Текст книги "Штандарт"
Автор книги: Александр Лернет-Холения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
6
Выехав из деревни, я перешел на галоп. Гонведгусар был мерином с сильными плечами и хорошей холкой, венгерско-галицийских кровей, происходил от степных лошадей, скрещенных с арабскими скакунами. Он был лисом, а другая лошадь, Фаза – лисой. У Гонведгусара была красивая арабская шея, а у Фазы шея оленя. Она сейчас лежала на соломе и спала, а ему приходилось нестись галопом. Он летел вперед, не прилагая особых усилий, но, конечно, его нельзя было сравнивать с Мазепой. У Гонведгусара не было того превосходного стиля охотничьего коня, и я предвидел, что к тому времени, как мы достигнем Дуная, он будет совершенно измотан.
Луна, которая была уже высоко, почти в зените, освещала нас спереди слева, но после Эрменьеша, где дорога поворачивала строго на юг, она светила нам прямо в лицо. Эрменьеш лежал неподвижно и сонно, в домах гусарам, вероятно, снилось, что они переходят Дунай, хотя они того и не хотели. Во сне они по-прежнему подчинялись приказам, но не тогда, когда бодрствовали.
Я скакал, держа вожжи в сцепленных руках, гадая, что будет дальше. Луна сияла на пряжках и нагруднике Гонведгусара, я видел ее на своих перчатках и думал, сколько всадников ехали вот так, освещенные луной, – вестовые с приказами, разведчики, патрули, эскадроны, полки. Они скакали так сотни лет, с тех пор возникла империя, священная империя, они скакали по приказу императоров – в кирасах, колетах, в шубах, в шапках, в серой современной форме, и никто из них даже не помышлял о том, чтобы не подчиниться приказу. Но теперь об этом думали все. В прошлом, наверное, солдат дезертировал, потому что хотел вернуться домой, к возлюбленной – ему не казалось, что он заплатит за это дорогую цену – или к родителям; а потом народы слагали о них меланхолические, красивые песни, какие может сочинить только народ. Но никто никогда не сопротивлялся прямому приказу. Ни одна рота, полк или армия не отказывались подчиняться. Но теперь все они могли отказаться, даже если поклялись: «Клянемся перед Всемогущим Богом священной клятвой, что будем верно и преданно служить Его Величеству, нашему Наисветлейшему Князю и Господину…» Как стало возможно, что за годы, что существует армия, не потерпев ни одного поражения, они вдруг начали сопротивляться? Что же произошло, что мир так изменился? А он изменился. Он все еще выглядел по-прежнему – поля, дома, небо, луна были те же, но что-то изменилось; видимое, вероятно, осталось прежним, но невидимое стало совершенно иным. Потому что внутри людей старый мир преобразился, растворился, исчез. И ты это почувствовал, будучи всего лишь польским крестьянином, ничего не видевшим в этом мире. Наступал конец света. Как часто мир подходит к концу, и невероятно, что он все еще существует!
Я подумал о том, что будет делать Хайстер, если понесет штандарт, а солдаты за ним не последуют. Как и неподчинение приказам, исполнявшимся на протяжении многих поколений, столь же непостижимо было то, что полк мог не последовать за этой священной парчой, за которой ранее следовали тысячи. Это было почти так же немыслимо, как если бы земля, единственное прочное основание под нашими ногами, стала бы зыбкой, как вечно колеблющийся воздух. Иногда Бог заставляет землю сотрясаться и опрокидывать дворцы и церкви, которые люди строили во имя его веками. Иногда люди сами сносят здания, построенные за поколения до них, и разрушают их, как будто они ничего не стоят. Иногда люди внезапно теряют чувство ценности вещей. Чтобы согреть руки, они сжигают королевские дворцы, и только те, кто бежит от горящих кроватей, понимают, что на самом деле горит. Но люди для себя самих важнее того, что происходит вокруг. Поэтому мы, офицеры, и рядовые не понимали друг друга. Чтобы снова увидеть свои польские деревни, они разрушали империю.
