Текст книги "Лита"

Автор книги: Александр Минчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Мне никто не звонил?

– Звонили, да забыли представиться, – уже шутит он.

Ночь я сплю беспокойно, и мне снится что-то нехорошее. Ванна, трусики, колготки. Какие-то интимные телодвижения, очень эротические, которые рассмотреть я не могу. Что-то знакомое и совершенно незнакомое.

Пятница, я бреду уныло по институту. Дальше! Пора двигаться дальше, сколько можно брести. Институт – это всегда уныние и тоска. Навстречу попадается Светка, она строит мне глазки. Я машинально улыбаюсь и… чуть не сказал: «бреду тоскливо по институту». И иду сажусь на лекцию.

Студенты разбросаны, как фигуры в середине шахматной партии. Литы я не вижу, ее в аудитории нет. Тянется скучная лекция, после нее будут два семинара. После первого я иду на второй.

– Алешенька, – слышу голос и удивляюсь, кто меня так зовет еще в институте. Ирка нежно улыбается. – Теперь я верю, что ты не крутишь роман с Литой. Я видела ее с мужчиной в восемь утра на платформе метро «Фрунзенская». Он чем-то похож на тебя, – говорит она и продолжает: – А я всегда считала, что с ней встречаешься ты, и не верила, когда ты говорил…

Я поворачиваюсь и медленно бреду. Через два часа я набираю номер.

– Литу, будьте добры.

– Она в институте.

В одиннадцать вечера я набираю номер опять. Трубку снимают, молодой голос.

– Здравствуй, Вера. Можно Литу к телефону?

– Здравствуй, Алеша. Ее еще нет из института.

– В одиннадцать вечера?

– Я сама волнуюсь, почему так поздно.

До двух ночи я ждал звонка, но впервые она не позвонила.

В восемь утра я набрал номер. Вера сняла трубку.

– Можно Литу?

– Она звонила поздно, Алеша, и сказала, что останется у Марты.

– Какой там телефон? Почему она мне не перезвонила?

– У Марты нет телефона.

Странно, подумал я, не обратив на это должного внимания.

– Она сразу от нее поедет в институт, – говорит Вера.

Я попрощался, повесив трубку. Мне предстояло ожидать всего лишь пять часов. Я ненавижу ждать.

В субботу у нормальных людей день отдыха. Только мы учимся, мучаемся. Я приезжаю в здание института раньше, ее нигде нет. Как будто не существовало. Она наконец исчезла.

В час пятнадцать начинается лекция. В три она кончается. Литы нет в институте весь день.

В девять вечера я набираю номер, ожидая, что подойдет она. Трубку снимает Вера.

– Алеша, ее нет дома, она звонила, что останется у Марты до воскресенья. Я передала ей, что ты звонил.

Я благодарю и вешаю трубку.

Вечером раздается звонок, это Максим.

– Алешик, привет. Как дела, чем занимаешься?

– Ничем, думаю о жизни.

– Хочешь увидеться и подумать вместе?

– С удовольствием.

– Завтра я дежурю, давай в понедельник созвонимся и договоримся.

Мы прощаемся, я вешаю трубку. Ночь я сплю беспокойно, уверенный, что она опять попала в какую-то историю. Только бы не изнасилование. Опять…

Утром меня будит папа и отправляет в продуктовый магазин. Целый день я сижу у телефона и жду звонка. Никто не звонит. Такого с ней не случалось никогда.

В десять вечера Вера извиняющимся голосом говорит, что она еще не вернулась. Мне становится неприятно от самого себя: зачем я звоню. Полночи я не сплю и вспоминаю тоутро, ее, топор, не тот этаж, не отзывающуюся дверь. И просыпаюсь с тяжелым предчувствием на сердце и в душе.

Как на казнь, еду я к первой лекции, внутри озноб. От не выспавшейся ночи. Я уже понимаю, что точно что-то случилось и ее подруга в этом принимает непосредственное участие (наставница!), и мне остается лишь ждать, когда я узнаю. Свой день и час…

Я не переношу глагол бездействия – ждать. Понедельник. На первой лекции ее нет… Она появляется ко второй паре. В перерыве я ей делаю знак – спуститься вниз.

Она спускается.

– Оденься и иди за мной.

Она беспрекословно подчиняется.

