Текст книги "Былое и думы, том 2"
Автор книги: Александр Герцен
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 45 страниц)
Не успел еще Мюллер досмотреть Париж и догадаться, что он становится невыносимо противен – как Ж. Санд его увезла к себе в Nohant. Для элегантной Виардо Мюллер a la longue[345]345
в конце концов (франц.).
[Закрыть] был слишком грузен; с ним случались в ее гостиной разные несчастия – раз как-то он с неосторожной скоростью уничтожил целую корзиночку каких-то особенных чудес, приготовленных к чаю для десяти человек так что когда Виардо их предложила – в корзинке были одни крошки, и не в одной корзинке, а и на усах Мюллера[346]346
И. Тургенев говорил о Мюллере, что, садясь за закуску, он с опытностью искусного полководца осматривал позицию, и, если находил слабое место, что недостает вина или мяса, он тотчас нападал на рего и брал себе двойную порцию. (Прим. А. И. Герцена.)
[Закрыть].
Виардо передала его Ж. Санд. Ж. Санд, наскучив Парижем, ехала на покойное помещичье житье… Ж. Санд сделала с Мюллером чудеса, она как-то вычистила, прибрала, привела его в порядок – исчез темный табак, покрывавший верхнюю часть его белокурых усов, и доля немецких кнейповых песен заменилась французскими, вроде: "Pricadier, repontit Pantore"[347]347
«Бригадир, – ответила Пандора» (искаж. франц. «Brigadir, repondit Pandore»)
[Закрыть]. Мюллер вставил в Nohant двойную рамку лорнета в глаз и помолодел. Когда он приехал в Париж в отпуск, я его едва узнал.
Зачем он не утонул, купаясь в Nohant? Зачем не зашибла его где-нибудь железная дорога? Жизнь его окончилась бы, не зная горя, веселой прогулкой по кунсткамере с буфетами, плошками и музыкой.
После 13 июня 1849 я уехал из Парижа; геройство Мюллера, кричавшего "Auarmes!"[348]348
«К оружию!» (искаж. франц. «Aux armes!»)
[Закрыть] на Chaussee dAntin, я рассказал в другом месте. Возвратившись в 1850 году в Париж, я Мюллера не видел, он был у Ж. Санд – меня выслали из Франции. Года через два я был в Лондоне и шел по Трафальгарской площади. Какой-то господин пристально смотрел в вставленный лорнет на Нельсона, досмотревши его с лицевой стороны, он занялся правой.
"Да, это он? Кажется, он".
Между тем господин занялся спиной адмирала.
– Мюллер! – закричал я ему, он не тотчас пришел в себя: так его заняла плохая статуя скверного человека – но потом с криком "Potz Tausend!"[349]349
«Тьфу, пропасть!» (нем)
[Закрыть] бросился ко мне. Он переехал на житье в Лондон, счастливая звезда его померкла. Да и трудно сказать, зачем он приехал именно в Лондон. Буммлеру[350]350
Гуляке (от нем. Bummler).
[Закрыть], когда у него есть деньги, – нельзя не побывать в Лондоне, в нем будет пробел, раскаяние, неудовлетворенное желание, но жить в Лондоне ему нельзя и с деньгами, – а без денег и думать нечего.
В Лондоне надобно работать в самом деле, работать безостановочно, как локомотив, правильно, как машина, если человек отошел на день, на его месте стоят двое других, если человек занемог – его считают мертвым – все, от кого ему надобно получать работу, и здоровым – все, кому надобно получать от него деньги.
Мюллер, Мюллер… Куда ты попал из должности Виргилия в Берлине, из салонов Виардо, из помещичьей неги Ж. Санд. Прощай ноганские пресале[351]351
бараньи котлетки (от франц. presale).
[Закрыть] и пулярды; прощай русские завтраки, продолжающиеся до вечера, и русские обеды, оканчивающиеся на другой день, да прощай и русские, – в Лондон русские ездили на скорую руку, сконфуженные, потерянные – им было не до Мюллера. Да, кстати, прощай и солнце, которое так хорошо греет и весело светит, – когда нет денег на внутреннее топливо… туман, дым и вечная борьба работы, бой из-за работы!
Года через три Мюллер стал заметно стареть, морщины прорезывались глубже и глубже – он опускался; уроки не шли (несмотря на то, что он на немецкий лад был очень основательно учен). Зачем он не ехал в Германию? Трудно сказать, но вообще у немцев, даже у таких неэгстовых патриотов, как Мюллер, – делается, поживши несколько лет вне Германии, непреодолимое отвращение от родины, что-то вроде обратного Heimweh[352]352
тоски по родине (нем.).
