Текст книги "Штандарт"
Автор книги: Александр Лернет-Холения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Тут Боттенлаубен молча надел фуражку и в два прыжка выскочил из комнаты. Он побежал к Чарбинскому, а адъютант последовал за ним. Кляйн не присутствовал при споре между гусаром и драгуном, но по неописуемой ругани, доносившейся из полковой канцелярии, заключил, что Боттенлаубен вместо того, чтобы согласиться, что полку следует отправиться за Дунай, через который его только что перевели с такими потерями, решил арестовать Чарбинского и сам возглавить остатки полка. Чарбинский кричал, что Боттенлаубен – чертов пруссак и что это не его дело. Впрочем, приказ об отступлении так и не был отдан.
На ужин Чарбинский не пришел. Позже Антон сообщил нам, что слух об отступлении и его отмене каким-то образом просочился к солдатам и рядовые клянут нас за это. Боттенлаубен немедленно захотел встретиться с ними лицом к лицу. Вооружившись как следует, Боттенлаубен, Аншютц и я вышли на улицу. Боттенлаубен оказался посреди толпы солдат.
– А ну! – закричал он. – Разойдись!
Люди начали расходиться.
Ночью мы спали с оружием наготове. Шум на улицах прекратился, жизнь как будто бы замерла. С рассветом большие школьные окна мягко завибрировали, а еще через некоторое время их уже буквально трясло от грохота артиллерии. Воздух в классах резонировал с этим грохотом, как если бы мы оказались внутри музыкального инструмента.
В то утро выяснилось, что некоторые солдаты все-таки дезертировали. Но большинство решили остаться. И когда мы, оставшиеся офицеры, собрались в зале после завтрака, к нам прибыла делегация солдат, сообщившая, что солдаты сформировали совет, которому офицеры должны будут подчиняться и в соответствии с решениями которого они будут отдавать приказы. Для нас советы уже не были чем-то новым и неизвестным. Мы знали о них по событиям в России. А позже и от командования нам пришел приказ сформировать солдатские советы. В результате Чарбинский, уже зная о подобных событиях в других полках, немедленно назначил себя председателем нашего солдатского совета. Некоторые офицеры – и он в их числе – полагали, что так смогут предотвратить худшие события.
Солдаты заявили нам, что уже принято решение идти через Дунай в обратную сторону. Боттенлаубен, изрыгая проклятья, отправился к ним выяснять отношения. Он грозился доказать им неправильность этого решения. Но его прогнали вон и проводили ругательствами. После этого, оставив от греха подальше оружие, но в нашем сопровождении, Боттенлаубен снова пошел разговаривать с солдатами. Он спустился в импровизированные конюшни, осмотрел лошадей. Обругал конюхов за плохое обращение с животными и дал одному из них в ухо. Солдаты не осмелились ответить ему, но сгрудились в противоположном конце помещения. Боттенлаубен крикнул, что разгонит этот их солдатский совет.
На протяжении всей перебранки Чарбинский так и не появился, чтобы помешать графу. На обеде он тоже не присутствовал, как и, по странному стечению обстоятельств, еще два офицера – Кляйн и Салаи. Кто-то сказал, что оба они присоединились к солдатскому совету и, очевидно, больше не хотели вступать в спор с Боттенлаубеном.
На улице снова зазвучал марш и появились войска. Но теперь движение было еще более беспорядочным, чем вчера, люди были рассеяны, иногда можно было увидеть и вовсе отдельно идущих безоружных солдат. Город эвакуировался, за исключением больниц, из которых нельзя было увезти раненых, непрерывно где-то возникала стрельба, и я понял, что мы остаемся не из-за отсутствия приказа, а из-за того, что приказ попросту до нас не дошел. Вопрос о том, не стоит ли нам наконец отправиться в путь, стал животрепещущим. Боттенлаубен отказался об этом говорить, но я был очень удивлен, что Чарбинский и его солдаты тоже пока оставались на месте.
Причина выяснилась во второй половине дня. Около половины пятого появился взволнованный Антон и сообщил, что солдаты готовят нам провокацию, потому что Боттенлаубен бросил вызов совету. Именно на него направлен весь их гнев. Словно в подтверждение этих слов во дворе раздался гул голосов.
