Текст книги "Штандарт"
Автор книги: Александр Лернет-Холения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
– Что случилось?
– Дело в том, – сказал Боттенлаубен, ухмыляясь, – что господин фон Хакенберг хочет спросить вас, не хотите ли вы передать знамя Менису.
– Хочу ли я передать знамя Менису?
– Да.
– По чьему приказу?
– Без приказа. По собственному желанию.
Хайстер посмотрел на Хакенберга и нахмурил брови. У него были черные блестящие брови, которые казались приклеенными к его довольно бесцветному лицу.
– Господин ротмистр, – сказал он резко и даже встревоженно, – почему у вас возникла такая идея?
– Ну-ну, – успокаивающе сказал Хакенберг, – вам не о чем беспокоиться.
– Кому пришла в голову эта идея?
– Какая идея?
– Спросить, хочу ли я отказаться от штандарта.
– Мне пришла в голову. Менис только сказал, что примет его, если вы отдадите.
– Что ж, – сказал надменно Хайстер, – ему придется долго ждать.
Ситуация все больше меня раздражала и казалась неуместной. И я уже собирался сказать Хайстеру, чтобы он не забивал себе этим голову. Однако Хакенберг опередил меня и произнес:
– О, не говори так. Штандарт тебе не принадлежит. В любой момент ты можешь его лишиться, а Менис его подхватит. Можешь заболеть или сломать ногу. Тогда он тоже его заберет. Тебя могут убить. Тогда он тоже ему достанется.
Хайстер выглядел слегка ошарашенным.
– Сейчас мы едем на фронт, – продолжал Хакенберг. – И тебя могут убить. Согласись с этим.
– Пожалуйста, – сказал Хайстер, – если вы так считаете. Но точно знать нельзя, погибну я или нет. Говорить об этом бесполезно.
– Что ж, – ответил Хакенберг, – вовсе не бесполезно.
– То есть?
– Вам же интересно было бы узнать, погибнете вы или нет.
– Конечно. Но поскольку этого никто не может предсказать, гадать по этому поводу бессмысленно.
– К смерти всегда нужно быть готовым, – сказал Хакенберг. – Кстати, предсказатели тоже найдутся. Цыган смог бы это сделать. Или цыганка. Верно?
Он смотрел на Хайстера, и мне все больше казалось, что поведение старика того действительно раздражает. Хайстер ответил не сразу, лицо его покраснело. На мой взгляд, было бестактно со стороны Хакенберга намекать на чью-то смерть, когда все мы отправляемся на фронт.
– Я не верю, – сказал Хайстер, – в способности цыган предсказывать будущее. Да и цыган тут никаких нет.
– Вот как? – спросил Хакенберг, забавно оглядываясь, словно бы в поисках цыган. – Тогда другие тоже могли бы погадать. Если хочешь, я мог бы попробовать.
– Вы, господин ротмистр?
– Да. Я не придаю значения таким вещам, да и предсказываю всегда неточно. Но те, кто меня знает, говорят, что иногда у меня получается. Дай руку. Правую.
Мы переглянулись. Попытка старика предсказать чью-то смерть произвела на всех нас тяжелое впечатление, только Боттенлаубен засмеялся и затряс своим большим кивером. Он потешался над предложением Хакенберга, но у меня возникло такое чувство, что вся эта ситуация сложилась неслучайно. Хайстер явно откуда-то знал Хакенберга. Я бы даже сказал, что они давно знакомы. Хайстер смотрел на ротмистра, как будто тот действительно знал будущее. Возможно, он был легковерен или суеверен. Хайстер снял правую перчатку и протянул ладонь Хакенбергу. Хакенберг взял его руку и стал рассматривать ладонь.
Тем временем мы подошли к бревенчатой дороге, той самой, по которой я проезжал и этой, и прошлой ночью. Путь был свободен. Сквозь заросли высохшего болотного тростника мы видели, что по мосту вверх все еще идут обозы. По одному мосту эшелоны шли с венгерского берега на сербский. По другому – с сербского на венгерский. И выглядело это вполне естественно, словно их и строили с этой целью. Перед нами по мостам серой змеей ползли колонны. Каски пехотинцев сливались в сплошную колышущуюся дугообразную волну, музыканты играли марши. Их было слышно издалека, мелодию доносил ветер. За колонной проследовали две телеги, покрытые светлым брезентом, выгоревшим и казавшимся белым в тусклом осеннем свете. За мостом возвышалась Белградская крепость.
