Текст книги "Лита"

Автор книги: Александр Минчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Откуда она знает, о чем я думаю? И поражает меня еще больше, говоря:

– Я сама не терплю эти кафе!

И ее отточенный носик забавно морщится. Мы сидим с Викой на лавке, едим очень вкусные пирожки и глядим друг на друга. Она протягивает мне салфетку, и я неверяще смотрю на это чудо. Салфетки – это моя слабость, я не могу без них прикасаться к еде.

В буфете я предлагаю ей лимонад и бутерброды с красной икрой. Но по легкой девичьей усмешке понимаю, что ее этим не удивишь. Она же работает в Елисеевском – лучшем гастрономе отечества. И дым отечества нам сладок… Кому-то был приятен.

– Ты любишь сидеть ближе или дальше? – спрашивает она.

– Ближе, я на чтении посадил глаза.

Она опять проходится по моим глазам, смеемся. И свет гаснет.

«Бег» – мой любимый фильм, пожалуй, лучший из созданного в отечественном кинематографе. Актерский ансамбль великолепен, чего стоят одни Ульянов, Басов, Дворжецкий, Евстигнеев. Я до сих пор поражаюсь, что Алову и Наумову дали снять такой фильм. «Белая гвардия» – элита России – офицеры, аристократы, князья, – большевики растерзали их, разорвали и загнали в море. Полвека назад. А что бы было, если б было наоборот?

Викино плечо касается моего. В темноте я смотрю на ее щеку, грудь, верх бедер.

– Ты что-то хочешь сказать? – шепчет она, ее губы полураскрыты.

– Спасибо за коньяк, – заминаюсь я и перевожу взгляд с губ на экран.

– А-а, – только и говорит ее голос. – Ты меня уже благодарил.

Конница Чарноты идет карьером в снегу к монастырю.

Мы выходим из кинотеатра какое-то время спустя. Летняя ночь. Вика потрясена и под впечатлением от глаз Хлудова.

– На меня вообще глаза производят завораживающее впечатление. У него такие страшные глаза.

Дворжецкому эта роль принесла славу.

– Но твои мне больше нравятся, – улыбается она. – Где ты живешь? – неожиданно спрашивает Вика.

– На улице какого-то Архитектора Власова.

– Это же совсем рядом! – Она смотрит на часы. – Только девять, как рано, я думала, гораздо позже.

Она вопросительно смотрит на меня:

– Кто кого будет провожать?

Я говорю непонятно почему:

– Могу пригласить не на глоток коньяка, а на бокал шампанского.

– С удовольствием! Тогда провожаю я, тем более с такой драгоценной ношей. Нужна охрана, эскорт!

Мне нравится ее дружественность.

Мы берем такси и едем, каждый думая о своем.

В ванной я успеваю убрать Литин халат, забытый ею или оставленный нарочно. В ту же секунду раздается звонок. Я не беру трубку. Вика садится в кресло, переплетая ногу за ногу, чуть вытянув их.

Я рассматриваю Вику, ее колени, ноги, щиколотки скорее машинально. Она ничего не спрашивает и не делает никаких движений. Мы выпиваем по бокалу холодного шампанского. Почти замороженного. Неловкое молчание в четырех стенах. От неопределенности ситуации. Сигналы точного времени: десять. Она откусывает кусочек шоколада.

– Еще?

Она не понимает, и взгляд блуждающе останавливается в моих глазах.

– Шампанского?

– Три глотка. – Она выпивает, когда я наливаю, и говорит: – Мне, наверное, пора…

Она ждет моей реакции, поэтому я никак не реагирую. Я не люблю быть предсказуемым.

– Я провожу тебя, Вика.

– Я сама, здесь рядом. У тебя есть мой домашний телефон? Впрочем, откуда. – Вдруг она улыбается. – А какой у тебя номер? Я могу знать?

Мы обмениваемся номерами.

– Ты также поднимешь трубку, когда я буду звонить?

Я смущенно улыбаюсь. Мы прощаемся у лифта, и я благодарю ее еще раз.

– За что? – спрашивает она и уплывает. Потом поворачивается. – В любое время, когда бы ты ни позвонил, – задумчиво говорит она, – я всегда буду свободна – для тебя.

Ее плечи сжимаются в удивлении. Как будто обладательница их не знает сама, что она говорит.

Я медленно склоняю голову. Вика одаривает меня прощальной улыбкой.

Телефон звонит опять, я опять не беру трубку.

