Текст книги "Огненная вьюга"

Автор книги: Александр Одинцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

31. НЕСБЫТОЧНЫЕ НАДЕЖДЫ

После подписания правительством Петэна в Компьене капитуляции Франции Гитлер щедро раздал своим генералам чины и награды. В их числе оказался и фон Бок, получивший звание генерал-фельдмаршала и рыцарский крест с дубовыми листьями. Именно он в июне 1940 года со своими войсками первым вошел в Париж.

Полководческая слава всегда сопутствовала фон Боку, вдохновляя его на новые подвиги во имя рейха. Фюрер не скупился на награды, не раз появлялся с новоиспеченным фельдмаршалом на трибунах фашистских сборищ и парадов, всячески подчеркивая свое расположение к «покорителю» Польши и Франции.

В 1941 году перед войной против Советского Союза фон Бок был назначен Гитлером командующим группой армий «Центр», действовавшей на главном направлении. И это было сделано не случайно. К тому времени он уже имел за своими плечами большой опыт вождения войск в боевых условиях. Во второй мировой войне при захвате Польши фон Бок был командующим группой армий «Север», возглавлял группу армий «Б» в войне с Францией. Захват Москвы был главной целью, поставленной Гитлером перед ним.

В первые недели войны против Советского Союза военное счастье по-прежнему улыбалось фельдмаршалу. События на фронте в основном развивались так, как были запланированы генеральным штабом вермахта. 28 июня гитлеровские войска захватили Минск – столицу Белоруссии, а 16 июля объявили о взятии Смоленска.

В тот июльский памятный фон Боку день он встретил Гитлера на аэродроме в Минске. Фюрер тепло поздравил его с блестящими успехами и вручил ему дубовые листья к рыцарскому кресту с мечом и бриллиантами «за неоднократные и совершенно исключительные боевые заслуги» и благословил на «завершающий удар» по Москве.

Проводив Гитлера с аэродрома в его резиденцию, генерал-фельдмаршал вернулся к себе в прекрасном расположении духа. Еще бы… он не только получил высокую награду, которую фюрер лично прикрепил на его мундир, но и был сердечно обласкан им. Гитлер заявил, что после захвата Смоленска победный блицкриг практически выигран, и намекнул, что кроме фон Бока он не видит никого другого в рейхе, которому он мог бы поручить командовать парадом немецких войск на Красной площади в Москве.

После этого разговора генерал-фельдмаршал долго не мог успокоиться. В радостном возбуждении, потирая руки, он прохаживался по кабинету и не спускал глаз с портрета Гитлера. «Перед началом войны кое-кто из генералитета сомневался в успешном исходе войны с большевиками. Но вот она победа! Она уже фактически завоевана. Счастье немецкого народа – гений фюрера, который приведет Германию к мировому господству», – восторженно думал фон Бок.

В дверях кабинета появился адъютант:

– Господин фельдмаршал. Генерал Мюллер просит принять его.

– Приму. Обязательно приму!

Генерал Мюллер приветствовал командующего бодро вскинутой рукой:

– Хайль Гитлер! – произнес он. – Разрешите, господин фельдмаршал, поздравить вас с высокой наградой и сердечным вниманием к вам нашего великого вождя. Это окрыляет всех нас, солдат фюрера, зовет к новым победам.

Командующий стоя выслушал эти лестные слова, поблагодарил генерала милостивым кивком, а затем пригласил к огромному столу, на котором лежали оперативные карты:

– Какими новыми данными располагает разведка о боевых действиях противника на смоленском направлении и в самом городе? Какими резервами располагают русские?

Генерал Мюллер достал из папки последнюю разведсводку и, изредка заглядывая в нее, начал доклад:

– Русские войска выбиты из Смоленска и город… почти весь в наших руках. Лишь несколько потрепанных батальонов продолжают сопротивление на северной окраине города и в районе Тихвинского кладбища. Вот здесь. – Он показал на карте. – С ними не сегодня-завтра будет покончено в считанные часы, возможно… дни. Ближайших оперативных резервов у противника нет. Разбитые части Красной Армии продолжают в беспорядке откатываться на восток. Путь в глубь России открыт, господин фельдмаршал.