Хакенберг между тем все еще разглядывал руку Хайстера, затем снял правую перчатку и посмотрел на свою правую ладонь. Рука у него была узкая и загорелая. Остальные внимательно наблюдали за его движениями. Наконец, небрежным жестом он отпустил руку Хайстера и сказал:
– Я не хочу никого расстраивать предсказаниями близкой смерти. Нехорошо быть слишком точным в предсказании чьей-либо судьбы. Иначе в нее действительно может затянуть. Скорее, я хочу дать тебе некоторую свободу действий. Я скажу так: один из нас умрет. Ты или я, один из нас не переживет эту кампанию.
Он снова надел перчатку.
На Хайстера и на всех нас это сообщение произвело сильное впечатление. Прапорщик покраснел, но затем попытался рассмеяться и сказал:
– Ну и что? Это все? Теперь я знаю столько же, сколько и раньше! Когда ты говоришь мне, что один из нас умрет, это не сильно отличается от утверждения о том, что на войне каждый десятый или двадцатый солдат погибнет. Шансы для меня одинаковы. Я могу погибнуть или не погибнуть. Вот и все.
– Нет, – возразил Хакенберг, – если я говорю тебе, что один из нас погибнет, это значит, что погибнет один из двоих.
Мне казалось, он получает удовольствие от происходящего. Остальные не знали, что сказать. Только Боттенлаубен снова засмеялся:
– Ну и прекрасно! Но серьезно, – обратился он к Хакенбергу, – не стоит расстраивать прапорщика такими вещами, господин фон Хакенберг. Ему нужны железные нервы.
– Они у меня есть, – сказал Хайстер. – Никто не может предсказывать будущее. Так что меня совсем не трогает, когда кто-то делает подобные заявления. Но даже если бы я хотел поверить господину ротмистру, я все равно не знаю, кто из нас останется в живых. И мне, – добавил он, – так же мало интересна его дальнейшая жизнь, как и ему моя.
Хакенберг рассеянно выслушал его слова. Он задумчиво смотрел на бегущих перед нами собак, затем произнес:
– Тот из нас, кто мудрее, вероятно, останется в живых.
– Господин ротмистр, – сказал Хайстер, – как же узнать, кто мудрее? Люди не всегда получают пулю по глупости.
– Конечно, иногда так бывает. Более мудрый избегает ситуаций, которые бессмысленно подвергают его опасности, в то время как менее мудрый обычно недостаточно мудр, чтобы это понять. Более глупый – в невыгодном положении. Если мы захотим выяснить, кто из нас умнее, то есть простое средство.
– Какое?
– Будем по очереди задавать друг другу вопросы. Первый, кто не сможет ответить, проиграл. И он, соответственно, глупец.
– Это как-то по-детски! – воскликнул Хайстер. – Есть вопросы, на которые нет ответа. И вопросы о вещах, о которых другой не осведомлен. И это не будет доказательством глупости.
– Доверимся друг другу, – сказал Хакенберг, – будем задавать справедливые вопросы. В отношении меня ты можешь быть уверен, так и будет. Я думаю, что ты тоже будешь честен.
В этот момент наши лошади вступили на бревенчатую дорогу. Бревна гремели под копытами. Было уже видно, как мерцает за камышами Дунай. Музыка впереди нас стала громче. Оркестры заиграли «Марш принца Евгения», а пехотный полк с ходу двинулся на Белград.
Боттенлаубен ухмыльнулся спору Хайстера и Хакенберга и тряхнул кивером, на котором затрепетали дубовые листья, сказав:
– Ну, спросите о чем-нибудь приятном!
Хайстер, казалось, задумался, но внезапно сказал Хакенбергу:
– Можешь, господин ротмистр, для простоты сказать сразу, кто из нас погибнет? Но ты ведь не знаешь. Вполне возможно, что мы оба погибнем или ни один из нас. Ты просто ничего не знаешь. Однако, поскольку ты делаешь вид, что что-то знаешь о будущем, о потустороннем мире и тому подобном, и поскольку я заинтересован в этом в основном потому, что ты уверен в моей смерти на пятьдесят процентов, скажи мне: что происходит с нами, когда мы умираем?