В понедельник я завожу Адаму бутылку коньяка. Он на венерическом небе от счастья. Не верит, что это настоящий французский. Он его в жизни всего один раз видел и пробовал. Я предлагаю, чтобы он проверил его подлинность на приборном стеклышке.

Ему нравится двусмысленность моего «тонкого» юмора.

– Это же стоит безумных денег, где ты взял?

Вопрос денег – болезненный вопрос моего поколения (поколения семидесятых).

Он говорит, что за такой бесценный подарок должен провести мне второй курс лечения. От чего я вежливо отказываюсь. Я ценю еготонкий юмор. Прощаюсь, желательно «на всю жизнь», и выхожу из диспансера на свежий воздух.

Вечером, когда я готовлюсь к зачету, раздается звонок.

– Я достала билеты на международный кинофестиваль!

– Какое событие!

– Алеша, пожалуйста, я так хочу с тобой пойти на заграничное кино.

– Когда?

– У нас билеты на разные просмотры, в разные залы.

Я колеблюсь. Я не знаю, я ничего не хочу от нее принимать.

– Через сколько приключений ты прошла, чтобы их достать?

– Честное слово, ни через одно. Это Верин любовник получил, он оформлял им фестивальные афиши. Все фильмы очень хорошие: французские, итальянские, американские. Я знаю, как ты…

– Ты ничего не знаешь. Не говори эту фразу «я знаю», она раздражает.

– Хорошо, Алешенька, извини…

– Что происходит со следствием? Когда будет суд?

– Я… я не знаю, я не интересовалась, а следователь не звонил.

– Я понимаю, что интересовать это должно только меня. Тебе ж все до лампочки. Ты свое дело сделала. Кино важнее.

– Совсем нет. Я старалась для тебя. Хотела отвлечь от постоянных мыслей о…

– Не надо для меня стараться. Ты уже постаралась, что оба лечимся в венерологическом диспансере.

– Алеша… – Молчание повисло в трубке. Она прервала его: – Алеша, у тебя все в порядке?..

– Удивительно, что ты догадалась об этом спросить.

– Я не хотела тебя раздражать. Тебе не очень было больно?

– Мне было очень приятно. Мне никогда не было так приятно. А самое главное – ощущение, что это от «любимой».

– Ты совсем плохо думаешь обо мне?

– Да уж, хуже некуда.

– Алешенька, я тебя безумно люблю. Ты самый чистый, самый светлый среди них.

– Среди кого?

– Среди… людей, вот.

– Ты хотела сказать, среди мужчин?

– Среди всех – и мужчин, и женщин.

– Ты уже стала разбираться в мужчинах?

– Что ты, Алешенька, я ни в ком не разбираюсь. И моя безмозглость доставила тебе…

– Не доставляй. Хватит!

– Но меня такой родили…

Я невольно рассмеялся. Как верна поговорка – «и смех, и грех».

– Как ты все легко сбрасываешь со своих плечей. Это стрелочник виноват.

– Нет, моя мама, когда была молодая…

– Мне неинтересно слушать про твою маму.

– Хорошо, я не буду. А о чем тебе интересно?

Я не успел дать отрицательного ответа.

– А хочешь, я приеду и расскажу тебе только о том, что тебе интересно?

– А потом будут еще два следственных дела – об изнасилованиях.

– Я возьму… Извини, Алешенька, я забыла.

– Ты очень быстро все забываешь.

– Нет, я все помню.

– Почему ж ты мне говоришь неправду: что не помнишь, как ВСЁбыло?

– Ты о чем, Алешенька?

– О Красной Шапочке, которой Серый волк заправил…

– Не надо, милый. Я выключилась, я действительно ничего не помню.

– Ты же только что сказала, что всёпомнишь.

– Но как всё происходило, я не помню. Я была пьяна и…

– Я знаю подробности. Выпила, покурила, потанцевала, развлеклась с двумя мужиками – сорвалась…

– Не надо так больно, Алеша, я ни с кем не развлекалась. Меня… Я не хотела туда идти…

– Ой ли. Но пошла! Не околела.

– За сумкой пошла… забрать.

– Забрала! Опять тебя,опять родители, опять все виноваты, а ты ни при чем.

– Я так не говорю. Мне очень больно.

– А каково мне, каково мне!.. С нецелованной (и тут я тебе верю) девочкой время в венерических диспансерах проводить.