Фон Бок, внимательно выслушав начальника разведки, покровительственно сказал:

– Поздравляю вас, дорогой генерал, с блистательной победой наших войск. Всего за двадцать пять дней мы разгромили основные силы Красной Армии и на сотни километров углубились в Россию. Еще один такой рывок и мы будем у стен Москвы.

И вот… Фон Бок впервые крепко споткнулся под Смоленском, выронив добычу из рук. 16 июля немцы раструбили на весь мир, что со Смоленском покончено и путь на Москву открыт. Но им пришлось еще две недели драться за «уже взятый» город. Две из шести недель, которые Гитлер отвел на завоевание всей России. А ожесточенные бои в районе Смоленска и восточнее его длились еще два месяца. В этих боях советские войска отбили у противника Ельню, считавшуюся, по выражению фон Бока, трамплином для прыжка на Москву.

Войска группы армий «Центр» были вынуждены прекратить наступление на Москву и перейти к обороне, что знаменовало собой провал попытки с ходу прорваться к Москве, а как стало позже очевидным, и в целом крах блицкрига.

3 декабря генерал-фельдмаршалу фон Боку исполнился 61 год. Это событие отметили весьма скромно, в узком кругу приближенных командующего. С утра поздравили его с днем рождения родные и близкие, подчиненные. Но поздравлений от руководства вермахта из Берлина не поступало. Он, конечно, уже не ждал звонка от фюрера, но Браухич должен же был поздравить. Ведь в молодости они были большими друзьями. Но он так и не позвонил. Только генерал Гальдер во второй половине дня весьма сухо, словно выполняя неприятную формальность, передал поздравления от фельдмаршала Браухича и от себя лично.

Поздно вечером, одиноко сидя за чашкой кофе с коньяком, именинник вспоминал, как пышно отмечали его шестидесятилетие в Берлине, как принимал он личное и письменное поздравления Гитлера, как генерал-фельдмаршал Кейтель по поручению фюрера вручал ему высокую награду. Весь день не умолкали телефонные звонки от Геббельса, Геринга, Кейтеля, Браухича и других высокопоставленных чиновников рейха. Одним словом, его слава еще совсем недавно в рейхе была в зените. А сейчас… Во всем виновата эта проклятая Россия.

Фон Бока охватило уныние и предчувствие тяжких лично для него последствий. Так оно и случилось. 17 декабря его срочно вызвали в Берлин. И вот теперь он ехал на аэродром, чтобы вылететь в Германию. Тяжкие думы одолевали его: «Что меня ждет? Каким будет разговор?» Конечно же, ему не простят провала операции по взятию Москвы. Да это и понятно. Сам фюрер и особенно этот безудержный болтун Геббельс, на весь мир объявили, что Красная Армия разбита, падение Москвы предрешено. С кого же за этот позор спросить, как не с фон Бока? Козлом отпущения будет он. Но почему только он? А недооценка штабом сухопутных войск и генеральным штабом реальных возможностей своих войск и Красной Армии, материальных ресурсов России? А фактор погоды? Разве вам известно, господа, русское бездорожье, буквально сковавшее возможности маневра войск и их снабжение? Нет, фон Бок едет на доклад не с набором словесных оправданий, а хорошо вооруженным неопровержимыми фактами, убедительными документами…

«И еще один ваш просчет, господа, – мысленно полемизировал со своими возможными оппонентами фон Бок. – Планируя наступление на Москву, вы почти не учли сопротивление в тылах группы войск со стороны партизан. А оно, да будет вам известно, достигло огромных размеров. В тылы группы армий под Москвой было также заброшено множество диверсионных, специально подготовленных групп. Чего стоят дьявольски неуловимые лыжные отряды? Они подняли в воздух огромные запасы боеприпасов и горючего, парализовали действия целой охранной дивизии, сковали переброску резервов под Клин».