Хакенберг на мгновение взглянул на Хайстера, одарил его улыбкой и ответил:
– Нас хоронят.
При этом он поднял поводья и снова уронил их на шею коня.
– Нет, – сказал Хайстер, – я имею в виду: если мы погибнем, то куда мы попадем?
– В списки погибших, – ответил Хакенберг.
– Нет, – воскликнул Хайстер, – я хочу знать: что от нас останется?
– Слава, – сказал Хакенберг.
Он насмешливо посмотрел на Хайстера. Пришлось признать, что он был абсолютно прав в своих ответах. Их простота была поразительной, и против нее нельзя было возразить. Особенно слава была чем-то, что должно было удовлетворить каждого солдата.
Но Хайстер придерживался другого мнения.
– Ты уходишь от ответа, – воскликнул он. – Ты ничего не знаешь и просто уклоняешься!
– Нет, – сказал Хакенберг. – Ты неточно задаешь свои вопросы. Ты спрашивал о вещах, на которые я не могу дать ответ. Не потому, что я не знаю, а потому, что ты мне не поверишь. Тогда ты бы сказал, что я должен тебе что-то доказать. Вместо этого я дал только однозначно верные ответы. Или нет?
– Да, они верные, – сказал Хайстер, – но они совсем поверхностные…
– Как и твоя оценка ситуации, в которой мы оказались. Ты спрашиваешь о вещах, которые не понимаешь. В любом случае, ты задал свои вопросы. Но я не хочу быть мелочным. Задай мне другие вопросы! Теперь ты можешь спросить меня о вещах, которые я не обязательно должен буду доказывать, но которые могут тебя интересовать. Например, хочешь знать о своем происхождении?
– Откуда я?
– Да. В конце концов, чем меньше вы знаете о своем происхождении, тем больше оно вас интересует. Ведь важно знать не только о том, откуда вы, но и то, о чем ты не спрашивал: а именно, что дальше. Тебе интересно узнать, откуда ты?
Этот вопрос вдруг привел Хайстера в замешательство, я не понимал почему. Но он успокоился и сказал:
– Если бы я это забыл, то посмотрел бы в приходской книге.
– Этого, – сказал Хакенберг, – может оказаться недостаточно. Есть много всего, чего нет в «Готском альманахе» и в других книжках в мягкой обложке. Здесь, например, за одним-единственным исключением, присутствуют славные люди, в основном дворяне, которые происходят от крестьян, а те, согласно легенде, произошли от богов. Это неплохое происхождение. Но об этом постоянно забывают. Если знаешь своих предков, расскажи о них сам. А теперь я задам свои вопросы, ответы на которые ты должен мне дать.
Хайстер попытался улыбнуться и высокомерно сказал:
– Пожалуйста! Я готов.
При этом он заметно побледнел, а я не мог понять, почему этот разговор так на него действует – похоже, он поверил в предсказание Хакенберга. Мгновение ротмистр задумчиво смотрел на своих собак, бегущих впереди нас. Тем временем снова послышалась музыка, теперь уже громче. Последний пехотный батальон переходил мост перед нами, мы были не более чем в тысяче шагов от него.
– Вы все думаете, – сказал наконец Хакенберг, и было не совсем понятно, кого он имел в виду, – вы думаете, что вы благородного происхождения. Но, может, все обстоит иначе. Так что сначала скажи мне, кто ты.
– Кто я?
– Да, ты – кто ты и как тебя зовут?
Теперь Хайстер должен был, в своем духе, сказать, что вопрос нелепый. Однако вместо этого он вовсе не засмеялся, а странно застенчиво посмотрел на Хакенберга и ответил:
– Меня зовут Макс Эмануэль граф фон Хайстер.
В то же время он вновь побледнел и с этой минуты не спускал глаз с Хакенберга, как будто был околдован им.