Кто был виноват? Они, учителя сельских школ, политики, которые их науськивали, или мы сами? Конечно, мы тоже. Возможно, мы больше не верили в империю так, как должны были верить. Мы требовали для себя уважения, но не дали солдатам той веры, которую они должны были иметь, чтобы идти за нами. Уже случились мятежи в чешских и других полках, а офицеры и унтер-офицеры, вместо того чтобы позволить себя растерзать, уступали и шли на компромиссы. И вот наступили последствия. Теперь мятежи повсюду.
Я все еще скакал галопом. Гонведгусар полностью покрылся потом и пеной. Я пустил его шагом, а через несколько минут остановился, спешился и переседлал лошадь.
Было уже около полуночи. Дунай не мог быть далеко; я вспрыгнул на лошадь и поскакал дальше. Наконец мы вступили на бревенчатую дорогу. Вдали призрачным лунным замком плыла над Белградом крепость.
Я снова перешел на шаг. Теперь Дунай сиял, как острая коса; мы подъехали к входу на мост. Там стоял постовой, а рядом мой конюх ждал меня с Мазепой. Георг сказал, что тоже добрался совсем недавно. Часа полтора назад он заметил, что уже слишком поздно, и потому под конец шел рысью.
– Сколько времени? – спросил я у постового унтер-офицера.
– Скоро час, – сказал он.
Я недооценил расстояние. Я сказал Георгу снова садиться на коня, после чего, когда я показал свой пропуск, мы вступили на мост. Под нами, как серебряная лава, лилась река.
Посреди моста я на секунду остановился у странного сооружения, которое не заметил прошлой ночью. Но теперь, в ярком свете луны, я ясно увидел конструкцию, похожую одновременно на кран и на виселицу. Я не мог понять, в чем ее назначение. На другом конце моста я спросил у унтер-офицера, что это. Он полагал, что эта конструкция помогает убирать часть понтонов: по реке должны проходить суда, особенно военные, а затем понтоны вернут на место.
Мы снова поторопились и въехали в город. В некоторых окнах все еще горел свет. Слышалась музыка из кофейни. На углу улицы стояла группа людей, они громко смеялись. Сверкало золото портупей и женские украшения. Мы заметили маленькие беззвучные тени, проносившиеся то тут, то там – бездомных собак, которые прибегали в город ночью из деревень в поисках чего-нибудь поесть. Подъехав к Конаку сзади, мы спешились в одном из переулков.
– Жди здесь, – приказал я Георгу.
Затем я вышел на площадь перед Конаком и направился ко входу. Я снова показал охраннику свое предписание, которое так и не отдал. Вызвали дежурного унтер-офицера, и тот ознакомился с документом. Но на этот раз изучение документа было недолгим, он был возвращен мне со словами, что это не пропуск, а направление в Караншебеш. Этот унтер-офицер умел читать по-немецки. Я показал ему пропуск. Унтер-офицер сказал, что пропуск относится к мостам через Дунай, но не к Конаку.
– Он относится, – сказал я, – и к Конаку тоже. Мне разрешено переходить мосты через Дунай только потому, что я должен прибыть в Конак.
– Этого, – сказал унтер-офицер, – здесь не указано.
– Указано или нет, – сказал я, – я должен войти в Конак.
Унтер-офицер, сказал, что не сомневается в моих словах, но пропустит меня только в том случае, если я покажу соответствующий пропуск.
– Эй, – сказал я, – не создавайте проблем. У вас будут неприятности, если вы сейчас же меня не пропустите!
Но он ответил, что у него, вероятно, будет больше неприятностей, если он пропустит меня без пропуска. Короче говоря, вышла довольно оживленная дискуссия, которая закончилась, лишь когда внезапно появился лакей. Ожидая меня во дворе, он услышал спор и догадался, в чем дело. Он появился, сверкая всеми своими золотыми галунами, чтобы вытащить меня из переделки.
– Послушайте, – сказал он, – вы можете пропустить господина прапорщика! Его ждут!
– Ждут? – переспросил унтер-офицер.
– Да.
– Кто?
– Ее Императорское Высочество.
– Ее Императорское Высочество?
– Так точно. Вы должны понимать, что даже намек на это нельзя прописать в пропуске. Вы понимаете это, молодой человек? Или нет?