– Что ж, – сказал Боттенлаубен, – похоже, вот теперь все и прояснится! Нам нельзя здесь оставаться. А они не хотят нас отпускать. Мы не должны позволить им взять над нами верх.
Мы надели шинели, фуражки и приготовили оружие. Пока Антон помогал Боттенлаубену надеть шинель, я сорвал штандарт с древка и спрятал его на груди под рубахой. Внизу раздался грохот. Открыв дверь класса, мы поняли, что солдаты уже поднимаются по лестнице. Мы заперли дверь и через комнату Боттенлаубена ретировались в следующее помещение, а оттуда в коридор. Дальше по коридору к другой лестнице и по ней вниз. Солдаты с криками гнались за нами. Выбежав из здания школы, мы вновь оказались прямиком перед ними. Аншютц немедленно дважды выстрелил в воздух. Солдаты отпрянули, но быстро пришли в себя и бросились за нами. Мы отступили обратно в школу, миновали коридор на первом этаже и свернули в одну из комнат. Это был лазарет. Раненые лежали на кое-как устроенных постелях.
Боттенлаубен, перескакивая через них, бросился к окну напротив, распахнул его и выскочил на улицу. Мы бегом последовали за ним. Впереди Боттенлаубен в своей длинной, распахнутой, развевающейся шинели, за нами – солдаты. Вдруг из одного из окон раздался выстрел. Пуля ударилась в тротуар рядом с нами, затем последовало еще три или четыре выстрела. Боттенлаубен сделал еще пару шагов, развернулся и выстрелил из своего пистолета десять раз: часть пуль попала в солдат за нами, часть – по окнам. Солдаты убрались за ворота школы, из окон больше не стреляли. Антон начал было ругаться, но я приказал ему замолчать. Мы спешно уходили прочь. Солдаты не отставали.
Но людей на улице было много: группы солдат и горожане – все бросились бежать и прятаться, когда раздались выстрелы. Мы свернули в переулок, потом на следующую улицу. Везде были телеги и люди. Крестьянские фургоны, очевидно реквизированные, груженные багажом и ранеными, двигались в том же направлении, что и мы, бронемашины с грохотом тянули пушки. Роспуск армии определенно происходил в самом городе. То и дело раздавалась беспорядочная стрельба. Дождь перестал, но улицы были еще мокрыми, по вечернему небу плыли темные облака. Было пять часов, уже смеркалось. Возле домов остановилась колонна моторизованных орудий. Солдаты стояли или сидели на повозках, свесив ноги. Мы шли вдоль этой колонны, но, достигнув ее конца, не могли решить, куда идти дальше. Нам нужно было избегать мятежников, но казалось, что все вокруг нас мятежники и дезертиры и их уже никто не мог остановить. Похоже, командиров больше не осталось – остались только те, кто поддержал солдатские советы. Выбирать нам было не из чего: теперь у нас был только один путь – вместе со всеми идти обратно через Дунай. И все же я предложил остальным попробовать найти в городе командование, если оно все еще существовало, и спросить, что нам делать дальше.
Комендатура находилась рядом со штабом армии. На улицах уже бесчинствовали мародеры. По переулку метались люди. Пехотинцы, которым, вероятно, долгое время пришлось обходиться без еды, врывались в продуктовые магазины и жилые дома. Горожане кричали и плакали. Некоторые офицеры били своих солдат, а другие просто пожимали плечами и тихо курили в сторонке. В зданиях, где прежде располагался штаб армии, все окна были открыты, стопки и папки с документами частично были выброшены на улицу, а частично погружены в грузовики, которые стояли возле входа с работающими двигателями. Какие-то бумаги горели посередине площади. Отсветы этого огромного костра плясали на стенах домов. Тлеющие обрывки вылетали из огня и кружили над нашими головами. Мы убедились, что городской штаб пуст, лишь несколько унтер-офицеров все еще жгли документы.
– Где комендант? – спросили мы.
