Текст книги "Сторожка у Буруканских перекатов (Повесть)"
Автор книги: Александр Грачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
29. Беспокойное утро
А тем временем на Чогоре произошло событие, которому немало подивились бы ребята из бригады, а еще больше, наверное, сам Колчанов, будь все они здесь: попутным катером сюда приехала Надя Пронина.
Сторож рыбацкого стана Савелий Никитич, в единственном числе встретивший гостью, конечно, не был особенно удивлен – мало ли кто приезжает на биологический пункт! Он сообщил, что все на Бурукане, отдал Прониной ключи от домика под утесом, помог ей донести два чемодана, а сам занялся своими делами – ремонтом бригадной конюшни. Что касается гостьи, то она вошла в колчановскую комнату, упала на раскладушку и разрыдалась. Нет, это не были слезы горечи. Это были слезы радости, облегчающие душу после стольких страданий, оставшихся позади.
Решение вернуться на Чогор зародилось у Нади Прониной еще в тот трудный день, когда она так нелепо покидала его. Окончательно созрело это решение в Хабаровске. Там и решился вопрос: подводная энтомофауна озера Чогор, как и Бурукана, – «неразрезанный том творений природы», как сказал бы Николай Николаевич Сафьянов. Поэтому потребовалось только одно слово Прониной, чтобы тотчас же в институте согласились послать на Чогор энтомолога.
Но что же главное? Колчанов или энтомофауна? Надя не отдавала себе отчета в этом. Видимо, то и другое было главным, потому что ее неотразимо тянуло на Чогор.
Никогда еще не чувствовала Надя себя такой одинокой и забытой всеми, как в те четыре дня, когда ожидала оказии в верховье Бурукана. Она была, в сущности, одна на Чогоре, потому что Савелий Никитич где-то что-то делал, куда-то уезжал и показывался на берегу только в сумерки.
Говорят, человеку иногда необходимо уединение: оно обогащает его душу. Пронина не любила уединения, побаивалась его. Но сейчас, вынужденно оказавшись в одиночестве, она тяготилась своим положением лишь первые два дня. Потом в ней как-то все притихло, и состояние величайшего покоя овладело всем ее существом.
Она жила в колчановской комнате, спала на его раскладушке, пользовалась теми же предметами, которыми постоянно пользовался он. В какой-то степени это скрашивало ее одиночество. Она перекладывала его книги, примеряла его меховую зимнюю куртку и щеголяла в ней по дому. Она попришивала к куртке все недостающие пуговицы, зашила распоровшиеся швы на рукаве и под воротником, постирала и заштопала несколько пар его носков. Как-то взяла с полки книгу И. И. Кузнецова «Кета и ее воспроизводство» и увидела на полях множество пометок, вопросительных и восклицательных знаков, целых фраз, написанных знакомым и теперь особенно дорогим ей почерком. Она не заметила, как перелистала всю книгу и заодно узнала множество любопытных сведений о дальневосточной кете.
Так, не увидев еще Колчанова, она уже встретилась с ним и жила его думами. Впервые с такой остротой она поняла смысл жизни Колчанова на Чогоре, окунувшись в мир его вещей и интересов, и этот мир показался ей вдруг до боли в сердце теплым, родным и до осязаемости близким, полным большого, высокого жизненного содержания. И тогда родилась цель, подчинившая себе всю ее волю: полюбит ли ее вновь Колчанов или нет, она останется жить здесь, на Чогоре, чтобы, подобно Колчанову, начать с этого свою настоящую научную биографию…
…На пятые сутки утром ее разбудил стук в дверь. Сердце радостно сжалось, когда она увидела Владика, Шурку Толпыгу и Гошу Драпкова. Она соскучилась по ним. Почерневшие лица их выглядели крайне утомленными, но ребята были возбуждены и держались бодро. С Прониной они поздоровались довольно сухо, а Владик официальным тоном проговорил:
– Мы едем на Сысоевский ключ. Что передать Алексею Петровичу?
Пронина готова была расцеловать этих милых скромных парней, но официальный тон Владика заставил ее держаться тоже суховато.