Я не знал, на какие секретные мероприятия государственной важности, в которых мне надлежало участвовать, или на какие встречи в самых высших кругах намекает лакей. Но его тон произвел впечатление на унтер-офицера.
– О, – сказал он, отступая. – Я этого не знал. Откуда я должен это знать?
– В любом случае, – сказал лакей, – теперь вы знаете. Потому что иначе я бы не ожидал здесь этого прапорщика.
– Так точно, – сказал унтер-офицер, а затем добавил, – проходите!
Охрана пропустила меня.
– Очень хорошо, – похвалил я унтер-офицера, проходя мимо него и похлопав по плечу, – вы очень хорошо справляетесь. И впредь просто строго выполняйте полученные приказы. Вы задержали меня совершенно правильно, пока не узнали, что к чему. Ну, а как вообще настроение в вашем полку?
Секунду-другую он колебался, затем сказал:
– Все хорошо, господин прапорщик.
– Не сомневаюсь, – сказал я, – что дисциплина в нем может быть только хорошей, если все унтер-офицеры такие, как вы.
С этими словами я с ним расстался. У меня было плохое предчувствие. Я вдруг осознал, что совершил одно из тех нарушений, собрав которые вместе, даже без подробностей, можно было подорвать свою репутацию в глазах товарищей. Нельзя так легкомысленно относиться к себе, тем более в столь критических ситуациях. В ситуациях попроще вредишь только себе, в критических – и другим тоже. Но у меня не было времени думать об этом дальше. Когда дело доходит до обвинений самого себя, времени всегда не хватает. Мы никогда не хотим ни в чем быть виноватыми, мы всегда виним обстоятельства. Но на самом деле обстоятельства не бывают виноваты, виноваты всегда только мы сами.
Лакей прошел со мной по двору, а затем тем же путем, которым мы шли прошлой ночью. В залах, в тронном зале, как и накануне, царил полумрак, пронизанный кое-где лунным светом. Но настроение изменилось. Вчера Конак был для меня дворцом, в котором жили эрцгерцогиня, несколько генералов и девушка, и я был влюблен в эту девушку. Сегодня я понимал, что иду по дворцу королей Сербии. Их выселили, но, в конце концов, этот дом оставался их домом. Они могли сюда вернуться, и это ощущение витало в воздухе. Все было намного более странно, чем накануне. Убийство королевской семьи, о котором десять с небольшим лет назад в мире было так много разговоров, могло происходить именно здесь, в этих комнатах. Или это случилось в другом дворце? Я не знал. На какой-то миг мне показалось невероятным, что здесь скоро откроется дверь, за которой меня ждет возлюбленная.
Но дверь открылась, и в маленькой гостиной я увидел Резу, на этот раз одну, сидящую на диване, на котором вчера сидела Мордакс. Реза листала книгу и курила сигарету. Когда я вошел, она отложила книгу и посмотрела на меня. Я подошел к ней, взял за руки и притянул к себе. Затем я поцеловал ее в губы, и она позволила этому случиться. Она медленно подняла руки и обняла меня за шею. Ее глаза были закрыты, я очень внимательно смотрел ей в лицо, на опущенные веки: ресницы ее вздрагивали, как крылья бабочки, покоящейся на цветке. Между бровей у нее пролегла морщинка, которая вскоре разгладилась, потом глаза вновь медленно открылись, у них был фиолетовый отблеск – фиалки, на которых отдыхают бабочки, хотя на фиалках обычно совсем не бывает бабочек. Хотя можно представить себе такое, когда мечтаешь о лете. Но глаза открылись, и это было уже не лето и не весна, это был вообще совершенно другой год, в котором больше не было никаких времен, а было только наше настоящее время.
Мы все еще держали друг друга в объятиях и ничего не говорили, но внезапно я заметил, что не осознаю, что держу ее. У меня больше не было ощущения, что мы целовались. Мне казалось, что я увидел бабочек, и мысли мои разбежались по временам года, словно в водовороте того, что я уже испытал. Все события словно мчались дальше, мимо меня, как будто весь мир вращался, а мое тело оставалось неподвижным, но все же оно трепетало и трещало в ужасной буре революции, как полотнища штандартов во время урагана, разрывающиеся на части. Маленькие квадраты парчи трещали по швам, нависая над головами множества людей. В следующий миг я понял, что меня вновь поразило то же состояние полного отсутствия времени, как недавно, вечером на деревенской улице. Реза тоже что-то заметила, я увидел, что она смотрит на меня с удивлением.