[Закрыть], В Лондоне он не мог свести концов. Длинная масленица, длившаяся около десяти лет, кончилась, и суровый пост захватил добродушного буммлера; потерянный, вечно ищущий захватить денег, кругом в маленьких долгах – он был жалок и становился диккенсовским лицом, – все еще доканчивал «Эрика», все еще мечтал, что продаст его и заслужит разом талеры и лавры… но «Эрик» был упорен и не оканчивался, и Мюллер, чтоб освежиться, дозволял себе, сверх пива, одну роскошь – plaisir train[353]353
Здесь: поездку в удешевленном праздничном поезде (франц.)
[Закрыть] в воскресенье. Он платил очень дешево за большие пространства и ничего не видал.
– Я еду на Isle of Wight[354]354
остров Уайт (англ.).
[Закрыть], взад и вперед (помнится 4 шилл.), и завтра утром рано буду опять в Лондоне.
– Что же ты увидишь там?
– Да, но зато четыре шиллинга…
Бедный Мюллер, бедный буммлер!
А впрочем, пусть он ездит в Рейд, не видавши его; лишь бы также не видал будущего: в его гороскопе не осталось ни одной светлой точки, ни одного шанса. Он, бедняга, безотрадно и бесследно исчезнет в лондонском тумане.
‹ГЛАВА VIII›Отрывок этот идет за описанием «горных вершин» эмиграции – от их вечно красных утесов до низменных болот и «серных копей»[355]355
Die Schwefelbande. (Прим. А. И. Герцена.)
[Закрыть]. Я прошу читателя не забывать, что в этой главе мы опускаемся с ним ниже уровня моря и занимаемся исключительно илистым дном его, так, как оно было после февральского шквала.
Почти все описанное здесь изменилось, исчезло; политические подонки пятидесятых годов занесло новыми песками и новыми грязями. Истощился, притих, вымер этот низменный мир волнений и гонений; отстой его успокоился и занял свое место в слойке. Оставшиеся личности становятся редкостью, и я уж люблю с ними встречаться.
Печально уродливы, печально смешны некоторые из образов, которые я хочу вывести, но они все писаны с натуры, – бесследно исчезнуть и они не должны.
Из V тома «Былое и думы». (Прим. А. И. Герцена.)
[Закрыть]
Простые несчастья и несчастья политические. – Учители и комиссионеры. Ходебщика и хожалые. – Ораторы и эпистолаторы. – Ничего не делающие фактотумы и вечно занятые трутни. – Русские. – Воры. – Шпионы. Писано в 1856–1857
От серной шайки, как сами немцы называют марксидов, естественно и недалеко перейти к последним подонкам, к мутной гуще, которая оседает от континентальных толчков и потрясений на британских берегах и пуще всего в Лондоне.
Можно себе представить, сколько противуположного снадобья захватывают с собой с материка и оставляют в Англии приливы и отливы революций и реакций, истощающих, как перемежающаяся лихорадка, европейский организм, и что за удивительные слои людей низвергаются этими волнами и бродят по сырому, топкому лондонскому дну. Каков должен быть хаос понятий, воззрений у этих образцов всех нравственных формаций и реформаций, всех протестов, всех утопий, всех отчаяний, всех надежд, встречающихся в закоулках, харчевнях и питейных домах Лестер-сквера и его проселочных переулков. "Там, где, – по выражению "Теймса", – обитает жалкое население чужеземцев, носящих шляпы, каких никто не носит, и волосы там, где их не надобно, население несчастное, убогое, загнанное и которого трепещут все сильные монархи Европы, кроме английской королевы". Да, там действительно по public housaм[357]357
питейным домам (англ.).
[Закрыть] и харчевням сидят эти чужие, эти гости, за джином с горячей водой, с холодной водой и совсем без воды, с горьким портером в кружке и с еще больше горькими словами на губах, поджидая революции, к которой они больше неспособны, и денег от родных, которых никогда не получат,
Каких оригиналов, каких чудаков я не нагляделся между ними! Тут рядом с коммунистом старого толка, ненавидящим всякого собственника во имя общего братства, – старый карлист, пристреливавший своих родных братьев во имя любви к отечеству, из преданности к Монтемолино или Дон-Хуану, о которых ничего не знал и не знает. Там рядом с венгерцем, рассказывающим, как он с пятью гонведами опрокинул эскадрон австрийской кавалерии, и застегивающим венгерку до самого горла, чтобы иметь еще больше военный вид, венгерку, размеры которой показывают, что ее юность принадлежала другому, – немец, дающий уроки музыки, латыни, всех литератур и всех искусств из насущного пива, атеист, космополит, презирающий все нации, кроме Кур-Гессена или Гессен-Касселя, смотря по тому, в котором из Гёссенов родился, поляк прежнего покроя, католически любящий независимость, и итальянец, полагающий независимость в ненависти к католицизму.