– Хорошо, – сказал Хакенберг. – Ответ дать было несложно. И на второй вопрос ответ вряд ли будет труднее. Кто был твой отец?
Должен признать, что мы готовы были уже посмеяться над простотой этих вопросов, но почему-то не засмеялись, а Хайстер ответил:
– Мой отец был Карл Людвиг граф фон Хайстер, барон фон Тахшперг и Санкт-Магдалененкирхен, владетель фиденкомисса[4]4
Фиденкомисс – родовое имущество, передаваемое по наследству в особом порядке, обычно старшему сыну, без права залога, отчуждения третьим лицам или дробления на части.
[Закрыть] в Портендорфе. Я его второй сын. После моего отца владетелем фиденкомисса является мой старший брат Октавиан.
Тем временем Хакенберг смотрел на губы Хайстера и шевелил своими губами, как будто сам произносил эти слова. И в то же время он кивал головой, словно бы в знак того, что его устраивает каждое слово. Затем, когда Хайстер закончил, он сказал:
– Очень хорошо. А кем был твой дед?
Хайстер побледнел, как будто ему стало плохо. Он начинал ответ несколько раз, но ничего не получалось. Мы смотрели на него как завороженные. Хотя никто не понимал, что происходит, но несомненно, во всем этом было что-то чрезвычайно зловещее. Все мы ощущали растущее напряжение. В повисшей паузе лошади все так же продолжали шагать, гремела дорога, мы все ближе подходили к мосту. Последние ряды пехоты уже вышли на мост и переходили реку. Музыка стихла – из-за сильного ветра, сквозившего над водой.
На лбу у Хайстера выступил пот, и, наконец, он сказал тоном человека, у которого парализован язык и который все же пытается заговорить:
– Моим дедом был граф Леопольд фон Хайстер, владетель фиденкомисса в Портендорфе.
– Неверно! – сказал Хакенберг.
Внезапно его голос стал совсем другим, и он выпрямился в седле.
– Ваш дед был неизвестно кто. А отец был ребенком совершенно других людей. Настоящий Карл Людвиг фон Хайстер умер, когда ему было два дня от роду. Он был последним из пяти братьев и сестер; до него в семье рождались только девочки. Чтобы наследство не перешло в чужие руки, Леопольд Хайстер купил мальчика у цыган, разбивших лагерь недалеко от Портендорфа. Вот кто твой отец. Ты сам это знаешь, это скрывали, но ты это знал. Если не так, возрази! Ты мог бы дать мне правдивый ответ, если бы захотел. Однако ты предпочел солгать. Но прапорщику нельзя лгать, особенно когда он несет штандарт. Бродягам штандартов не дают. Тебе придется его отдать. Я задал свой вопрос, а ты на него не ответил.
С этими словами он махнул рукой остальным и поскакал прочь от нас. Мы подошли к берегу. Перед нами лежал пустой мост. Хакенберг преодолел крутой склон, уходящий с дороги вниз, его конь передними копытами ступил на насыпь из дерева, земли и камней и поскакал вдоль реки. Собаки бежали перед всадником. Все они скрылись из виду в зарослях ив возле воды. Полк вступил на мост.
Хайстер был бледен, как мел. Он не мог произнести ни слова. Сильный порыв ветра, дувшего вдоль реки, подхватил штандарт и развернул его. Двуглавый орел засиял и протянул когти в сторону Белграда. Мы в смущении смотрели под ноги лошадям. Прежде всего, тот факт, что Хайстер не стал возражать Хакенбергу, лишил нас возможности сейчас обратиться к нему. Было совершенно непонятно, откуда Хакенберг знал то, что сказал. Но сам Хайстер, казалось, согласился с тем, что ему сказали; он действительно знал все это давно. Цыгане тоже могут быть честными людьми. Но тогда им не позволительно притворяться графами. Боттенлаубен, поскольку он сам был графом, расстроился больше всех из нас. Ситуация была очень неприятная. Мы чувствовали, что случившееся на наших глазах имеет большее значение, чем просто раскрытие подлога в семье. Тут было что-то, касающееся нашего прошлого вообще. Тем временем полк уже шел по настилу моста. Доски грохотали под сотнями копыт. Хайстер, не оборачиваясь, ехал впереди нас. Он сидел сгорбившись, а порывистый ветер терзал штандарт, словно его уже не было в руке Хайстера.