– Прости меня, – сказал я в замешательстве, выпрямляясь и бросая фуражку и перчатки на стол, – я, кажется, опоздал, но меня остановили внизу, когда я направлялся к тебе. Это заняло больше времени, чем я думал…
– Кто задержал тебя?
– Унтер-офицер у входа, – сказал я. – У меня не было пропуска, но подоспел лакей и повел меня дальше. Мне очень жаль, что я задержался. Ты долго ждала?
– Я читала.
– Дай мне сигарету, – попросил я, потому что поискал сигареты в карманах и не нашел.
Она взяла с дивана небольшой портсигар, кожаный с золотой отделкой, и протянула мне. Но оказалось, что мне трудно достать из него сигарету. Она взяла портсигар у меня из рук и несколько раз встряхнула, пока не показались кончики сигарет.
– Вот, – сказала она. – Разумеется, в присутствии эрцгерцогини нам курить не позволено. Мы курим, только когда остаемся одни.
Она улыбнулась и протянула мне зажигалку. Я поцеловал ее руку.
– Послушай, – сказал я, закуривая, – мы останемся здесь? Мы могли бы куда-нибудь пойти? К Багратиону. Я разбужу его и попрошу ненадолго уйти, и он, конечно, уйдет. Разве ты не хочешь?
Она посмотрела на меня, затем снова упала на диван.
– Нет, – сказала она.
– Почему нет? Здесь неприятно оставаться. В любой момент кто-нибудь может войти и обнаружить нас. Ты сама это говорила.
– Да, но вряд ли кто-нибудь войдет. Кто, например? Все спят.
– Даже Мордакс?
– Нет, она не спит. Она знает, где я.
– Что, если ей придет в голову зайти?
– Тогда она зайдет.
Я ответил не сразу, продолжая курить, и сел на диван рядом с Резой.
– Сегодня я ехал сюда несколько часов, – сказал я, – чтобы снова увидеть тебя, а твоя так называемая подруга может войти в любой момент. Пойми, мне это не нравится.
– Она не войдет, – сказала Реза, – я тебе уже сказала. Если она зайдет, мы попросим ее уйти. Вчера ты ее прогнал. Неужели сегодня не сумеешь? Я рада, что могу хотя бы видеть тебя и говорить с тобой.
– Реза, – сказал я, – мне очень повезло, что вместо того, чтобы быть Бог знает где – в России – мой полк стоит всего в паре сотен километров от Белграда. Но очень возможно, даже весьма вероятно, что полки скоро получат приказ выступить. Тогда я, боюсь, никогда тебя больше не увижу. Ты же можешь уйти незаметно для других. Никто не заметит твоего отсутствия, когда вернешься.
Она опустила глаза, затем сказала:
– Но я не хочу этого делать. И, – добавила она через мгновение, – разве ты не будешь хотеть увидеть меня снова, если уйдешь вместе со своим полком? Больше не захочешь?
– Не все возвращаются с фронта, – сказал я. – Насколько я знаю, в этой войне погибло уже десять миллионов.
– Вас отправят на фронт?
– Куда же еще?
– Но эрцгерцогиня сказала, что тебя направят в полк, который не пойдет на фронт!
– Из-за меня целый полк освобождать от задачи не станут, когда он потребуется. А что здесь в городе говорят о настроениях в армии? Разве эрцгерцогиня ничего не знает?
– Эрцгерцогиня?
– Да. Разве она не говорила с тобой об этом?
– О чем? Об армии? Нет, не говорила.
– Я имею в виду ситуацию на фронте, там, где сейчас фронт?
– Где сейчас фронт?
– Да, да! Войска продолжают отступать уже шесть недель подряд. Первоначально он был недалеко от Галлиполи, у берегов Турции. Бог знает, где фронт теперь. А что говорят о мятежах?