– Мне больно только из-за тебя. Мне наплевать на себя. Я переживаю только из-за твоей боли. Что ты страдаешь, так страдаешь. Ни за что! Я ненавижу свое тело, которое прошло через то, что доставляет тебе такую боль. Не дает спокойно спать и жить. Ты так изменился… У тебя осунулось лицо, лихорадочно горят глаза. Ты мучаешься из-за меня… Я не стою твоих мучений.

– Ты здесь ни при чем. Суда хочу, суда. Только этим и живу. Как сузилась моя жизнь! Господи!.. Ладно, это не твое дело. Прощай.

– А-алеша. – У нее была эта привычка тянуть заглавную букву моего имени: и так это томно, так сладко получалось.

Хотелось ее мне… В мгновение я представил ее вишневые, вычерченные губы. Губы… О нет, я швыряю в омерзении трубку. Тут же раздается звонок.

– Не надо, Алешенька, не надо… Я знаю, о чем ты подумал… Мне противно на свое тело даже в ванной смотреть. Я брезгую к нему прикасаться. А те несколько дней… до девятого… я смотрела с лаской на себя. Это тело было твое, только твое. Ты его касался.

Я начал возбуждаться. Я ненавидел ее и себя. Будь ты проклят, Фрейд, и его система – различных сексуальных позывов. Хотя при чем здесь Фрейд? Он – в земле, мы – наверху. Что же мы делаем? Живем по его постулатам, под его эгидой. Животные…

– Спокойной ночи. – Я быстро вешаю трубку.

Чтоб не сорваться и не вызвать ее сюда. Почему я все время думаю об изгибе ее бедер и родинке на внутренней части левого? А какая кожа у нее – на животе… Атласная…

Непонятным образом, загадочным, я сдаю на следующий день два зачета в институте. Я даже не разобрал суть предмета. Не говоря уже о названии. Остается еще последний.

На Пироговке меня догоняет стук каблучков.

– Алеша, здравствуй. Я еле догнала тебя. Ты незаметно ушел из института.

– В этом была идея…

– Какая?

Я не выдерживаю строго вида, и она пытается обнять меня. Пустая улица, тихо. Я освобождаюсь от объятий.

– Ты учишься в высшем учебном заведении. Высшем. Выше только крыша! Догадайся.

Она думает:

– Уйти незамеченным.

– Браво. Садись, пять.

– Я хочу лечь с тобой, – приникает она к моему уху. Меня обдает холодом, как жаром.

Я отталкиваю ее.

– Я не желаю, чтобы ты так говорила.

– Хорошо, Алешенька. Хорошо… только не отталкивай меня.

– Ты мне будешь говорить, что мне делать, а что нет?!

– Не дай бог! – испугалась она. – Просто…

– Что – просто?

– Моей груди больно.

Я подумал о ее груди. И – не стал больше думать. Невозможно… Это мука какая-то. Меня обнимает двадцатилетняя девочка, налитая всемисоками, с грудью, разрывающей – твердостью и высотой – платье…

И гонорейным соком тоже – подсказывает внутренний голос. Я сразу задыхаюсь и бледнею.

– Алешенька, что с тобой? О чем ты думаешь, на тебе лица нет?

Она протягивает оголенную до плечей руку. Меня режет эта оголенность, как нож. Тьма ножей.

– Оставь меня в покое. Не появляйся на глаза.

– Хорошо, милый, если я тебя так раздражаю.

– При чем здесь это: я хочу тебя…

Я сразу проклял себя, что сказал это.

– Алеша, милый… – Она зацеловывала мою шею, бедром касаясь моего возбужденного… – Я послезавтра буду здорова, они закончат все лечения…

Я тут же протрезвеваю:

– Ты уже была здорова – в результате чего заболел я.

Она опускается на колени, становясь на мои туфли.

– Алешенька, не думай об этом, я тебя умоляю.

– А о чем мне думать?

– О… обо мне… о нас.

Я усмехнулся:

– А когда я думаю о тебе, о чем я думаю?

Я пытаюсь не смеяться. У нее слезинки выскакивают из глаз.

– Встань, ты плохая актриса, – говорю я.

– Я действительно молюсь на тебя.

– Да что ты? Вот почему мне так хорошо. Что хуже некуда.

Я дергаю ее за локти, она встает.

– Хватит представлений, Лита.

– Ты мне совсем не веришь… Я понимаю. Но у меня будет еще время доказать.

Я вздрогнул.

– Я готова за тебя жизнь отдать, и две, и три. Скажи – и я брошусь под машину.

– Ничего умней не придумала!