Возле эмигрантов-революционеров эмигрант-консерваторы. Какой-нибудь негоциант или нотариус, sans adieu[358]358
не простившись (франц.).
[Закрыть] удалившийся от родины, кредиторов и доверителей, считающий себя тоже несправедливо гонимым, – какой-нибудь честный банкрут, уверенный, что он скоро очистится, приобретет кредит и капитал, так, как его сосед справа достоверно знает, что на днях la rouge[359]359
красная (франц.).
[Закрыть] будет провозглашена лично самой «Марьянной» – а сосед слева, – что орлеанская фамилия укладывается в Клермоне и принцессы шьют отличные платья для торжественного въезда в Париж.
К консервативной среде "виноватых, но не осужденных окончательно за отсутствием подсудимого", принадлежат и больше радикальные лица, чем банкруты и нотариусы с горячим воображением, – это люди, имевшие на родине большие несчастья и желающие всеми силами выдать свои простые несчастья за несчастья политические. Эта особая номенклатура требует пояснения.
Один наш приятель явился шутя в агентство сватовства. С него взяли десять франков и принялись расспрашивать, какую ему нужно невесту, в сколько приданого, белокурую или смуглую, и проч.; затем записывавший гладенький старичок, оговорившись и извиняясь, стал спрашивать о его происхождении, очень обрадовался, узнав, что оно дворянское, потом, усугубив извинения, спросил его, заметив притом, что молчание гроба их закон и сила:
– Не имели ли вы несчастий?
– Я поляк и в изгнании, то есть без родины, без прав, без состояния.
– Последнее плохо, но позвольте, по какой причине оставили вы вашу belle patrie?[360]360
прекрасную отчизну (франц.).
[Закрыть]
– По причине последнего восстания (дело было в 1848 году).
– Это ничего не значит, политические несчастья мы. не считаем; оно скорее выгодно, cest une attraction[361]361
это привлекает внимание (франц.).
[Закрыть]. Но позвольте, вы меня заверяете, что у вас не было других несчастий?
– Мало ли было, ну отец с матерью у меня умерли.
– О нет, нет…
– Что же вы разумеете под словом другого несчастья?
– Видите, если б вы оставили ваше прекрасное отечество по частным причинам, а не по политическим. Иногда в молодости неосторожность, дурные примеры, искушение больших городов, знаете, эдак… необдуманно данный вексель, не совершенно правильная растрата непринадлежащей суммы, подпись, как-нибудь…
– Понимаю, понимаю, – сказал, расхохотавшись, Хоецкий, – нет, уверяю вас, я не был судим ни за кражу, ни за подлог.
…В 1855 году один француз exile de sa patrie[362]362
изгнанный из своего отечества (франц.).
[Закрыть] ходил по товарищам несчастья с предложением помочь ему в издании его поэмы, вроде Бальзаковой «Comedie du. diable», писанной стихами и прозой, с новой орфографией и вновь изобретенным синтаксисом. Тут были действующими лицами Людвиг-Филипп, Иисус Христос, Робеспьер, маршал Бюжо и сам бог.
Между прочим, явился он с той же просьбой к Шельхеру, честнейшему и чопорнейшему из смертных.
– Вы давно ли в эмиграции? – спросил его защитник черных.
– С тысяча восемьсот сорок седьмого года.
– С тысяча восемьсот сорок седьмого года? И вы приехали сюда?
– Из Бреста, из каторжной работы.
– Какое же это было дело? Я совсем не помню,
– О, как же, тогда это дело было очень известно. Конечно, это дело больше частное.
– Однако ж?.. – спросил несколько обеспокоенный Шельхер.
– Ah bas, si vous y tenez, я по-своему протестовал против права собственности, jai proteste a ma maniere[363]363
А, если вы настаиваете… я протестовал по-своему (франц.).
[Закрыть].
– И вы… вы были в Бресте?
– Parbleu oui![364]364
Да, черт возьми! (франц.).
[Закрыть] семь лет каторжной работы за воровство со взломом (vol avec ef fraction).
И Шельхер голосом целомудренной Сусанны, гнавшей нескромных стариков, просил самобытного протестанта выйти вон.