По другому мосту, в двухстах шагах справа, эшелоны шли с сербского берега на венгерский. Через несколько минут мы достигли середины реки. Весь полк Марии-Изабеллы, вероятно, уже был на мосту, а первый эскадрон тосканских улан был готов на него вступить.
Вдруг процессия позади нас остановилась.
8
Мы поняли это, потому что грохот досок за спиной внезапно стих. Мы сами, вместе со штабом, тоже остановились. Действительно, как ни странно, полки прекратили движение, как будто знали, что придется остановиться именно здесь. Затем наступила полная тишина, в которой было слышно только течение реки и свист ветра.
Мы повернулись в седлах, увидели шеренги по четыре человека, стоящие неподвижно, и Боттенлаубен произнес:
– Что это? Что происходит?
Лица четырех всадников в первом ряду – унтер-офицера и трех рядовых, – а также лицо трубача, остановившегося рядом с ними, имели странное выражение: унтер-офицер и трубач смотрели на нас почти смущенно, трое рядовых избегали смотреть на других, глядя прямо перед собой. Плоские славянские крестьянские лица выражали только одно, но это было достаточно ясно: они не хотят идти дальше.
– Ну и? – закричал Боттенлаубен. – Что случилось?
Подобный вопрос задавали и другие командиры своим солдатам. Тут и там офицеры и унтер-офицеры разворачивали коней, чтобы крикнуть своим людям: «Вперед!» или «Продолжать движение!» Но никто из солдат не трогался с места. Полки остановились, словно их пригвоздило к мосту.
С другого моста вновь донесся грохот и гул эшелонов.
– Вот, – произнес Аншютц, роняя поводья на шею лошади, – началось!
– Что? – воскликнул Боттенлаубен.
– Мятеж.
Боттенлаубен отреагировал не сразу. Но несколько секунд спустя он медленно вытащил свою большую саблю, развернул коня и проехал несколько шагов назад к голове эскадрона. Штабные и генерал тоже развернулись и подъехали к нам.
– Что там? – спросил генерал.
Но никто не ответил.
Штандарт затрепетал в руке Хайстера, который тоже повернулся и рассеянно смотрел на всю картину – так, словно это было не его дело.
Боттенлаубен подъехал вплотную к одному из драгун в первой шеренге, почти что въехал в их строй. Ноздри его лошади едва не касались груди солдата.
– Вперед! – приказал он.
Но рядовой не двинулся с места. Он упрямо смотрел прямо перед собой, хотя близость ротмистра заставила его напрячься и он покраснел.
– Вперед! – крикнул Боттенлаубен, и голос его дрогнул.
Солдат по-прежнему не двигался с места, а остальные исподлобья косились на ротмистра.
Боттенлаубен выпрямился в седле, отвел руку как можно дальше и изо всех сил плашмя ударил саблей по шлему солдата. Последовал пронзительный звук, человек под тяжестью удара покачнулся, а лезвие сверкнуло как вспышка.
Мгновение длилось молчание, затем по рядам солдат пронесся ропот, который быстро перешел в крик, и в следующий момент весь полк, а также, вероятно, и колонна улан, все еще находившаяся на берегу, огласили окрестности таким ревом, какого я никогда прежде не слышал.
Этот рев сотряс воздух, он длился недолго, но казалось, что это не секунды, а минуты. Рев все не ослабевал, и не было никаких признаков того, что он скоро закончится. Рядовые, которые, как казалось, никогда не посмеют покинуть дивизию и отказаться от военной службы, ревели, их лица было не узнать. Мы не знали, что делать, и не могли отвести от них глаз. Мы догадывались, что что-то назревает, но не думали, что нечто столь странное и непонятное для нас, столь чуждое, скрывалось в их нутре. Они были похожи на вышедшее из-под власти пастуха стадо. И хотя солдаты не делали ничего, а только кричали, крик этот вытряхнул из них все, что делало полк полком, великим инструментом силы, полным смысла, единства, объединенным исторической миссией, орудием мировой политики. Казалось, что шлемы и мундиры, знаки отличия и кокарды с вензелями императоров опали с людей, что лошади и сбруя исчезли, а остались только нескольких сотен голых польских, румынских и русинских крестьян, которые больше не чувствовали ответственности за судьбу мира под властью императора.
