Текст книги "Проклятый Лекарь. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Александр Лиманский

Соавторы: Виктор Молотов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– НЕ МЕШАТЬ ДОКТОРУ ПИРОГОВУ! – новый властный приказ заполнил зал.

Голос графа Бестужева прогремел над толпой, как выстрел из пушки. Он не просил, он приказывал.

– Охрана, очистить коридор! Никого не пускать! Барон, делайте, что он говорит! – это было адресовано Долгорукову. И, наконец, мне: – Святослав, делайте, что должны! Я беру всю ответственность на себя!

Его слова были абсолютной властью. Он дал мне полный карт-бланш.

Долгоруков, получив приказ, больше не колебался.

Он, как солдат, подхватил тело Свиридова с одной стороны, я – с другой, стараясь не разрывать контакт. Аглая шла рядом, её рука всё ещё лежала на моём плече, она была моим «фокусирующим кристаллом».

Мы втроём – раненый барон, перепуганная графиня и я, некромант на пределе сил – несли «труп» в темноту подсобки, оставляя за спиной ошеломлённую, затихшую толпу аристократов и всесильного графа Бестужева, который стал моим личным телохранителем.

Подсобка за сценой встретила нас запахом пыли, нафталина и старого, отсыревшего бархата. Мы с бароном Долгоруковым бережно, словно это была хрупкая драгоценность, а не почти мёртвое тело, опустили Свиридова на пыльный пол.

Аглая захлопнула за нами тяжёлую дубовую дверь, отрезая нас от мира живых, от света факелов и пьяных криков.

– Барон! – я указал в сторону коридора. – Шкаф фокусника! Тот, что на колёсах! Катите его сюда, живо!

Долгоруков был в полном недоумении. Его лицо выражало гремучую смесь шока, усталости от ранения и немого вопроса: «Что за чертовщина здесь происходит?»

Но он подчинился. Военная выучка – прекрасная вещь. В хаосе битвы солдат выполняет даже самый странный приказ командира, не задавая лишних вопросов.

Когда он вкатил в подсобку обитый бархатом гроб, я медленно поднялся и посмотрел ему прямо в глаза.

– Барон, то, что вы сейчас увидите, должно остаться между нами. Навсегда. Дайте мне слово офицера, – попросил я.

Долгоруков выпрямился, несмотря на раненое плечо. Его взгляд был твёрд.

– Клянусь. Даю слово чести.

Я взялся за позолоченные ручки и резко распахнул дверцы шкафа. Костомар буквально вывалился наружу, как плохо упакованный товар, едва не уронив свой огромный рюкзак с учебниками.

– Я ем грунт? – вежливо и вопросительно произнёс он, озираясь по сторонам.

Долгоруков открыл рот. Закрыл. Снова открыл.

Он смотрел то на меня, то на скелета, то на «труп» на полу, и я видел, как его блестящий, циничный аристократический мир трещит по швам.

– А я-то думал, что он слишком живо дёргался для реквизита, – наконец выдавил он. Это была отчаянная попытка его мозга найти хоть какое-то рациональное объяснение происходящему.

– У него своеобразное костлявое обаяние, – подхватила Аглая, которая, в отличие от барона, чувствовала себя в этом балагане как рыба в воде. – Привыкайте, ваше благородие.

– Знакомьтесь. Мой ассистент, – сказал я, подходя к Костомару и отряхивая с его плеча вековую пыль. – У него богатый внутренний мир. И сейчас он поможет спасти жизнь поручика.

Я положил руку ему на костяное плечо. И я начал впитывать её.

Накопленную Костомаром за долгие столетия в загробном мире чистую, концентрированную энергию смерти. Она текла в меня холодным, бодрящим потоком, наполняя мои опустевшие резервуары некромантской силы.

Костомар был не просто слугой. Он был идеальным аккумулятором. Ходячей батарейкой, заряженной самой смертью.

– Что вы делаете? – прошептал потрясённый Долгоруков, его голос был полон суеверного ужаса.

– Спасаю вашу честь и жизнь поручика Свиридова, барон, – ответил я, отнимая руку от Костомара и возвращаясь к телу. Я чувствовал, как по моим венам разливается ледяная мощь. – Вы же этого хотели? А теперь – тишина. Мне нужна полная концентрация.

С восстановленными силами работа пошла быстрее.

Чёрные нити некромантии двигались с ювелирной точностью, сшивая последние разрывы в энергетической паутине поручика. Мёртвая, выжженная ткань души срасталась, образуя новые, цельные пути для будущего течения Живы.