Фон Бок вспомнил доклад шефа абвера и зябко передернул плечами. А ведь он мог донести в генштаб о боевых действиях противника в наших тылах. Но этого наверняка не сделал, ублюдок…

На летное поле аэродрома наползала низкая тяжелая туча. Лобовое стекло автомобиля забивал густой снег. Впереди машины появилась устало бредущая на восток маленькая колонна пехоты – плохо вооруженные и еще хуже одетые солдаты, очевидно, одной из маршевых рот. Их куда-то вел укутанный в женскую шаль фельдфебель, а может, и офицер. Ах, да! Это же во исполнение его – фон Бока – приказа из каждой тыловой части наскребли по маршевой роте в помощь, а точнее во спасение отступающих от Москвы, для закрытия брешей. Несчастные! Что они могут сделать? Нужны свежие полки, дивизии, корпуса, армии.

Да, да, мой фюрер. Он так и скажет об этом. У него есть что сказать…

Однако ему не пришлось никого убеждать, ни перед кем оправдываться. Приняв фельдмаршала, Гитлер брезгливо оглядел его обмякшую, потерявшую военную выправку фигуру, помятое лицо, красные от бессонных ночей глаза и неожиданно безразличным тоном, без всплесков злобы, сказал:

– Вы больны, фельдмаршал. Устали. Вам надо подлечиться. Я настаиваю. Лечитесь. А в войска вы еще вернетесь.

Фон Бок понял: это отставка – «вежливая», снисходительная, но отставка. В наказание за неудачу? Но чью? Его?.. Нет! Он никогда не признает ее. Будут дни для раздумий. Будут райские по сравнению с подмосковными условия, комфорт, уют. Но не будет дела всей его жизни, не будет блистательного завершения его карьеры историческим захватом столицы России.

Покачиваясь в полудремоте, фон Бок пытался восстановить картину отхода его войск из-под Москвы – валящую с ног метель, застрявшие в сугробах машины, пушки, кое-как одетых солдат и офицеров, но не видел своей отступающей армии. Он видел только ту идущую на фронт жалкую маршевую роту, собранную из обозников, охранников, санитаров госпиталей, могильщиков из зондеркоманд. И ему казалось: это все, что осталось от 600-тысячной армии, которая 22 июня 1941 года пересекла с ним западную границу СССР.

32. У ЖАРКИХ КОСТРОВ

По сосновому лесу раскатилась команда:

– Разжечь большие костры!

Бойцы переглянулись. Не ослышались ли? Не ошибся ли командир? Нет, других распоряжений не последовало. Значит, наконец-то обстановка позволила обсушиться, отдохнуть у жарких костров. А развести их бывалому солдату в лесу, где полно сухого валежника, не трудное дело. Запылали, залопотали на своем извечном трескучем языке под соснами и елями живые огни, устроилась вокруг них армейская братва и пошли, посыпались оживленные разговоры.

– Эх, сальца бы сейчас шматок на березовый прут! – потирая озябшие руки, произнес один.

– Шашлык бы на шампуре, – добавил другой.

– А яичницу-глазунью со шкварками не желаете? – откликнулся третий.

– Не отказались бы, да только дорога к тещиным яичницам еще дюже долгая.

– Это чего же долгая? Расколошматим фрицев под Москвой, а там и войне скоро конец, и шуруйте, хлопцы, к тещам на блины.

– Обещала молодица деду: «Приеду к обеду», а сама и в полночь не пришла. От Москвы до Берлина – дорожка не близкая.

– Да на что нам ихний Берлин. Отгоним гадов до границы, и делу конец.

– Там видно будет, война покажет…

– А я, братцы, зайчатинки сейчас бы отведал, – вернул разговор к старой теме рядовой Катаев. – Эх, и люблю я, мужики, зайчатинку. У себя, в Сибири, я почти каждый зимний день по зайцу приносил.

– Судить тебя надо, – подбросил сержант Карпов.

– Это за что же?

– Да за то, что всю Сибирь без зайцев оставил.

– Правду говорю. Зайцев у нас тьма-тьмущая.

– Это как же ты на них охотился: с собакой или петли на тропах ставил?

– Всяко бывало. Один раз даже руками одного сцапал. Лег у тропки и схватил, ей-бо…

Сержант Карпов снова поддел расхваставшегося сибиряка:

– Спасибо, дорогой, за откровенность. Вот теперь-то мы точно узнали, отчего это вдруг в Сибири зимы потеплели. Оказывается, их отогрел своим брюхом наш боевой товарищ Катаев. Зайца ведь враз руками не поймать. Поди, всю ночь лежать надо…

Один из бойцов принес к костру два аккуратных сухих полена. На него тут же неодобрительно зашумели – зачем взял из крестьянской заготовки, что тебе в лесу дров мало?!

