Текст книги "Сторожка у Буруканских перекатов (Повесть)"

Автор книги: Александр Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

23. Изгнание

С минуты на минуту должно было взойти солнце, когда они вернулись на рыбацкий стан.

– Теперь – спать, – сказал Колчанов после того, как была растянута на вешалах сеть браконьеров.

Но спать ему не пришлось. Как он ни старался в своей комнате делать все неслышно, чтобы не разбудить Вальгаева и Петра Григорьевича, старый учитель все-таки проснулся.

– Доброе утро, Алексей Петрович, – прошептал он, едва Колчанов принялся за немудрящий завтрак, подогретый на керогазе. – Как успехи? Изловили браконьеров?

Выслушав рассказ о ночных приключениях, Абросимов сообщил:

– А у нас тут неприятная новость – Надежда Михайловна вчера вечером на глазах у ребят сорвала стенгазету и изорвала ее в клочки…

– Что-о?!

– Басня не понравилась…

Колчанов долго молчал, под смуглой глянцевитой кожей челюстей перекатывались желваки.

– Да-а, – наконец сказал он. – Вот это новость. Что же будем делать, Петр Григорьевич?

– Думаю, надо устроить бригадный товарищеский суд. Или на собрании обсудить, как по-вашему? – спросил Абросимов, озабоченно заглядывая в лицо молодого друга.

– Нужно подумать… Ну что за человек! – с горечью размышлял вслух Колчанов. – А как ребята реагировали?

– По-разному. Тамара Бельды расплакалась, Вера Лобзякова спряталась и весь вечер никому на глаза не показывалась, а Кешка Гейкер и студенты потребовали устроить товарищеский суд. Я с ними согласен. Поступок, прямо скажем, дикий для научного работника…

– Ну что, Алексей, – послышался из-под одеяла голос Вальгаева, – еще и теперь будешь уверять, что Пронина – ангел? – По-видимому, он давно проснулся и лишь прикидывался спящим. – Эта богиня красоты, кроме себя, никого и ничего не хочет знать, в том числе и тебя, Алексей. А если хочешь настоящую правду услышать, вот она: твоя Наденька – типичная хищница. Иначе разве она решилась бы на такую выходку?

Грубоватая вальгаевская прямота не удивила и не обидела Колчанова – он давно привык к крутому, но справедливому характеру своего коллеги. Сейчас же эта реплика помогла ему еще раз со всей беспощадностью взглянуть на свои отношения с Прониной. «В самом деле, разве не прав Вальгаев? – думал Колчанов, отхлебывая горячий чай. – Разве не эти качества наблюдал я с тех пор, как появилась она на Чогоре? Нет, пора положить конец всей этой трагикомедии. Я был поистине слеп с того дня, как встретился с ней, просто не хотел трезво видеть все то, что кроется за этой блестящей внешней оболочкой. Если я хочу остаться самим собой, пора прозреть, как это ни больно…»

– Ну что, Матвей Яковлевич, – обратился Абросимов к Вальгаеву, – дадим поспать Алексею Петровичу?

– А пусть себе спит, – флегматично ответил тот. – Я сейчас пойду покидаю спиннинг, авось подцеплю таймешку…

Третьего дня Вальгаев поймал на спиннинг неподалеку от устья Бурукана тайменя на десять с половиной килограммов, и теперь все время пропадал там, тщетно испытывая свое рыбацкое счастье.

Укрывшись с головой одеялом, Колчанов долго не мог уснуть. Он и так и этак перетасовывал мысли и не мог найти оправдания Прониной.

За этими тяжелыми раздумьями он не заметил, как стал дремать. Сквозь сон он услышал стук в дверь.

– Войдите, – он сердито сбросил с головы одеяло.

Это была Пронина.

– Я разбудила тебя, Алешенька? Доброе утро. Пора вставать, дружок, уже восьмой час.

Она присела на табурет, тяжело вздохнула.

