355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Герцен » Былое и думы, том 2 » Текст книги (страница 22)
Былое и думы, том 2
  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 03:58

Текст книги "Былое и думы, том 2"


Автор книги: Александр Герцен



сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)

Само собой разумеется, что я этой пошлости никогда не писал и что согражданин по будущей республике, future et universelle[395]395
  будущей и всемирной (франц.).


[Закрыть]
, ни разу не развертывал моих сочинений.

За ораторами на письме идут ораторы на словах, "делающие тротуар и переулок". Большею частью они только прикидываются изгнанниками, а в сущности – спившиеся с круга не английские мастеровые или люди, имевшие дома несчастья. Пользуясь необъятной величиной Лондона, они проделывают одну часть за другой и потом снова возвращаются на Via sacra[396]396
  Священную дорогу (лат.).


[Закрыть]
, то есть на Режент-стрит с Геймаркетом и Лестер-сквером.

Лет пять тому назад молодой человек, довольно чисто одетый и с сентиментальной наружностью, несколько раз подходил ко мне в сумерках с вопросом на французском языке с немецким акцентом:

– Не можете ли вы мне сказать, где такая-то часть города? – и он подавал какой-то адрес верст за десять от Вест-Энда, где-нибудь в Головее, Гекнее. Каждый, гак, как и я, принимался ему. толковать. Его обдавал ужас.

– Теперь девять часов вечера, я еще не ел… когда же я приду? Ни гроша на омнибус… этого я не ждал. Не смею просить вас, но если б вы меня выручили… Мне одного шиллинга за глаза довольно.

Я его встречал еще раза два, наконец, он исчез, и я не без удовольствия его встретил несколько месяцев спустя на старом месте, с измененной бородой и в другой фуражке. С чувством приподымая ее, спросил он меня:

– Вы, верно, знаете по-французски?

– Знаю, – отвечал я, – да сверх того знаю, что у вас есть адрес, вам придется идти далеко, а время позднее, вы еще ничего не ели, на омнибус денег нет, вам нужен шиллинг… но на этот раз я вам дам сикс-пенс, потому что не вы мне, а я вам рассказал все это.

– Что делать, – отвечал он мне улыбаясь, без малейшей злобы, – ведь вот вы опять не поверите, а я еду в Америку, прибавьте на дорогу.

Я не выдержал и додал сикспенс.

В числе этих господ были и русские: например, бывший кавказский офицер Стремоухов, просивший на бедность в Париже еще в 1847 году, рассказывая очень плавно историю какой-то дуэли, бегства и прочее и забирая, к сильному озлоблению прислуги, все на свете: старые платья и туфли, фуфайки летом и зимой панталоны из парусины, детские платья, дамские ненужности. Русские собрали для него денег и отправили в Алжир в иностранный легион. Он выслужил пять лет, привез аттестат и снова отправился из дома в дом рассказывать о дуэли и побеге, прибавляя к ним разные арабские похождения. Стремоухов становился стар – и жаль его было, и надоедал он страшно. Русский священник при лондонской миссии сделал для него коллекту[397]397
  сбор пожертвований (от франц. collecte).


[Закрыть]
, чтоб отправить его в Австралию. Ему дали в Мельбурн рекомендацию и поручили капитану его самого и, главное, деньги за проезд. Стремоухов приходил к нам прощаться. Мы его совсем снарядили: я ему дал теплое пальто. Гауг – рубашек и проч. Стремоухов, прощаясь, заплакал и сказал:

– Как хотите, господа, а ехать в такую даль не легкая вещь. Вдруг разорваться со всеми привычками, но это надобно…

И он целовал нас и благодарил с горячностью. Я думал; что Стремоухов давным-давно где-нибудь на берегах Викторяи-Ривер, как вдруг читаю в "Теймсе", что какой-то russian officer Stremoouchoff[398]398
  русский офицер Стремоухов (англ.).