Офицеры пытались что-то друг другу сказать, но их больше не было слышно, они просто беззвучно шевелили губами. Колонны на другом мосту остановились, и люди оттуда смотрели на нас. Командир дивизии приказал дать команду «смирно!». Трубачи затрубили, и звук их труб сначала еле прорывался сквозь рев, но затем взял верх. Рев стих.
Снова наступила тишина, в которой шумели только ветер и река. Офицеры смотрели друг на друга.
– Мило, не правда ли? – сказал Боттенлаубен, глядя на обломок сабли, который он все еще держал в руке, и швырнул обломок в воду. В этот момент Йохен, остановившийся в конце эскадрона, выехал вперед, вытащил из ножен свою саблю и протянул ее ротмистру. Боттенлаубен взглянул на него, затем кивнул и взял оружие.
– Господин граф, – сказал Йохен, – ребята категорически не хотят идти дальше.
– Вот как? – вымолвил Боттенлаубен. – Категорически?
– Да. Они говорят, что если перейдут реку, то уже не вернутся. Там, мол, уже французы, и нас всех возьмут в плен. Должно быть, они слышали это от гусар.
Боттенлаубен повернулся в седле и взглянул на полковника. Мгновение спустя полковник пришпорил лошадь. Он ехал вдоль колонны и, дойдя до второго взвода нашего эскадрона, остановился, приподнялся в стременах и крикнул:
– Солдаты!
Лица рядовых обратились к нему.
– Кто, – громко вопросил он, – приказал вам остановиться здесь?
Из колонны раздался глухой ропот.
– Ну? – крикнул он. – Кто отдал вам приказ, противоречащий моему? Я приказал идти вперед. Кто велел вам остановиться здесь? Я хочу, чтобы он вышел вперед и признался, что отменил мой приказ, и я призову его к ответу!
Воцарилась полная тишина.
– Ну? – крикнул полковник, доставая пистолет и поднимая его. Никто не ответил. Полковник приставил дуло пистолета к груди ближайшего из солдат.
– Какой негодяй, – закричал он на него, – приказал тебе остановиться здесь?
В эту секунду все офицеры устремились к полковнику, намереваясь встать между ним и солдатами. Антон, остановившийся в конце первого эскадрона, вышел из строя и оказался рядом со мной. Он надул щеки, как обычно, когда случалось что-то неприятное, но я не обращал на него внимания.
– Итак, – кричал полковник солдату, – ответишь ты или нет?
Вокруг поднялся угрожающий гул. Солдат побледнел и заикаясь ответил, что никто приказа не отдавал.
– Почему же тогда, – заорал полковник, – вы остановились?
Солдат ответил что-то на своем родном языке, так что мы не поняли, но вслед за ним из шеренги вышел другой, высокий солдат с решительным округлым лицом и нахмуренными бровями, и ответил громко на ломаном немецком: кто-то один не может нести ответственность, они все решили не идти дальше. В этот же момент из строя раздались громкие выкрики.
– Тишина! – скомандовал Боттенлаубен.
Крики стихли, и солдат продолжил: никто конкретно не приказывал солдатам не идти дальше, но весь полк не желает идти на другой берег. Потому что никто не хочет попасть в плен. Ситуация на фронте безнадежна, солдаты это хорошо знают, и поэтому еще в Караншебеше решили не идти дальше моста.
Никому из них даже в голову не пришло, что их арестуют или даже расстреляют на любом берегу только за невыполнение приказа.