– О мятежах? Возможно, эрцгерцогиня знает, но ничего не говорит. Какие мятежи? – переспросила Реза.
– Гусарская дивизия отказалась переправляться через Дунай.
– Почему?
– Послушай, – сказал я, – разве вы здесь ничего не знаете? О чем вы тут разговариваете весь день?
– Ты сам, – парировала она, – вчера тоже ничего об этом не говорил! Почему говоришь сегодня? Что случилось?
– Случилось? – повторил я. – Ничего. Это значит – пока ничего. Но, может быть, что-то уже произошло, возможно, вы этого просто не замечаете. Но скоро заметите. Вы все заметите, даже притворяясь, что ничего не знаете.
– Но я действительно ничего не знаю! Откуда мне знать?
– Не может быть, чтобы никто не знал! Остальные определенно знают. И вы должны узнать.
– Кто – остальные? Те, что сидят в генеральном штабе? Ты сам был там вчера.
– Но сегодня уже не вчера, а завтра уже не будет сегодня. И кто знает, что будет завтра!
Она не ответила, глядя на меня.
– Ты думаешь, – сказал я, – я рассказываю небылицы?
– Нет, – сказала она, – но я не могла предположить, что вы действительно можете попасть на фронт.
– Ну, – сказал я, – конечно, можем. И обстоятельства складываются так, что если я попрощаюсь с тобой сейчас, то, возможно, больше никогда тебя не увижу. На что же мы тратим то немногое время, что нам осталось? Почему бы тебе не пойти со мной?
Она посмотрела в пол, потом сказала:
– Я бы тоже… – она остановилась, но продолжила, – …мне будет очень жаль, если я больше не смогу тебя видеть. Но почему ты хочешь, чтобы я пошла с тобой в дом твоего друга? Если бы мы действительно встречались в последний раз перед долгой разлукой, стоило бы говорить именно об этом, а не просить меня сделать то, чего я делать не хочу.
– Почему ты не хочешь этого делать?
– А что бы это изменило? Ты говоришь, что… что что-то чувствуешь ко мне, и я тоже, мне очень нравится тебя видеть, иначе меня бы здесь сейчас не было. Почему мы должны куда-то идти? Что мы получим такого, если сделаем нечто, что делают люди, которым наплевать друг на друга? Зачем тебе это?
– Потому что я очень тебя люблю.
Она посмотрела мне в глаза, затем покраснела и вновь отвернулась.
– Я не хочу этого делать, – сказала она наконец. – И если ты действительно любишь меня, зачем просишь? Ты мне понравился, когда я увидела тебя в первый раз, ты отличался от других, поэтому я написала тебе то письмо. Я была очень расстроена тем, что у тебя начались неприятности из-за меня. И ты поступил очень красиво, красивее, чем кто-либо другой, когда пришел сюда вчера, чтобы сказать мне, что хочешь видеть меня снова. Я тоже все время думала о тебе. Вчера я не могла уснуть и представляла, как ты едешь в свой полк, как приезжаешь туда, оказываешься среди множества других кавалеристов, и что ты совершенно не похож на них. И сегодня вечером я пыталась читать, но думала только о тебе, что ты все ближе, и вот ты здесь. Почему ты не хочешь от меня чего-то большего, чем того же самого, чего хотят все остальные мужчины, ухаживающие за женщинами? Почему тебе нужно пойти со мной к другу, разбудить его, поговорить с ним, а когда он будет проходить мимо меня, я должна буду отвернуться от него, чтобы он не увидел моего лица. А потом, когда мы вернемся сюда, ты скажешь: до свидания, до свидания, дорогая, и все будет так, как у всех. Ты слишком дорог мне, – сказала она, краснея, – чтобы я поступила так.
Я наклонился к ней и поцеловал, и она снова поцеловала меня в ответ.
– Реза, – сказал я, взяв ее за запястья и целуя ее ладони, – нет смысла что-то воображать и тратить впустую то немногое время, что осталось. Мы такие же, как и все молодые люди, только ты прекраснее любой другой девушки. Но в остальном мы такие же, как все. Мы точно не исключение. Сейчас не время для исключений. Если я погибну, как многие другие, почему бы тебе просто не полюбить меня, как все остальные любят тех, с кем хотят быть! Нет смысла так серьезно к этому относиться, ведь смерть близко. Возможно, мы никогда больше не увидимся. Пойдем со мной.