Это было похоже на работу космического ткача, восстанавливающего саму ткань реальности по одной нити за раз.

Наконец я убрал левую руку. «Хирургическая» часть была закончена. Каналы восстановлены.

Система была цела, но пуста. Как идеально отремонтированный двигатель без единой капли топлива. Теперь предстояло самое сложное – запустить его.

Я положил обе руки на грудь Свиридова. Теперь не было разделения на тьму и свет. Только чистая, концентрированная воля.

Я начал медленно, осторожно, контролируя каждую каплю, вливать в него свою собственную Живу. Я чувствовал, как тёплая, золотистая энергия течёт по только что восстановленным путям, как она заполняет пустоту и смешивается с теми остатками Живы, что в нём были, заставляя спящую систему пробуждаться.

Это было похоже на то, как первая весенняя вода заполняет сухое, растрескавшееся русло реки.

Минута. Две. Пять. Десять.

Толпа за дверью уже начала волноваться, доносились нетерпеливые, пьяные голоса. Но здесь, в нашей пыльной, импровизированной операционной, время остановилось.

Когда я почувствовал, что система заполнена, то резко отдёрнул руки.

Я отшатнулся от тела, как будто меня ударило током, и тяжело опёрся о стену. Совершенно опустошённый. Руки подрагивали, перед глазами плыли тёмные круги.

Я мысленно заглянул в Сосуд. Шесть процентов.

Спасение от магической смерти на глазах у толпы аристократов было оценено проклятьем по самому высшему разряду. «Щедрая» плата за адский труд.

– Закончил, – прохрипел я.

– И что теперь? – барон Долгоруков, бледный от потери крови и напряжения, склонился над Свиридовым. – Он жив?

Я вытер пот со лба рукой. Я мог бы солгать. Сказать, что всё будет хорошо. Но я посмотрел на Долгорукова.

На его раненое плечо, на его стальное лицо солдата. Он заслуживал правды. Честность – лучшая политика. Особенно с такими, как он.

– Каналы восстановлены. Его собственная Жива теперь запечатана внутри и циркулирует. Я запустил систему. Но… его сердце не билось почти пятнадцать минут. Мозг был без кислорода. Я поддерживал минимальный кровоток своей силой, но хватило ли этого? Вернётся ли к нему сознание, или он останется просто… телом с работающей душой? Мне и самому интересно. Такого я раньше никогда не делал.

Мы стояли в полумраке пыльной подсобки – я, измотанный до предела; Аглая, сжавшая кулаки до побелевших костяшек; барон Долгоруков, забывший о своей ране; и Костомар, неподвижно застывший в углу.

Все мы, затаив дыхание, смотрели на неподвижное тело поручика Свиридова. Ждали. Секунды тянулись как часы.

И тогда…

Глава 18

Грудь поручика…

…едва заметно…

…приподнялась.

Он сделал вдох.

В напряжённой тишине подсобки раздался судорожный, хриплый, рваный вдох – звук человека, вырванного из небытия.

Свиридов дёрнулся всем телом, словно утопающий, выныривающий из-подо льда. Его руки судорожно сжались в кулаки, спина выгнулась дугой.

Его глаза распахнулись – сначала пустые, расфокусированные, как у стеклянной куклы. Затем зрачки медленно сузились, и в них начала проступать осмысленность, отражая дрожащий свет от щели под дверью.

– Жив! – выдохнула Аглая с таким облегчением, будто сама не дышала всё это время. Она обернулась ко мне, её глаза сияли от слёз и восхищения. – Святослав, у вас получилось!

Долгоруков тяжело опустился на одно колено рядом со Свиридовым. Он смотрел на поручика, и его солдатская маска цинизма на мгновение треснула, обнажив неподдельный ужас и облегчение.

Он отвесил Свиридову лёгкую, но звонкую пощёчину.

– Ну ты и напугал нас, сопляк! – прорычал он. Грубоватая офицерская бравада – лучший способ скрыть пережитые эмоции. – Честное слово, хотелось пристрелить тебя ещё раз, чтобы не был таким хрупким!

– Барон? – Свиридов моргнул, пытаясь сфокусировать взгляд на лице Долгорукова. Он смотрел по сторонам на пыльную подсобку, на меня, на Аглаю, и в его глазах читалась полная дезориентация. – Что… что произошло? Я помню только выстрел… вспышку… и потом… темнота. Холодная, дерьмовая темнота.

Они видели чудо.

Я же видел результат сложнейшей, рискованной операции. Сердце запущено. Дыхание восстановлено. Сознание вернулось. Базовые функции были в норме.