– Ты, кажется, недоволен, что я тебя разбудила? – спросила она, ласково заглядывая ему в глаза.

– Я еще не спал, – Колчанов холодно посмотрел в лицо Прониной.

– Ты, конечно, зол, – вздохнула она. – Я тебя понимаю…

– Зачем ты это сделала, Надя? – спросил Колчанов.

– Алешенька, неужели ты не понимаешь, что это затея Хлудкова?

– Ты неправа, Надя, – Колчанов посмотрел на нее с укоризной. – Я, как член редколлегии, тоже был за опубликование басни.

– Это правда? – Пронина испуганно посмотрела на него.

– Да.

– Боже мой, а я-то считала тебя самым благородным и чистым человеком.

– Но сознайся хоть сама себе, Надежда. Разве в этой басне нет правды?

– Да, да! – Пронина закрыла лицо ладонями. – Раз Это говоришь ты, Алешенька, значит, правда, – почти шепотом проговорила она. – Почему же ты раньше не сказал мне о басне? Ведь тебя-то я поняла бы. Во мне столько плохого…

– Я рад, Надя, что ты это осознала. Но тебе придется выдержать самое серьезное испытание – предстать перед товарищеским судом.

– Перед судом?! Ни за что! – Пронина вскочила, нервно заходила по комнате. – Боже мой, позор, какой позор! – Она заплакала. – Алеша, прошу тебя, отправь меня сегодня отсюда, я уеду в Москву… Все равно, программа экспедиции закончена…

– Пойми, Надежда, я не могу этого сделать, не имею права.

Пронина зарыдала и убежала в свою комнату.

Товарищеский суд был назначен на вечер. Пронина до полудня не показывалась из своей комнаты. Колчанов занимался с бригадой на опытных нерестовиках, когда к нему туда прибежала Верка Лобзякова. Смущаясь, она сказала:

– Алексей Петрович, вас просит Надежда Михайловна…

– Что такое? С ней плохо? – Колчанов испуганно посмотрел на Верку.

– Она собирается уезжать. Просит, чтобы вы зашли к ней.

Он нашел Пронину в лаборатории, та упаковывала пробирки с образцами бентоса. Одетая по-дорожному, она с подчеркнуто деловым видом сказала:

– Алеша, вот я написала тебе заявление об освобождении меня от работы в экспедиции. Либо ты меня отправь, либо я уйду пешком отсюда.

– Но вечером – товарищеский суд, ты обязана явиться.

– Су-уд?! Ах, как страшно! И сколько лет мне дадут, как вы думаете, Алексей Петрович? – зло спросила она. – Плевала я на ваш суд! Так и передайте своим судьям.

– У меня такое впечатление, Надежда, что ты сошла с ума, – сказал Колчанов, спокойно наблюдая за Прониной.

– Да! Да! Я сошла с ума, скорее несите смирительную рубашку и отправьте меня в психиатрическую больницу!

Колчанов молча вышел из лаборатории. Он разыскал Абросимова в леднике за работой.

– Трудная ситуация, – сказал Петр Григорьевич, выслушав Колчанова. – Как глубоко может быть испорчен человек! Гоша, пригласи-ка сюда Владика, – попросил он Драпкова.

Вскоре в леднике появился Владик. Совет длился недолго. Все пришли к единодушному решению – не чинить препятствий выезду Прониной.

– Но из ребят никто не придет провожать ее, – решительно произнес Владик. – Пусть она почувствует, что это не просто отъезд, а изгнание.

– И еще, Алексей Петрович, – заметил старый учитель, – как хотите, а я от имени бригады напишу в профсоюзную организацию факультета о ее поступке. Пусть там ей сделают необходимое внушение. Может быть, хоть что-нибудь поймет.

– Что ж, это правильно, – согласился Колчанов.

Отвезти Пронину в Средне-Амурское снарядили Шурку Толпыгу. Толпыга подготовил моторку и пошел звать ее. В коридоре услышал за дверью плач Прониной и голос Колчанова и, остановившись, невольно прислушался.