Она покачала головой.
– Тебе не нужно, – сказал я, – стесняться Багратиона, если ты пойдешь со мной. Он будет молчать. Я сверну ему шею, если нет. Среди часовых дворца нет ни одного офицера, а рядовые достаточно разумны, чтобы не заметить твой ночной уход. Все будут видеть в тебе девушку, которой движет сердце, а не девушку, которая создает себе проблемы. Идем.
– Нет, – сказала она.
– Или ты думаешь, – уговаривал я, – что встретишь в коридоре кого-то, кто тебя знает? Мы можем спуститься по отдельности. Если встретишь кого-то, то в этом не будет ничего особенного. Ты не хочешь идти со мной поэтому? Вставай, пойдем.
Я встал и схватил ее за руку, но она сказала:
– Нет, оставь меня. Я действительно не хочу.
– Действительно?
– Да.
– Почему?
– Потому что не хочу.
– И это твоя причина?
– Ты не поймешь.
– Да, я не понимаю.
– Мужчина не поймет.
– Может и так.
– Точно так. Иначе ты не требовал бы назвать причину.
– Может быть, ты просто не понимаешь меня.
– Да, мы не понимаем друг друга. Мне неловко об этом говорить. Так что давай поговорим о другом.
Я пожал плечами и некоторое время смотрел на нее, затем подошел к столу, где лежали мои перчатки. Я взял их и снова бросил обратно. Я подумал, что она, вероятно, понятия не имеет о том, что происходит, и о том, что если я уйду, то больше никогда не вернусь. Она все еще думала, что я преувеличиваю, и не знала, что происходит снаружи, или не хотела этого знать. Она относилась к себе слишком серьезно. Внезапно я подумал, что нет ничего более досадного, чем ее отказ, когда речь идет о чем-то большем, чем желание или репутация девушки. Когда в армии происходили подобные вещи, личные дела вдруг становились не столь важными. Я так гнал своих лошадей и не мог принять это упрямство Резы, то, что она поступала так, не считаясь с моими чувствами. Ведь с девушкой может быть приятно поговорить, но такой разговор бессмыслен, если это просто разговор. Не было смысла так гнать лошадей. Их покормили наспех, и я не мог знать, будут ли у них силы на что-то более важное, чем моя поездка на рандеву в Белград. Я нес ответственность за эти создания, которые могли бы сейчас лежать на соломе и спать, а не ждать позади Конака и потом скакать полночи. Но Фаза по крайней мере лежала на подстилке и спала, а почти рядом с ней, в других конюшнях лежали и спали лошади эскадрона. Солдаты тоже спали, и кто бы мог знать, что им снилось? Может, то же, что и гусарам из Эрменьеша. Офицеры сдались рядовым и делали вид, что ничего не случилось. На самом деле еще ничего не произошло. Но теперь? Когда придет приказ выступать, а рядовые не пойдут, даже не станут седлать коней, не выйдут из казарм? Что тогда будут делать офицеры? Убьют одного или двух человек в расчете, что остальные подчинятся? Но что, если они не подчинятся? Когда полковник выедет на деревенскую улицу, а эскадроны не выстроятся в шеренги, как тогда, когда он ехал вместе с Хайстером, несшим штандарт. Над полками летит штандарт, за ним следуют эскадрон за эскадроном, а теперь штандарт останется один, и вокруг не будет никого…
– Ты мне еще не рассказал, – услышал я голос Резы, – как ты сюда добрался. Долго пришлось?
Я поднял глаза. Она могла заметить, что я снова думал о чем-то совершенно другом, и, поскольку я молчал, она решила, что должна что-то сказать.
– Прости? – спросил я. – Сколько я сюда добирался? Два-три часа.
– А как тебе полк?
– Неплохой.
– У тебя там уже появились друзья?
– Думаю, да. Там есть хорошие люди. Кстати, Боттенлаубен тоже там.
– Кто?
– Боттенлаубен. Немецкий гусар, который был у вас в ложе.
– Как странно! Как он туда попал?