Но каковы будут долгосрочные последствия для его мозга после почти пятнадцати минут гипоксии? Этого я пока не знал. Эксперимент был успешным, но его полные результаты ещё предстояло изучить.

Я почувствовал, как волна адреналина отступает, оставляя после себя гулкую, звенящую пустоту. Я совершил невозможное. Соединил некромантию и целительство, переписал законы жизни и смерти этого мира.

И что в итоге?

Очередная спасённая жизнь. Очередная щедрая порция Живы, которая лишь туже затягивает петлю моего проклятья.

Какая восхитительная, какая тотальная ирония.

Меня пошатнуло, и я схватился за пыльную стену, чтобы не упасть. Ноги были ватными, руки мелко дрожали от чудовищного перенапряжения.

Каждая клетка моего тела кричала от истощения. Но нужно было сохранять лицо. Нужно было завершить спектакль.

Я выдавил из себя слова, стараясь, чтобы голос не дрожал, а звучал максимально буднично, словно подобные воскрешения случаются у меня каждый день.

– Ваш защитный артефакт сработал с побочным эффектом. Он спас вас от пули барона, но чуть не убил неконтролируемым магическим разрядом. Вы были в состоянии клинической смерти почти пятнадцать минут.

Пока Долгоруков тряс приходящего в себя Свиридова, а Аглая смахивала слёзы облегчения, я заглянул внутрь себя. Проверил Сосуд. После такой операции, после вытаскивания души буквально с того света на глазах у толпы аристократов я ожидал джекпот. Двадцать процентов как минимум. А может, и все тридцать. Это было бы справедливо.

И я почувствовал её.

Не мощный, горячий поток, как от Акропольского. Не тёплую, стабильную волну, как от Воронцовой. Это была тонкая, жалкая, почти незаметная струйка энергии, просочившаяся в Сосуд, как капля воды в пересохшую землю.

Три процента.

Всего три жалких процента!

Я едва не выругался вслух.

Я быстро прикинул баланс. На «операцию» я потратил почти всю накопленную некротическую энергию, а потом влил в него своей собственной Живы, чтобы запустить систему.

И что я получил взамен? Три! Общий баланс после всех затрат и «прибыли» – девять процентов! Расход был тотальным.

Я не просто не заработал. Я ушёл в глубокий минус.

Но черт побери, почему так мало Живы в благодарность? Военные не умеют говорить «спасибо»?

Почему? В чём ошибка?

Мой мозг, игнорируя физическую слабость, немедленно начал лихорадочный поиск причин.

Может, проклятье считает некромантию грязной энергией? Не засчитывает спасение, если в нём была использована магия смерти? Исцеление по его правилам должно быть чистым?

Но какая разница каким именно способом спасти жизнь? А ведь это было именно спасение.

Или всё-таки дело в самом Свиридове? Его благодарность ещё не «созрела». У него сильный шок, чтобы в полной мере осознать, что произошло. Его мозг ещё не обработал тот факт, что он только что умер и вернулся.

Благодарность – это осознанная эмоция. А он пока просто дезориентированный кусок мяса, не способный на сложные чувства.

А может, и то, и другое? Проклятье оштрафовало меня за использование тьмы, урезав награду, а тот мизерный остаток, что прошёл, был всем, на что был способен его потрясённый разум.

Какая бы ни была причина, результат был один. Моя гениальная схема «лечи живых – тренируйся на мёртвых» только что потерпела сокрушительное фиаско.

Холодный гнев, которого я не чувствовал с первых дней в этом мире, снова накатил волной. Если каждое такое «чудо» будет стоить мне огромных затрат энергии, а приносить жалкие крохи… Арифметика была простой и беспощадной. Я не смогу так выжить.

Я обманул проклятье, объединив две свои сущности. Но, похоже, оно обмануло меня в ответ, выставив счёт, который я не мог оплатить.

Но сейчас нельзя было этого показывать. Нельзя было оставаться здесь. Через минуту эйфория от «чуда» пройдёт, и начнутся вопросы. «Как вы это сделали, доктор?», «что это было за свечение?». Вопросы, на которые у меня не было ни сил, ни, что важнее, безопасных ответов.

Я силой воли выпрямил спину, сбросил с себя оцепенение и снова надел свою маску. Маску авторитетного, немного уставшего, но всё контролирующего врача.

– Радоваться рано, – отрезал я. Мой голос прозвучал резко и властно, мгновенно убивая их зарождающуюся эйфорию. – Его системы перезапущены, но организм на грани истощения. Нужно немедленно доставить его в клинику. Капельница с поддерживающим раствором, полное обследование, проверка на скрытые повреждения мозга. Каждая минута промедления увеличивает риск необратимых осложнений.