– Не могу жить без тебя… Ты же сильный человек. Алеша, – долетали до него слова Прониной, произносимые сквозь плач. – Ну помоги! Помоги мне исправить мой характер, милый… Не смотри так на меня…

«Все, не состоялась моя поездка, – с огорчением подумал Шурка, возвращаясь на крылечко. – Ну и морока…» Он постоял здесь в раздумье и хотел уже идти к лодке, как дверь отворилась, и он увидел Колчанова с чемоданом в руке.

– Готова моторка?

– Все готово, Алексей Петрович.

– Помоги там Надежде Михайловне донести ящички с пробирками, – Колчанов направился к берегу.

Пронина тщательно вытирала глаза, когда в лаборатории появился Толпыга.

– Шура, мы успеем до вечера приехать в село? – как ни в чем не бывало спрашивала она.

– До вечера можно два раза съездить, – холодно-безразличным тоном отвечал Толпыга.

– А дождь нас не застанет в дороге?

– Я в небесной канцелярии не был, не знаю.

Пронина деланно рассмеялась, хотя в ответе Толпыги не было и намека на шутку.

Провожать ее никто не пришел. Верка Лобзякова – и та где-то спряталась.

– Ну, Алеша, до свидания. – Пронина встала против Колчанова, грустно глядя ему в глаза. Пожитки ее были уложены в лодке. – Надеюсь, ты все-таки будешь писать мне?

– Не знаю, – Колчанов задумчиво смотрел мимо нее, куда-то в даль лугов. – Хотя, конечно, мы еще многого не сказали друг другу. А впрочем, время покажет. До свидания, Надя, садись.

В глазах Прониной отражалась глубокая, совсем не наигранная тоска. Сердце Колчанова больно сжалось при виде ее грустно склоненной головы; на минуту он вдруг забыл обо всем неприятном, и Надя показалась ему близкой, родной, необходимой в жизни… Неужели он теряет ее навсегда?..

– Как мне тяжело уезжать от тебя, Алеша, – прошептала Пронина, и слезы снова заблестели на ее глазах. Но она тотчас же вытерла их и тихо сказала: – До свидания, Алешенька… Помоги мне сесть.

Он помог ей пройти, с силой оттолкнул моторку от берега и мрачно наблюдал за тем, как она уходит по инерции все дальше и дальше. Но вот мотор взревел, и легкая лодочка, набирая скорость, помчалась в направлении Нижней протоки. Пронина махала платочком, но с берега ей никто не отвечал, кроме Колчанова.

…По мере того как лодка уносилась от стана, Пронина испытывала все более тягостную тоску. Ничего подобного с ней никогда не бывало, даже когда она покидала Москву, отправляясь на Дальний Восток. Что бы это значило, почему так жестоко гложет ее душу это неизведанное, тревожное и вместе с тем светлое чувство? «Что это? Что со мной? – думала она, отрешенно глядя на привольный простор Амура и прислушиваясь к внутреннему голосу. – Что я наделала!..» Совершенно в новом свете вдруг увидела она все, что происходило в эти три месяца в ее жизни, и особенно события вчерашнего дня. «Признайся хоть самой себе, почему ты так поступила?»

Пронина все время видела перед собой глаза Колчанова: черные, немного грустные, направленные, кажется, в самую ее душу. Они осуждали с тоской и болью, а ей так хотелось, чтобы они сияли в счастливой улыбке, как было когда-то.

Чувство раскаяния все сильнее терзало Пронину. С беспощадностью самого строгого судьи бичевала она себя буквально за все, в чем мало-мальски находила проявление эгоизма. И чем строже она судила себя, тем яснее видела благородство и красоту души Колчанова.