[Закрыть]
за буянство, драку в кабаке, вследствие каких-то взаимных обвинений в воровстве и проч., присуждается на три месяца тюрьмы. Месяца через четыре после этого я шел по Оксфорд-стрит, пошел сильный дождь, со мной не было зонтика – я под вороты. В то самое время, как я остановился, какая-то длинная фигура, закрываясь дряхлым зонтиком, торопливо шмыгнула под другие вороты. Я узнал Стремоухова.

– Как, вы воротились из Австралии? – спросил я его, прямо глядя ему в глаза.

– Ах, это вы, а я и не признал вас, – отвечал он слабым и умирающим голосом. – Нет-с, не из Австралии, а из больницы, где пролежал месяца три между жизнию и смертью… и не знаю, зачем выздоровел.

– В какой же вы были больнице, в St. Georges Hospital?

– Нет, не здесь, в Соутамтоне.

– Как же вы это занемогли и никому не дали знать? Да и как же вы не уехали?

– Опоздал на первый train[399]399
  поезд (франц.).


[Закрыть]
, приезжаю со вторым, – пароход-с ушел. Я постоял на берегу, постоял и чуть не бросился в пучину морскую. Иду к reverendy[400]400
  его преподобию (англ.).


[Закрыть]
, к которому наш батюшка меня рекомендовал. «Капитан, говорит, уехал, часу ждать не хотел».

– А деньги?

– Деньги он оставил у reverenda.

– Вы, разумеется, их взяли?

– Взял-с, но проку не вышло, во время болезни все утащили из-под подушки, такой народ! Если можете чем помочь…

– А вот здесь, во время вашего отсутствия, какого-то другого Стремоухова запекли в тюрьму, и тоже на три месяца, за драку с курьером. Вы не слыхали?

– Где же слышать между жизнию и смертью. Кажется, дождь перестает. Желаю счастливо оставаться.

– Берегитесь выходить в сырую погоду, а то опять попадетесь в больницу.

После Крымской войны несколько пленных матросов и солдат остались, сами не зная зачем, в Лондоне. Люди большей частью пьяные, они спохватились поздно. Некоторые из них просили посольство заступиться за них, исходатайствовать прощение, aber was macht es denn dem Herrn Baron von Brunnov![401]401
  но какое дело до этого барону фон Бруннову! (нем).


[Закрыть]

Они представляли чрезвычайно печальное зрелище. Испитые, оборванные, они, то унижаясь, то с дерзостью (довольно неприятною в узких улицах после десяти часов вечера) требовали денег.

В 1853 году бежало несколько матросов с военного корабля в Портсмуте, часть их была возвращена в силу нелепого закона, под который подходят исключительно одни матросы. Несколько человек спаслись и пришли пешком из Порчмы в Лондон. Один из них, молодой человек лет двадцати двух, с добрым и открытым лицом, был башмачником, умел тачать, как он называл, "шлиперы". Я купил ему инструмент и дал денег, но работа не пошла.

В это время Гарибальди отплывал с своим "Common Wealth" в Геную, я попросил его взять с собой молодого человека. Гарибальди принял его с жалованьем фунта в месяц и с обещанием, если будет хорошо себя вести, давать через год два фунта. Матрос, разумеется, согласился, взял у Гарибальди два фунта вперед и принес свои пожитки на корабль.

На другой день после отъезда Гарибальди матрос пришел ко мне красный, заспанный, вспухнувший.

– Что случилось? – спрашиваю я его.

– Несчастье, ваше благородие, опоздал на корабль.

– Как опоздал?

Матрос бросился на колени и неестественно хныкал. Дело было исправимо. Корабль пошел за углем в New-castle-upon-Tyne.

– Я тебя пошлю по железной дороге туда, – сказал я ему, – но если ты и на этот раз опоздаешь, помни, что я ничего для тебя не сделаю, хоть умри с голоду. А так как дорога в Newcastle стоит больше фунта, а я тебе не доверю шиллинга, то я пошлю за знакомым и ему поручу продержать тебя всю ночь и посадить в вагон.

– Всю жизнь буду молить бога за ваше высокородие!

Знакомый, взявшийся за отправку, пришел ко мне с рапортом, что матроса выпроводил.

Представьте же мое удивление, когда дня через три матрос явился с каким-то поляком.

– Что это значит? – закричал я на него, в самом деле дрожа от бешенства.

Но прежде, чем матрос открыл рот, его товарищ принялся его защищать на ломаном русском языке, окружая слова какой-то атмосферой табаку, водки и пива.

– Кто вы такой?

– Польский дворянин.

– В Польше все дворяне. Почему вы пришли ко мне с этим мошенником?

Дворянин расхорохорился. Я сухо заметил ему, что я с ним не знаком и что его присутствие в моей комнате до того странно, что я могу его велеть вывести, позвав полисмена.

Я посмотрел на матроса. В три дня аристократического общества с дворянином его много воспитали. Он не плакал и пьяно-дерзко смотрел на меня.

– Оченно занемог, ваше благородие. Думал богу душу отдать, полегчало, когда машина ушла.

– Где же это тебя схватило?

– На самой, то есть, железной дороге.

– Что ж не поехал с следующей машиной?

– Невдомек-с, да и так как языку не способен…

– Где билет?

– Да билета нет.

– Как нет?

– Уступил тут одному человечку.

– Ну, теперь ищи себе других человечков, только в одном будь уверен: я тебе не помогу ни в каком случае.

– Однако, позвольте… – вступил в речь "вольный шляхтич".

– Милостивый государь, я не имею ничего вам сказать и не желаю ничего слушать.

Ругая меня сквозь зубы, отправился он с своим Телемаком, вероятно, до первого кабака.

Еще ступеньку вниз.

Может, многие с недоумением спросят, какая же это еще ступенька вниз?.. а есть, и довольно большая – только тут уж темно, идите осторожно. Я не имею pruderie[402]402
  ложной стыдливости (франц).


[Закрыть]
Шельхера, и мне автор поэмы, в которой Христос разговаривает с маршалом Бюжо, показался еще забавнее после геройского pour un vol avec effraction[403]403
  за кражу со взломом (франц.).


[Закрыть]
. Если он и украл что-нибудь из-под замка, зато подвергался бог знает чему и потом работал несколько лет, может с ядром на ногах. Он имел против себя не только того, которого обокрал, но все государство и общество, церковь, войско, полицию, суд, всех честных людей, которым красть не нужно, и всех бесчестных, но не уличенных по суду. Есть воры другого рода, награждаемые правительством, отогреваемые начальством, благословляемые церковью, защищаемые войском и не преследуемые полицией, потому что они сами к ней принадлежат. Это люди, ворующие не платки, но разговоры, письма, взгляды. Эмигранты-шпионы, шпионы в квадрате… ими оканчивается порок и разврат; дальше, как за Луцифером у Данта, ничего нет – там уж опять пойдет вверх.

Французы – большие артисты этого дела. Они умеют ловко сочетать образованные формы, горячие фразы, aplomb человека, которого совесть чиста и point dhon-neur[404]404
  чувство чести (франц.).


[Закрыть]
раздражителен, с должностью шпиона. Заподозрите его, – он вызовет вас на дуэль, он будет драться, и храбро драться.

"Записки" де ла Года, Шеню, Шнепфа – клад для изучения грязи, в которую цивилизация завела своих блудных детей. Де ла Год наивно печатает, что он, предавая своих друзей, должен был с ними хитрить так, "как хитрит охотник с дичью".

Де ла Год – это Алкивиад шпионства.

Молодой человек с литературным образованием и радикальным образом мыслей, он из провинции явился в Париж, бедный, как Ир, и просил работы в редакции "Реформы". Ему дали какую-то работу, он ее сделал хорошо; мало-помалу с ним сблизились. Он вступил в политические круги, знал многое из того, что делалось в республиканской партии, и продолжал работать несколько лет, оставаясь в самых дружеских отношениях к сотрудникам.

Когда, после Февральской революции, Косидьер разобрал бумаги в префектуре, он нашел, что де ла Год все время преправильно доносил полиции о том, что делалось в редакции "Реформы". Косидьер позвал де ла Года к Альберу, там ждали свидетели. Де ла Год явился, ничего не подозревая, попробовал запираться, но потом, видя невозможность, признался, что письма к префекту писал он. Возник вопрос, что с ним делать? Одни думали, и были совершенно правы, застрелить его тут же, как собаку. Альбер восстал пуще всех и не хотел, чтобы в его квартире убили человека. Косидьер предложил ему заряженный пистолет с тем, чтоб он застрелился. Де ла Год отказался. Кто-то спросил его, не хочет ли он яду? он и от яду отказался, а, отправляясь в тюрьму, как благоразумный человек, спросил кружку пива, это факт, переданный мне сопровождавшим его помощником мэра XII округа.

Когда реакция стала брагь верх, де ла Года выпустили из тюрьмы, он уехал в Англию, но когда реакция еще окончательное восторжествовала, он возвратился в Париж и совался вперед в театрах и других публичных собраниях, как лев особой породы; вслед за тем издал он свои "Записки".

Шпионы постоянно трутся во всех эмиграциях – их узнают, открывают, колотят, а они свое дело делают с полнейшим успехом. В Париже полиция знает все лондонские тайны. День тайного приезда Делеклюза, потом Буашо во Францию были так хорошо известны, что они были схвачены в Кале, лишь только вышли из корабля. В коммунистическом процессе в Кельне читали документы и письма, "купленные в Лондоне", как наивно признался в суде прусский комиссар полиции.

В 1849 году я познакомился с изгнанным австрийским журналистом Энглендером. Он был очень умен, очень колок и впоследствии помещал в колачековских ярбухах ряд живых статей об историческом развитии социализма, Энглендер этот попался в тюрьму в Париже по делу, названному "Делом корреспондентов". Ходили разные слухи об нем, наконец он сам явился в Лондон. Здесь другой австрийский изгнанник, доктор Гефнер, очень уважаемый своими, говорил, что Энглен-дер в Париже был на жалованье у префекта и что его сажали в тюрьму за измену брачной верности французской полиции, приревновавшей его к австрийскому посольству, у которого он тоже был на жалованье. Энглендер жил разгульно, на это надобно много денег, одного префекта, видно, не хватало.

Немецкая эмиграция потолковала, потолковала и позвала Энглендера к ответу, Энглендер хотел отшутиться, но Гефнер был беспощаден, тогда муж двух полиций вдруг вскочил с раскрасневшимся лицом, со слезами на глазах и сказал: "Ну да, я во многом виноват, но не ему меня обвинять", и он бросил на стол письмо префекта, из которого ясно было, что и Гефнер получал от него деньги.

В Париже проживал некий Нидергубер, тоже австрийский рефюжье, я познакомился с ним в конце 1848 года. Товарищи его рассказывали об нем необыкновенно храбрый поступок во время революции в Вене. У инсургентов недоставало пороха, Нидергубер вызвался привезти по железной дороге и привез. Женатый и с детьми, он бедствовал в Париже. В 1853 году я его нашел в Лондоне в большой крайности; он занимал с семьею две небольшие комнатки в одном из самых бедных переулков Соо. Все не спорилось в его руках. Завел он было прачечную, в которой его жена и еще один эмигрант стирали белье, а Нидергубер развозил его – но товарищ уехал в Америку, и прачечная остановилась.

Ему хотелось поместиться в купеческую контору – очень неглупый человек и с образованием, он мог заработать хорошие деньги, но reference[405]405
  рекомендация (франц.).


[Закрыть]
, reference, без reference в Англии ни шагу. Я ему дал свою; по поводу этой рекомендации один немецкий рефюжье, Оппенгейм, заметил мне, что напрасно я хлопочу, что человек этот не пользуется хорошей репутацией, что он будто бы в связях с французской полицией.