Уже на улице я слышу ее шаги позади меня. Не оборачиваясь, я говорю:

– Моли Бога, чтобы у меня не было кинжала во внутреннем кармане.

– О чем ты говоришь, Алешенька?

Я иду, направляясь в больничный парк, где мы когда-то объяснялись. Я чувствую, это финал. Сыро, грязно, печально на улице. Вот-вот стемнеет. В заросшем парке совершенно ни души. Замшевое пальто расстегнуто, она в темном платье с гранатовым верхом, которое ей когда-то подарил.

Я останавливаюсь около скамьи.

– Сядь.

Она послушно садится, сжимая колени. Сапоги едва не достают изящные колени.

– Где ты была?

– У Марты.

На глазах накрашена тушь. Поверх туши…

– Я спрашиваю еще раз, где ты была?

– У Марты, Алешенька.

Я размахиваюсь и наотмашь, с дикой силой бью по лицу. Голова даже не дергается и возвращается на место.

– Где ты была?

– У Марты.

Я размахиваюсь и со звериной силой бью ее по лицу опять. И опять. Я озвереваю.

– Алешенька. – Она перехватывает мою руку и вдруг вся сжимается в комок. (На лице ни слезинки, я знаю, что иначе она не сознается.) Я размахиваюсь резко другой, понимая, что сейчас она не вынесет удара.

– Не надо, – вскрик, и неожиданно она начинает скулить: – Я блядь. Все это блядство. Я блядь, я блядь… Прости меня… Умоляю…

– Где ты была?

– У твоего брата…

Как будто зарево опаляет и сжигает половину моего лица. Все начинает расплываться в глазах, мельтешить, боль застилает разум, в голове дико стучит. Я удерживаюсь и не качаюсь.

– Что с тобой, любовь моя?! – слышу я голос.

Я овладеваю горлом и спрашиваю:

– Все эти три дня и ночи?

– Да, – говорит твердо голос.

Я начинаю бить в этот голос слева направо, справа налево. Я бью с невообразимой силой – слева направо, – ее голова дергается из стороны в сторону, и я поражаюсь, как она не срывается с плеч (от этих безумных ударов): тушь, слезы, кровь – все течет, смешавшись. Я замираю. И вдруг слышу:

– Я проститутка, я заслужила. Еще, Алешенька, еще…

Я заставляю невероятнейшей силой себя остановиться и думаю, почему я забыл взять с собой кинжал, сейчас бы все закончилось – и для нее, и для меня. Она сидит, обхватив волосы руками. Я швыряю ей платок в лицо. Раздаются всхлипы.

– Чтобы больше никогда, отродье, не попадалась мне на глаза. И упаси тебя господи когда-нибудь набрать мой номер телефона.

Она падает на лавку как подкошенная и начинает рыдать.

Я тяну руки к ее голове, чтобы схватить за волосы, но останавливаюсь. Сгребаю ее за локоть, и тащу за собой, и вышвыриваю из парка, не слушая, что она говорит. В переулке ловлю такси, вталкиваю ее на заднее сиденье, говорю куда и плачу за поездку.

– Алешенька… – слышу я последний вскрик.

В голове разлетаются тысячи раскаленных стрел. Я добираюсь домой и не верю, что мне это удается. Набираю номер.

Трубка молниеносно снимается. Хриплый голос:

– Я доехала. Не волнуйся за меня…

Я безвольно роняю телефон. Дегенерат, неужели меня все это еще волнует…

В голове начинает бить, как по наковальне. Тысячи мыслей-игл одновременно вонзаются, перепутываются, режут, колются. Только сейчас я осознаю, что произошло. Веки горят, тошнота спазмом овладевает горлом. Мама появляется почти бесшумно.

– Алеша, что с тобой? У тебя лицо белее снега.

Меня трясет, колотит озноб.

– Скажи, что случилось? Говори, тебе станет легче. Только не молчи.

Я чувствую, что сейчас разорвусь, мне надо выбросить это в космос. В кого-то.

– Лита…

– Что Лита, что с ней?

– …была с Максимом.

– Не может быть, – вскрикивает мама. – Откуда ты знаешь, может, это сплетни?..

– Она сказала… сама.

Я начинаю бить головой об стенку, пока не проходит боль. В затылке что-то шуршит.

– Не надо так убиваться, Алешенька…

Я иду в ванную и ставлю голову под холодную струю. У меня расколото все в ней пополам.

– Тебе надо лечь, сейчас же, иначе ты сойдешь с ума. На тебя страшно смотреть…

Она укладывает меня на диван и гасит свет. На тот самый диван…

С ума сходят растерянно. Или постепенно. В эту ночь я сошел с ума. Голова моя раскалывалась, ее пронзали иглы: в моем подаренном платье, три дня подряд, три ночи… тонкие пальцы снимали лифчик, обхватывали ногами, брали в рот; губы на сосках, колено раздвигает, упираясь в… Нет, нет… Я вертелся с боку на бок. Я хотел, чтобы мне отрубили голову, чтобы она не думала… Снимает сапоги, подарок, лучшее белье, подарок, расстегивает молнию, сзади, на платье, подарок, тонкие колготки скользят вниз, трусики, ее кожа, моетело, раздвинутые ноги, разломленные бедра…

Нет! Теперь я знал, как люди сходят с ума, постепенно. Или сразу. Я сходил – постепенно.

В час ночи раздался звонок.

– Алеша, что случилось? Лита плачет, закрывшись в ванной, три часа подряд.

– Ничего не случилось. Лита переспала с моим братом. А так ничего особенного не случилось.

Я повесил трубку. Я не знал, что делать со своей головой и мозгами. Я не представлял, что такое может быть, в них все перемалывалось до мельчайших деталей, которые ранили все больше и больше. Полночи я крутился, не соображая, не в силах справиться ни с чем… Расставленные ноги, раздвинутые бедра… Пока не появилась слышавшая все мама.

– Алеша, тебе надо принять снотворное, иначе ты сойдешь с ума.

– Я уже…

Мама произносит вслух:

– Какая дура, она же любит тебя!..

Мама дает мне три сильно действующих таблетки, но и они не могли успокоить еще час.

Мне что-то снится, но что именно, я не могу вспомнить. Страшное. Проснувшись, я чувствую дикую головную боль, какой никогда не было. В голове какой-то непонятный хмель. Отчего, почему… И только тут я вспомнил, внутри все заныло и застонало. Нет, нет, нет!.. Все что угодно, только не это. Опять девятое мая… Хуже. Я не представлял, что может быть хуже. Но было хуже. В тысячу раз. Да что же за исчадие такое.

Раздался звонок. Я вздрогнул и непонимающе посмотрел на аппарат. Он продолжал звонить, я снял трубку.

– Как ты, сынок? Мама сказала, что ты заболел. Я не хотел будить тебя с утра.

– Лучше.

– Ты опять не послушался меня…

– Ты был прав, папка, ты был прав. Господи, какая грязь, какой ужас.

– Ладно, не переживай, я приеду вечером домой, и мы поговорим. Не страдай так, она этого не стоит.

Я безвольно повесил трубку, как телефон зазвонил опять.

– Как дела? – спросила Вика как ни в чем не бывало.

«Как сажа бела», – хотелось сказать мне, но я не сказал.

– Звонил твой брат, исповедоваться. – Я вздрогнул. – Твоя бывшая девушка позвонила ему сразу после случившегося и сказала: «Поздравляю тебя, онвсе узнал». Я не поверил новому предательству, хотя знал, что Вика говорит сущую правду.

– Почему ты считаешь, что это должно меня интересовать?

– Я так не считаю, но почему его так волнует, что ты узнал?

– Это тебе, наверное, лучше у него спросить.

– Когда мы увидимся? – спрашивает она.

– Когда хочешь, – говорю я и прощаюсь.

Значит, первый, кому онапозвонила, был он.Брат. У них уже был союз.

– Я тебе говорил, что она блядь, – говорит папа, – что ты должен ее забыть и выбросить из головы. Да или нет?

– Да.

– Но ты меня не послушался. Ты стал правду искать. Добиваться справедливости. А я тебе скажу, что это не ихвина. Они ее не насиловали. Они ее только напоили. Она сама дала…

Я вздрогнул, как от пощечины.

– Ты обратил внимание, что их так и не посадили – за изнасилование.Потому что его не было.

– Папа…

– Я твой папа, но ты меня не слушаешь.

– …я не хочу, чтобы Максим когда-нибудь переступал порог этого дома.

– Хорошо. С ним я еще разберусь сам. Чтобы не лез на всякую дрянь. Не для того я вас рожал. А ей все равно, под кого и с кем…

Я повернулся, чтобы уйти.

– Нет, ты не уходи. Ты же любишь правду, одну только правду, вот и слушай.

Он поймал меня за руку и обнял за плечи:

– Сынок…

Я затрясся в его объятиях.

– Папка, мне больно… ох как больно.

– Это пройдет, только выброси ее как можно скорее из головы. Не думай!.. Она – грязная венерическая подстилка. Не вздрагивай, я называю вещи своими именами. Тебе пора стать мужчиной. Ты клянешься мне?!

– Да, – тихо вымолвил я.

Вечером позвонила Вика и сказала, что завтра мы приглашены ее мамой на обед.

Я вздохнул и – согласился. Надо было уйти из дома, вырваться куда угодно, только не сидеть в четырех стенах со своими страшными мыслями.

Чуть позже раздался еще один звонок.

– Алексей, это я…

Я в озверении швырнул трубку.

– Папа! Я хочу, чтобы онбольше никогда не набирал номер этого телефона.

– Хорошо. – Отец с горечью и грустью смотрел на меня.

В конце недели к институту подъезжает «скорая помощь», которая когда-то подъезжала к моему дому. Меня мягко просят сесть в машину. Я иду мимо, не обращая внимания. Авто едет медленно за мной по улице. На следующем перекрестке они перегораживают мне путь.

– Алеша, сядь, пожалуйста, в машину, нам нужно поговорить.

Я иду дальше, они опять едут. Я останавливаюсь и вдруг сажусь.

– Алеша, мы понимаем твое состояние. То, что сделала Лита, не поддается описанию. Мы в полном недоумении, зачемона это сделала.

«Потому что она блядь», – думаю я.

– Я чувствую себя очень виноватым, – продолжает он, – что настаивал тогда, чтобы ты ее простил…

– «Она будет ноги мыть и воду пить», – цитирую я.

– Она и сейчас отдала бы всю свою жизнь, если б ты ее простил. Но я знаю, что ты ее не простишь никогда. Второй раз…

– Я ее и первый не простил.

– Вот что я до сих пор не могу понять, как она при такой любви к тебе…

Я перебиваю:

– Если вы еще раз скажете о «ее любви», я выйду и на этом наш разговор закончится навсегда.

– Хорошо, хорошо, извини, – поспешил он успокоить меня.

– Она сидит у окна и плачет целые дни напролет…

– Это меня абсолютно не интересует.

– Я понимаю, Алеша, и все же…

– Что?

Вера с грустью смотрит на меня, и делает знак Саше, чтобы он остановился. Говорит:

– Алеша, мне очень стыдно, что она моя сестра. Лита просто без «царя в голове». Я могу это объяснить только безумием.Как врач… Затмением в голове. Когда человек, в данном случае больная, не соображает, что она делает. Я готова целовать тебе руки, лишь бы ты простил ее и забыл обо всем. И о ее существовании…

– Вера…

– Помолчи, Саша. Мне дико стыдно и боязно перед тобой. Я, даже при всей своей впечатлительности, не могу представить, с какой болью и раной ты живешь… Как ты живешь… Это, наверно, ужасно мучительно и больно. Прости меня за нее, если можешь. Я готова стать на колени и просить твоего прощения…

– Вы здесь ни при чем.

– Я чувствую себя очень виноватой, что… Не предотвратила, не избила ее тогда… Я дала ей телефон твоего брата.

Я вздрогнул.

– Она неделю просила меня этот телефон, чтобы вернуть какой-то шприц. Не выдержав, я спросила, почему она не вернет его через Алешу? Она промолчала.

В пятницу вечером она вся разоделась, расфуфырилась в самое лучшее. Красивое белье… Я думала, она едет встречаться с тобой. Оказалось, нет… Я спросила: «Для того чтобы вернуть шприц, нужно такодеваться?» Она сказала, что будет через два часа и чтобы я не говорила глупости. Тогда я закрыла дверь собой и сказала, что никуда ее не пущу. У меня зародилось предчувствие. Она сказала, чтобы я открыла ей дверь или она выпрыгнет в окно. Ты же знаешь, мы живем на первом этаже…

Вернувшись через два дня, она сказала, что была у Марты, ее подруги, где нет телефона. Потом… она исчезала еще несколько раз, по нескольку ночей. Однажды я спросила ее, соображает ли она, что она делает. Она сказала, что ничего не делает, проводит время со своей новой подругой, ей скучно сидеть дома.

Видимо, у меня был очень неважный вид, так как Вера остановилась.

Значит, этопродолжалось какое-то время… А был не случайный раз. Я все пытался найти объяснение… Опять измена, опять предательство. Кровосмешение – с братом. Я не верил в этот бред, но бред был реальностью.

– Алеша, я думаю, Вера не должна была тебе этого рассказывать, так как…

– Вера все правильно сделала. – Я взял ее руку и поцеловал. И вышел из машины.

– Можно мы будем тебе иногда звонить? – услышал я его голос. И, ничего не ответив, пошел по улице дальше.

Ночью я не сплю, раскладывая все на составные части: семь днейпросила; переступаетчерез сестру у двери; «она со своей подругой»; ей скучносидеть дома; не появляется днями, ночами…

Все ложь, ложь, ложь. Сколько лжи! Какое упорство – целых семь дней… Сколько напора – добитьсясвоего. Кровосмешательства. Кровосмешения. Спермосмешения. И это после всего того, что было, было, было, было!..

Я бью кулаком в подушку. Голова раскаленная, в ней все трещит, горит, как от огня. Блядь, блядь, сучка с тонкой талией. Змея. Ведь больней не могла ужалить, выбрала самое сокровенное – родного брата. Как ей не страшно было, когда ехала первый раз, открывала рот, составляла слова, влажнела между ног, возбуждалось в чреслах желание, подставляла губы для первого поцелуя, с кем! Тонкие пальцы касались его…

Я бью головой об спинку. Выбить эти святотатствующие мысли. Как страшно, господи… за что мне… За что меня? Я виноват?..

Суббота, отец за завтраком начинает свою проповедь.

– И сколько ты думаешь со своим братом не разговаривать?

– Я, по-моему, просил тебя не произносить его имени в моем присутствии.

– Из-за какой-то бляди, потаскушки, которая не знает, на какой еще сесть…

– Остановись, мне это неинтересно.

– Ты готов навсегда отказаться от своего брата и никогда с ним не разговаривать?

Я взлетаю из-за стола, расплескивая нетронутый чай.

– Я тебя просил… – шепчу я.

Он с ненавистью и недоумением смотрит в мои глаза.

Из комнаты, где она лежала со мной после изнасилования, из комнаты, где я впервые окончательно вошел в нее и она перестала быть девушкой, из комнаты, с которой столько связано, – я снимаю трубку и звоню…

Я слышу, как отец требует меня за стол, я, хлопая дверью, выхожу из дому.

Я приезжаю и сижу в другой комнате, где она заразила меня венерическим заболеванием. Которым заразили ее во время изнасилования. По местам венерической славы! Если только оно было. Какие милые мысли сопутствуют мне из квартиры в квартиру, каждый день, каждый час моей жизни.

Наверное, шизофрениками становятся медленно.

Иларион суетится, накрывая что-то на стол, наливая.

– Алексей, у тебя хреновый вид. Что-то он мне не нравится. Давай выпьем!

Я пью, даже не чувствуя что.

– А теперь закусим.

Я жую, не понимая зачем.

– Илариоша, дома очень тесно…

– То есть невмоготу, – улыбается он.

– Ты не Юнг, случайно?

– И не Фрейд, и не Фромм, но по твоему виду…

– Иларион, когда-то ты меня выручил, здорово…

– Пустяки, что ты все помнишь!

– Добро стало редкостью. Редкая вещь, его надо помнить, всю жизнь.

– Ты не Толстой, случайно?

– И не Тургенев, и не чахоточный Чехов. Добро и зло, эти понятия… – я запнулся.

– Давай еще выпей, может, в голове легче складываться слова будут. Как тебе настойка? Из лучшего спирта и ягод.

– Я не распробовал.

– Потому что ты занят библейскими вопросами, а жизнь проста, она черно-белая и идет полосами, то идет черная полоса, то идет белая. А ты все усложняешь…

– Иларион, почему существуют предательства и измены?

– Они существовали испокон веков, с возникновением рода человеческого. Библия кишит примерами, возьми двух братьев, Авеля и Каина…

Я вздрогнул.

– Почему женщина изменяет? Лжет… Ведь проще уйти.

– Ты что, ненормальный – хочешь от женщины постоянства?! Ты хочешь понять женщину?

Он поднял рюмку и с грустью посмотрел на меня:

– В этом причина?

– Нет…

– Тебе надо много выпить, чтобы отрезветь, привести свою голову в порядок. А потом я поведу тебя в кабак, где играю, слушать джазовую музыку.

– Причина – в неудовлетворенности яствами, которые преподносит жизнь на блюде существования, – сказал я ни к чему. И никому.

– Как высокопарно, а попросту?

– Я не удовлетворен жизнью и всем, что в ней происходит.

– Чем я могу тебе помочь? Но выпьем сначала, глядишь, и жизнь светлей покажется.

Выпили, я не закусил.

– Мне нужна квартира, хочу побыть один.

– На ловца опять зверь бежит. Мой приятель – диктор программы новостей на английском языке, уезжает на стажировку в Австралию на шесть месяцев.

– Не может быть! – взмахнул я театрально руками.

– Может! Для тебя только.

– И сколько?

– Бесплатно. Дом на снос в переулках на Кировской, он живет там с женой, один. И боится потерять ордер на переселение в новую квартиру. Поэтому нужно следить за домом и почтой, а если придет открытка – сразу уведомить его родственников. Когда снесут дом, никому не известно.

– Илариоша, ты волшебник! И это все?

– Нет, еще надо выпить со мной и рассказать… что тебя мучает. Снимешь с души – легче станет.

Я выпиваю большую рюмку и целую его в щеку.

Как я мог ему рассказать: весь этот ужас, бред, патологию, грязь – кошмар.

Через десять дней, несмотря на все протесты отца, я переехал на Кировскую.

Дом был старый, деревянный и пах прошлым столетием. Переулок тихий, извилистый и по своей кривоколенчатости мог возникнуть только со дня основания Москвы. Как посада. То есть в четырнадцатом веке примерно, если верить легенде. Так как историиверить нельзя. Согласно ученому, проведшему долгие годы в Петропавловской крепости и написавшему многие тома там, все было переписано и пересочинено в пятнадцатом веке, после возникновения и расцвета книгопечатания. Когда купцы продавали издателям тексты, выдавая их за оригиналы прошлых веков. «Илиада» и «Одиссея», сочиненные лишь в пятнадцатом веке… А не Гомером, или легендой, про которую говорили. Библия тоже легенда, основанная на легенде, основанной на легенде.

Третий этаж дома был весь заколочен, и я жил на втором. Этого тоже было достаточно. У меня имелось восемь комнат, с которыми я не знал, что делать. Разве что устроить публичный дом, бордель и стать его настоятелем. Как ни странно, топили, энергию тогда никто не экономил (всё принадлежало народу), форточку приходилось держать все время открытой. Хозяина я уговорил взять хоть какие-то символические деньги. Он нехотя, но согласился.

Дома я предупредил маму, чтобы мой телефон никому не давали. Я сам дам.

Неделю я просидел один, длинными осенними вечерами осмысливая. Было уютно и жарко. Я ходил раздетый. Я вообще не любил одежду. Первая дама, которая посетила меня в новом доме, в череде многих, была Вика. Она привезла вино, фрукты и полную сумку всякой всячины, объяснив, что мы будем праздновать новоселье. Через пару часов возник Марек и Вивьен, Иларион с дамой, Марина с Ирой и кто-то еще. Марек бросил в бой свои ресурсы, в результате праздновали мы три дня и три ночи. Что мы праздновали, я так и не понял. Да это и не было важно. Благо, комнат много, мы были не в тесноте и не в обиде, и всем хватило. Марек предложил, что он расколотит и снимет третий этаж. На что Иларион сказал, что притонможно устраивать на первом и втором этажах, для этого не надо расколачивать третий. Все долго смеялись. Потом чокались и пили.

Вечером Вика купает меня в ванне и моет губкой спину.

– Поразительно, что здесь сохранилась старинная ванна. – Ее грудь касается моей головы. Она в красивом шелковом французском лифчике и трусиках, подарки Алексея. Мне нравится наряжать ее, мне нравится одевать женщин. Я вздрогнул. Я одевал другую, замшевая юбка лепестками. Раз, забыв, она приехала в этой юбке ко мне. Я помог ей раздеться, снять пальто и не поверил своим глазам. Метнувшись на кухню, я схватил нож-тесак и, сорвав с нее юбку, стал располосовывать на части. Вонзая нож, как безумный.