– Разве я сам не понимаю, что к чему, – обиженно ответил боец. – Там от укладки всего-то и осталась одна охапка. Что я вам, фашист какой – у своих брать. Хозяин их небось вот так, как мы, воюет.

Сидевший все время молча усатый боец вдруг заговорил тоже:

– Нет, не напрасно все же вы разговор о сале повели, – сказал он. – Нутром его дух чую.

– Ну, ты даешь, – удивленно произнес Махоркин. – Я и то забыл, что мне одна хозяюшка подбросила…

Он развязал вещмешок и извлек из него кусище белого, замерзшего на морозе сала, с прилипшей к нему крупной солью.

– Навались у кого сухари завелись! – сказал Махоркин и грустно добавил: – Поганые, видать, у меня дела. Надо же – после ранения кумпол мало что болит до смерти, так еще и в памяти ничего не держит.

– Э, брат, заливай больше… Берег, видно, для престольного праздника… И молодец, что забыл, а то бы давно уж съели, – раздались веселые голоса.

Махоркин, не обращая внимания на подначки, сосредоточенно кромсал сало трофейным кинжалом. Отпилил половину, подозвал молодого бойца, сунул ему кусок в руку:

– Снеси для раненых.

Оставшееся сало разделил на тонкие ломтики, раздал товарищам, присовокупив:

– Не глотать разом, как гусаки. Ты его как эту, ну как конфету употребляй. Самая в нем сила… для мужика.

– Ты, надо полагать, большой знаток в этих делах, – поддел Махоркина рядовой Сотников. – Вот и поделился бы опытом, тем более, что в прошлый раз остановился на этом самом… интересном месте.

– Слушай, в самом деле, вали дальше… Не томи понапрасну… Спой, светик, не стыдись, – раздались голоса.

Махоркин исподтишка бросил взгляд на товарищей. Здорово измотались ребята. Многие осунулись, вроде постарели даже. Да и есть от чего. Устали все до чертиков, да и тоска одолевает. В последнем-то бою на шоссе – каких ребят потеряли! В тот, прошлый раз, когда рассказывал про тещино хлебосольство, рядом с Махоркиным сержант Петров сидел и улыбался всем лицом, открытым, добрым. Он и по плечу похлопал, когда кончилась первая махоркинская байка. «Гвоздь ты, парень, – говорит, – крепко закрутил. Буду ждать конца». И не дождался. Похоронили его в подмосковной святой земле без громкого салюта и прощальных речей. Кинули только ребята по горсти земли на укрывшую его на веки вечные плащ-палатку. За несколько дней до того так же похоронили и сержанта Воеводина. Вот такие-то дела!

Но нельзя долго жить под гнетом тяжких мыслей. Очень вредно и для тела, и для души…

Так думал Махоркин, превозмогая накатывающую головную боль и настраиваясь на веселый рассказ, продолжать который, если начистоту, ему вовсе не хотелось.

– Ну, скоро-ты, – поторопил кто-то нетерпеливый.

Его поддержали:

– Давай, друже! Пора!.. Заждались!.. Извел проволочками, как бюрократ…

От слов этих Махоркин расцвел. В лукавых глазах блеснули бесенята:

– Давно бы рассказал, да вот забыл, на чем остановился, – поскреб он за ухом.

– Не темни, – толкнул его локтем усатый лыжник и поспешил напомнить: – Ну очнулся ты на пуховиках, глядь, а рядом с тобой Ася.

– Если бы Ася, – горестно начал Махоркин, – а тут продрал глаза и вижу у постели, где я среди девичьих подушек будто убитый спал, стоит огромный детина, смотрит на меня, как товарищ сержант Петров на фрица, и рукава засучивает. В зубах у него папироса и он ее во рту из угла в угол катает: «Так, так, – говорит. – Здорово, голубок, растак, дескать, твою и разэтак и прочие некультурные слова. Ловко устроился. Не оперился еще, материнское молоко с губ не вытер, а уже в девичью постель забрался. У тебя что, сопляк паршивый, уже удостоверение о регистрации брака в ЗАГСе имеется?»