Они сказали, что не знают. Однако один из них слышал, будто в Конаке расположилось командование отряда хорватских войск для поддержания порядка в городе, пока он не будет передан французам.
Вот и всё. В печи дымилась сгоревшая бумага. Мы снова вышли на улицу. Добравшись до Конака, мы обнаружили, что охраны перед воротами нет. От их отряда не осталось и следа. Может быть, они были где-то в другом месте. Вместо них мы увидели раненых, которых выносили из грузовиков, стоявших во дворе.
Реза была здесь.
Она стояла к нам спиной, и я не сразу узнал ее. На ней была короткая меховая шубка, время от времени она грела руки в карманах. Заслышав шаги, она обернулась. Свет ацетиленовых фар падал на нее сзади, и я не мог разглядеть ее лица в сумерках. Зато отлично были видны ее волосы, сиявшие золотом. Я увидел, как она потянулась ко мне, и услышал ее голос:
– Наконец-то! Я так ждала тебя. Ты наконец пришел?
Я подошел к ней и взял за руки.
– Боже мой, – сказал я, только теперь осознав, что это она, – почему ты все еще здесь?!
– Потому что, – ответила она, – я ждала тебя. Ты сказал, что придешь. Но не пришел тогда. Зато теперь ты пришел. Наконец-то ты здесь!
Сказав это, она обхватила меня за шею, склонила голову и спрятала лицо у меня на плече.
– Как ты могла остаться? – воскликнул я. – Эрцгерцогиня все еще здесь? Но это невозможно! Как она могла тебя бросить?!
На несколько мгновений ее охватила дрожь, как будто она начала тихо рыдать, затем снова подняла лицо и, наклонив голову, взглянула на меня. Глаза ее были полны слез.
– Говори же, – попросил я.
Мои спутники подошли и смотрели на нас.
– Я же говорила тебе, – ответила она, – что не уеду. Я попросила эрцгерцогиню оставить меня здесь, сказав, что буду заботиться о раненых. Многих из них разместили во дворце. Но на самом деле я просто ждала, когда ты придешь. И вот, наконец, ты пришел!
С этими словами она взяла мое лицо в ладони и посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. Я коснулся ее ладоней и не знал, что ответить. Все, что она успела рассказать, совершенно сбило меня с толку. Ведь я совсем не думал о ней, по крайней мере, я не предполагал, что она все еще в городе. Меня также беспокоило то, что она совсем не обращала внимания на остальных.
– Извините, – сказал я, желая разрядить ситуацию, – но могу я представить вас, господа? Ты уже знаешь графа Боттенлаубена, а это господин фон Аншютц…
Она взглянула на них и протянула им руку. Пока Боттенлаубен говорил с ней, Антон толкнул меня сзади.
– В чем дело? – спросил я, оборачиваясь.
– Простите меня, господин прапорщик, – пробормотал он, стараясь оставаться незамеченным, – это та самая дама, ради которой господин прапорщик… ночью…
– Молчать! – оборвал я его. – Что ты о себе возомнил!
– Она очень красивая! – бормотал он, осторожно наклоняясь ко мне. – Действительно, очень, очень красивая! Мне жаль, что я был против…
У меня не было возможности сделать ему выговор. Внезапно всё перекрыли раскаты от взрывов и выстрелов. И почти сразу за воротами Конака я увидел группу всадников, мундиры которых мне показались чужими, несмотря на сгустившиеся сумерки. Они быстро приближались.
Два английских кавалерийских полка опередили приближающийся англо-французский фронт и взяли город в клещи.
10
Мы все еще стояли во дворе, пытаясь понять, что произошло, но внезапно вторая группа всадников ворвалась в ворота Конака. У нас хватило духу отступить за грузовики и затем на одну из лестниц. Оттуда, из-за стеклянной двери, мы смотрели на прибывающих кавалеристов. Они остановились возле грузовиков. Их было восемнадцать или двадцать человек, в шлемах и плащах, лошади у них были великолепные. У каждого были карабин и две ленты с патронами через плечо. Они недолго поговорили с солдатами у машин; из лазаретов на первом этаже к ним выбежали несколько докторов. Затем часть отряда спешилась и направилась ко дворцу.