– В качестве гостя, если можно так сказать. Вот и теперь, – сказал я, снова потянувшись за перчатками и фуражкой, – мне нужно ехать обратно.
– Уже?
– Да, путь назад неблизкий, и я не хочу гнать лошадь сильнее, чем это необходимо.
– Жаль, что ты уходишь, – неуверенно сказала она.
– Мне тоже очень жаль, – сказал я; а потом, секунду спустя, я поцеловал ее руки, взглянул ей в глаза, повернулся и пошел к двери.
Но, не дойдя до двери, я услышал звук, словно Реза звала меня. Я обернулся, она стояла, протянув ко мне руки.
– Что? – спросил я. – Ты что-то сказала?
Она не ответила, посмотрела вниз и опустила руки.
– Ты что-то сказала? – снова спросил я.
Она постояла так пару секунд, затем подняла глаза, посмотрела на меня и произнесла:
– Не уходи так просто! По крайней мере, скажи, что вернешься.
– Кажется, – сказал я, – ты забыла, что я не знаю, смогу ли я сделать это еще раз.
– Но если сможешь, то придешь?
– Ты хочешь, чтобы я вернулся?
– Да. Я… я была бы очень рада этому. Ты придешь?
Я ответил не сразу, и мне показалось, что в ее глазах появились слезы.
– Ты приедешь? – повторила она.
– Если тебе не все равно, – сказал я, – я приеду.
– Когда?
– Завтра вечером, если будет возможно.
– Завтра вечером?
– Да.
Я колебался мгновение, но вернулся, подошел к ней и поцеловал.
– Прощай, – сказал я.
Потом я быстро ушел. Лакей был у дверей. Когда мы возвращались по коридорам, я пытался думать о том, что я чувствую к Резе на самом деле. Но мысли перескакивали на другое. Я думал о полке, о приказе, о складывающейся ситуации. Вдруг, потянувшись к очередной двери, лакей отступил. В соседней комнате горел свет, и мы услышали голоса и шаги. Мы успели отступить за портьеру, когда дверь распахнулась и там, где мы находились, зажегся свет. Группа офицеров, в том числе два генерала, в шинелях, быстро прошли мимо в следующую комнату, не заметив нас. Свет они оставили включенным. Они говорили друг с другом на каком-то славянском языке, которого я не понимал. Когда они скрылись из виду, мы пошли дальше.
Я только сказал лакею, что вернусь следующей ночью, потом прошел мимо охраны и поспешил к лошадям. Пока Георг поправлял сбрую, я приказал ему ехать обратно на Гонведгусаре шагом, а когда прибудет в Караншебеш, растереть лошадь и ложиться спать. А за Мазепой пусть посмотрит Антон. С этими словами я сел на Мазепу и рысью поскакал к Дунаю. Я снова пересек мост и пустил лошадь в галоп. Бревенчатая дорога была уже давно позади, когда я услышал непонятный грохот: земля затряслась, словно ожила под копытами коня. Мы как будто скакали по песку. Но звук шел не от копыт и не из леса, а с юга, из ночи.
Это был артиллерийский огонь.
Ничего подобного я давно не слышал, это было похоже на далекую грозу: мерное, нескончаемое грохотание и рокот грома.
В ста или ста пятидесяти километрах от Белграда французская артиллерия била по нашему отступающему фронту.
Луна уже почти скрылась, когда я прибыл в Караншебеш.
Я разбудил Антона и пресек все расспросы о ночи любви, отдав короткий приказ отвести Мазепу в конюшню и немедленно его растереть.
Затем я захлопнул за собой дверь своей комнаты и бросился на кровать. Я смертельно устал и сразу же заснул. Антон разбудил меня в семь с чем-то утра. Похоже, он больше не хотел ни о чем спрашивать, а вместо этого качал головой, махал руками и всем, что в них нес. Его белые перчатки в рассветных сумерках выглядели призрачно и устрашающе.
– Не делай так! – приказал я. – Лучше скажи мне, что ты позаботился о Мазепе.
– Так точно, господин прапорщик, – откликнулся он. – Они лежат в конюшне и совершенно измучены.