Магическое слово «осложнения» подействовало безотказно. Все тут же засуетились.

– Мой внедорожник у главного входа, – Долгоруков мгновенно поднялся на ноги, забыв о своей ране. – Он будет надёжнее и быстрее любой вашей кареты скорой помощи. Довезу за десять минут.

– Я тоже еду, – заявила Аглая тоном, не терпящим возражений. – Я не оставлю вас одних.

Свиридов, шатаясь, попытался сесть, но его повело в сторону. Я подхватил его под локоть, поддерживая. Поручик посмотрел на меня с таким благоговением, с таким фанатичным обожанием, что мне стало почти неловко.

– Я поеду только с вами, доктор, – прошептал он, его голос дрожал. – Ни с кем другим. Вы… вы вернули меня.

Отлично. Полный комплект.

Пациент с острым синдромом привязанности к спасителю. Классика посттравматического стресса. Теперь он будет ходить за мной, как привязанный щенок. Ещё одна проблема, которую придётся решать позже.

– Долгоруков, помогите ему встать, – скомандовал я. – Аглая, возьмите мою сумку. И… наш реквизит тоже нужно забрать.

Я кивнул на шкаф фокусника.

Барон понимающе хмыкнул. Но прежде чем мы приступили к этому деликатному делу, меня догнал граф Бестужев. Аглая, всё это время державшаяся рядом с ним, что-то шепнула ему на ухо.

– Святослав Игоревич, – Бестужев подошёл ко мне. В его глазах больше не было паники хозяина дома, в котором случился скандал. В них было глубокое, почтительное уважение. – Я… мы все вам обязаны. Вы не просто спасли жизнь этому молодому глупцу. Вы спасли честь двух родов. И мою репутацию.

– Я просто делал свою работу, граф, – ответил я стандартной формулой.

– Нет, – он твёрдо покачал головой. – То, что вы делаете, нельзя назвать просто работой. Не беспокойтесь, – он понизил голос, – никто не будет задавать лишних вопросов. Ни о воскрешении, ни о обо всей этой ситуации. Я лично прослежу, чтобы у всех свидетелей этого вечера случился приступ внезапной амнезии. Считайте меня своим должником. Если вам когда-нибудь что-нибудь понадобится – административная поддержка, финансовая помощь, решение… деликатных вопросов – просто дайте мне знать. Любые двери моих возможностей для вас теперь открыты.

Он протянул мне руку. Я пожал её. Это было не просто рукопожатие. Это было заключение союза. Он официально становился моим соратником.

Этот вечер определённо стоил всех затраченных усилий.

– А теперь, – я повернулся к Долгорукову, который терпеливо ждал, – займёмся нашим реквизитом.

Эвакуация Костомара после такого пафосного момента превратилась в форменный фарс.

Двухметровый скелет категорически не хотел складываться в багажник внедорожника. Костомар обиженно скрипел всеми суставами, пытаясь удержать рюкзак с учебниками.

– Я ем грунт! – возмущённо пробормотал он, когда Долгоруков попытался согнуть его пополам.

В переводе с костомарского это означало: «И это вся благодарность за помощь⁈»

– Потерпи, дружище, – я похлопал его по черепу. – В клинике выделю тебе самую уютную каталку в морге. С мягким матрасом.

– Я ем грунт… – обречённо вздохнул Костомар, позволяя запихнуть себя в багажник.

Долгоруков захлопнул дверцу и повернулся ко мне с выражением человека, переосмысливающего реальность.

Внедорожник мчался по пустым ночным улицам Москвы. За окнами мелькали фонари, создавая в роскошном салоне причудливую игру теней.

Атмосфера была странной – густая смесь облегчения, адреналинового отката, усталости и затянувшегося, немого шока.

Свиридов сидел на заднем сиденье, укутанный в тяжёлый плед, который нашёлся в машине. Он был похож на ребёнка, очнувшегося после страшного кошмара, и смотрел в одну точку, пытаясь осознать своё возвращение из небытия.

Аглая устроилась рядом, выполняя роль сиделки. Она была единственной, кто выглядел почти спокойной. Возможно, после жизни с главарём банды её было трудно чем-то по-настоящему удивить.

Барон Долгоруков вёл машину, крепко сжимая руль.

Его раненое плечо, должно быть, нещадно ныло, но он не подавал вида, его профиль был высечен из камня. Я сидел на переднем сиденье, откинувшись на спинку и прикрыв глаза, пытаясь восстановить растраченные силы.