Мы сразу же покинули свой наблюдательный пункт и бегом поднялись вверх по лестнице. Реза на мгновение заколебалась, вероятно, подумав встретиться с англичанами, поговорить с ними и выиграть время, чтобы помочь нашему отступлению. Однако Антон схватил ее за руку и увлек по лестнице вслед за нами.
– Поторопитесь! – говорил он ей. – Не ждите неприятностей!
Оказавшись наверху, мы свернули в зал и подбежали к окнам. Улицы вокруг Конака кишели английскими кавалеристами, которые метались туда-сюда и стреляли в разные стороны. Наши дезертиры и горожане прятались в закоулках. При этом я не заметил, чтобы кого-нибудь ранили. Беспорядочная стрельба производила скорее страх и замешательство.
В любом случае, если мы еще не были в плену, то оказались в ловушке. Вражеские солдаты уже вбегали в соседние помещения. Вряд ли они знали о том, что мы где-то рядом. Смысл атаки англичан, похоже, был в том, чтобы занять как можно больше позиций. Нам нужно было немедленно уходить, но мы не знали куда. И тут Реза открыла потайную дверь, скрытую обоями. Мы эту дверь вряд ли заметили бы. Реза позвала нас за собой. За дверью открывался узкий коридор, из которого можно было попасть в некоторые комнаты, залы и в систему отопления Конака. Здесь было совсем темно, окон не было, и мы сразу же наткнулись на груду дров или угля. Тем временем англичане пронеслись по комнатам мимо нас, зажигая повсюду свет. Потом вдруг наступила тишина, стрельба на улице тоже прекратилась. Было слышно, как во двор въезжают все новые всадники. Мы зажгли спички и огляделись, затем осторожно приоткрыли дверь с обоями и снова выглянули в комнату. Она была пуста, все двери открыты. Но вскоре вновь послышались шаги нескольких человек.
На этот раз они не бежали, а шли; несколько солдат и офицер – руки он засунул в карманы шинели, а его подбородный ремешок цеплялся не за подбородок, а за нижнюю губу. Он разговаривал со своими людьми, но каждый раз, когда он что-то говорил, ремешок так и норовил попасть ему в рот. И он все время его поправлял. Эдакий английский способ носить шлем. Если ремешок такой неудобный, не снять ли шлем вообще? В конце концов он так и сделал, а один из его людей взял шлем и вручил ему взамен остроконечную фуражку. Офицер надел ее и оглядел помещение. Как ни странно, он был без оружия, хотя его люди держали в руках карабины. Некоторое время спустя все они перешли в соседнюю комнату.
Мы решили пока не покидать своего укрытия, хотя шанс на спасение у нас появился. Англичане явно не подозревали о нашем коридоре. Они обсуждали, где в Конаке можно согреться, и высказывались только в пользу комнат с каминами. Во всей Англии нет таких систем отопления, только камины с дымоходами. Поэтому они даже не догадывались, что в нескольких метрах от них, в скрытом коридоре может кто-то прятаться.
Понимая, что в нашем убежище отнюдь не безопасно, мы принялись его изучать и тихонько простукивать. Мы снова зажигали спички. Коридор был не больше двух шагов в ширину, по одной стороне шли двери, скрытые обоями, по другой – всего одна дверь, вернее, дверной проем, ведущий в небольшую кладовку с инструментами. В ней были свалены дрова, лопаты для угля и длинные железные кочерги. Другого выхода из нее не было. Нам пришлось вернуться в коридор. Мы прошли в оба его конца, коридор оказался довольно длинным, извивался, двери из него вели в закрытые тамбуры, откуда можно было пройти на лестницы для слуг, ведущие вверх и вниз. Мы очень осторожно вышли в один из этих тамбуров и посмотрели через окно во двор. Там было полно английских кавалерийских лошадей. Солдаты, спешившись, ходили рядом. В какой-то момент мы раздумывали, не попытаться ли сбежать по лестнице, но отказались от этой идеи. Идти во двор смысла не было, как и на чердак.