Он говорил во множественном числе, как если бы это не конь, а старый барон лежал, измученный, хватая ртом воздух.
– Все не так уж плохо, – сказал я.
Причинить вред Мазепе было невозможно: он был слишком хорошим конем, привычным к длительным нагрузкам.
– Принеси мне таз с водой, я хочу искупаться. А затем иди седлать Фазу. Во сколько приказано выдвигаться?
– В восемь, – сказал Антон. – В полной экипировке и вооружении.
– Тогда седлай Фазу с седлом Мазепы и сумками, в которые ты набиваешь солому, а еще положи плащ, так будет лучше всего! Поторопись, времени осталось не так много.
– О да, – сказал он, – время еще есть, потому что я уже все упаковал.
– Вот как? – спросил я. – Очень разумно. Тогда неси воду.
– Уже готово, – ответил он, открыл дверь и втащил неглубокую ванну, наполненную водой. Я стоял в ней, пока он намыливал меня и окатывал из кувшина.
– Право, Антон, ты все сделал очень разумно. Нужно отдать тебе должное, ты хорошо соображаешь!
– Если бы господин прапорщик ценил это! – проворчал он. – Но недавно, господин прапорщик…
– Хватит, – перебил я. – Неси завтрак, а потом седлай Фазу.
– О, – отозвался он, вытаскивая ванну прочь, – я ничего не говорю, ничего не говорю.
С этими словами он скрылся за дверь. Тем временем я оделся. Бриться в ту пору мне нужно было не часто. Я ел стоя и пытался собраться с мыслями. Антон уже вывел Фазу во двор. Я прошел в конюшню. Мазепа удобно лежал в соломе. Когда я выходил из дома, Георг как раз только подъезжал на Гонведгусаре.
– Вытри его и иди спать, – сказал я.
Я отправился к своему взводу. Рядовые уже построились – дежурный доложил мне. Я посмотрел на людей. Выглядели они неплохо и экипированы были отлично, хотя форма и меховые воротники у некоторых выгорели и приобрели нелепый бледно-серый цвет. Оружие и сапоги были в хорошем состоянии, лошади уже обросли длинной зимней шерстью. Я проехал вдоль первого ряда, затем приказал солдатам сделать несколько шагов вперед и проехал между первым и вторым рядами. Я смотрел солдатам в глаза. Воцарилась полная тишина, только Фаза изредка встряхивала головой, отчего ее грива перекатывалась волнами.
Мне показалось, что некоторые рядовые держатся неуверенно. Внимание привлекли двое: они посмотрели мне в глаза с жесткостью, которая выходила за рамки и показалась мне вызывающей. Я смотрел на них, пока они не опустили глаза.
Я спросил у унтер-офицеров их имена. Капрал, фамилию которого я все время забывал, остановился слева от первого ряда. Мне пришлось спросить, как его зовут. При этом я помнил, что на вопрос, немец ли он, он ответил утвердительно. Потом я взглянул на дежурного, он сказал мне, что некоторые немецкоговорящие солдаты недавно переведены в этот полк.
«Зачем?» – хотел спросить я, но вспомнил, в чем может быть причина, и больше не задавал вопросов.
– Вперед! – скомандовал я, и мы двинулись к другим взводам, которые уже строились.
Я доложил Аншютцу о своем прибытии.
Вскоре все обнажили сабли, потому что появился Боттенлаубен. Аншютц стал докладывать ему.
В то утро полк тренировался поэскадронно на большом песчаном плацу за деревней. Рядом с нами были уланы, а в стороне Чепрега – полки Кейта и Германский Королевский. Они выглядели длинными серыми полосами на горизонте.
Полк Кейта был назван в честь англичанина, вернее шотландца, ставшего генералом нашей армии. Германский Королевский был тем самым полком, который по приказу маркиза де Буйе ждал Людовика Шестнадцатого и его семью в Варение, в так называемую Ночь шпор, чтобы спасти его и вывезти за границу. Но гвардейцы задержали короля, и ему уже было не избежать гильотины. Тогда полк ушел в Германию и стал служить кайзеру. Это был знаменитый полк.
Батареи еще не были развернуты. Неважно накормленные лошади с заметным напряжением тянули орудия по песку.