Люди, которых несчастья, по счастью, были общие и протесты коллективные, оставленные нами в закопченных public housax и черных тавернах, за некрашеными столами с джинуатером и портером, настрадались вдоволь и, что всего больнее, не зная совсем за что.
Время шло с ужасной медленностью, но шло; революции нигде не было в виду, кроме в их воображении, а нужда действительная, беспощадная подкашивала все ближе и ближе подножный корм, и вся эта масса людей, большею частью хороших, голодала больше и больше.
Привычки у них не было к работе, ум, обращенный на политическую арену, не мог сосредоточиться на деле. Они хватались за все, но с озлоблением, с досадой, с нетерпением, без выдержки, и все падало у них из рук. Те, у которых была сила и мужество труда, те незаметно выделялись и выплывали из тины, а остальные?
И какая бездна была этих остальных! С тех пор многих унесла французская амнистия и амнистия смерти, но в начале пятидесятых годов я застал еще the great tide[365]365
великую волну прилива (англ.).
[Закрыть].
Немецкие изгнанники, особенно не работники, много бедствовали, не меньше французов. Удач им было мало. Доктора медицины, хорошо учившиеся и во всяком случае во сто раз лучше знавшие дело, чем английские цирюльники, называемые surgeon[366]366
хирург (англ.).
[Закрыть], не могли пробиться до самой скудной практики. Живописцы, ваятели с чистыми и платоническими мечтами об искусстве и священнодейственном служении ему, но без производительного. таланта, без ожесточения, настойчивости работы, без меткого чутья, гибли в толпе соревнующих соперников. В простой жизни своего маленького городка, на дешевом немецком корму они могли бы прожить мирно и долго, сохраняя свое девственное поклонение идеалам и веру в свое жреческое призвание. Там они остались бы и умерли в подозрении таланта. Вырванные французской бурей из родных палисадников, они потерялись в Беловежской пуще лондонской жизни.
В Лондоне, чтоб не быть затертым, задавленным, надобно работать много, резко, сейчас и что попало, что потребовали. Надобно остановить рассеянное внимание ко всему приглядевшейся толпы силой, наглостью, множеством, всякой всячиной. Орнаменты, узоры для шитья, арабески, модели, снимки, слепки, портреты, рамки, акварели, кронштейны, цветы – лишь бы скорее, лишь бы кстати и в большом количестве. Жюльен, Ie grand Julien[367]367
великий Жюльен (франц.).
[Закрыть], через сутки после получения вести об индийской победе Гевлока, написал концерт с криком африканских птиц и топотом слонов, с индийскими напевами и пушечной пальбой, так что Лондон разом читал в газетах и слушал в концерте реляцию. За этот концерт он выручил громадные суммы, повторяя его месяц. А зарейнекие мечтатели падали средь дороги на этой бесчеловечной скачке за деньгами и успехами, изнеможенные, с отчаянием складывали они руки или, хуже, подымали их на себя, чтобы окончить неровный и оскорбительный бой.
Кстати, к концертам, – музыкантам из немцев вообще было легче – количество их, потребляемое ежедневно Лондоном с его субурбами[368]368
пригородами (от англ. suburb).
[Закрыть], колоссально. Театры и частные уроки, скромные балы у мещан и нескромные в Argylpyмe, в Креморне, в Casino, cafes-chantants с танцами, cafes-chantants с трико в античных позах. Her Majestys[369]369
ее величества (англ.).
[Закрыть], Ковенгарден, Эксетер-галль, Кристаль-палас, С. Джеме наверху – и углы всех больших улиц внизу занимают и содержат целое народонаселение двух-трех немецких герцогств. Мечтай себе о музыке будущего и о Россини, коленопреклоненном перед Вагнером, читай себе дома a livre ouvert[370]370
с листа (франц.).
[Закрыть], без инструмента, «Тангейзера» и исполняй, за штатским тамбурмажором и гаером с слоновой палкой, часа четыре кряду какую-нибудь Mary-Ann польку или Flower and butterflys redova[371]371
танец цветка и бабочки (англ.).
[Закрыть], – и дадут бедняку от двух до четырех с половиной шиллингов за вечер, и пойдет он в темную ночь по дождю в полпивную, в которую преимущественно ходят немцы, и застанет там моих бывших друзей Краута и Мюллера, – Краута, шестой год работающего над бюстом, который становится все хуже;
Мюллера, двадцать шестой год дописывающего трагедию "Эрик", которую он мне читал десять лет тому назад, пять лет тому назад и теперь бы еще читал, если б мы не поссорились с ним.