«Нет, – говорю, – об этом мы еще и не думали». «Ах, не думали! Вам недосуг… С пуховых подушек сближение начали. Тогда что ж… Давай-ка, голубок, за стол, посидим, вместе подумаем. Асиной сестры муж я, этой семье не чужой человек и судьба ее мне вовсе не безразлична». – И вынимает меня из постели одной рукой, как нашкодившего котенка.

– И завязалась жестокая битва! – сочувственно протянул один из бойцов.

– Какая там битва, – отмахнулся Махоркин. – Душа в пятки ушла, голова в плечи… Куда мне с таким тягаться? Он бы мне раз подвесил и – труба, со святыми упокой. Нет, посадил за стол, еще выше рукава засучил, мускулами, как цирковой борец, играет. Жалко мне себя стало, пропала моя молодая жизнь. И как я, думаю, дурак моченый, в эту постель попал? Не иначе когда был во хмелю, тещенька туда меня уложила.

А детина тот пудовыми кулаками в районе моего носа играет и говорит этак ласково:

«Ну-с… отвечай, шкодливый щенок, на что рассчитывал? Может, думал, беззащитные тут живут. Маманя старенькая, девушка без отца… Понежимся, погуляем, а там и в кусты, в армию призовут. Спою, мол, им у порога: не грустите обо мне ради бога». «Да ничего я не думал петь, – кричу чуть не в слезах. – В мыслях не было такого». «Ах, не было! Не хотел даже попрощаться, – проскрипел родич зубами. – Ну, так мы с тобой сейчас расквитаемся. Век будешь помнить, как закон нарушать. Немало вас таких субчиков находится – любителей поблажить, несмышленых девушек в слезы вводить. Ну, вот так, обормот. Убивать тебя да, пожалуй, и бить тоже не буду. Нечего бить. Хил ты, мозгляк. Другое тебе наказание будет, более жестокое».

– Мать честная! – ужаснулся молодой боец. – Это какое же наказание он тебе придумал?

– Да вот придумал, – продолжал Махоркин. – Видать, заранее все обкумекал. «Сегодня же, говорит, пойдешь на вечеринку и перед всем честным народом объявишь, что ты без ума от Аси и женишься на ней». «Да как же я объявлю об этом, – закричал я в ответ. – Когда и сам пока не знаю – нравится она мне или нет. Да и что у нее самой на уме, мне неизвестно. Может, она за меня и не пойдет». «А это уже не твое, братец, дело – пойдет или не пойдет, – говорит ихний родич. – Возможно, ей выгоднее будет отказать тебе при всем народе и на этом отказе нажить себе девичий авторитет. Отвечай сейчас же: пойдешь или не пойдешь?»

– И что же? Как? – спросил кто-то из слушавших. – Отказался? Да? А он тебя по морде. Да?

Махоркин усмехнулся:

– Ну, что вы… Зачем же бить будущего свояка. Видя мое колебание, он меня вежливенько сгреб в охапку и отнес на задворье, в погреб. «Сидеть тебе, голубь ясный, до той поры, пока не согласишься на мои вполне приличные условия. Голодным, надеюсь, не будешь. В погребе есть турнепс, редька, квашеная капуста, соленые огурчики… Будь здоров и не кашляй! И не вздумай кричать, дуралей. Зря, охрипнешь. Никто твой крик не услышит. Люк в погреб я сеном укрою, дерюгой. Могильную тишину тебе гарантирую».

– Вот те да!.. Ай, да ситуация! Ну и попался ты, братец!.. – захохотали бойцы.

– Да уж, и не говори, – махнул рукой Махоркин. – Волосы на голове дыбом стали. Конец, думаю, пришел тебе, парень. Иссохнешь ты тут на капустных кочерыжках подло и бесславно. Да так тебе и надо, дураку, чтоб вел себя достойно и не зарился на клятую рюмку из рук чужой мамани.

– Но что же делать? Что дальше-то было?

– А что дальше было, как-нибудь после доскажу, – зевнув в кулак, сказал Махоркин. – А теперь спать. Солдатская ночь коротка. Когда еще доведется поспать у такого жаркого костра? – И, подоткнув под себя ветки лапника, улегся и натянул на забинтованную голову отворот тужурки, дав понять, что рассказ на сегодня решительно окончен.