Было непонятно, что делать, бродить по дворцу было нельзя. Шанс выбраться мог представиться только ночью. Мы решили, что нужно отыскать боковые выходы из дворца. Но с поисками опять же следовало подождать. Все сошлись во мнении, что выбираться мы сможем ночью или рано утром. Поэтому мы вернулись в наш коридор. Решено было запереться изнутри и заблокировать все двери.
Но тут оказалось, что это невозможно, потому что на дверях не было засовов. Двери можно было закрыть снаружи, но не изнутри. Так что в любой момент кто-нибудь мог зайти в коридор и обнаружить нас. Мы стояли в темноте и шептались о том, что делать дальше. Спички мы старались не жечь. Было слышно, как англичане ходят взад-вперед по комнатам и разговаривают друг с другом. Боттенлаубен предложил вернуться в кладовку с лопатами и кочергами и у входа в нее сложить как можно больше дров, чтобы никому не пришло в голову, что позади них есть еще место. Эта мысль всем понравилась. Мы отправились в кладовую и в темноте начали перекладывать дрова. Но поскольку мы ничего не видели, то делали это так громко, что Боттенлаубен заявил, что кто-то должен поддерживать освещение, чтобы мы могли хоть что-то разглядеть и работали тише. Аншютц снова стал зажигать спички. Он прислонился спиной к задней стене, завешенной чем-то вроде дешевого ковра. Мы уже разобрали большую часть кучи дров перед ним. И чем больше мы перекладывали дрова, тем лучше был виден ковер. Я хотел было сказать, что очень странно, что его повесили здесь, за дровами, даже учитывая его потрепанный вид. Но тут свет вдруг погас, и кто-то упал в темноте. Аншютц тихо выругался.
Произошло вот что: за ковром оказался еще один дверной проем, но без двери. Вернее, даже не проем, а проход в узкий коридор, ведущий вниз – лестница с кирпичными ступенями. Как только Аншютц, не задумываясь, прислонился к стене, ковер позади него подался, и наш спутник рухнул вниз по лестнице. Когда мы уже сами зажгли спички, то не сразу поняли, что именно случилось. Ковер вернулся на свое место, исчез только Аншютц, и было слышно, как он чертыхается где-то за ковром. Наконец мы подняли ковер и увидели за ним проход и лестницу.
К счастью, лестница была не слишком крутой и длинной, и Аншютц не сильно пострадал. Мы поспешили к нему на помощь. Это был еще один выход, но лестница заканчивалась запертой решеткой, которая и остановила падение Аншютца. Решетка была крепкая и заперта надежно. Мы попробовали ее потрясти, но она не поддавалась. Из-за нее тянуло затхлым воздухом. Я просунул руку с горящей спичкой сквозь прутья как можно дальше и попытался осветить пространство с другой стороны. Стен и потолка не было видно, но пол выглядел так же, как и везде.
Вероятно, это был выход через подвал, ведущий за пределы дворца. Мы снова попытались сдвинуть решетку. Но лестница была настолько узкой, что только один, максимум двое из нас могли пытаться ее открыть, так что мы потерпели фиаско. Было решено воспользоваться инструментом из кладовой и взломать решетку. Всем пришлось возвращаться наверх. Когда мы пришли обратно, я попытался осмыслить происходящее. Ковер висел на своем прежнем месте, как будто за ним и не было никакого хода. Эта просто, но умело замаскированная дверь, несомненно, была проделана тут неспроста. В этой странной кладовой все служило целям маскировки. И проход был спрятан не просто за ковром, но и за грудой дров, только убрав которые возможно было его обнаружить. Причем не прислонись Аншютц к стене, мы бы вообще проход не нашли. Позже мне не раз казалось, что факт обнаружения этого прохода служил нашему спасению, что все было предрешено заранее. Думаю, когда-то Королевская семья позаботилась о том, чтобы на всякий случай обеспечить себе путь к отступлению из Конака, ведь они должны были быть готовы к беспорядкам или к чему-то подобному. Из комнат дворца этот ход было не найти. А доступ из подвала закрывала решетка.