А поссорились мы с ним за генерала Урбана, но об этом в другой раз…
…И чего ни делали немцы, чтоб заслужить благосклонное внимание англичан, все безуспешно.
Люди, всю жизнь курившие во всех углах своего жилья, за обедом и чаем, в постели и за работой, не курят в Лондоне, в самом закопченном, продымленном от угля drawing-roome[372]372
гостиной (англ.).
[Закрыть] и не дозволяют курить гостю. Люди, всю жизнь ходившие в биркнейпы своей родины выпить «шоп»[373]373
кружку (от англ. Chope).
[Закрыть], посидеть там за трубкой в хорошем обществе, идут, не глядя, мимо public housoa и посылают туда за пивом горничную с кружкой или молочником.
Мне случилось в присутствии одного немецкого выходца отправлять к англичанке письмо.
– Что вы делаете? – вскрикнул он в каком-то азарте. Я вздрогнул и-невольно бросил пакет, полагая по крайней мере, что в нем скорпион.
– В Англии, – сказал он, – письмо складывают вообще втрое, а не вчетверо, а вы еще пишете к даме, и к какой!
С начала моего приезда в Лондон я пошел отыскивать одного знакомого немецкого доктора. Я не застал его дома и написал на бумаге, лежавшей на столе, что-то вроде: "Cher docteur[374]374
Дорогой доктор (франц.).
[Закрыть], я в Лондоне и очень желал бы вас видеть, не придете ли вечером в такую-то таверну выпить по-старому бутылку вина и потолковать о всякой всячине". Доктор не пришел, а на другой день я получил от него записку в таком роде: «Monsieur H., мне очень жаль, что я не мог воспользоваться вашим любезным приглашением, мои занятия не оставляют мне столько свободного времени. Постараюсь, впрочем, на днях посетить вас» и проч.
– А что? У доктора, видно, практика того? – спросил я освободителя Германии, которому был обязан знанием, что англичане письма складывают втрое.
– Никакой нет, der Keri hat Pech gehabt in London, es geht ihm zu ominos[375]375
малому не повезло в Лондоне, ему приходится очень плохо (нем.).
[Закрыть].
– Так что же он делает? – и я передал ему записку. Он улыбнулся, однако заметил, что и мне вряд следовало ли оставлять на столе доктора медицины открытую записку, в которой я его приглашаю выпить бутылку вина.
– Да и зачем же в такой таверне, где всегда народ? Здесь пьют дома.
– Жаль, – заметил я, – наука всегда приходит поздно; теперь я знаю, как доктора звать и куда, но наверно не позову.
Затем воротимся к нашим чающим движения народного, пересылки денег от родных и работы без труда.
Неработнику начать работу не так легко, как кажется, многие думают, пришла нужда, есть работа, есть молот и долот и работник готов. Работа требует не только своего рода воспитания, навыка, но и самоотвержения. Изгнанники большей частью люди из мелкой литературной и "паркетной"[376]376
судейской (от франц. parquet).
[Закрыть] среды, журнальные поденщики, начинавшие адвокаты – от своего труда в Англии они жить не могли, другой им был дик; да и не стоило начинать его, они все прислушивались, не раздастся ли набат; прошло десять лет, прошло пятнадцать лет, нет набата.
В отчаянии, в досаде, без платья, без обеспечения на завтрашний день, окруженные возрастающими семьями, они бросаются, закрыв глаза, на аферы, выдумывают спекуляции. Аферы не удаются, спекуляции лопают и потому, что они выдумывают вздор, и потому, что они вносят вместо капитала какую-то беспомощную неловкость в деле, чрезвычайную раздражительность, неуменье найтиться в самом простом положении и опять-таки неспособность к выдержанному труду и усеянному терниями началу. При неудаче они утешаются недостатком денег:
"Будь сто – двести фунтов, и все пошло бы как по маслу!" Действительно, недостаток капитала мешает, но это – общая судьба работников. Чего и чего не выдумывалось, – от общества на акциях для выписывания из Гавра куриных яиц, до изобретения особых чернил для фабричных марок и каких-то эссенций, которыми можно было превращать сквернейшие водки в превосходнейшие ликеры. Но пока собирались товарищества и капиталы на все эти чудеса, надобно было есть и несколько прикрываться от северо-восточного ветра и от застенчивых взоров дщерей Альбиона.
Для этого предпринимались два паллиативные средства: одно очень скучное и очень невыгодное, другое также невыгодное, но с большими развлечениями. Люди мирные, с Sitzfleischeм[377]377
усидчивостью (нем.).