– К Алексею Петровичу я никакого отношения не имею, – сказала она. – Я приехала по заданию института с собственной темой, связанной с закладкой аппарата Вальгаева. Поэтому я тоже поеду с вами на место работы. А пока, ребята, попрошу вас выйти на минутку в коридор, мне нужно одеться.
Уже в коридоре Толпыга прошептал, косясь на дверь:
– Знаем мы эту твою минутку. Считай, полчаса пройдет, пока она будет там прихорашиваться…
Прогноз Толпыги не оправдался. Прошло немногим больше пяти минут – ребята специально засекли время – и дверь распахнулась.
– Садитесь, пожалуйста, – гостеприимно пригласила ребят Надя. – Вы, должно быть, голодны. У меня есть консервы, булки, хоть и довольно зачерствелые. Хотите?
Ребята многозначительно переглянулись.
– Ну, чтобы булки совсем не зачерствели, – полушутя-полусерьезно сказал Владик, – давайте…
Толпыга и Гоша дружно рассмеялись, и этот смех как-то незаметно растопил ледок официальности. Ребята и Пронина стали держаться проще.
Вскоре на столе появились две банки говяжьей тушонки, городские сайки, варенье. Пока ребята открывали банки, Пронина разожгла керогаз и поставила кипятить чай.
Завтракали все вместе. По тому, как ребята с жадностью набросились на тушонку и впивались зубами в булки, Пронина поняла, что они были по-настоящему голодны.
– Где это вы были, что так проголодались? – спросила она. – Да и вид у вас довольно усталый.
– Мы вторые сутки не спим, – ответил Владик. Глаза его лихорадочно поблескивали. – За ночь успели выследить браконьеров и съездить в Средне-Амурское, в милицию, а сейчас еще ездили на Бурукан смотреть, не сбежали ли браконьеры.
– Ну и что же, не сбежали? – заинтересованно спросила Пронина.
– А куда они сбегут? – самодовольно ухмыльнулся Толпыга. – Мы у них гребные винты стащили.
– Вот сейчас ждем милицию, – объяснил Гоша. – И Кондакова разоблачили, – поспешил сообщить он, сверкнув глазами.
– Кто такой Кондаков? Браконьер?
Ребята весело расхохотались.
– Рыбинспектор, – пояснил Владик.
– А-а, – вспомнила Пронина, – это такой мужлан? Ужасно противный тип.
Завтрак подходил к концу, когда на озере у Нижней протоки показался катер милиции.
– Давайте собираться, Надежда Михайловна, – сказал Владик. – Сейчас поедем. Только по пути сделаем небольшую остановку, покажем милиции базу браконьеров…
Сборы не отняли много времени – Пронина давно была готова ехать. Поэтому, когда милицейский катер подошел к стану, все уже находились в лодке.
К удивлению ребят, на палубе катера оказался и Кондаков. Он весело разговаривал с человеком в милицейской форме. Но вот там появился новый человек. Кто это? Да это же Леня Жигарев – секретарь рыбозаводской комсомольской организации и начальник штаба сельской дружины по охране общественного порядка. Значит, Лида Гаркавая, которую ребята ночью подняли с постели, не осталась безучастной к их делу.
– Готовы? – спросил Кондаков с видом хозяина положения.
– Да, готовы, – недовольно буркнул Владик.
– У входа в залив мы станем на якорь, а вы подойдете, – приказал Кондаков. – Мы пересядем к вам.
– Ладно, – хмуро ответил Владик, отталкивая лодку от берега.
Через полчаса они достигли Изюбриного утеса, откуда в левобережье реки вдается залив. Лодки браконьеров, теперь уже незамаскированные, стояли на старом месте. Прежде чем подойти к катеру, Толпыга высадил своих на берег возле становища браконьеров, так как все не могли уместиться в моторке. Шум моторки разбудил браконьеров. Заспанные, они показались из палатки.
– Опять явились? – недовольно прохрипел сутулый. На его почти облысевшей узкой голове дыбился редкий пушок. – Ну чего вам тут нужно?