Она дернулась к дороге.

– Лита. – Я поймал ее локоть и сжал до хруста.

– Я хоть сейчас докажу…

Я ей верил…

– Я еще никогда не спал с инвалидками. И не собираюсь!

– Значит, значит… мы будем это… делать? – Она замерла.

– Это еще ничего не значит, езжай домой, – сказал суровый я.

– Алешенька, а завтра мы пойдем в кино?

Ее ничего не волновало. Ничего.

– Американский фильм, с известной…

Ей все было нипочем.

«Я, Лита, мне скоро будет двадцать лет. Живу с родителями в небольшой, очень уютной квартире. Но только в ванной я чувствую себя свободной. Когда захожу, снимаю свое платье, смотрю на свою грудь, опускаю бретельки лифчика, одевая французский халат, подаренный сестре, но она крупная. Она говорит, что я стройна. У меня потрясающая фигура. И плоский покатый живот. Что многие женщины отдали бы жизнь за мою фигуру. Что даже ее она возбуждает. Она – почти врач. У них принято обсуждение физиологических подробностей. Я бы отдала и грудь, и фигуру, и живот, лишь бы Алешенька хотел меня. Но что бы он тогда любил, если б я все отдала.

Я достаточно глупа. А он умен. Он все знает, все чувствует. Я живу в аду, но меня это мало волнует: то, что случилось, я и не помню ничего, почти… Никаких чувств, эмоции страха. Я была первый раз в жизни пьяна. Так пьяна. Я же никогда не пила.

Мой ад – это он. Я боюсь за него, что он не выдержит такой боли и страданий. Зачем он так дергается и переживает. Почему не может забыть?.. Ведь уже все прошло. Да еще это заболевание! Он такой чувствительный. Такой впечатлительный.

Мой бог, мой Аполлон, мой да-винческий Давид».

На следующий день мы сидим в кинотеатре «Ударник» (видимо, хотели назвать «Барабанщик», но не додумались). В зале полно зрителей, все забито, темнота. Ее рука касается моего колена и незаметно крадется вверх. То есть – вниз. Водит ладонью по бедру. Это отвлекает и возбуждает. Я думаю: о чем я думаю? Должен я это допускать или нет. Или это переступление.

Я говорю:

– Лита.

– А, да, – опоминается она, но руку не убирает. Я смутно понимаю, что происходит на экране, но – хочу понять.

Рука опять начинает красться наверх. Фильм называется…

– Убери руку…

– Она тебе мешает? – шепчет она. Я сам убираю ее руку.

– А можно я возьму своей рукой под твою руку – тебя?

Я пытаюсь осмыслить фразу, на экране крик, стрельба, его предали. Она под шум происходящего просовывает руку мне под мышку и ласково устраивается там. Я смотрю на ее профиль, губы. Она боится повернуться ко мне и делает вид, что ничего не произошло. Потом пытается отвлечь маневром.

– Алешенька, тебе нравится кино?

– Да, я люблю Пачино.

– Как жаль, что его застрелили.

И я не понимаю, ей действительно жаль или она просто говорит, чтобы я не имел «врезки» – сказать ей «убери свою руку». Она гладит меня ниже локтя, кисть, внутреннюю часть ладони.

У нее очень нежные пальцы. Я стараюсь не возбуждаться. Пачино лежит с простреленным лицом в больнице. Ему дарят щенка, который вырастает в большую собаку. Все хорошо, что хорошо кончается.

А как все кончится у нас? Я опять смотрю на ее выточенный профиль. Уже все кончилось, был конец. Она опять умудрилась – после конца– начать все сначала. Удивительная девушка, я слабый, как лист, как финик, как… мужчина.

Мы выходим на белый свет после конца фильма. После концау нас было начало.

Лите надо ехать в венерический диспансер. Не хочу ли я ее проводить? Как трогательно. У нее сегодня конец лечения, проверочный мазок. Конец начала.

Раздается звонок и слышится радостный голос:

– Алешенька, я здорова!..

– Можешь заражаться опять, – мрачно говорю я.

– Но сначала был такой кошмар. Меня осматривала простой врач и сказала, что есть сильные выделения и, значит, я опять не вылечилась. Потом пришла Ангелина, я начала плакать, она стала брать мазки. Они были абсолютно чистые, оказалось, что от такого количества антибиотиков у меня началась молочница, которая дает молочные выделения. Но это пустяк, Ангелина даже не считает ее заболеванием. Как хорошо, что все хорошо кончается.