Солдат говорил с нарастающим возбуждением, и ему вторили подбадривавшие его выкрики. Полковник спросил, не забыл ли полк о присяге, произнесенной несколько часов назад. Но солдат ответил, что люди ей больше не связаны. Они давали эту клятву не добровольно, а потому она ничего не стоит. Переходить на другой берег бессмысленно. Полковник должен взглянуть на другой мост, по которому возвращаются эшелоны. И все станет ясно. Полковник закричал, что не им решать, бессмысленно идти на фронт или нет. Солдат не может ставить под сомнения приказы. Но он уже не солдат, ответил тот человек, он русинский крестьянин, которого все немецкие и австрийские военные заботят не больше, чем грязь под ногтями. Когда солдат сказал это, в полковнике произошла странная перемена. Стареющий и, вероятно, уже больной человек поник головой, на лице его застыло выражение отвращения. Он убрал пистолет, словно тот больше ему не понадобится, повернулся к генералу и официальным тоном произнес:
– Ваше превосходительство, я жду дальнейших распоряжений.
Наступила пауза. Генерал задумался и посмотрел на нас. Затем наклонился к своему адъютанту и что-то тому прошептал. Адъютант выпрямился, отдал честь и поскакал в сторону венгерского берега. Мы смотрели ему вслед. Антон, стоявший рядом со мной, откашлялся, затем наклонился ко мне и довольно громко сказал:
– Ну так!
– Что – так? – рявкнул я ему.
– Вот где мы оказались с этим полком, господин прапорщик! А все из-за этой истории в Белграде!
– Молчать, – прошипел я, – подобное могло случиться и с нашим прежним полком!
Антон пожал плечами.
– Хватит! – резко сказал я ему. – Если ты будешь действовать мне на нервы, я просто сброшу тебя в воду! С тобой-то я справлюсь!
Нашу перепалку прервал командир дивизии. Он повысил голос и крикнул:
– Полковник! Сообщите солдатам, что, если они не выполнят приказ, я прикажу открыть огонь! Я велел своему адъютанту передать это распоряжение Германскому Королевскому полку.
Полковник мгновение смотрел на генерала, затем повернулся к солдатам и открыл рот, чтобы что-то сказать. Однако едва он произнес несколько слов, как внезапный приступ кашля лишил его возможности продолжать. Он поднес носовой платок к губам, затем сказал, все еще прерываемый кашлем:
– Граф Боттенлаубен, скажите солдатам.
Боттенлаубен встал в стременах. Он возвышался над всеми нами и закричал поверх голов своим самым зычным голосом:
– Если полк не двинется вперед, его превосходительство прикажет полк расстрелять.
Ответом ему был ропот и, похоже, смех. Солдат, который говорил с нами прежде, подъехал на лошади к Боттенлаубену и крикнул:
– Кто прикажет?
– Его превосходительство! – воскликнул Боттенлаубен.
– И кто, – крикнул в ответ солдат, – будет стрелять?
– Те, – крикнул Боттенлаубен, – кому прикажут!
– И кто, – крикнул солдат, – это будет? Господин ротмистр считает, что из четырех полков найдется один, в котором согласятся стрелять в своих товарищей?
– Парень, – прорычал Боттенлаубен, – держись от меня подальше со своей грязной лошадью, иначе пожалеешь!
С этими словами он пришпорил коня и наскочил на солдата, да так, что тот повалился на доски моста вместе с лошадью. Последовала беспорядочная толкотня, люди заметались, лошади потеряли строй. Боттенлаубен, шерсть на его меховом кивере, казалось, встала дыбом от возмущения, нависал над упавшим драгуном. Но в этот момент общее внимание отвлекло иное движение. На берегу, с которого мы пришли, кавалерия прорывалась на другой мост. Это был Германский Королевский полк. Он оттеснил эшелоны в сторону. Всадники спешились, сняли с себя винтовки и стали занимать позиции на мосту.
Несколько сотен драгун выстроились вдоль моста, лицом к нам и положили свои карабины на ограждение. По бокам разворачивались пулеметные отряды. Наши солдаты с недоверием наблюдали за их действиями. Но когда стало очевидно, что Германский Королевский действительно готов стрелять в нас, солдаты возмущенно загудели. Генерал и его офицеры кричали солдатам, понимают ли те, что будет, если они не подчинятся. Что есть еще полки, которые верны долгу. И они будут стрелять.
Из полка на другом мосту кричали нашим солдатам, что они знают, что значит стрелять в товарищей. Но они это сделают, потому что они немцы и подчиняются приказам. Наши солдаты в ответ разразились лавиной проклятий. В какой-то момент несколько рядовых собрались вместе, и казалось, что на генерала вот-вот нападут. В тот миг он вполне мог отдать роковой приказ. Но вместо него прозвучал звук одной-единственной трубы. Она подавала сигнал: «Огонь!»