[Закрыть], принимались за уроки, несмотря на то что они не только прежде не давали уроков, да и сомнительно, чтоб когда-нибудь их брали. Конкуренция страшно понизила цены.
Вот образчик объявлений одного семидесятилетнего старика, который, мне кажется, принадлежал скорее к числу самобытных протестантов, чем коллективных.
MONSIEUR N. N.
Teaches the French language
on a new and easy system of rapid proficiency, has attended Members of the British Parliament and many other persons of respectability, as vouchers certify, translates and interprets that universal continental language, and english,
IN A MASTERLY MANNER. TERMS MODERATE:
Namely, three Lessons per Week for Six Shillings[378]378
Господин N. N. учит французскому языку по новой и легкой методе быстрого усвоения, занимался с членами британского парламента и со многими уважаемыми лицами, как удостоверяют свидетельства, переводит и объясняет этот всемирный язык, и по-английски, удивительным образом. Цены умеренные: три урока в неделю – шесть шиллингов (искаж. англ.).
[Закрыть]
Давать уроки у англичан не составляет особенного удовольствия – кому англичанин платит, с тем он не церемонится.
Один из моих старых приятелей получает письмо от какого-то англичанина, предлагающего ему давать уроки французского языка его дочери. Он отправился к нему в назначенное время для переговора. Отец спал после обеда, его встретила дочь, и довольно учтиво, потом вышел старик, осмотрел с головы до ног Боке и спросил: "Vous etre Ie french teacher?" Боке подтвердил, "Vous pas convenir a moa"[379]379
Вы – учитель французского языка?.. Вы мне не подходите (искаж. франц.).
[Закрыть]. При этом британский осел указал на усы и бороду.
– Что же вы ему не дали тумака? – спрашивал я Боке.
– Я, право, думал об этом, но когда бык поворотился, дочь со слезами на глазах, молча, просила у меня прощенья.
Другое средство проще и не так скучно; оно состоит в судорожном и артистическом комиссионерстве, в предложении разных разностей без внимания на запрос. Французы по большей части работали в винах и водках.
Один легист[380]380
юрист (от франц legist)
[Закрыть] предлагал своим знакомым и корелижионерам[381]381
единомышленникам (от франц coreligionnaire).
[Закрыть] коньяк, доставшийся ему чрезвычайным образом, по связям, о которых в теперешнем положении Франции он не мог и не должен был рассказывать, и притом через капитана корабля, которого компрометировать было бы calamite publique[382]382
общественным бедствием (франц)
[Закрыть]. Коньяк был так себе и стоил шесть пенсов дороже, чем в лавке. Легист, привыкнувший «пледировать»[383]383
говорить, доказывать (от франц plaider)
[Закрыть] с декламацией, прибавлял к насилию оскорбление он брал рюмку двумя пальцами за донышко, описывал ею медленные круги, плескал несколько капель, нюхал их на воздухе и всякий раз был изумлен замечательно превосходным запахом коньяка.
Другой товарищ изгнания, некогда провинциальный профессор словесности, увлекал вином. Вино он получал прямо из Кот ДОра, Бургоньи, от прежних учеников и с необыкновенным выбором.
"Гражданин, – писал он ко мне, – спросите ваше братское сердце (votre coeur fraternel), и оно вам скажет, что вы должны мне уступить приятное преимущество снабжать вас французским вином. И тут сердце ваше будет заодно со вкусом и экономией: употребляя превосходное вино по самой дешевой цене, вы будете иметь наслаждение в мысли, что, покупая его, вы облегчаете судьбу человека, который делу родины и свободы пожертвовал все.
Salut et fraternite![384]384
Привет и братство! (франц)
[Закрыть]
Р. S. Я взял на себя смелость вместе с тем отправить к вам несколько проб".
Образчики эти были в полубутылках, на которых он собственноручно надписывал не только имя вина, но и разные обстоятельства из его биографии: "Chambertin (Gr. vin et tres rare!). Cote-rotie (Comete). Pommard (1823!). Nuits (provision Aguado!)…"[385]385
«Шамбертен (из лучших вин и очень редкое). Кот-рота (Комета). Помар (1823). Нюи (из погребов Агвадо!)» (франц)
[Закрыть]
Недели через две-три профессор словесности снова присылал образчики. Обыкновенно через день или два после присылки он являлся сам и сидел час, два, три, до тех пор, пока я оставлял почти все пробы и платил за них. Так как он был неумолим и это повторялось несколько раз, то впоследствии, только что он отворял дверь, я хвалил часть образчиков, отдавал деньги и остальное вино.