– …

– Прости, Алешенька, я не то сказала. Совсем не то. Я просто ужасно переволновалась. Я приеду к тебе, если можно?

– Нельзя.

– А почему?

– А разве что-то изменилось?

– Я – здорова.

– Живи и радуйся. Моя голова, к сожалению, еще не выздоровела. Она еще заражена твоим приключением.

– Алеша, не думай об этом. Я вот…

– Знаю, ты ни о чем не думаешь.

– Это не так. Я все время думаю – о тебе. Просто переключись и думай о приятном.

– Ты научишь как? Я не могу ни о чем другом думать, пока их не посадят.

– Их посадят… Если ты разрешишь мне приехать, я научу тебя как.

– Что – как?

–  Переключаться…

– Тебе, кажется, надо опять принимать таблетки?..

– Одно другому не мешает.

– Ты уже стала экспертом в венерологии?

– Гинекологии, слава богу…

– А причина какая была? Какая была причина?

– Ве-не-ри-чес-кая… – задумчиво говорит она и тут же перескакивает: – Алешенька, у меня есть еще билеты на три фильма.

Мы ходим и смотрим фильмы. В конце недели она не выдерживает и говорит:

– Я хочу тебя…

Я хотел эту женщину, девушку и не мог пересилить себя, заставить себя к ней прикоснуться. А грудь, как назло, выпрыгивала из ее обтянутой кофты.

– Очень хочу… Только чтобы все было по-нормальному, а не смазано…

– Это как же?

– Чтобы ты ни о чем не думал и только хотел меня. Как тогда…

– Стань такой, какой ты была до девятого мая.

Слезы наворачиваются на ее глаза.

– Но это невозможно.

– Правильно. Не правильно… Значит, невозможно, чтобы у нас все было нормально.

– Ты хочешь бросить меня?

– У нас ничего никогда уже не будет нормально…

– Ты хочешь, чтобы я перестала тебе звонить и дергать?

– Я не знаю, что я хочу. Но с тобой об этом делиться не собираюсь.

– Хорошо, я не буду тебе звонить…

Через час раздается звонок.

– Алеша, я не могу даже дышать без тебя.

– Как жаль, – искренне говорит Алеша, слабак, который не может заточенным топором перерубить нить.

Что же это за ненормальные чувства такие?

Пришел июль, исчез июнь. Сессия как-то скомкано, но сдана. Папа достает: что ты будешь делать целое лето? Неужели целое лето ты ничего не будешь делать? Мама через неделю выписывается. Он сидит напротив меня, и его «краля» подает обед.

Я смотрю в какую-то точку отсутствующим взглядом. Рука пришла, поставила тарелку и ушла.

– К тебе обращаются.

– Спасибо, я не голодный.

– Ты прежде всего – неблагодарный. Она полдня готовила, старалась. Чтобы тебе понравилось. Чтобы тебе угодить.

– Я не могу насильно заталкивать в себя. Но я вам благодарен, Люба.

– Все никак не выбросишь из головы!

– О чем ты?

– Ты прекрасно знаешь, о комя.

– Ничего страшного, попозже поедите. Когда аппетит появится.

– Что ж ты хрупкий такой?! Или в Москве мало девочек? Все перевелись? Только одна осталась, слабая на передок…

– Ее изнасиловали…

– Ты свечку держал? А тебе не приходило в голову, если она сама пошла, так сказать, продолжить вечер.

Я вздрогнул. А что, если…

– Ее слегка резко распяли. Она не ожидала такого поворота и…

– Папа!..

– Придумала историю об изнасиловании. А что делать: домой в пьяном виде, с лифчиком в руках да со спадающими босоножками возвращаться непристойно. Сюда пришла. Сказку тебе рассказала, а ты и уши…

Я встал:

– У тебя суп остывает, ешь, пока горячий.

– Заботливый сын. Когда суд?

Откуда он знает?

– Откуда ты знаешь?

– Ну, если было совершено преступление (идет расследование) – должен быть и суд.

– Я не знаю.

– Тоже странно: всего двое участвовало, свидетелей нет, искать некого. Все сидят, прошло два месяца, а ни о каком суде и речи не идет.

Я молчу.

– Алексей, выбрось ее из головы. Навсегда. Она мутная, и вышвырни всю эту грязь, связанную с ней: водка, запах, половой акт с двумя мужчинами, следствие, суд, очные ставки.

Он передернул плечами.