– Сейчас узнаете, – безразлично сказал Владик, осматривая обстановку.
Видно, браконьеры не ожидали этого визита, потому что на стане все оставалось в таком же виде, в каком было с вечера: бочонки, грохот и лохань для икры стояли на прежнем месте.
Пока Толпыга подвозил пассажиров катера, Владик и Гоша, вооружившись палками, раскапывали яму, в которой были зарыты рыбьи тушки. Браконьеры остолбенели, когда увидели ребят за этим занятием. Потом бородатый зло сплюнул, выругался, не стесняясь Прониной, и проворчал:
– Черт меня дернул связываться с тобой, паразит. «Заработаем, заработаем»… – передразнил он сутулого. – Заработали!
Появление из кустов человека в милицейской форме повергло его в уныние.
– Ну, здравствуйте, братья-разбойнички! – весело говорил оперуполномоченный – молодой франтоватый лейтенант милиции. – Значит, говорите, влипли?
Он по-хозяйски обошел становище, заглянул во все уголки, в бочонки, приговаривая: «Та-ак, та-ак». Потом подошел к яме, из которой ребята выгребали последний галечник.
– Что это? – спросил он глуховато. – Зарытая рыба? Это зачем же? Прятали?
– Не прятали, а выбросили, – мрачно пояснил Владик. – Икру вынули, а рыбу выбросили.
– Ах, сукины сыны! – искренне возмутился лейтенант. – Такой продукт – и в землю, а?! Ну, что будем делать, Трофим Андреевич? – обратился он к Кондакову.
– Судить подлецов, чего же еще! – отозвался тот, как ни в чем не бывало.
– Суди-ить? – вдруг взъярился бородатый и медленно шагнул к Кондакову. – Это за то, что мы тебе оброк платили икрой да брюшками? Извиняй, дорогой гражданин начальник, уж коли судить, то сидеть нам на этой скамье придется рядышком.
– Постой, постой, это какой оброк? – с довольно неестественным любопытством спросил лейтенант милиции. Чувствовалось, что он уже хорошо знает об этом. – Это что еще за оброк, Трофим Андреевич?
Кондаков еще какое-то время сохранял самоуверенность, но уже было заметно, как где-то под спудом он уже жалко мечется в поисках выхода, пойманный с поличным.
– Наговоры, – проворчал он, отводя в сторону воровато мигающие глаза. – Никакого оброка я не брал, хотели купить меня, подсовывали…
– Неправда! – вдруг заорал, не владея собой, Гоша Драпков. – Мы все видели и слышали!..
После составления акта, который подписали все, за исключением Кондакова, лейтенант милиции сказал Толпыге:
– Теперь можешь отдать им винты.
Шурка метнул вопросительный взгляд на Леню Жигарева.
– Отдай, отдай, Шурка, – ответил тот, улыбаясь. – Теперь они никуда не уйдут.
30. «Свои или чужие?»
Ребята, внимательно наблюдавшие за Прониной на протяжении всего пути до устья Сысоевского ключа, все больше удивлялись тому, как она изменилась за это время. Войлочную шляпу с бахромой теперь заменяла простенькая синяя косынка в белый горошек. Не было густо намазанных ресниц. Держалась и разговаривала Пронина сдержанно и просто, и в этой новой Прониной порой было трудно узнать ту манерную и самовлюбленную женщину, которую ребята знали прежде.
Владик говорил ребятам:
– Видно, добре-таки жизнь проучила «научницу»! Все канареечные перья с нее обсыпались…
Что касается самой Прониной, то всю дорогу она с некоторым внутренним страхом и трепетом ожидала момента, когда моторка подойдет к Сысоевскому ключу. Особенно пугала ее встреча с Колчановым. На его расположение она не рассчитывала, хотя в глубине души, почти втайне даже от самой себя, надеялась встретить его таким же, как прежде.
Моторка пристала к берегу против зимовья. Здесь только одна тетя Гриппа – новая повариха бригады.
– На аппаратах все, – пояснил Владик Прониной и посмотрел на часы. – Скоро придут на обед.
Ребята перенесли ее вещи в зимовье и сложили их в лаборатории.