В следующее мгновение все превратилось в ад. Вдоль всего ограждения моста, на котором стоял Германский Королевский полк, а также с берега раздался сухой треск, как будто зеленые еловые ветки падали в огонь. Но из-за того, что выстрелы были нацелены прямо на нас, для нас это звучало как хлопки возле наших ушей. Долю секунды спустя завывающий град пуль достиг нас, и в мгновение ока вся наша колонна распалась, по мосту заметались десятки и сотни людей и лошадей. Одни всадники перепрыгивали через перила и бросались в реку, другие спешивались и пытались открыть ответный огонь или стреляли прямо с седла; лошади без седоков понеслись в сторону Белграда. Вода зарябила под ударами пуль, как в сильный град. После первых же выстрелов Хайстер зашатался в седле. Его лошадь кружилась волчком, а он цеплялся за ее гриву. Штандарт уже должен был вот-вот выскользнуть из его руки, когда капрал Йоханн Лотт рванулся к прапорщику и подхватил древко. Хайстер упал на мост. Он больше не поднялся, а его лошадь умчалась прочь.
В этот момент полковник, по лицу которого текла кровь, галопом приблизился к нам, сказал что-то капралу и указал на меня. Капрал поскакал ко мне и вручил мне штандарт. Полотнище трепетало на ветру, и на мгновение мне показалось, что не Лотт протянул мне его, а Хакенберг. Все лица исчезли в этот миг. Как только я взял в руки обтянутое бархатом древко, пуля выбила капрала из седла. Но я едва это заметил. Штандарт был у меня! Жизни других рушились вокруг, а штандарт стал моим! Вокруг творился ад, но штандарт был со мной! Внезапно я понял, что с того самого момента, когда увидел его, я знал, что так и случится. Я получил его в тот момент, когда полк, знаменем которого он был, прекращал свое существование. Но он-то у меня был! У меня был штандарт! Мазепа подо мной встал на дыбы. Я высоко поднял руку, и штандарт взвился у всех над головами. В своей стихии он бился, трепетал и развивался над ранеными и мертвыми, к виду которых он привык, над всеми, кто пал и кто еще воевал. Внезапно Мазепа запнулся и упал на мост.
Пуля угодила ему в плечо. Я вовремя успел вытащить ноги из стремян, поднялся и огляделся. Мост представлял собой ужасающее зрелище. Он был почти пуст. Почти все, кто только что проезжал по нему верхом, теперь лежали на окровавленных досках. Русинский священник проехал вдоль останков полка, осеняя распятием живых и умирающих. Наконец выстрел сбил и его лошадь.
В этот момент рядом со мной снова появился Антон. Он выпрыгнул из седла и протянул мне поводья Гонведгусара.
Его лицо было спокойно. Он отдал мне коня, как если бы это было одно из тех действий, которые он должен был выполнять каждый день в качестве слуги. После секундного размышления – не ради меня, а ради штандарта. Антон держал седло, когда я садился на лошадь.
В тот момент я безгранично уважал старика и простил ему все, что когда-либо меня раздражало. Несмотря на его чудные привычки, он был одним из последних – из тех лучших времен, которых больше никогда не будет, а теперь вероятность их возвращения стала еще меньше, чем когда-либо. Но у меня уже не было времени размышлять об этом. Сидя в седле, я увидел, что над остатками полка и над эскадронами улан развеваются белые тряпки, которые некоторые солдаты подняли на остриях своих сабель. Мятежники сдались. Огонь сразу же прекратился. Эхо последних выстрелов прокатилось по стенам высокой крепости над Белградом. Мост был усеян убитыми и ранеными людьми и лошадьми. По всей длине моста на ногах осталось не более ста пятидесяти человек, многие из которых были ранены, а лошади без всадников с волочащимися поводьями время от времени проносились взад и вперед. К ним бросились офицеры – кто был еще жив.
– Вперед! – кричали они.
Боттенлаубен, оскалив зубы, мчался по мосту и кричал осипшим голосом:
