовать…».

И ещё страшная мода быстро завелась: если Император узнает, что кто-то «берёт», даже если берёт, так пустяки, «по мелочи», жди грозы. Чуть ли не самое страшное преступление теперь. А как жить, на что жить? Доходы от имения – вещь ненадёжная. То поздний мороз урожай побьет, то мор на скотину нападёт, то ещё какая-нибудь напасть и вместо прибытка – одни убытки. Самый верный источник – казна; не убудет ведь, если «на пропитание» чего-то позаимствовать. В последние годы Екатерины II казнокрадство, или, если выражаться современным языком, коррупция достигла таких размеров, которых никогда в России не наблюдалось.

Посланник Прусского Короля в Петербурге граф Брюль через несколько месяцев после воцарения Павла доносил в Берлин, что среди офицерства зреет недовольство. «Отнимая у полковых командиров возможность грабить, – писал граф, – им не дают средства к жизни, потому что у них остаётся не более 800 рублей жалования…» Действительно, как же прожить на жалование! Надо учиться экономить, надо отказывать себе во многом; теперь и перчатки лайковые каждый день не сменишь – «нищета». Получить же «приварок» к жалованью по-тихому теперь невозможно…

А дамы? Какие ущемления начали терпеть! Раньше, бывало, на балу чуть не все «прелести» можно было всему свету показать. Некоторые до того оголялись, что чуть ли полуголыми являлись: снизу еще прикрывались, а сверху – немного редких кружев и страусиных перьев, вот и весь наряд. Екатерина не поощряла, когда девицы фривольности вытворяли, а к «зрелым дамам» была снисходительна. Некоторые из них так напомаживались и обнажались, носили такие вырезы (декольте), что чуть ли не выскакивали из платья, почти как в бане. И без стеснения демонстрировали давно увядшие прелести, что всегда служило излюбленной темой для иронических замечаний Екатерины. Она по себе знала, что никакими помадами и перьями старость не одолеешь.

Ныне же ввели в моду «русские платья», глухие, закрытые со всех сторон, даже драгоценности на них не играли, как следует. Теперь Императорский Двор, как злословили в салонах, стал походить на смесь казармы и монастыря! Как начались балы при новом царствовании, так все и оторопели. Куда ушла лёгкость, «воздушность» былого времени. Балы стали походить на вахтпарады; всё по строгому «расписанию», все подчинено церемониальной «принадлежности» и никакой «свободы». Император Павел, считавшийся одним из лучших танцоров, сам теперь не танцевал; исполнял только первый тур, и всё. Далее ходил в сопровождении дежурного флигель-адъютанта среди приглашенных, следя за порядком, и тут же реагировал, если замечал какую-нибудь неисправность в одежде кавалеров. Танцевали же вышедшие из моды гавот и менуэт, как танцы благопристойные.

У «веселящихся» ноги подкашивались, когда Император оказывался рядом; все только и мечтали, чтобы повелитель не удостоил вниманием. Порой случалось, что бальная зала превращалась в аудиенц-залу, когда Императору заблагорассудится вызвать кого-то для беседы, которая могла окончиться и отличием, награждением, а порой и публичным изгнанием не только с бала, но и с должности.

Некогда было теперь на балах посплетничать, а о «французских анекдотах», которыми ранее блистали записные острословы, даже страшно было вспоминать. Да и эти самые столичные «острословы» теперь все вмиг присмирели, онемели. Заканчивались же балы теперь тогда, когда раньше только начинались: в одиннадцать, а то и в десять часов вечера!

По словам A.C. Шишкова (1754–1841), наблюдавшего новые веяния на приёмах в Зимнем Дворце, «знаменитейшие особы, первостепенные чиновники, управляющие государственными делами, стояли, как бы лишённые уже должностей своих и званий, с поникнутою головою, неприметны в толпе народной. Люди малых чинов, о которых день тому назад никто не помышлял, никто почти не знал, – бегали, повелевали, учреждали».

При Павле Петровиче не чин, не именитое родословие начали служить мерилом заслуг и правом на должность, а – исполнительность, аккуратность, полная преданность делу. Ордена и чины, полученные в былые времена, прав на благополучное существование в настоящем и будущем не гарантировали.

Замечательно эту философию власти выразил сам Император. В ответ на замечание шведского посланника барона Стедингка, что обер-камергер Нарышкин [88]88
  Нарышкин Александр Львович (1760–1826). С 1798 года – обер-гофмаршал, с 1801 года – обер-камергер. В молодости одно время пользовался благосклонностью Екатерины II, но потерял её из-за дружбы с Павлом Петровичем. Его отца, Нарышкина Льва Александровича (1733–1799), столичные сплетники называли «одним из претендентов» на роль отца Павла Петровича.


[Закрыть]является «важным лицом», Павел Петрович изрёк: «Господин посол, знайте, в России важным лицом является только тот, с кем я говорю, и до тех пор, пока я с ним говорю».

По справедливому замечанию прусского посланника графа Бркьля, «недовольство знати нельзя выразить словами. Беспрестанные нововведения, неуверенность, что можно сохранить занимаемое место на завтрашний день, доводят всех до отчаяния. Императора любят только низшие классы городского населения и крестьяне».

«Ненависть» аристократии знаток столичных салонных настроений граф Брюль уверенно констатировал уже через полгода после воцарения Павла I. К этому Бремени мало у кого оставалось сомнений, что Император не жалует дворянское сословие, что относится к нему чуть ли не враждебно. Об этом постоянно говорили в дворянской Среде, приводя различные случаи. Законотворческая практика постоянно будоражила дворянские умы.

4 мая 1797 года появился Указ «не принимать прошений, многими подписанных», т. е. отменявший право дворян обращаться с ходатайствами на Высочайшее Имя». 15 ноября 1797 года подписан Указ, запрещавший участвовать в дворянских выборах лицам, уволенным с воинской службы, а 15 января 1798 года последовал Указ, запрещавший уволенных с воинской службы дворян принимать и на гражданскую службу.

В среде «благородного сословия» распространялись панические настроения; шепотом передавали друг другу, как верное известие, что Государь намеревается низвести благородное сословие на уровень мужицкий…

Одним словом, с приходом к власти Павла I рухнул знакомый, тепло-рутинный чиновно-аристократический мир. Но люди этого мира остались, они никуда не делись; жить по-другому они не хотели, да и не умели. Они сохранили психологию, привычки, комплексы времени минувшего. Они мечтали о прошлом, грезили о реванше и, в конце концов, они добились его: в ночь на 12 марта 1801 года Император Павел был убит. Но до этого «торжества справедливости» был долгий путь приспособления, недовольства, клеветы, заговоров и животного страха. И начался этот «ужасный маршрут» для чиновно-аристократической элиты 6 ноября 1796 года.

Императору досталось тяжелое наследство. Семь войн, которые вела Россия при Екатерине – три с Польшей, две с Турцией, по одной с Персией и Швецией, – истощили финансовые ресурсы государства; государственный долг достигал астрономической суммы в 200 миллионов рублей. Административный аппарат пребывал в параличе, дела не рассматривались годами и даже десятилетиями. Только в Сенате таковых накопилось около одиннадцати тысяч!

На рубежах Империи росло напряжение; революционная чума выплескивалась за границы Франции, росла угроза престолам в близких к России государствах. Покорённая и разорённая Польша, значительная часть которой была присоединена к России, стала для Петербурга постоянной головной болью.

Начинать же Павлу Петровичу пришлось в атмосфере уныния, и начинать надо было с самого неотложного. Как только ему сообщили, что Екатерина преставилась, то сразу же был вызван Митрополит Петербургский Гавриил (Петров, 1730–1801), получивший распоряжение готовиться в церкви к принесению присяги, Мария Фёдоровна взяла на себя все обязанности, связанные с приуготовлением усопшей. В спальне была проведена уборка, тело Екатерины обмыли, переодели и положили на кровать. Затем в присутствии лиц Императорской Фамилии здесь была отслужена первая панихида, закончившаяся прощальными поцелуями с покойницей.

Потом все отправились в церковь, где генерал-прокурор граф А. Б. Самойлов зачитал Манифест – первый документ, подписанный Павлом Петровичем после восшествия на Престол. Он был составлен самим Павлом и был выдержан в соответствующих моменту тонах.

«Объявляем всем верным Нашим подданным, что по воле Всевышнего, наша Любезная Государыня, Родительница, Императрица и Самодержица Всероссийская Екатерина Вторая, по 34-х летнем Царствовании, в 6 день Ноября, к крайнему прискорбию Нашему и всего Императорского Дома Нашего, от сей временной жизни в вечную представилась. Вступая ныне на Наш Прародительский, наследственный, Императорский, Всероссийский Престол, и повелевая верным Нашим подданным учинить Нам в верности присягу, Бога Всемогущего призываем, да поможет Нам благодатию Своею Святою, бремя, от Него на Нас возложенное, подъяти на пользу Империи и ко благоденствию верноподданных Наших». Наследником Цесаревичем при присяге был объявлен Великий князь Александр Павлович.

После чтения Манифеста началась присяга и первой её принесла Мария Фёдоровна. Поцеловав Крест и Евангелие, она, как сказано было в камер-фурьерском журнале, «пришла на свое Императорское место, нежно обняв вселюбезнейшего своего супруга и Государя, облобызав его три раза, целуя в уста и очи; потом чинили оную по порядку Государь Наследнике его супругою, великий князь Константин Павлович с его супругою, Великие княжны Александра Павловна, Елена Павловна, Мария Павловна и Екатерина Павловна; от присяги к Государю Императору подходили Их Высочества с коленопреклонением и лобызали десницу вселюбезнейшего своего родителя; потом преосвященный Гавриил и всё духовенство и все предстоящие знатные особы, находившиеся в то время в церкви, чинили присягу».

Процедура завершилась около двух часов ночи, а затем Император и Императрица отправились к телу покойной Императрицы, где Митрополитом Гавриилом была отслужена панихида. На этом первая царская ночь Павла Петровича не завершилась. Перед отходом ко сну он вызвал к себе Ф. В. Ростопчина и отдал распоряжение: «Ты устал, и мне совестно; но потрудись, пожалуйста, съезди с Архаровым [89]89
  Архаров Николай Петрович (1742–1814). Начал службу в шестнадцать лет нижним чином в Преображенском полку, произведён в офицеры в


[Закрыть]к графу Орлову и приведи его к присяге. Его не было во Дворце, а я не хочу, чтобы он забывал 28-е июня. Завтра скажи, как у вас дело сделается».

Давно известна старая истина: старость есть возмездие или воздаяние. Для графа А. Г. Орлова-Чесменского, переступившего порог шестидесятилетия, что по тем временам считалось возрастом весьма преклонным, наступило время возмездия. Принадлежа к богатейшим людям России и занимая выдающиеся посты при Екатерине II, Алексей Григорьевич воспитывал единственную дочь – графиню Анну Алексеевну (1785–1848), [90]90
  Алексей Григорьевич Орлов был женат на Евдокии Николаевне Лопухиной, умершей 20 августа 1786 года.


[Закрыть]крестницу Императрицы, ставшую в XIX веке известной благотворительницей. Граф Алексей Орлов был так обласкан властью, столько видел благодеяний от «матушки-имиератрицы», что мог рассчитывать на тихую старость. Но не довелось. Не случилось.

Наступили другие времена, и ему пришлось вспомнить, что в молодости он состоял адъютантом при Императоре Петре III, затем по приказу Екатерины его охранял и принял участие в страшном преступлении – цареубийстве, а потом написал ту самую пресловутую полуграмотную записку к повелительнице-узурпаторше, которая ранее уже воспроизводилась. Этот клочок бумаги Екатерина тщательно оберегала: она считала, что «документ» послужит ей индульгенцией от «суда потомков».

Когда уже дочти поутру 7 ноября 1796 года в огромный особняк графа на Васильевском острове нагрянули важные визитёры, требуя отворить двери от имени Государя, с Орловым случился чуть ли не столбняк. Он многие годы ненавидел Павла, изощрялся в злобных остротах на его счет и понял – теперь наступила расплата. Кандалы, казематы, пытки на дыбе, – все грядущие ужасы моментально пронеслись в сознании старого, измученного подагрой царедворца. Граф был болен с 5 ноября, у него был «жар», он не вылезал из постели. Когда же узнал, что его пришли не арестовывать, а только привести к присяге на верность Государю, то сразу же воспрял настолько, что и жар пропал. Дальнейшее описано в «Записках» Ф. В. Ростопчина.

Первоначально граф, узнав о смерти Екатерины, в полуобморочном состоянии произнес вослед умершей: «Господи! Помяни её в царствии Твоём», и залился горючими слезами. Но слезы немедленно высохли, когда визитёры поинтересовались причиной отсутствия сановника на присяге. Орлов стал уверять, что он «огорчён» тем, что Государь мог усомниться в его верности! Граф немедленно выскочил из постели и тут же, прямо в одном халате, намеревался следовать в церковь, чтобы присягать. Архаров поддержал инициативу, а Ростопчин считал, что всё можно сделать проще. Он сказал, что текст присяги при нём, и «рукоприкладства достаточно будет». Граф был неумолим и явил настойчивость и резвость не по годам.

«Нет, милостивый государь, – восклицал Орлов, – я буду и хочу присягать Государю пред образом Божиим». Снял образ со стены, держа зажженную свечу в руке, «читал твёрдым голосом присягу») по окончании, приложил к ней руку», т. е. расписался. Затем, как заметил Ростопчин, «мы оба вышли вон». И далее мемуарист присовокупил резюме: «Несмотря на трудное положение графа Орлова, я не приметил в нём ни малейшего движения трусости или подлости».

Возможно, что в тот момент граф и «не явил движения подлости», но самую главную в своей жизни он уже свершил: в молодости он уже один раз присягал «перед Лицом Божиим» на верность Государю Петру III, а потом без колебаний предал его. И от той клятвы на верность его никто не освобождал…

Тусклое петербургское осеннее утро 7 ноября 1796 года ознаменовало появление нового облика власти и невероятного изменения жизни. Уже в начале девятого утра (и это после почти бессонной ночи!) Император Павел в сопровождении небольшой свиты и Цесаревича Александра Павловича выехал из Зимнего Дворца в первую монаршую инспекционную поездку по городу. А в десять часов принял вахтпарад (развод караула) перед Зимним Дворцом; с этого момента подобное начало происходить ежедневно и стало делом незаменимым.

В первый день царствования Павла Петровича стали вырисовываться новые ориентиры и приоритеты верховной власти. Появились указы, касающиеся организации военного дела и наведения порядка в военной среде. Во-первых, Император принял на себя «звания Шефа и Полковника всех Гвардии полков». Во-вторых, вышел Указ «О запрещении Генералам носить другие мундиры, кроме того корпуса, которому принадлежат, а Офицерам другого одеяния, кроме мундиров». О шубах, муфтах и лакированных туфлях офицерам теперь нужно было забыть.

Следующий указ касался еще одной стороны, затронутой разложением. Подлинный состав частей, их штатная численность совсем не соответствовали наличному составу. Нередко выяснялось, что реально могло встать в строй не более трети от штатной численности, остальные кто где: кто только в «записи», кто в «отпуску», кто в болезни, кто ещё где-то. Получалось, что армия существовала только на бумаге. Отныне – все должны были встать в строй, а кто не в строю, должны быть исключены из штатных списков.

И ещё одна напасть, которую Павел Петрович решил истребить в самом начале правления: использование нижних чинов произвольно, по прихоти командиров. При Екатерине II солдат воспринимали как рабов. Командир мог ими бесконтрольно распоряжаться; мог отдать их по просьбе «хорошего человека» в «услужение». Нижние чины трудились в поте лица в барских имениях, и на такую дармовую силу был высокий спрос. Рекрутов, по сути дела, превращали в рабов и таковых, «растащенных», по признанию А. А. Безбородко, в 1795 году насчитывалось до 50тысяч, при том, что состав армии составлял около 400 тысяч человек!

Солдат должен обучаться военному делу, знать его, а не горбатиться на строительстве оранжереи или рытье котлована для пруда в поместье какого-нибудь важного господина. Дело это было недопустимое, а потому уже 22 ноября 1796 года появился Указ «О неупотреблении нижних воинских чинов в партикулярные (гражданские. – А. Б.) работы», категорически запрещавший подобную практику.

Павел I бесповоротно покончил с этим рабством, и эта мера немалому числу сановных особ пришлась не по душе; ведь их «обобрали», «обделили», «оскорбили». Правда, потом эти самые особы, когда составляли «каталог вин» Императора, то о вышесказанном умолчали. Все-таки неудобно было оправдывать убийство Императора «во имя России» ссылками на свои материальные убытки от потери рабского труда.

В первые же дни нового царствования начались назначения и пожалования. Люди, которым Павел доверял, которые в старые «лихие годы» не боялись выказывать ему свое расположение, или проявили себя достойно на службе в «гатчинском войске», волею Самодержца начали возноситься наверх. Адъютантами в Императорскую Свиту назначены: генерал-майор С. И. Плещеев, генерал-майор П. А. Шувалов, бригадир Ф. В. Ростопчин, полковник Г. Г. Кушелев, майор Н. О. Котлубицкий, камер-паж А. И, Нелидов, который был произведен в майоры. [91]91
  В 1799 году Г. Г. Кушелев и Ф. В. Ростопчин были возведены Павлом I в графское достоинство.