– Я не хочу, гражданин, у вас красть ваше драгоценное время, – говорил он мне и освобождал меня недели на две от кислого бургонского, рожденного под кометой, и пряного Кот-роти из подвалов Aguado.
Немцы, венгерцы работали в других отраслях. Как-то в Ричмонде я лежал в одном из страшных припадков головной боли. Взошел Франсуа с визитной карточкой, говоря, что какой-то господин имеет крайность меня видеть, что он венгерец, adjutante del generale (все венгерцы-изгнанники, не имеющие никакого занятия, никакой честной профессии, называли себя адъютантами Кошута). Я взглянул на карточку – совершенно незнакомая фамилия, украшенная капитанским чином.
– Зачем вы его пустили? Сколько тысяч раз я вам говорил?
– Он приходит сегодня в третий раз.
– Ну, зовите в залу. – Я вышел разъяренным львом, вооружившись склянкой распалевой седативной[386]386
болеутоляющей (от франц. sedatif).
[Закрыть] воды.
– Позвольте рекомендоваться, капитан такой-то. Я долгое время находился у русских в плену, у Ридигера после Вилагоша. С нами русские превосходно обращались. Я был особенно обласкан генералом Глазенап и полковником… как бишь его… русские фамилии очень мудрены… ич… ич…
– Пожалуйста, не беспокойтесь, я ни одного полковника не знаю… Очень рад, что вам было хорошо. Не угодно ли сесть?
– Очень, очень хорошо… мы с офицерами всякий день эдак, штос, банк… прекрасные люди и австрийцев терпеть не могут. Я даже помню несколько слов по-русски: "глеба", "шевердак" – une piece de 25 sous[387]387
монета в 25 су (франц.).
[Закрыть].
– Позвольте вас спросить, что мне доставляет…
– Вы меня должны извинить, барон… я гулял в Ричмонде… прекрасная погода, жаль только, что дождь идет… я столько наслышался об вас от самого старика и от графа Сандора – Сандора Телеки, даже от графини Терезы Пульской… Какая женщина графиня Тереза!
– И говорить нечего, hors de ligne[388]388
из ряда вон (франц.).
[Закрыть]. – Молчание.
– Да-с, и Сандор… мы с ним вместе были в гонведах… Я собственно желал бы показать вам… – и он вытащил откуда-то из-за стула портфель, развязал его и вынул портреты безрукого Раглана, отвратительную рожу С.-Арно, Омерпаши в феске. – Сходство, барон, удивительное. Я сам был в Турции, в Кутаисе, в тысяча восемь. сот сорок девятом году, – прибавил он как будто в удостоверение сходства, несмотря на то что в 1849 году ни Раглана, ни С.-Арно там не было. Вы прежде видели эту коллекцию?
– Как не видать, – отвечаю я, смачивая голову распалевой водой. – Эти портреты вывешены везде, на Чип-сайде, по Странду, в Вест-Энде.
– Да-с, вы правы, но у меня вся коллекция, и те не на китайской бумаге. В лавках вы заплатите гинею, а я могу вам уступить за пятнадцать шиллингов.
– Я, право, очень благодарен, но скажите, капитан, на что же мне портреты С.-Арно и всей этой сволочи?
– Барон, я буду откровенен, я солдат, а не меттерниховский дипломат. Потеряв мои владения близ Темешвара, я нахожусь во временно стесненном положении, а потому беру на комиссию артистические вещи (а также сигары, гаванские сигары и турецкий табак – уж в нем-то русские и мы знаем толк!), это доставляет мне скудную копейку, на которую я покупаю "горький хлеб изгнанья", wie der Schiller sagt[389]389
как говорит Шиллер (нем).
[Закрыть].
– Капитан, будьте вполне откровенны и скажите, чтб вам придется с каждой тетради? – спрашиваю я (хотя и сомневаюсь, что Шиллер сказал этот дантовский стих).
– Полкроны.
– Позвольте нам вот как покончить дело: я вам предложу целую крону, но с тем, чтоб не покупать портретов.
– Право, барон, мне совестно, но мое положение… впрочем, вы всё знаете, чувствуете… я вас так давно привык уважать… графиня Пульская и граф Сандор… Сандор Телеки.
– Вы меня извините, капитан, я едва сижу от головной боли.
– У нашего губернатора (то есть у Кошута), у старика, тоже часто болит голова, – замечает мне гонвед, как бы в ободрение и утешение, потом наскоро завязывает портфель и берет вместе с удивительно похожими портретами Раглана и компании довольно сходное изображение королевы Виктории на монете.