Неожиданно из леса, со стороны Сысоевского ключа, послышалась звонкая девичья песня. По голосам нетрудно было угадать Верку Лобзякову и хохотунью Лизутку Калинкину. Песня приближалась, и вскоре показалась пестрая вереница людей. Ее возглавляли девушки в прорезиненных фартуках, в кирзовых сапогах, в лихо сбитых на макушку косынках. Сердце Прониной дрогнуло – за девушками показались чуть сгорбленный Колчанов, Вальгаев, Петр Григорьевич. У нее не хватило мужества встретиться лицом к лицу со всей бригадой, и она ушла в зимовье. Уже оттуда девушка слышала, как Колчанов и Абросимов расспрашивали Владика о ночном рейде, поблагодарили их.
– Подходы кеты увеличились в три раза, – доносился до Прониной грудной бас Колчанова. – Теперь недостатка у нас не будет.
Потом они поговорили о чем-то вполголоса, видимо о ней, и Пронина с содроганием сердца услышала топот сапог в прихожей зимовья. И вот на пороге лаборатории появился Колчанов, за ним Вальгаев.
– Ну, здравствуй, Надежда, – весело пробасил Колчанов, подавая ей руку. – Какими ветрами?
– Что же это ты, Надежда Михайловна, прячешься? – здороваясь, спрашивал Вальгаев. – Или боишься, что сглазят тебя?
Они уселись против Прониной за грубым препараторским столом, накрытым белой простыней, долго расспрашивали об институтских и городских новостях. Как ни старалась Пронина держаться деловито и сохранять независимый вид, от глаз Колчанова и Вальгаева не ускользнула ее какая-то внутренняя растерянность и натянутость. Когда Вальгаев грубовато спросил, не из-за Колчанова ли она приехала сюда, лицо ее зарделось румянцем.
– Удивляюсь, все-таки, – говорил Вальгаев, – как это ты, Надежда, решилась на такую зимовку на Бурукане!
– Люди же живут в таких условиях, – ответила Пронина.
– Так это люди закаленные, – заметил Колчанов, – а тебе, Надя, будет трудно.
– Ничего, закалюсь и я.
– Так-то оно так, но куда же мы пока поселим тебя, Надежда? – озабоченно говорил Колчанов. – Где тебе больше нравится – в палатке с девчатами или здесь, в лаборатории?
Пронина подумала с минутку, потом сказала тихо:
– Мне все равно, Алексей Петрович. Буду жить с девчатами…
– Только учти, ночи уже прохладные.
– Я взяла с собой теплое одеяло да еще спальный мешок.
– Что же, устраивайся и привыкай, а мы пойдем подсчитывать наш сегодняшний посев.
Да, случилось самое страшное, чего опасалась Пронина: Колчанов подчеркнуто равнодушен к ней. «Процесс необратимый», – вспомнила она чьи-то слова. В тайнике ее души погасла даже та робкая, маленькая мечта, что еще теплилась до встречи с Колчановым. «Я еду искать не любви Алексея Петровича, а жизненного и научного опыта», – вспомнилось ей то, что еще так недавно говорила она себе. И все-таки обидно, боже мой, как обидно! Уронив голову на стол, она всплакнула тихонько, чтобы не слышали за перегородкой, откуда доносился разговор Колчанова, Вальгаева и Абросимова.
Но впереди еще одно испытание – встреча с бригадой. И вот за дверью слышны чьи-то быстрые шаги, осторожный стук. Пронина насухо вытерла глаза, подумала: «Верочка», – и сказала с неприятной хрипотцой в горле – от слез:
– Войдите!
Пришла Верка Лобзякова.
– Здравствуйте, Надежда Михайловна! – бойко протараторила она. – С приездом вас!
Только легкий румянец выдавал Веркино смущение.
Пронина встала из-за стола, поцеловала Верку в щеку, сказала:
– Как ты похорошела, Верочка! Как твои дела?