Над бором лениво тянулась зимняя ночь – долгая, холодная, наполненная тревожными и радостными снами про мать и отца, невест, жен, родные места и проклятых иноземцев, с которыми завтра на рассвете, наверное, придется вступить в бой.

33. НЕЖДАННЫЙ ОБЪЕКТ ДЛЯ АТАКИ

Долгая зимняя ночь укачала и костры. К рассвету в них сонно догорали покрытые седым пеплом последние головешки. Только один, тот, у которого рассказывал свои байки Махоркин, все еще вспыхивал красными языками огня, взбадриваемого усатым бойцом… Сидел он у костра на разлапистой коряге, как в кресле, и обгорелой палкой поправлял головни. Не спалось солдату, видать, тяжкие думы не давали ему покоя.

Командир отряда Шевченко, обходя под утро отрядный бивак, остановился возле одинокого костра, присел на корточки перед огнем, с удовольствием погрел над ним руки. Помолчав минутку, спросил:

– О чем думка, воин? Почему не спится?

– Думка невеселая, оттого и на душе мутно.

– Ну поделись ею, если, конечно, не секрет.

– Да вот, товарищ командир, сижу и думаю. Висят у меня на ремне две гранаты и подсумок полон патронов. Завтра, если бой будет, коль первым меня не шлепнут, я непременно хоть одного-то фрица да ухлопаю. Ну куда ни шло, если это будет, пожилой, видевший жизнь, туда ему, старому дураку, и дорога. Зачем полез, куда не надо. Соображать должен. И я с ним так: или я его, или он меня. Тут по-иному нельзя. Ну а если молоденький солдатик, сосунок попадется? Ведь если в сущности разобраться, он ни в чем и не виноват. Задурили ему мозги, башку забрили, и шуруй «нах остен». А у него, желторотого, поди, тоже мать есть. Родила его, вскармливала, ночей небось не спала. Зачем? Но наверняка не за тем, чтобы его закопали в могиле под Москвой. Она, поди, мечтала увидеть его пивоваром где-нибудь в Мюнхене или колбасником, а может, знаменитым скрипачом? А его бац! и под березовый крест. Да оно и креста-то не будет. Повыдергаем все, распашем, новый лес на том месте вырастет.

Шевченко удивленно пожал плечами:

– Это что же? Милосердие? Сочувствие к противнику? Но они-то, как сам ты видел, о нас так не думают, о наших матерях не печалятся.

– Так то они… А то мы… Русский человек, он испокон века жалостливый, душа у него отходчивая. Вот сейчас – от ненависти к гадам дух заходится. Надо же – почти к самой Москве подобрался. На что, паразит, замахнулся. В бою я его зубами бы рвал. А в плен возьмем – нянчимся с ними. И кормим и поим, а раненым бинты, медикаменты, каких у нас и самих в обрез, и соломки под спину.

– Ну а как иначе, мы же советские люди. Однако они пока что не очень в плен сдаются.

– И об этом я подумал, товарищ капитан. А не сдаются они, по-моему, оттого, что плохо мы их воспитываем.

– Как так? – удивленно посмотрел на бойца Шевченко. – Это о каком таком воспитании ты говоришь?

– А вы сами глядите. Они нас своими листовками, как снегом, запорошили. От самой границы по их бумажкам топали. Диву даешься, сколько на каждого из нас геббельсовской мути заготовлено. Видать, не меньше, как по мешку на брата. А где же наши листовки? Я лично их что-то не видел. А надо бы. Они нам брехню, а мы им чистую правду. Ну ладно, когда они перли на полном ходу к Москве, время, конечно, было не подходящее агитировать немца. А сейчас – в самый раз. Немчура-то начала давать задний ход. Было бы очень кстати рассказать им все как есть о них и о нас. Авось, которые бы и задумались об своей жизни.

Командир встал, поправил шапку, подтянул ремень:

– Что ж, мысль в целом верная. Возвратимся к своим – поговорю с нашими политотдельцами. Но ты, браток, не расслабляйся, не давай в сердце места жалости к фашистам. Они ведь пока сдаваться не собираются. Потому и уничтожать их надо без пощады, без жалости. Ты сам только что сказал: или мы их, или они нас. Только так, дорогой, только так. Иначе потеряем Родину. Понял?