– Ну и что ж, что ноги красивые. Неужели одни голые ноги этого стоят? А ты не задавал себе вопрос: когда они компанией, возвращались в одной машине, где она сидела?

(Я всегда потом поражался, как ему пришел в голову этот вопрос. Как?!)

– У шофера на коленях, наверно!..

Тарелка со вторым пришла, рука ушла.

– Так все лето и будешь маяться? В ожидании наказания. Да не будет никакого суда, я тебе сейчас говорю. Надо еще доказать, что ее насиловали. Без единой царапины на теле!

Я встал, не зная, куда деться от стрел.

– Иди-иди, жди звонка тихим голосом. «Таинственная» незнакомка, может, расскажет тебе новые мифы и небылицы. И ты поверишь! Слабак… Максим бы не дал себя так околпачивать. На том где сядешь, там и слезешь. Еще не успеешь сесть, как уже слезать придется.

В комнате зазвонил телефон.

– Легка на помине. Сейчас кончающим голосом произнесет: «А можно Алешу?»

Я взял трубку:

– Сыночек, ты меня заберешь в воскресенье?

– Да, мамуля. Я рад, что ты выписываешься.

– Дома бардак, наверное? За вами никто не следит…

– Не так страшно.

– А папа даст тебе машину? Он же над ней дрожит, как над одуванчиком.

– Я что-нибудь придумаю, не волнуйся.

– Ну что, Ромео, как твоя использованная Джульетта?

– Па, смени пластинку. Я устал.

– Я думаю, столько думать…

Я сажусь в кресло и бессмысленно смотрю в никуда. Перед десертом он появляется снова. Те же, явление второе.

– Кто звонил?

– Мама, она выписывается.

– Горячий сын, поедешь ее забирать?

– Если ты дашь машину.

– А на транспорте, как все смертные?

– Она выписывается из больницы, горячий муж.

Дальше я думать не хочу.

И как в подтверждение моих фобий, первый же вопрос, который она задает:

– Алексей, кто у нас жил дома?

– Не знаю…

– А я знаю, здесь жила женщина.

– С чего ты взяла?

– Это твоя девушка?

Я с облегчением вздыхаю:

– Да.

– Как ее зовут, я ее знаю?

Я ничего другого не придумываю, как сказать:

– Лита.

– Какое изящное имя. Откуда она?

– Из моего института, – нехотя отвечаю я.

– Ты меня с ней познакомишь?

Я делаю спазматическое движение горлом.

– Как она папе, понравилась? Квартиру она содержала в идеальной чистоте. Я думала, тут конюшни будут. А так все аккуратно.

Через неделю папа отправлялся в свой ритуальный августовский отпуск. Мама не предъявляла претензий, почему я не ночую дома. И я мог безболезненно оставаться в квартире на Архитектора Власова. В полном одиночестве.

Ночами я лежал и думал. Как, как это все закончить? Я не могу с ней быть. Я не могу с ней не быть. Я не могу ее видеть. Я не мог ее не видеть. Ее фигуры, ног, бедер, талии. Подрезанных скул, сочных ярких губ. Это была патология. Я хотел ее больше, чем больше заставлял себя не хотеть ее.

Мне снится сон, что кто-то звонит в дверь, а я не в силах разорвать вуаль дремы в царстве сна, прорваться сквозь окутывающую паутину и открыть ее. С нечеловеческим усилием я встаю, не веря в сны, иду проверить дверь. Слышу шелест, шорох. Который час?

Открываю дверь и вздрагиваю: передо мной стоит Лита.

– Алеша, я очень хотела тебя увидеть.

– Я сплю.

– Я боялась, ты уедешь рано. Я не могу без тебя…

– Я хочу спать.

– Ты ложись и спи. А я посмотрю на тебя спящего пять минут и уеду.

Я поворачиваюсь, не закрыв дверь, и иду. Бесшумно щелкает замок. Я валюсь на кровать и начинаю сползать в дрему…

– Алешенька, можно я…

Я не отвечаю, как будто сплю. Проходит мгновение, и вдруг я чувствую, как ее твердая грудь касается моей спины, а лобок упирается как бы нечаянно в бедро. И рука ласково опускается мне на бок.

Грудь скользит по моему телу немного вверх, немного вниз. Она начинает задыхаться. Рука уже соскользнула и гладит в низу живота. Я весь напрягаюсь: у нее такие нежные, изящные пальцы.