«Я забыла, Алешенька, прости, я забыла».

Час спустя ее тело лианой обвивалось вокруг меня, умаляя о прощении.

– Алеша, почему ты вздрогнул? У тебя по бокам шеи как будто штыри торчат. Ты чем-то озабочен?

– Нет, тебе показалось.

– Я помассирую твои плечи и спину. Можно?

– Кинодива спрашивает простого грешного?..

– Не называй меня, пожалуйста, так, я хочу быть просто твоей девушкой. Ты же знаешь, а в кино я снимаюсь для мамы.

Она касается опять моей спины и скользит вдоль позвоночника. Вика не возбуждает меня так, как другие. Почему-то. Хотя возбуждает миллионы других – на экране.

– Ты все еще думаешь об этой бывшей девушке и твоем брате?

– С чего ты взяла?

– Так, показалось.

– А почему ты спросила?

– Извини, если я сказала что-то бестактное.

В эту ночь я не хочу, чтобы она оставалась у меня, и отвожу ее домой.

В институт на лекции я не хожу, а если меня и затаскивает Ирка, то совершенно не смотрю в ту сторону, где могу наткнуться на змеиную головку. После семинара меня ловит Света, дева-пава, и говорит:

– Алешечка, я слышала, что у тебя большая пустая квартира на Кировской.

– От кого же ты слышала?

– Птичка одна невеличка на хвосте принесла. Я могу помочь тебе заполнить ее.

Светочка – куколка, но развратная и учится в моей группе. Зачем ей диплом – непонятно, она и так доцент секса как минимум. Если не член-кор.

– Это в каком смысле, моральном?

– Ну почему же только моральном, Алеша, и физическом тоже.

Я улыбаюсь. Светочка:

– Я пока еще из плоти состою.

«И какой!» – думаю я.

– Итак? – Ее ореховые глаза смотрят на меня.

– Я должен приготовиться к такой важной гостье. Такому высокому визиту.

– То есть ты хочешь сказать, я должна ждать, пока цикл подойдет или фазы совпадут.

– Как вам угодно.

– Или попросту, когда настанет мой черед.

– Что-то в этом роде. Он давно настал, но мы учимся в одной группе, а там, где живешь…

Ошибок своих я никогда не повторяю.

– Ты хоть поколебайся чуть-чуть. А я тебе помогу…

– Что, удержаться?

– Нет, упасть!

Она улыбается недвусмысленно. Вот уж в чьих словах одна только правда, так в ее. Голая правда. Мы заходим на семинар.

Периодически Вика встречает меня у клуба «Каучук» на Плющихе. Иногда мне кажется, что знакомый воротник дубленки, купленной когда-то вместе, следует за мной через парк, но это мне только кажется. Такая кажущаясяжизнь. Я не желал, чтобы в институте знали, что я встречаюсь с актрисой кино. Ее и так постоянно узнают на улице. И вдруг я ловлю себя на страшной мысли: а что, если причина другая…

Время от времени я захожу на Главпочтамт и проверяю до востребования, куда мне пишут бывшие дамы из Сочи, Туапсе, Ялты. В этот раз я получаю одно-единственное письмо, в конверте, подписанном красивым, изящным почерком. Знакомо-незнакомым. Я раскрываю конверт.

«Алешенька, любовь моя…»

Я разрываю письмо на куски. Взбешенный, что она осмеливается ослушатьсяи писать мне.

Я хотел, чтобы она исчезла с этого белого света. Не слышать и не видеть, никогда. Это был последний приказ, тогда, в парке. Чтобы в голове этот период был пустым. Полость. Но раз (а то и два) в неделю я получаю конверты, подписанные красивым, изящным почерком. Я знаю, что в них яд. Я рву их, не читая, и тут же выбрасываю, чтобы даже не носить в кармане. Страдания души – как передать их. Они не передаваемы.

Они невыразимы словами. Сначала мне казалось, что Достоевскому это удалось. Перечитываю – но и ему это не удалось.

Через мою квартиру идут потоком. Каждую ночь другая. Я знакомлюсь на улицах, в театрах, в кино, где попало. Мне нужно совершенно забыться. Чтобы в голове не рассуждалось и не размышлялось. Ни одной мысли, никакой.