– Понял, товарищ командир.

– Ну, и отлично.

Шевченко взглянул на часы и зычно скомандовал:

– Подъем!

Считанные секунды – и прочь сон, вялость, прокравшийся к телу холодок. Перекусив на скорую руку, отряд построился повзводно, выровнялся, замер на мгновение. Затем, скрипя сухим снегом, двинулся через бор. Впереди – усиленная разведка – взвод старшего лейтенанта Брандукова с капитаном Шевченко во главе. За ним на прицельном удалении – главные силы отряда. С ними комиссар.

Шли сторожко, но без помех. Вдруг на лесной дороге встретили идущего на широких самодельных лыжах мужика лет шестидесяти. Одет он был в черный изношенный полушубок, латаные валенки. На голове вороньим гнездом громоздилась потертая кроличья шапка. За веревочным поясом торчал топор.

Шевченко строго спросил старика:

– Кто такой? Откуда и куда направляетесь?

Увидев большую группу военных в непривычной форме, тот вначале оторопел и не мог вымолвить ни слова. Он не понял, с кем встретился – с немецкими лыжниками, ищущими партизан, или… Но, рассмотрев на шапках бойцов красные звездочки, обрадовался до слез:

– Наши… Неужель вы, родные? Али сон? Да вы меня не опасайтесь, дорогие! Свой я! Свой! Колхозник из деревни Шаблыкино. Был у свояка на похоронах его жены в деревне Колпаки. Фамилия моя Иванушкин.

– А как же вы не побоялись идти лесом в другую деревню? – спросил Брандуков. – Ведь от оккупантов за это – расстрел.

– А у меня есть бумага от самого немецкого капитана, который поселился в моем доме. Да им сейчас и не до того. Ихняя комендатура еще позавчера подалась на запад, к Волоколамску.

– Значит, сейчас в Шаблыкино немцев нет? – спросил Шевченко.

– То-то и оно, что есть. Есть, будь они прокляты. Позавчера понаехало около сотни. Притащили с собой пять или шесть орудиев и закопали их на околице в снег. Все солдаты их насквозь промерзшие, много хворых. Одежонка-то у них легонькая, ветром подбитая. Потому и натягивают на себя все, что под руку попадает из теплых вещей. День и ночь в избах топят печи и греются. Вчера перестарались, видать, и сожгли избу бабки Аксиньи.

«Как же быть, – подумал Шевченко, – вступить с этим гарнизоном в бой или мимо пройти? Никто за выход к своим без этого боя не упрекнет. Отряд сильно измотан. Ну, а если по совести разобраться? Оставить эту недобитую сотню? Чьи жизни подставить под те орудия? Хорошо если наши вовремя их обнаружат, а если напорются нежданно? Нет, нет… Мимо проходить нельзя».

Шевченко решительно поправил шапку, снял с плеча автомат:

– Значит, говорите, их около сотни. Так, так… Ну, а где они располагаются по ночам?

– Как где? Да в наших избах. На печках, лавках, постелях, на полу, везде, как тараканы. А возля пушек, один, два часовых, – объяснил колхозник.

– А когда же они стреляют из пушек? – спросил: Брандуков.

– Стреляют редко. Видать, припасов у них нет. Похоже, ждут, пока подвезут.

– Спасибо, товарищ Иванушкин, за рассказ. Но вам придется побыть с нами. Домой отпустить вас пока не можем.

– В войско хотите взять к себе?

– Можем и к себе, если не возражаете.

Иванушкин развел руками:

– Рад бы пойти, но стар я для военных походов. А помочь это завсегда, это я с радостью.

– Вот и хорошо, – сказал Шевченко. – Значит, будем действовать вместе.

…Через полчаса лыжники вышли на опушку леса западнее деревни. Отсюда, как на ладони, просматривалась деревенька – три десятка неказистых избушек, разбросанных на взгорке. Хорошо наблюдалась и огневая позиция немецких артиллеристов.

Шевченко подошел к Брандукову, смотревшему в бинокль в сторону деревни.

– Сколько орудий насчитал, Михаил Михайлович? – спросил он.