Где-то на половине пути у нее вдруг родилась мысль вернуться на Чогор. Вернуться, мужественно предстать перед товарищеским судом, честно покаяться перед этими светлыми и чистыми ребятами и начать жить по-новому… Хлудков? Пусть порадуется. Но зато как очистится ее совесть. Эта мысль все больше захватывала ее, она представлялась единственным спасением от терзающих душу угрызений совести. На душе посветлело. Решение принято – она возвращается на Чогор! Она повернулась к Толпыге, сделала знак, чтобы он приглушил мотор, шум которого мешал говорить. Толпыга убрал газ, и лодка резко сбавила бег.

– Шура, – Пронина мило и откровенно улыбалась, – ты только не смейся тому, что я тебе скажу: я хочу вернуться на Чогор. Я не могу уезжать, не извинившись перед бригадой…

– Не могу, Надежда Михайловна, – мрачно сказал Толпыга, отводя глаза в сторону.

– Почему?

– Петр Григорьевич не разрешил.

– Как не разрешил? – у Прониной от изумления поползли вверх тонкие дуги бровей.

– Да так, не разрешил – и все. Сказал, чтобы я не возвращался, если вы попросите повернуть назад…

Лицо Прониной как-то сразу поблекло.

– Боже мой… Старый учитель… – прошептала она и отвернулась от Толпыги.

Мотор взревел с новой силой, и лодка помчалась по шершавой ряби волн, поднимаемой легким верховым ветерком.

24. По приговору совести

Показалось Средне-Амурское – россыпь изб по горбатому увалу, подернутому прозрачной голубизной. Толпыга держал моторку посередине Амура, прочерчивая, словно по линейке, длинную полосу на воде. Вскоре он заметил под правым берегом встречный катер – голубой, со стройно вытянутым корпусом. «Не к нам ли разъездной идет?» – подумал он и повел моторку на сближение с катером. Катер тоже сменил свой курс и пошел навстречу.

Еще издали Шурка разглядел на палубе катера Лиду Гаркавую. Она стояла прямо, лицом навстречу ветру; за спиной, словно крылья, трепетали полы накидки; ветер зачесывал назад и трепал ее кудри. Она, должно быть, узнала колчановскую лодку и замахала рукой. Толпыга лихо, как истинный моряк, сделал крутой вираж позади катера и с ходу, точно подвел лодку к его правому борту, выключив мотор. Лида чуть сощуренными глазами внимательно посматривала на Пронину, пока расспрашивала Толпыгу, куда и зачем они едут. Потом спросила Пронину:

– А как ваши успехи? Нашли что-нибудь интересное на Чогоре?

– Нашла то, чего иной человек не находит за всю жизнь…

– Я вас не понимаю, Надежда Михайловна.

– А вы даже знаете меня по имени-отчеству? – Пронина посмотрела на Гаркавую, кокетливо склонив голову.

– Что же тут удивительного? Мы ведь учились с вами на одном факультете. Но вы, кажется, о чем-то умалчиваете? – почти вызывающе продолжала Гаркавая.

– О том, дорогая Лидия Сергеевна, – так кажется? – что называется «фиаско». Но сейчас не время и не место говорить об этом. Вы на Чогор?

– Да. Завтра мы проводим районный комсомольский актив, посвященный опыту работы молодежной бригады рыбаков-рыбоводов. На активе будет присутствовать вся бригада…

Пронина, сдерживая волнение, спросила:

– Скажите, а мне можно присутствовать?

Гаркавая с откровенным подозрением посмотрела в лицо Прониной. В вопросе ей послышалась ирония. Но нет, на лице Прониной не видно и тени иронии; наоборот, в глазах проглядывает глубокая печаль.

– Почему же нельзя? – просто сказала Гаркавая, продолжая откровенно изучать Пронину. – Вы же комсомолка?

– Была, но, кажется, давно выбыла механически, как это часто случается с комсомольцами моего возраста.

– Должно быть, не возраста, а характера, – с беспощадной прямотой сказала Гаркавая. – Это плохо…

– У меня теперь все плохо, Лидия Сергеевна… Но мы, кажется, задерживаем вас?