Она прижимается ко мне, судорожно сжимая мои плечи. Грудь вжимается в мои лопатки. Она отбрасывает одеяло. Жарко! Я думаю… Ее рука берется неуверенно за мои белые трусики. Я не могу ничего сделать. Я слаб, я смертен, я баба, я женщина, я… Рывок, и вдруг я чувствую, как голый воздух дико возбуждает мой орган, лаская мой обнаженный пах. Ее руки нежно берутся за него и начинают гладить. Пальцы подрагивают. Я слышу шорох шелка, и волоски ее лобка вминаются в мою кожу, бедро. И начинают тереться об… Прерывающееся дыхание, задыхаясь, она шепчет:

– Алешенька, я не могу без тебя, возьми меня… возьми. Я сойду с ума без…

Она безумно сжимает мой орган.

– Дай его мне, дай…

Я взрываюсь. Рывком переворачиваю ее на спину и рукой разламываю голые ноги. Ладонями сжимаю и разрываю две половинки снизу, я чувствую ее мягкую душистую влажность и бархат волосков своими пальцами. Она дергается бедрами, и, едва поймав ее на изломе, я вонзаюсь в нее, разрывая все внутри. Как от раскаленного клинка, вогнанного внутрь, она выгибается, замирает, вскрикивает. И я начинаю безумно всаживаться в ее вздрагивающие бедра, сжимая упругие половинки в своих ладонях.

Она кричит:

– Пронзи, пронзи меня… Любовь моя… Мой любимый. А-а-а-а!..

Я делаю еще несколько озверевших, обезумевших движений и, забыв все, кончаю в нее. Ее тело спазматически бьется подо мной. В моих тисках, в моих объятиях.

Она лежит и безрассудочно шепчет:

– Мой, мой, мой… я так жаждала тебя. Я так мечтала…

Ее цепкие руки судорожно стискивают меня, не отпуская. Она это шепчет в мое ухо (у меня очень чувствительные уши), а потом водит внутри языком.

И вдруг – я не верю, но он возбуждается опять. Я чувствую, как он растет, раздвигая ее губки и стенки. Как он сам начинает двигаться, сильней, быстрей, еще, еще. Мои бедра с дикой скоростью вжимаются между ее ног. Она взбрасывается мне навстречу. Как автоматная очередь, идут вонзания. Опять, снова, еще. Я сгреб ее талию в своих ладонях, пытаясь зажать извивающееся, выскальзывающее тело. В него… в него, в нее…

– Да, да, да… Хочу тебя, хочу, – шепчет она страстно.

Мое лицо тычется в ее шею, губы сжаты. Без поцелуев… Она вскидывает свою наковальню, где бьется дикий кузнец, наверх, чтобы освободить наконец это бешеное давление, и в этот момент мой молот рушится на нее, в ней, едва не разрывая все на куски и сливая две лавы воедино.

– Гос-по-ди! – слышу я дикий гортанный крик. И она теряет сознание.

Я дую ей в лицо. Как из далекого, далекого космоса она возвращается в реальность.

– Алешенька, любовь моя, я не представляла, что так бывает. Ты не представляешь, что это за божественное чувство, неземное. Меня как будто унесло в другой мир. Как будто я ушла из своего сознания, потеряв его. Как ненужное, чтобы безумней ощутить.

– Ты его потеряла.

– Правда? Ты мой бог. Как я счастлива.

Это был наш первый, «взрослый» раз, думаю я. Она не отпускает меня в ванную и начинает ласкать снова мое тело. Она снова становится моей. Ее руки скользят по моей спине: ласково, призывно, нежно. Мое тело начинает двигаться, находясь самой слабой частью, которая может быть самой сильной, в ней. Темп начинает возрастать, ритм усиливаться. Ее тело бессознательно отвечает, все быстрей, быстрей. Мы находим какую-то странную комбинацию, в которой замыкаются наши органы, вонзающиеся друг в друга, и бьются тела. Восходя на самую вершину того, что принято считать блаженством. Ее сдавленный крик, мой рывок. Агония блаженства. Она опять теряет сознание.

Позже я бреду ванную, сажусь на край, и две слезы катятся по моим щекам. Как больно, что за переступившей черту (переступленную черту) – не переступить. Но временно, сейчас, я сдался. Я, выиграв, – проиграл. Я, получив, – потерял.

Я моюсь в ванне и вспоминаю. Все, все…

Она лежит, повернувшись обнаженным телом ко мне. И ждет.

– Лита, я совсем забыл, ты не забеременеешь?

– У меня через три дня должен начаться цикл.