– Пять, товарищ капитан. Больше не видать.

– Значит, не ошибся Иванушкин. – И, обращаясь к ординарцу, приказал: – Пригласите старика.

Тот подошел, по-военному бросил ладонь к шапке.

– Слухаю, товарищ командир.

– В каких избах размещаются гитлеровцы? – спросил Шевченко.

– В первых домах, что ближе к лесу, – ответил Иванушкин. – А в центре, вон там, видишь, – он показал рукой, – там ихние офицеры. А вот тот дом под красной железной крышей – это мой. Там ихний начальник по званию хавутман, капитан по-нашему.

– Куда делись жители тех домов, которые заняли немцы? – задал вопрос Брандуков.

– Кто где. Которые в баньках, которые в землянках, а кто у родичей на том конце деревни. Я со старухой, к примеру, к брательнику перебрался. Вона домок, штакетником зеленым обнесенный. Там и обретаемся.

Было отчетливо заметно, что, рассказывая все это, Иванушкин сильно волнуется и, кажется, чего-то не договаривает.

Шевченко в упор спросил:

– Вы чем-то расстроены? Хотите о чем-то спросить, но не решаетесь. Так ведь?

– Так точно, товарищ командир, – кивнул Иванушкин. – Мне бы домой, упредить своих, чтоб ушли куда подальше загодя.

– Домой мы вас отпустим непременно. Но, не обижайтесь, не ранее, как расколошматим ваших квартирантов. А односельчанам вашим постараемся не нанести ущерба, – ответил Шевченко.

– Ну, коли такой приказ, то бывший рядовой пластунского полка Иванушкин готов служить Отечеству, – успокоившись, браво отрапортовал колхозник.

Разведчики наблюдали, как немецкие артиллеристы наращивали снежные валы вокруг своих орудий. В мерзлой земле окапываться было им не по зубам. Огня они почти не вели. За три часа наблюдения немцы произвели только три выстрела. Наверное, действительно гитлеровцы испытывали острую нехватку снарядов, о чем рассказал разведчикам колхозник. Удалось установить и сменяемость дежурного расчета батареи. Уточнили также, где размещались офицеры дивизиона, которые к вечеру потянулись к занятым избам, не подозревая, что за каждым их шагом наблюдают разведчики.

…Короткий зимний день близился к концу. Но еще было довольно светло. Старшему лейтенанту Брандукову не терпелось. Не зная замысла командования отряда, он считал, что более удачного момента для нападения на вражеских батарейцев не сыскать. «Зачем ждать ночи, когда можно с ними покончить сейчас», – думал он и обратился с этим предложением к Шевченко.

– Больно ты, Михаил Михайлович, иногда бываешь горяч, – ответил командир отряда. – Соображай сам. Силенок у нас небогато, а фашистов около сотни. Ну, нападем, наделаем шуму, уничтожим десяток – другой фрицев, но и самим нам несдобровать. На нас-то они снарядов не пожалеют, будь уверен. Так не годится… Вот подтянется весь отряд, стемнеет, тогда и начнем.

– А когда же вы планируете ударить по ним? – решил уточнить командир взвода.

– Вот комиссар приведет остальных, посоветуемся и решим.

Шевченко сказал так не случайно. Он ведь не знал мнения рассудительного, хладнокровного, не торопливого в принятии решений комиссара. А вдруг он не согласится с задуманным. Вот она, задача, подсунутая боевой обстановкой на проверку человеческой совести. Решайте люди – кому взвалить на плечи судьбу десятков, а может, и сотен солдатских жизней.

Вскоре вернулся боец, посланный навстречу главным силам. Коротко доложил:

– Прибыли наши, разместились, как вы приказали, на опушке леса.

– Хорошо! Пригласите ко мне комиссара.

– Есть!

Но Огнивцев уже сам шагал по проторенной лыжне к командиру.

– Что случилось, почему уклонились от маршрута? – спросил он еще издали.

Командир, из-за дерева показывая на избы, подробно объяснил обстановку и, закончив, спросил:

– Твое мнение, Иван Александрович? Конечно, мы можем обойти деревню стороной. Никто нас с горсткой людей на такое дело не посылает. Черт с ними. Их могут расколошматить и без нас.