Конечно, решетку могли в итоге найти и сломать. Но все-таки трудно было предположить, что кто-то извне сможет добраться до этой двери. Мы уже собирались взять в кладовой инструмент и попробовать взломать решетку, но Боттенлаубен предостерег нас. Перейдя на шепот, он сказал, что, если мы наделаем лишнего шума, нас скорее всего обнаружат. Пришлось отложить работу, пока все в доме не уснут или пока мы не убедимся, что в соседних комнатах никого нет. Да и если мы сейчас вдруг выйдем из дворца, нас тут же схватят. С таким же успехом можно было выпрыгнуть из окна.
Мы не знали, какие части города заняли англичане. Стоило прислушаться к их разговорам. Мы решили еще раз заглянуть в комнату через ту же дверь за обоями и осторожно ее открыли. В двух ближайших комнатах никого не было. Однако в третьей, из которой доносились голоса, сидел английский офицер. Мы чуть-чуть приоткрыли двери с нашей стороны. Англичанин сидел у камина – вероятно, камин и был причиной, почему он выбрал именно эту комнату. Он вытянул ноги к огню, но, поскольку в комнате все еще было холодно, шинель он не снял. Рядом с ним на столике стояла чашка чая, из которой он время от времени делал глоток-другой. И, как ни странно, рядом с ним лежало несколько английских журналов, которые он иногда перелистывал. Меня впечатлило, как быстро они обустроились здесь, словно находились где-нибудь в Кенте или Эссексе. Англичанин, казалось, чувствовал себя в полной безопасности. Разумеется, было не трудно отбить город у армии, которой уже фактически не было.
Позднее мы узнали, что эти два английских полка еще и получили поддержку со стороны сербского населения. Офицер то листал журнал, то выслушивал отчеты приходивших к нему врачей и двух других офицеров. Один из них был невысоким и толстым и говорил весело посмеиваясь, а другой то и дело постукивал себя стеком по голенищу. Однако я не мог ничего разобрать из их разговоров: я, наверное, слишком плохо понимал по-английски. Слуга англичанина был занят тем, что обустраивал комнату и подкладывал дрова в камин. Англичанин был сравнительно молод, среднего роста, стройный, с тусклыми темными волосами. Наконец и врачи, и слуга ушли, а офицер продолжил листать свои журналы. Потом он закурил. Это были египетские сигареты, не обычные. Запах от них доносился до нашей двери.
Я некоторое время наблюдал за ним, затем склонился к уху Резы и прошептал:
– Ты говоришь по-английски?
Она кивнула.
– Иди теперь, – приказал я ей, – тихонько через другую дверь в коридор, а затем сюда к нему. Заговори с ним, скажи, что ты снизу, от раненых. Попроси спуститься с тобой, если это получится. Поняла?
– Да, – прошептала она и поцеловала меня в щеку.
В тот момент она мало что понимала. Боттенлаубен тоже не понял, что происходит, и хотел было спросить, куда она собралась, но я взял его за руку, и он промолчал. Мы не слышали, как Реза открывала боковую дверь. Она все сделала тихо. Очень скоро смежная дверь из соседней комнаты отворилась, и вошла Реза. Англичанин сначала не поднял глаз, но, услышав приближающиеся шаги, повернул голову и посмотрел на Резу. Когда он заметил, какая она красивая, глаза его расширились, он отодвинул ноги от камина, положил журнал на столик, на котором уже лежали его кожаные перчатки, и встал. Реза очень хорошо играла свою роль. Оказалось, что она прекрасная актриса. Впрочем, все женщины – актрисы. Спрятав руки в карманы шубки, Реза остановилась перед англичанином, и он спросил, откуда она взялась.
Снизу, от раненых, сказала она, добавив что-то, чего я не понял. Он задал второй вопрос, и завязался разговор, в котором он по нескольку раз повторял одни и те же предложения. Видимо, потому, что заметил, что она не очень хорошо говорит по-английски. Наконец, он предложил ей сесть, и она села в кресло. Теперь он старался говорить четче, так что я тоже, находясь за дверью, смог понять большую часть того, что было сказано. Было ясно, что ему очень понравилась Реза, он пристально смотрел на нее и очень скоро стал делать это с той скромной сдержанностью, которой обычно не бывает у англичан. Причину мы вскоре узнали. Этот англичанин оказался аристократом, а английская аристократия любит игнорировать моральные принципы своих буржуазных соотечественников. Нормандская кровь, конечно, тоже не вода, но она все же отзывчивей англосаксонской крови.