– Поезжайте, – сказала Лида. – А ты, Шура, дожидайся бригаду в селе.

Явившись утром в райком, Гаркавая была немало удивлена: здесь ее ожидала Пронина. Смешанное чувство охватило Лиду при этой новой встрече. То, что узнала она вчера на Чогоре, возмутило ее до глубины души. Нужна была поистине железная выдержка, чтобы оставаться сейчас спокойной.

– Вы ко мне? – Лида сухо поздоровалась.

– Да, если не оторву вас от дела. – Пронина была смущена, видимо незнакомая обстановка сковывала ее.

– У меня еще есть время до начала актива, проходите.

С завистью смотрела Пронина на Гаркавую. Сочетание строгости и девичьего обаяния, манера держаться свободно, но не развязно, проницательный, умный взгляд, наконец, строгое и вместе с тем нарядное ярко-синее платье, хорошо облегающее ее сильную фигуру, – все было в ней гармонично.

Немало усилий стоило Прониной владеть собой и не оказаться перед Гаркавой жалкой и беспомощной просительницей.

– Я хочу, чтобы вы правильно поняли меня, Лидия Сергеевна, – заговорила она.

– Постараюсь.

– Я буду откровенной и прошу вас ответить мне тем же.

– Принимаю ваше условие.

– Вы, разумеется, плохо думаете обо мне?

– Да, после того, что услышала о вас на Чогоре, – очень плохо.

– Вы правы. Я тоже так думаю о себе.

– Знали, что плохо делали, и все-таки делали?

– Да, я знала, что это бестактно, но не представляла всей глубины…

– Теперь представляете?

– О, дорогая Лидия Сергеевна! – воскликнула Пронина. – У меня нет слов, чтобы высказать все, что творится сейчас у меня в душе.

– Но чем я вам могу помочь?

– Вы неправильно поняли меня. Я шла к вам не за помощью. Я… Я…

Лида вся насторожилась, ожидая услышать что-то важное и интересное. Но Пронина никак не могла подобрать нужных слов. И вдруг на ее глазах блеснули слезы. Нет, это не были «дежурные» слезы. От наметанного взгляда комсомольского вожака не ускользнуло глубокое внутреннее смятение Прониной. Это обстоятельство как-то обезоруживало Гаркавую. Скорее девичьим чутьем, чем рассудком, понимала она, что в душе Прониной идет какой-то трудный и мучительный процесс, и оставаться безучастной к нему Лида не могла даже при всей своей неприязни к этой красавице. По-видимому, не так уж все было беспросветно в Прониной, как показалось Лиде вчера на Чогоре, когда Петр Григорьевич и Владик рассказывали ей о поведении «научницы». Не желание утешить, а тревога за трудную судьбу человека заставила сейчас Гаркавую ломать голову над тем, какое участие требуется от нее.

– Я, возможно, неправильно выразилась, Надежда Михайловна, – сказала она, глядя в глаза Прониной открыто и дружелюбно. – Я понимаю, что не мое утешение и не мое сочувствие нужны вам сейчас. Но чем я могу быть полезной вам?

– Я еще не все сказала вам, Лидия Сергеевна.

– Пожалуйста, слушаю.

– Вы любите Алексея Петровича?

– Да, он мне нравится, – просто сказала Лида, хотя вопроса этого не ожидала и не готовилась отвечать на него.

– Спасибо за честность и прямоту. Я завидую ясности вашего характера.

– Но я хочу разъяснить вам одно важное обстоятельство, – перебила ее Гаркавая. – Алексей Петрович не любит меня, и я это знаю.

– Он вам об этом сказал?

– Мы никогда не говорили с ним об этом. Мне и не нужен такой разговор. Но какое отношение это имеет к нашей беседе?

– Я и сама толком не знаю, – Пронина как-то болезненно улыбнулась и с откровенной беспомощностью посмотрела на Гаркавую. – Я просто испытывала потребность поговорить с вами…

Она умолкла, и Лида заметила на ее лице какую-то внутреннюю борьбу. По-видимому, Пронина о чем-то умалчивала. Лида попыталась помочь ей.