– Очень хорошо, Надежда Михайловна! – с энтузиазмом воскликнула Верка. – Лучше не надо! Это правда, что вы к нам насовсем, Надежда Михайловна? Ребята говорят, а мы не верим…
– До весны, Верочка, а там будет видно. Но хочется насовсем. Я так полюбила эти места…
– Как хорошо-то, Надежда Михайловна, что вы будете опять с нами!
Едва ли Верка лицемерила, когда с жаром произносила эти слова. Она в самом деле полюбила Пронину. «Фиаско», которое потерпела Пронина на Чогоре, Верка переживала чуть ли не с такой же остротой, как и «научница». Но если Пронина сама извлекла урок из своих ошибок, то Верке помог это сделать Владик. Они обе чувствовали перемены, происшедшие с ними, и это по-новому связывало их, может быть, даже крепче, чем прежде. О Прониной уже знала вся бригада – Гоша и Толпыга во всех подробностях расписали свою встречу с ней, о том, как она выглядит и держится теперь. Большинство молодых рыбоводов относилось к этим внешним переменам недоверчиво.
– По поручению бригады, – торжественно сказала Верка, – приглашаю вас обедать.
– Спасибо, Верочка, – Пронина как-то сразу посветлела, заметно приободрилась. Лучшего способа встречи с бригадой и придумать нельзя было. – Идем, я тоже изрядно проголодалась.
Ребята уже сидели за грубо сколоченным из двух расколотых бревен подобием стола и гремели алюминиевыми мисками, когда перед ними появилась Пронина в сопровождении Верки.
– Здравствуйте, ребята! – Пронина улыбнулась, обводя медленным взглядом всех сидящих за столом.
Ребята ответили вразнобой, но громко и весело.
– Вам место вот здесь, Надежда Михайловна, – сказал Владик, показывая на импровизированную скамейку из жердей рядом с собой. – Пожалуйста, садитесь.
Милые, скромные юноши, сколько такта и понимания проявили они, пока Пронина преодолевала неловкость своего положения. Они молчали, когда нужно было молчать, оживленно переговаривались между собой, отвлекаясь от Прониной, когда их внимание смущало ее, и дружно смеялись, когда этот смех поддерживал Пронину. Контакт с бригадой, который был ей так необходим в это трудное для нее время, был найден. Только гораздо позднее узнала она от Верки, что все это было сделано Владиком. В пути он внимательно присматривался к Прониной и понял, как нелегко ей сейчас. Тогда и родилось это благородное побуждение помочь ей.
А после обеда, переодевшись, Пронина вместе со всеми отправилась на «аппараты», как теперь называли в бригаде инкубаторы.
Спать она ложилась бок о бок с Веркой и Васеной в удивительно хорошем расположении духа. Она не слышала разговора, который в это время происходил между Вальгаевым и Колчановым.
– А ты не заметил, Алексей, – спрашивал Вальгаев, раздеваясь, – что твою Наденьку будто подменили?
– Конечно, заметил, – отвечал тот, листая у лампы книгу. – Но при чем тут «твоя Наденька»? Между нами все кончено.
– Ка-ак? – Вальгаев даже приподнялся на локоть на своем топчане.
– Ты же знаешь, при каких обстоятельствах она сбежала с Чогора.
– Ну?
– Вот тебе и ну! На этом «любовная лодка разбилась о быт».
– Э-э, а я-то думал…
– Ладно, спи, Матвей! Пускай конь за тебя думает, у него большая голова, как говорит наш Толпыга.
– Ну и дурак ты, – заключил Вальгаев. – От такой девушки тебе не следовало бы отказываться. Она все-таки хорошая.
– Это не по моей части, Матвей…
…В последних числах сентября закончилась закладка последнего, двенадцатого миллиона икринок в аппараты Вальгаева. На Сысоевском ключе выросло три искусственных двухступенчатых порога из бревенчатых срубов с крышами-навесами из пихтовых лап. А еще через полторы недели ниже каждой пары инкубаторов поднялись небольшие плотники – запруды из бревен, камней, галечника и глины, создавшие подпор воде; инкубаторы находились на глубине двух метров и им не угрожало промерзание. В будущем, когда мороз скует Сысоевский ключ и выпадет снег, на инкубаторах будут созданы искусственные сугробы, которые, словно шубой, прикроют лед. Это – дополнительная гарантия того, что запруды не промерзнут даже в самые лютые холода. Для наблюдения за икрой решено использовать акваланг и гидрокостюм.