Кроме того, в Англии, где титулы в основном переходят только к старшим сыновьям, разговаривая с людьми своего сословия, принято упоминать о своем происхождении в первых же предложениях. Англичанин так и поступил. Оказалось, что у него тоже есть титул. Он был виконтом Сомерсетом, старшим сыном графа Обера. Это объясняло легкость, даже небрежность, с которой он беседовал с Резой. Мысль о том, что она, возможно, намеревалась сделать что-то иное, кроме как слушать его, совсем не приходила ему в голову. Он принимал как должное, что в захваченном городе первым делом к нему в гости пришла красивая девушка.
Думаю, он жил в сказочном мире своих предков. К тому же он был довольно молод, хотя уже имел звание майора. Наверняка он продвинулся по службе благодаря войне, своему происхождению или из-за того, что был хорошим наездником. Несколько лет он прожил в Канаде на большой ферме, принадлежащей его родственникам, и потому отлично ладил с лошадьми.
Реза, заметив, что он разговорился, улыбнулась ему, и, если бы я не думал о многом другом, я бы и сам подпал под ее очарование. Я напряженно наблюдал за развитием этой нелепой сцены.
Реза сказала, что считает атаку англичан на город очень смелой, на что Сомерсет возразил, что это не так. Австрийская армия развалилась, а сербы поддержали их, англичан. В противном случае, последние, вероятно, не смогли бы разоружить австрийские войска. '
– А сколько всего было англичан? – спросила Реза.
– Тысяча двести человек, – ответил он.
– И вы чувствуете себя здесь в безопасности?
– Совсем нет.
Они все еще не заняли железнодорожный мост, а также плацдарм на венгерском берегу. Им только предстояло сделать это ночью или завтра. Нужно ждать подкрепления. Кавалерию гнали вперед, а генералы стремились взять как можно больше пленных и приукрасить свой успех. Он, Сомерсет, рассчитывает на то, что последние выстрелы уже отзвучали и что он прекрасно проведет время в Белграде. Ему очень нравится Конак, и он надеется, что Реза будет часто беседовать с ним у камина.
С этими словами он наклонился к Резе и поцеловал ей руки. Она улыбнулась ему, и он сказал, что у нее очень красивые руки.
– Итак? – сказала она и, улыбаясь, бросила быстрый взгляд в мою сторону, затем посмотрела на него, но снова опустила взгляд, а он притянул ее к себе. Англичанин еще раз сказал, что у нее очаровательные руки, и попытался затащить ее к себе на колени. Она сделала вид, что сопротивляется, но в конце концов сдалась и села на подлокотник его кресла. Теперь он мог подумать, что его навязчивость ей приятна, тем более что Реза продолжала ему улыбаться. Некоторое время они спорили из-за поцелуя. Наконец она наклонилась к нему. При этом она положила правую руку на спинку кресла, а он обхватил ее левой рукой за шею. Затем она поцеловала его. Настоящее предательство происходит через поцелуй. Когда Реза целовала Сомерсета, глаза ее были устремлены на дверь, за которой стояли мы, и рукой, лежащей на кресле, она подала нам знак. Совсем незаметный знак. И меня вовсе не возмущало то, что моя возлюбленная целует этого англичанина: я ждал ее знак.
Мы тихо вышли из укрытия, а она обняла Сомерсета правой рукой за плечи и притянула к себе, чтобы он не мог видеть, что происходит за его спиной. Затем она выпрямилась и отступила от него, а когда Сомерсет поднял глаза, в кресле, в котором она только что сидела, был неизвестный человек в немецкой гусарской форме, направивший на него пистолет. В то же время Аншютц и я молча подошли к двум дверям, ведущим в соседние комнаты, и заперли их. Сомерсет посмотрел на Боттенлаубена, как будто не мог поверить своим глазам. Наступившую тишину прервал кашель Антона, который тоже покинул наш коридор.