– Надежда Михайловна, – сказала она мягко, – вы первая поставили условие говорить откровенно. Так уж оставайтесь до конца верной этому условию.

– Вы, должно быть, думаете, что я веду какую-то хитроумную игру, Лидия Сергеевна?

– Нет. Я просто кое-чего недопонимаю в вас и объясняю это вашим волнением, возможно очень трудным душевным состоянием.

– Боже мой, какая вы умница, Лидия Сергеевна! – искренне воскликнула Пронина. – Мне удивительно легко с вами разговаривать. Мне хочется сказать вам все так откровенно, как никогда и никому я не говорила. Вы хорошо меня понимаете. Мне действительно сейчас ужасно тяжело. Каждый раз прежде, когда у меня бывали неприятности, я искала причину в ком-то другом, и всегда оправдывала себя. Возможно, этому способствовало то, что все ошибочно отождествляли внешнюю красоту с внутренней. Нечто подобное думала и я сама о себе. Мне только теперь ясно, сколько неприятностей доставляла я близким мне людям. Я всегда и всех обманывала, лицемерила. Это ужасно, что я вам скажу, но я не могу не сказать, раз уж решила пойти к вам. Первое время я не любила Алешу, а только делала вид, что люблю…

Пронина замолкла и, наклонив голову, нервно теребила платочек. Лида широко открытыми глазами смотрела на собеседницу.

– Но потом это чувство пришло ко мне, – продолжала Пронина, – чувство, которое теперь сжигает мне душу. И вот видите, когда все это случилось!.. – со стоном воскликнула она.

– Что же, вы хотите, чтобы я вас реабилитировала перед Колчановым?

– Я сама не знаю, чего я хочу, милая Лидия Сергеевна, – грустно произнесла Пронина. – Мне просто хотелось перед кем-нибудь раскрыть свою душу, облегчить свои страдания. В вас я увидела человека, который сможет меня понять.

– Вы считаете, что Колчанов разлюбил вас?

– Он мне не сказал об этом, – сдавленно ответила Пронина, – но я почти уверена, что разлюбил…

– Да-a. Тут уж вам, по-видимому, никто и ничем не сможет помочь, – холодно ответила Гаркавая.

– Да, да, я понимаю, – Пронина покачала головой. – Есть в жизни вещи, на которые действуют законы, совсем не подвластные нам. Я не знаю, что мне делать, но я думаю…

Ей не дали договорить: раздался стук в дверь, и на пороге появился Колчанов. На какую-то долю секунды на его лице мелькнула растерянность, но он тотчас же овладел собой, поздоровался, довольно официально спросил:

– Я не помешал?

– Заходи, заходи, Алексей Петрович, – с подчеркнутой деловитостью сказала Гаркавая, стрельнув глазами на Пронину. – Доклад готов?

– Подготовил тезисы. Не хочу говорить по-писаному…

– Добро, но ты все-таки дашь мне взглянуть на них? У меня тут есть кое-какие мыслишки.

Пока Гаркавая листала ученическую тетрадь с тезисами доклада, сам Колчанов присел на стул против Прониной, рассеянно посмотрел на нее и спросил вполголоса:

– Ну, как доехала?

– Спасибо, Алексей Петрович, хорошо.

– Ночевала в гостинице?

– Да.

Они умолкли. Побарабанив пальцами по столу, Колчанов все тем же безразличным голосом спросил:

– В Хабаровск когда?

Пронина помедлила с ответом, потом грустно посмотрела на Колчанова и сказала:

– Думаю завтра утренним пароходом, а возможно, сегодня вечером…

– Хорошо, согласна, – сказала между тем Гаркавая, пробежав тезисы. – Есть только одно замечание… – Лида замялась, мельком взглянула на Пронину. – Стоит ли вообще говорить на районном активе о поступке Надежды Михайловны? Тем более, что она не член нашей организации?