В середине октября бивуак опустел. Колчанов и Вальгаев уехали в Хабаровск. Петр Григорьевич во главе бригады переселился на Чогор проводить осенний промысел рыбы. В зимовье остались лишь Владик с Шуркой Толпыгой – наблюдать за аппаратами – да Надя Пронина – следить за состоянием икры в инкубаторах. Для Прониной начиналось время, труднее которого она не знала во всей своей жизни.
31. Трое в зимовье
Во второй половине октября начало все сильнее чувствоваться дыхание близкой зимы. Короче становились дни, сумрачнее делалось в долине Бурукана. Исчезли в лесу горластые сойки и кедровки, улетели на юг веселые певчие птицы, тихо и пустынно стало в тайге. Неприветливым, свинцовым выглядел Бурукан. Если летом шум его ласкал слух приятным перезвоном воды, всегда напоминающим о возможности освежиться в прохладе или утолить жажду, то сейчас от него веяло леденящей душу суровой стужей, а рокот воды в прибрежных камнях был неприветлив и как бы угрожающ.
Для Прониной потянулись дни, похожие один на другой, – серые, однообразные, ничем не примечательные, как слинялый ситец. Утром – завтрак, поход с Толпыгой или Владиком к аппаратам, в полдень – обед, снова прогулка на Сысоевский ключ, иногда – книги, вечером – то скучные, то веселые беседы, а уже в десять или одиннадцать часов – сон.
Когда-то еще в детстве Пронина немного увлекалась «Робинзоном Крузо», читала книги о каких-то отшельниках, уединяющихся среди диких гор, о зимовщиках Севера, борющихся с долгой полярной ночью. Что она окажется в таких условиях, ей и в голову не приходило никогда. Она, разумеется, совершенно не была подготовлена к такой жизни.
Но перед нею были хорошие примеры: Владик и Толпыга. С первых же дней жизни в зимовье Владик установил себе режим, которого строжайше придерживался: в семь часов утра подъем, зарядка, потом получасовая прогулка в лес или по берегу Бурукана, завтрак, потом – до обеда – работа с Прониной на аппаратах, а после – учебники, конспекты, рисование. Вечером – иногда чтение, иногда общие беседы или аккордеон. Музыка великолепно скрашивала их жизнь, особенно в самое нудное время – вечернее.
По-иному строил свой режим Шурка Толпыга. Утром он просыпался вместе с Владиком, делал зарядку, но потом у него начинались свои дела. Время, свободное от работы на аппаратах, Толпыга проводил в тайге. Повсюду окрест он расставил капканы и плашки на колонка, куницу или белку, петли на зайца или кабаргу. В редкий день он возвращался из тайги без богатой добычи. Прихожая вся провоняла звериными шкурками, и Пронина не выдерживала здесь больше пяти минут. Этот запах, несмотря на катастрофический расход одеколона, преследовал теперь ее и в ребячьей комнате, и в лаборатории, где у нее была спальня. Зато она с удовольствием ела приготовленных Толпыгой по-охотничьи рябчика, глухаря или жаркое из нежного и душистого мяса кабарги. Боровую дичь Шурка добывал в неограниченном количестве – сколько требовалось, столько и приносил.