– Черт возьми, сэр, – сказал Сомерсет, посмотрев на всех нас и, наконец, на Боттенлаубена, – как вы сюда попали?
– Что он говорит? – спросил Боттенлаубен.
Ему перевели.
– Не верьте своим глазам, милорд Сомерсет, – сказал Боттенлаубен, – у меня сейчас нет времени объяснять вам, что происходит. Отдайте мне вашу фуражку и снимайте шинель.
– Мою фуражку? – выдавил Сомерсет. – Отдать?
– Да.
– И шинель тоже?
– Вы понятливы. Мне нужно и то, и другое. А как мне еще, – сказал Боттенлаубен, – перейти через Дунай? Остальные господа, которых вы видите здесь, думаю, будут изображать моих пленников.
– Ваших пленников?
– Я с удовольствием подмечаю, – сказал Боттенлаубен, – что аристократия на вашем острове соображает не быстрее, чем наша континентальная. Кстати, как вы можете сидеть здесь и пить чай, в то время как ваши солдаты занимают город?
– Мои солдаты?
– Да.
– Моим солдатам было приказано занять Конак, а не город.
– О, – сказал Боттенлаубен. – Тогда прошу прощения. Сколько эскадронов у вас здесь, в Конаке?
– Это не ваше дело.
– Нет, мое. Кстати, почему бы вам не снять шинель?
– Шинель?
– Да, шинель! И поскорее, будьте любезны!
Этот приказ был уже настолько безапелляционным, что Сомерсет немедленно встал. Рука его потянулась к пуговицам на шинели, но вдруг он остановился и снова сел.
– Ну? – резко воскликнул Боттенлаубен.
Сомерсет посмотрел на нас с Аншютцем, стоящих у дверей, затем снова поднялся. Глядя на Аншютца, он медленно расстегнул пряжку своего ремня. Потом начал расстегивать шинель.
Конечно, мы внимательно следили за каждым его движением, но в то же время меня поразило, как смотрел на него Аншютц. Он смотрел на Сомерсета, встававшего с кресла, как на что-то ужасное. Только позднее я понял причину этого ужаса. Мы считали, что Сомерсет безоружен. И не знали, что англичане обычно носят револьверы под шинелью, а не поверх нее. Но когда Сомерсет распахнул шинель, он успел вытащить револьвер. Выхватив его из кобуры, он в мгновение ока несколько раз выстрелил в Аншютца. Аншютц отшатнулся к двери позади себя, а затем рухнул на пол. Англичанин не успел достичь двери – три или четыре пули Боттенлаубена повалили его. Мы сразу же бросились к Аншютцу и попытались его поднять, но поняли, что раны смертельны. Веки его еще немного дрожали, но очень скоро замерли. Рука безжизненно упала на пол. У нас не было времени предаваться скорби и гневу из-за его гибели. Снаружи мы услышали крики и топот, а в следующую минуту в обе двери уже стучали и гремели замками. Мы оставили Аншютца лежать на полу и встали. Со двора тоже раздавались встревоженные голоса. Двери сотрясались, казалось, на них наваливалась толпа людей. Было ясно, что долго двери не выдержат.
Мы бегом вернулись в отопительный коридор, там по-прежнему никого не было, и поспешили в кладовку. Едва мы добрались до нее, стало слышно, как люди бегут уже по этому коридору. Мы подняли ковер и спустились по лестнице. Ковер вернулся в свое привычное положение. Мы ждали с пистолетами в руках и были готовы поприветствовать любого выстрелами. Но никому и в голову не приходило искать нас за ковром. Англичане побывали в кладовой и перевернули там все вверх дном, но никто из них не поднял ковер. Они снова выбежали в коридор, и мы слышали, как они штурмуют другие комнаты, потом шум стих, но очень скоро вернулся снова: они опять искали нас в кладовой. Их было много, потому что они не могли знать, кто мы и сколько нас. Суматоха длилась больше четверти часа, наши сердца колотились в ожидании. Когда поиски наконец прекратились, мы мысленно поблагодарили тех, кто продумал за нас наше убежище.