Между этими ходебщиками эмиграции, предлагающими выгодные покупки, и эмигрантами, останавливающими всех не бреющих бороду на улицах и скверах, требуя десятый год недостающих двух шиллингов для отъезда в Америку и шести пенсов для покупки гробика ребенку, умершему от скарлатины, – находятся эмигранты, пишущие письма, иногда пользуясь знакомством, иногда пользуясь незнакомством, о всякого рода чрезвычайных нуждах и единовременных денежных затруднениях, часто представляя в дальней перспективе обогащение, и всегда с оригинальным эпистолярным искусством,
Таких писем у меня тетрадь; сообщу два-три особенно характеристических.
"Herr Graft![390]390
граф (нем.).
[Закрыть] Я был австрийским лейтенантом, но дрался за свободу мадьяров, должен был бежать и совершенно обносился. Если у вас найдутся поношенные панталоны – вы неизреченно меня обяжете.
Р. S. Завтра в девять часов я наведаюсь у вашего курьера".
Это род наивный, но есть письма классические по языку и лапидарности, напр.:
"Domine, ego sum Gallus, ex patria mea profugus pro causa libertatis populi. Nihil habeo ad manducandum, si aliquid per me facere potes, gaudeo, gaudebit cor meum.
Mercuris dies 1859"[391]391
Господин, я – галл, изгнанный из своего отечества за дело свободы народа. Мне нечего есть, если можешь что-нибудь для меня сделать, к радуюсь, сердце мое возрадуется. Среда 15 мая 1859 (лат.).
[Закрыть].
Другие письма, не имея ни лаконизма, ни античной формы, отличаются особенным счетоводством:
"Гражданин, вы были так добры, что прислали мне прошлого февраля (вы, может, не помните, но я помню) три ливра. Давно хотел я вам их отдать, но не получал вовсе денег от родных; на днях я получу довольно значительную сумму. Если б мне не было совестно, я бы попросил вас прислать еще два ливра и отдал бы вам круглым счетом пять ливров".
Я предпочел остаться при трехугольном. Охотник до круглых счетов начал поговаривать, что я в связях с русским посольством.
Затем идут письма деловые и письма ораторские, и те и другие очень много теряют в русском переводе.
"Mon cher Monsieur! Вы, верно, знаете мое открытие, оно доставило бы нашему веку честь, а мне кусок хлеба. И открытие это останется неизвестным, оттого что у меня нет кредита на каких-нибудь двести фунтов, и вместо того, чтобы заниматься моим делом, мне приходится за вздорную плату courir Ie cachet[392]392
бегать по урокам (франц.).
[Закрыть]. Всякий раз, когда мне представляется работа продолжительная и выгодная, насмешливая судьба дует на нее (я перевожу слово в слово). она летит прочь – я за ней, настойчивая дерзость ее берет верх (son opiniatre insolence bafoue mes projets), вновь стегает мои надежды, и я бегу туда-туда. Бегу и теперь. Поймаю ли? Почти уверен, – если вы, имея доверие к моему таланту, захотите пустить в волны ваше доверие с моими надеждами по капризному ветру моей судьбы (embarquer votre confiance en compagnie de mon esprit et la livrer au souffle peu aventureux de mon destin)". Далее объясняется, что восемьдесят фунтов есть в виду, даже восемьдесят пять; остальные сто пятнадцать изобретатель ищет занять, обещая тринадцать, almeno[393]393
в крайнем случае (итал.).
[Закрыть] одиннадцать, процентов в случае удачи. «Можно ли лучше, вернее поместить капитал в наше время, когда фонды всего мира колеблются и государства так не твердо стоят, опираясь на штыки наших врагов?»
Я ста пятнадцати не даю. Изобретатель начинает соглашаться, что в моем поведении не все ясно, Il у a du louche[394]394
есть что-то подозрительное (франц.)
[Закрыть], и что не мешает со мною быть осторожным.
В заключение вот письмо чисто ораторское:
"Великодушный согражданин будущей всемирной республики! Сколько раз вы помогали мне и ваш знаменитый друг Луи Блан, и опять-таки я пишу к вам и пишу к гражданину Блану, чтоб попросить несколько шиллингов. Удручающее положение мое не улучшается вдали от Лар и Пенат, на негостеприимном острове эгоизма и корысти. Глубоко сказали вы в одном из сочинений ваших (я постоянно их перечитываю), "что талант гаснет без денег, как лампа без масла" и проч.