Но он до отвала снабжал обитателей зимовья не только мясом. Вся лаборатория, которая служила и общей столовой, была заставлена банками с ягодами дикого винограда, лимонника, клюквы, брусники, в углу громоздился ворох кедровых шишек, который не убывал, а увеличивался с каждым днем, хотя по вечерам все грызли кедровые орехи. А однажды утром, вступая на дежурство по кухне, Толпыга сказал Прониной, что вечером угостит ее настоящими сливками. Всю вторую половину дня из кухни доносилось потрескивание кедровых орехов. Потом Шурка жарил ореховые ядрышки на противне, толок их в кастрюле, превратив орехи в густую маслянистую массу. Сидя в лаборатории, Пронина с подозрением прислушивалась к этому «колдовству» на кухне. А когда Шурка принес в стакане для пробы густоватую жижицу, напоминавшую по цвету томленое в русской печи молоко, она не без опаски попробовала ее на язык, будто хотела определить, насколько ядовито это снадобье. Каково же было ее удивление, когда она почувствовала во рту знакомый и очень приятный вкус настоящих сливок! Да что там обычные сливки, эти были вкуснее! Скорее похоже на «поджаренные» сливки, которые снимают с сильно перекипяченного молока. Добавленные в чай, они делали его ароматным и очень аппетитным.
А как-то вечером Шурка, вернувшись из тайги, спросил, весело ухмыляясь:
– Надежда Михайловна, хотите медвежатины? Медвежью берлогу сегодня нашел…
– Шура, ну не порть мне, пожалуйста, аппетит, – Пронина болезненно сморщилась. – Мы уж, кажется, объяснялись с тобой на этот счет летом, помнишь?
– Помню, но тогда дело было другое, тогда вы были не такой, как сейчас…
– А какой я стала сейчас? – Пронина с любопытством посмотрела на Толпыгу. – Ты хочешь сказать – не такой щепетильной?
– Наверно, – неопределенно ответил Шурка.
Эти слова – «тогда вы были не такой» – долго потом звучали в ушах Прониной. Почему она стала «не такой»? Она все думала и искала ответа на этот вопрос. Пронина видела перед собой цель, стремилась к ней. Что касается каких-то перемен, то она их попросту либо не замечала, либо не придавала им значения. Шурка и Владик были как бы барометром, по которому, она судила о своей «погоде», – где правильно и где неправильно она ведет себя.
В последних числах октября выпал первый снег, за ним наступили сначала ночные заморозки, а потом морозы. Скоро на Сысоевском ключе и на Бурукане стали появляться забереги, которые в несколько дней соединились, надолго заковав ледяной броней реку и ее притоки. С первыми снегами и морозами Прониной с новой силой овладело чувство оторванности. В иные минуты ей казалось, что она уж больше никогда не вырвется из плена этой суровой, леденящей душу глухомани. Но она крепилась и не подавала виду ребятам.
Как-то Пронина в сопровождении Владика отправилась к аппаратам. Пока Владик брал пробу икры, спустившись под лед в гидрокостюме, Пронина стояла возле проруби и наблюдала за ныряльщиком; сквозь темную воду едва просматривались причудливые очертания человека, похожего на какой-то страшный подводный призрак. Вдруг до ее слуха долетел шорох из лесу. Оглянувшись, она оцепенела: метрах в двадцати от Сысоевского ключа под старой елью стоял медведь – темно-бурый, очень мохнатый, со светлыми подпалинами. Высоко подняв морду, он водил черным пятачком носа, узкие ноздри его ловили воздух. Пронина даже крикнуть не могла, вся скованная ужасом. Только в ту секунду, когда из проруби показался Владик, – Прониной показалось, будто прошла целая вечность, – она закричала. Владик услышал ее даже сквозь маску гидрокостюма и торопливо выбрался из проруби. Видимо, появление нового человека вспугнуло зверя, медведь круто повернулся на задних лапах и в несколько скачков скрылся в чаще леса. Владик не видел медведя, но по выражению бледного лица Прониной понял, какой страх только что пережила она. Схватив ружье, которое стояло возле опоры навеса, он бросился в лес, но медведя уже и след простыл.
Пронина еще долго не могла прийти в себя.
– Я чуть не умерла от страха, – рассказывала она Владику, когда тот снял гидрокостюм. – И, оказывается, напрасно, – такой страшный зверь и убежал!
Она потом всю дорогу до зимовья не переставала рассказывать в мельчайших подробностях историю появления и бегства медведя.
Толпыга, узнав о медведе, был немало обрадован.