[Закрыть]

Одновременно граф H.A. Салтыков и князь Н. В. Репнин – пожалованы в фельдмаршалы, граф И. Г. Чернышёв получил генерал-фельдмаршала, полковники A.A. Аракчеев, Н. Х. Обольянинов, Г. Г. Кушелев стали генерал-майорами, подполковник Д. М. Кологривов – полковником. Было немало и других пожалований.

Рассматривая пожалования и назначения Императора Павла Петровича, как первого периода, так и последующих лет, нельзя установить некой строго-системной «кадровой политики». Все основывалось на личной симпатии Императора, на его восприятии людей и их поступков в том виде, как они открывались монаршему взору. Два качества – личная преданность и аккуратность в исполнении службы – являлись главк ими при назначениях и при отличиях тех или иных лиц. Собственно, так было всегда: преданность Монарху являлась важнейшим побудительным мотивом при назначениях на государственные посты и раньше.

При Императоре Павле I в эту традицию был добавлен один важный, эмоциональный, нюанс. Человек впечатлительный, романтический он, как уже упоминалось, с ранних пор был склонен «влюбляться» в людей. Это касалось как героев давних исторических эпох, так и тех, с кем ему приходилось встречаться лично. Эту черту в своё время очень точно подметил его воспитатель С. А. Порошин. Павел Петрович порой настолько очаровывался, что мысленно возносил человека на пьедестал, начинал считать его эталоном. Годы и опыт охладили юношеский пыл, но не убили склонности к восторженным увлечениям.

Постепенно восторженные эмоциональные всплески проходили, человек представал во многих своих несовершенствах, и тогда происходило свержение кумира с пьедестала. Особенно Павел Петрович был непримирим в тех случаях, когда возникало подозрение в неискренности, в двурушничестве. Бесконечные предательства породили постоянную настороженность в злокозненных намерениях. Гнев Императора вызывали и всякие самовольные действия, как и желание утаить неполадки в подведомственном учреждении. Павел Петрович не только в таких случаях прерывал личные отношения, но и лишал бывшего любимца должностного кресла.

Почти все фавориты Императора Павла Петровича первой поры потеряли расположение и подверглись различным опалам. Услужливый обер-полицмейстер генерал Н. П. Архаров в июне 1797 года был отрешен от должности и отправлен в свое тамбовское имение. Верный Аракчеев, получивший в 1799 году графский титул и ставший инспектором артиллерии, за непорядки в деятельности Арсенала был отставлен от всех должностей и сослан в имение.

Друзья юности Павла князья братья Куракины – Александр и Алексей – стали влиятельными фигурами. Первый получил должность вице-канцлера, а второй – генерал-прокурора Сената и управляющего уделов, В 1798 году оба впали в немилость и лишились постов. Фёдор Ростопчин, получивший в 1799 году графский титул, сделал стремительную карьеру: генерал Свиты, член Иностранной коллегии, действительный тайный советник, генеральный директор почт и первоприсутствующий в Иностранной коллегии (фактически – министр иностранных дел) в начале 1801 года лишается всех должностей и высылается из Петербурга. И так далее и тому подобное.

Некоторые, правда, не испытывали подобной резкой перемены симпатий. Скажем, граф Николай Салтыков, бывший гофмейстер двора Цесаревича, ставший ещё при Екатерине II управляющим Военной коллегией, т. е. военным министром, сохранил своё положение и после воцарения Павла Петровича.

Более ста лет назад историк Е. С. Шумигорский написал: «Насколько любили Павла Петровича низшие классы населения, настолько же трепетали классы высшие, дворянство и чиновничество, а между тем они-то и окружали особу Монарха, наполняя собою Двор, гвардию и столицу. Прямого противодействия Государю не могло быть, но существовало глухое недовольство правительственной системой, стремление унизить её, сделать смешной».

Особо ретивые «слуги Императора» порой творили от имени Монарха дела совершенно невообразимые, а насмешки и стрелы критики летели исключительно по адресу Императора. Один из них – Николай Петрович Архаров (1742–1814), сникавший ещё при Екатерине II негласное звание «мастера полицейского сыска». В русском языке даже долго бытовало прилагательное «архаровцы», обозначающее бесцеремонное и наглое притеснение. Когда пришел к власти Павел Петрович, то Архаров решил, что «пробил его час». Историк Е. С. Шумигорский очень точно написал об Архарове, что он, с одной стороны, был «пронырливым», но в то же время цели и намерения его являлись «загадочными».