– Иди помойся. – Я вздыхаю с облегчением.

Она быстро возвращается из ванной:

– Я не могу без тебя – даже минуты. Давай просто полежим, Алешенька. На улице жарко…

Как будто это имеет какое-то значение к ее желанию полежать со мной.

Мы ложимся и неожиданно, бесцельно, бессмысленно засыпаем.

В вуали снов вторгается звонок.

– Сыночек, как дела? Ты помнишь, я твоя мама?

– Нет, забыл.

Она смеется. Который сейчас час?

– Чем ты занимаешься?

– Я сам не верю: спал.

– Раньше такого с тобой не было. На улице жара… – говорит она, как будто это имеет какое-то отношение к тому, что я спал.

Лита беззвучно, еще во сне, спросонья, целует мои пальцы.

– Звонила Ада Филипповна. Предлагала два билета на необычный просмотр: итальянский фильм, в полночь, в закрытом зале. Его должны один раз показать публике. Я, естественно, так поздно не пойду и подумала, что ты со своей девочкой, с редким именем, можешь захотеть. Ты же любишь кино.

– А где билеты?

– Их надо подъехать забрать у Ады Филипповны, это в центре, у них роскошная квартира прямо напротив Моссовета. Заодно посмотришь, как они живут.

– Спасибо, мамуля.

– И еще: она купила в специальном отделе ГУМа дубленку для своей дочери, но она ей маленькая. Ты же знаешь, ее муж директор трубопрокатного завода, и они пользуются «кремлевским» распределителем.

– Все для народа!.. – пошутил ни к чему я.

– Она хочет ее продать и попросила меня помочь.

Мама могла свести скалы друг с другом, не то что продать дубленку.

– Одна проблема: сорок четвертый размер, то есть должна быть изящная девушка. Я подумала: так как ты выбираешь самых изящных, то… Она стоит всего сто восемьдесят девять рублей. Это неслыханная цена.

– Я тебе перезвоню, можно?

– Когда? Мне нужно сегодня дать ответ.

– Скоро.

Я повесил трубку и почувствовал Литину грудь, касающуюся моей спины. Она проснулась…

– Ты хочешь пойти в кино в двенадцать ночи?

– С тобой, Алешенька, хоть на край света. С тобой я все хочу.

– В чем ты ходишь зимой?

– В пальто, но оно уже не модное.

– А ты хочешь быть модной?

– Я хочу тебе нравиться.

– У тебя уже была модная юбка… Теперь мы ждем суда…

Лита прижалась к моему плечу:

– Можно я тебя поцелую?

Я не отреагировал.

– Звонила знакомая мамы, она продает дубленку по своей цене.

– Это невероятно. Я очень хочу, если ты не против. Я займу деньги у сестры.

Ее грудь приподнимается и ложится на мою.

– Алеша…

Она ложится всем телом на меня. Потом садится верхом.

– Тебе так не тяжело?

– С такой ношей, как ты, мне очень легко.

Она начинает гладить меня внизу и ласкать. Наши тела возбуждаются, они начинают хотеть друг друга.

К одиннадцати вечера мы приезжаем к памятнику Пушкина. Я остаюсь внизу, а Лита поднимается наверх, мерить дубленку. Она волнуется, подойдет ли она ей. Через пятнадцать минут выпархивает, счастливая, с большим пакетом в руках.

– Просто чудо! Алешенька, я так признательна тебе, она как по мне сшита. Но я хочу, чтобы ты тоже посмотрел и одобрил. А то ты не захочешь зимой ходить со мной рядом.

Я задумался – о зиме. Неужели мы будем ходить, рядом?..

– Я должна завтра рассчитаться, если я беру, – щебечет она.

Мы идем в малый зал на закрытый просмотр. И только там узнаем, что фильм называется «Альфредо, Альфредо», в котором играют Дастин Хофман и Стефания Сандрелли. Итальянская молодая звездочка играет девственницу, которая влюбляется с дикой, необузданной страстью и темпераментом. Когда она целует своего возлюбленного в аптеке, где она работает, то коробки, кремы, склянки вместе с полками валятся на пол. Когда, наконец, на лугу в горах она соблазняет его, от ее дикого крика страсти разбегаются стада овец с пастбища. Она была одержима идеей потерять свою девственность с женихом – до брачной ночи. Пламя, бушующее в ее стройном гибком теле – не давало ей возможности ни есть, ни пить. Одна, но пламенная страсть. Криком она сгоняла стаи птиц с веток и будила горные селения.