– Это шатун. На запах воды пришел, – объяснил он причину появления медведя. – А все-таки этот зверь опасен, Надежда Михайловна…
– Да? Тогда я больше не хотела бы встречаться с ним, – испуганно говорила Пронина. – Как же я теперь буду ходить на аппараты?
– Ничего, Надежда Михайловна, – успокоил ее Толпыга. – Я выслежу его и убью.
– А он тебя не задерет? – у Прониной округлились глаза. – Ты ведь говорил летом, что раненый медведь бросается на охотника…
– Я постараюсь не ранить его, а бить наповал, – без бахвальства отвечал Толпыга. – Мне не первый раз…
Четверо суток выслеживал Толпыга медведя. В трех местах он положил приманку – ободранные тушки зайцев, пойманных петлями, в двух местах, на незамерзших еще перекатах Сысоевского ключа, набросал несколько кетин. Но зверь был очень осторожен и не подходил к приманкам. Только рано утром на пятые сутки голод привел его к рыбе. Шурка Толпыга был в засаде именно у этой приманки. Он сделал только один выстрел жаканом. Пуля попала чуть ниже правого уха, уложив зверя наповал. Медведь был еще не стар, но довольно тощ.
Ликованию и восторгам Прониной не было конца, когда Толпыга привел ее и Владика к убитому медведю.
– Оказывается, все это не так страшно, как мне представлялось, – говорила она, сверкая сияющими глазами.
– Ну вот, – сказал Толпыга, принимаясь свежевать медведя, – а шкурку подарю вам, Надежда Михайловна. Вы первой увидели его и вам за это от меня подарок.
– Ой, что ты, что ты, Шура! Ведь это такая ценность! – возразила Пронина. – Уж лучше ты подари ее Васене.
– Для Васены у меня припасена другая шкура, – неумело подмигнул Толпыга. – Та, что еще в берлоге…
Вечером Толпыга приготовил великолепное жаркое из медвежатины, истомив его в наглухо закрытой кастрюле. Вид и аромат блюда были настолько соблазнительны, что Пронина не удержалась и все-таки попробовала жаркое. А уже через минуту она с удовольствием ела его.
– Как многого я не знала и как все превратно понимала, когда впервые попала сюда летом, – откровенничала она за ужином. – Мне казалось, что жизнь в такой глуши – нечто ужасное. А вот сейчас пожила и вижу, что ничего страшного нет…
Но Владик и Толпыга хорошо видели, какой ценой доставалось ей это приближение к суровому быту в зимовье, через какие страхи и отчаяние приходила она к пониманию той простой истины, которую теперь высказывала. И ребята все больше проникались уважением к ней. Взять хотя бы тот же запах звериных шкур, которым пропиталась кухня-прихожая. Ребята да и сама Пронина не заметили, когда она перестала обращать на него внимание. Может быть, это случилось тогда, когда хорошо промороженная с солью, а потом подсушенная и отмятая шкура медведя легла ей под ноги и Пронина не могла нарадоваться подарку, или в другой раз, – но в один прекрасный день Пронина не стала замечать этого запаха.
Происходили в ней и другие перемены. Незадолго до Октябрьских праздников как-то вечером она сказала:
– Ну, мальчики, сегодня у нас санитарный день. Покажите свое постельное белье. В каком оно у вас состоянии?
Она пришла в ужас, когда увидела грязные простыни ребят. В тот же вечер в одной из ванн, в которых осенью оплодотворяли икру, кипятилось белье ребят. Почти весь следующий день она стирала, убирала зимовье. Праздник ребята встретили в чистом, словно обновленном своем жилище.
А в тот день, когда Толпыга принес медвежью шкуру, девушка, не зная, как его отблагодарить, предложила читать по вечерам для ребят лекции по энтомологии и основам биологии.
Так день ото дня все больше крепла хорошая, большая дружба между Прониной и ребятами. На долгие годы оставит эта дружба теплые воспоминания у трех обитателей зимовья. Что касается Прониной, то для нее эта дружба означала глубокую, коренную перестройку характера и наклонностей. Давно сказано, что человек познается в трудностях. Так-то оно так, да только к этому надо бы еще прибавить: познается и исправляется, если есть в нем воля.