Девушки разные, разно-похожие. Я думал, что, меняя их постоянно, я как-то сбалансирую все происшедшее и стану уравновешенней, спокойней. Я не могу это выразить словами, как будто я платил по какому-то неоплаченному счету, и с каждой платой мне становилось легче, психически. Как будто я смывал с себя грязь – с каждой новой гетеркой. Я не считал, что изменяю Вике, так как у меня не было никаких обязательств перед ней, как и прав, она была в череде многих. Я встречался с ней раз в неделю и только потому, что знал, что она будет обижаться. Я не хотел ее обижать. И будет ждать моего звонка. Я не мог, когда меня ждали.

Хотя звонила она часто. Гораздо чаще, чем раз в неделю. Иногда я просто не брал трубку. Тем более, когда был… Я никогда не врал. Она никогда не спрашивала. Думаю, догадывалась… Зачем я ей нужен был, я не знал, но, видимо, зачем-то был нужен. Когда у ее ног могла лежать вся Москва. Мужицкая…

А «эту» – первые встречные поманили, и она села.

Близился Новый год. Я долго думал и решил, чем идти в какие-то Дома – литераторов, киноактеров, журналистов, композиторов, театральных деятелей, – устроить большую гулянку дома, с Вивьен в роли Маргариты. Я также сознавал, что моей Беатриче на этом вечере будет Вика, и она, естественно, ожидала этого. И что придумать, почему я не с ней в новогоднюю ночь, я не знал и не хотел придумывать. Хотя были уже Вера, Зара, Анна, Злата, похожая на принцессу, и другие, подающие страстные надежды, что с ними я смогу забыться. И не будет так болеть внутри.

Готовиться начали уже тридцатого. Марек, Вивьен и ее подруга, предназначенная мне… в помощь, в случае какого-то случая, развили фантастическую деятельность. На столе, кроме хлеба, не было ничего русского, даже соления были французские. Десять бутылок шампанского «Вдовы Клико» стояли запотевшими на столе. Марек был назначен мною Мастером, а Вивьен – Маргаритой.

– Твой бал, – сказал я и поцеловал ей руку.

Она тонко, по-французски, улыбнулась.

Вика красовалась в обалденном вечернем туалете, с оголенной спиной. За столом собралось человек двадцать, и ждали еще. Судя по мужским взорам-взглядам, Вика составляла нелегкую конкуренцию «Маргарите». Ее подруга Натали (то ли Мари-Натали) сидела от меня по другую руку.

В два часа ночи приехал Иларион со своим электроорганом, ударником и трубачом. Бог джаза – Иларион. И началась такая гулянка, что даже у Вивьен округлились глаза.

Напившись, я предложил Вике пойти спать втроем. Правой рукой я обнимал Натали, то ли Мари-Натали, вернее, я опирался на нее. Чего французы вечно мудрят с именами?! Обидевшись, в шесть утра Вика собралась уехать домой. Кто-то из застольных кавалеров тут же бросился ее провожать. Она ожидала, что я буду просить ее остаться или возражать…

Самое интересное, что все очутились в одной постели: Марек, Вивьен, Натали и я. А вот что было потом, я совершенно не помню. (Но, кажется, для Вивьен это было не в первый раз…)

Проснулись мы к пяти часам. И сели догуливать, выпивать за Новый год – уже в Новом году.

Только наш умный институт открыт второго января. Зачеты, сессия. Я вырываюсь из него, как из ада, когда стемнело, и слышу позади шаги. Я не верю, но поворачиваюсь, думая, что это… Это Светочка.

– Я подумала, Новый год, нужно поздравить Алешеньку.

Она наклоняется, целуя меня в щеку.

– Очень мило с твоей стороны. – Я поздравляю ее, целуя в другую.

Она смотрит ожидающе на меня.

– Еще не время? – спрашивает она доверительно.

– Еще нет, – говорю я с улыбкой, думая об ожидающей меня в кровати Натали. Или Мари-Натали. Светочка все же не француженка… Ее могли смутить французские методы любви. (Я, как всегда, глубоко ошибался!)

– Обещанного три года ждут, Алешенька? – говорит Светочка, прощаясь.

Я смотрю на ее выточенную спину, скольжу взглядом вниз. «Надеюсь, не так долго», – говорю я себе. Кажется, я выздоравливаю.

Но если я приглашу ее, это будет самый большой удар по змее. Сразу узнает весь курс.