А в багажнике, скрючившись в три погибели и обхватив костлявыми руками рюкзак с книгами, ехал мой верный дворецкий, наверняка проклиная этот мир и его тесные средства передвижения.

Тишину нарушил голос Долгорукова.

– Док, – начал он после долгой паузы, – давайте начистоту, без этого цирка для профанов. Я на войне в Туркестане видел шаманов, которые оживляли глиняных скорпионов. Это ведь фамильяр, я прав? Гомункул, в которого вселили духа или элементаля?

Я мысленно выдохнул.

Слава Тьме. Он не понял самого страшного.

Он принял капитана моей гвардии, древнюю и разумную нежить, за примитивного гомункула, куклу, дёргаемую за ниточки.

Он даже близко не представляет уровень угрозы и силы, которую только что собственноручно запихивал в багажник. Пусть так и думает. Это гораздо, гораздо безопаснее для всех нас.

– Вы удивительно осведомлены, барон – ответил я, открывая глаза. – Большинство людей вашего круга считают подобные вещи сказками для простолюдинов.

– Пытался когда-то и я сам, – он криво усмехнулся. – Читал древние гримуары, даже пробовал сам провести ритуал. Ничего путного не вышло. Только зря пару десятков лягушек перевёл и чуть не спалил библиотеку в имении. Видимо, для этого нужен особый дар. А я всегда мечтал о настоящем, боевом фамильяре. Чтобы в бою спину прикрывал. Ваш… он ведь не только для переноски книг?

– Скажем так, он многофункционален, – ответил я с загадочной улыбкой.

С заднего сиденья донёсся тихий, подавленный смешок. Аглая.

– Завидую. Белой завистью, – серьёзно сказал барон. – Где вы его достали, если не секрет? На чёрном рынке?

– Это… семейное, барон. Достался по наследству от одного дальнего родственника. Весьма эксцентричного господина.

Барон кивнул, принимая мою ложь.

Тема была закрыта. Он думал, что разгадал мою маленькую тайну. Как же он ошибался. Но его заблуждение было мне на руку.

Теперь я для него не просто гениальный врач, а ещё и «коллега», посвящённый в тайные искусства. Наш союз становился всё крепче.

Умный человек.

Знает, когда не стоит копать глубже, если не хочешь найти что-то, что тебе совершенно не понравится.

Он стал хранителем моей тайны. Не по своей воле. И он никогда не расскажет о ней, потому что никто ему не поверит. Его сочтут сумасшедшим.

Я не просто спас его честь. Я сделал его своим невольным сообщником. Очень удобная позиция.

Мы подъехали к ярко освещённому приёмному покою «Белого Покрова».

Впереди была долгая ночь объяснений с дежурным врачом, госпитализация Свиридова и попытка как-то легализовать это «чудо», не привлекая внимания. Но это были уже технические детали.

Главная проблема была в другом. Я посмотрел на Свиридова, который всё ещё отрешённо смотрел в пустоту.

Я вернул его тело к жизни. Но что именно я вернул вместе с ним из той холодной, липкой темноты?

Свиридов закашлялся – сухо, надсадно, как будто из его лёгких вырывался не воздух, а пыль. Он начал растирать руки, кутаясь в плед, но озноб, казалось, шёл изнутри.

– Холодно, – пробормотал он. – Почему так холодно?

– Нормальная реакция после клинической смерти, – успокоил я, хотя понятия не имел, так ли это. – Терморегуляция организма восстанавливается не сразу.

Он кивнул, принимая моё наукообразное объяснение, и поднёс ладонь ко рту, чтобы прикрыть очередной приступ кашля.

И вдруг замер.

В тусклом свете уличных фонарей, проникающем через окна машины, мы все увидели это одновременно.

На тыльной стороне его ладони, от запястья к суставам пальцев, медленно, словно невидимые чернила на пергаменте, проступали тонкие чёрные линии.

Они ветвились, сплетались, создавая причудливый, болезненный узор. Как русло высохшей реки.

– Что… – Свиридов с ужасом уставился на свою руку. Он попытался стереть линии другой рукой, но они были частью его кожи. – Что это? Что со мной⁈

Аглая не вскрикнула. Она издала тихий, сдавленный звук, полный суеверного ужаса, и отшатнулась в самый угол сиденья.

Долгоруков смотрел в зеркало заднего вида на руку Свиридова, и на его каменном лице впервые за весь вечер отразился чистый, неприкрытый страх.

А я смотрел на чёрные линии и чувствовал, как внутри меня всё холодеет.