Колчанов исподлобья посмотрел на Пронину:

– На этом настаивает вся бригада…

– Я говорю к тому, – пояснила Лида, – что Надежда Михайловна сама уже достаточно строго осудила свой поступок.

– Но бригада настаивает, чтобы ее поступок был осужден перед лицом всего комсомольского актива! – пояснил Колчанов. Глаза его холодно сверкнули. – Об этом же говорят и члены экспедиции. Она подорвала в глазах бригады авторитет ученого!

– Алексей Петрович прав… – Пронина печально опустила глаза.

…Собрание актива началось в двенадцать часов. Пронина тоже присутствовала на нем. Внимательно слушая доклад Колчанова, она с окаменевшим сердцем ожидала момента, когда он заговорит о ее проступке. И вот настал он, этот ужасный момент.

– Без науки в наше время немыслим труд человека, – говорил Колчанов. – Человек науки сейчас вышел из привычной тиши лабораторий и стал рядом с человеком производства, чтобы совместно применить на практике положения науки. Наука давно перестала быть областью только избранных. Но есть люди, которые этого не понимают. Я хочу сказать о присутствующей здесь научной сотруднице университета товарище Прониной…

Зал пришел в движение.

– Я думаю, – пояснил Колчанов, – товарищ Пронина найдет в себе мужество выступить с этой трибуны и дать объяснение своему поступку, о котором я сейчас расскажу.

Рассказывал он не только о «поступке», – вся ее деятельность в экспедиции подвергалась беспощадному анализу. Слова: «барство», «высокомерие», «пренебрежение», «эгоизм» градом ударов, один другого больнее, сыпались на нее. Пронина готова была вскочить и выбежать из зала, но внутренний голос твердил: «Выдержи все, выдержи…» И она держалась. Горели уши, лицо, шея, она слышала, как стучит кровь в висках. «Казнь», как думала она, слушая речь Колчанова, закончилась рассказом о случае со стенгазетой.

Зал загудел, раздались возмущенные выкрики: «Исключить из комсомола!», «Товарищеский суд устроить!», «Пусть покажется!..»

Оглушенная всем происходящим, Пронина закрыла лицо руками. Был миг, когда она хотела крикнуть Колчанову, Гаркавой и всем этим орущим: «Подлецы!» и гордо выйти из зала. Но она тут же отмела эту мыслишку; разве она не предвидела такого оборота, решаясь на это трудное «чистилище»?

Во время перерыва, очень подавленная, она подошла к Гаркавой и спросила:

– Лидия Сергеевна, удобно ли мне будет первой выступать? Просто извиниться перед бригадой?

Лида помедлила с ответом:

– Знаете, Надежда Михайловна, неудобно открывать прения подобным выступлением. Я дам вам слово где-нибудь третьей или четвертой, хорошо?

Прониной предоставили слово третьей. Шорох поднялся в зале, когда она направилась к трибуне. Еще сильнее зашелестело по рядам, когда она поднялась над трибуной. А потом в зале все замерло.

– Дорогие товарищи, – она запнулась, помолчала, опустив глаза, повторила: – Дорогие товарищи! Я знаю, что вы ненавидите меня…

– Не ненавидим, а осуждаем, – крикнул кто-то из первых рядов.

– Ну хорошо, я знаю, что вы осуждаете меня за все, о чем здесь сообщил товарищ Колчанов. Все это правда. Но этого больше не будет! – она чуть повысила голос. – За то, что я сорвала стенгазету, я приношу глубокое извинение бригаде… А также и за свое отношение к бригаде… Этого никогда больше не повторится. Вот что я хотела сказать.

Растерянная, смущенная, она немного постояла молча у трибуны и пошла со сцены.

…В тот же вечер она уехала в Хабаровск, не повидавшись больше ни с Лидой, ни с Колчановым. Через три дня покинула Чогор экспедиция московских студентов.