В это время Рейхель привез в Лондон моих детей. Он принимал в Нидергубере большое участие. Я сообщил ему, что об нем говорят.

Рейхель расхохотался; он ручался за Нидергубера, как за самого себя, и указывал на его бедность, как на лучшее опровержение. Последнее убеждало отчасти и меня. Вечером Рейхельушел гулять, возвратился поздно, встревоженный и бледный. Он взошел на минуту ко мне и, жалуясь на сильную мигрень, собирался лечь спать. Я посмотрел на него и сказал:

– У вас есть что-то на душе, heraus damrt![406]406
  выкладывайте! (нем.)


[Закрыть]

– Да, вы отгадали… но дайте прежде честное слово, что вы никому не скажете.

– Пожалуй, но что за шалости, – предоставьте моей совести.

– Я не мог успокоиться, услышавши от вас об Нидергубере, и, несмотря на обещание, данное вам, я решился его спросить и был у него. Жена его на днях родит, нужда страшная… чего мне стоило начать разговор. Я вызвал его на улицу и, наконец, собрав все силы, сказал ему: знаете ли, что Г. предупреждали в том-то и том-то, я уверен, что это клевета, поручите мне разъяснить дело. "Благодарю вас, – отвечал он мне мрачно, – но это не нужно; я знаю, откуда это идет. В минуту отчаяния, умирая с голода, я предложил префекту в Париже мои услуги, чтобы держать его au courant[407]407
  в курсе (франц.).


[Закрыть]
эмиграционных новостей. Он мне прислал триста франков, и я никогда ему не писал потом".

Рейхель чуть не плакал.

– Послушайте, пока жена его не родит и не оправится, даю вам слово молчать; пусть идет в конторщики и оставит политические круги. Но, если я услышу новые доказательства и он все-таки будет в сношениях с эмиграцией, я его выдам. Черт с ним!

Рейхель уехал. Дней через десять, во время обеда, взошел ко мне Нидергубер, бледный, расстроенный.

– Вы можете понять, – говорил он, – чего мне стоит этот шаг, но, куда ни смотрю, кроме вас, спасенья нет. Жена родит через несколько часов, в доме ни угля, ни чая, ни чашки молока, денег ни гроша, ни одной женщины, которая бы помогла, не на что послать за акушером.

И он, действительно изнеможенный, бросился на стул и, покрыв лицо руками, сказал:

– Остается пулю в лоб, по крайней мере не увижу этого ужаса.

Я тотчас послал за добрым Павлом Дарашем, дал денег Нидергуберу и, сколько мог, успокоил его. На другой день Дараш заехал сказать, что роды сошли с рук хорошо.

Между тем весть, пущенная, вероятно, по личной вражде, о связях с французской полицией Нидергубера ходила больше и больше, и, наконец, Таузенау, известный венский клубист и агитатор, после речи которого народ повесил Латура, уверял направо и налево, что он сам читал письмо от префекта, писанное при присылке денег. Обвинение Нидергубера, видно, было дорого для Таузенау – он сам зашел ко мне, чтобы подтвердить его.

Положение мое становилось трудно. Гауг жил у меня – до того я ему не говорил ни слова, но теперь это становилось неделикатно и опасно. Я рассказал ему, не упоминая о Рейхеле, которого не хотел путать в драму, имевшую все шансы на то, что V акт ее будет представляться в полицейском суде или в Олд-Бели. Чего я прежде боялся, то и случилось: "вскипел бульон"; я едва мог усмирить Гауга и удержать его от нашествия на чердак Нидергубера. Я знал, что Нидергубер должен был прийти к нам с переписанными тетрадями, и советовал подождать его. Гауг согласился и как-то утром вбежал ко мне, бледный от ярости, и объявил, что Нидергубер внизу. Я бросил поскорее бумаги в стол и сошел. Перестрелка шла уж сильная. Гауг кричал, и Нидергубер кричал. Калибр крепких слов становился все крупнее. Выражение лица Нидергубера, искаженного злобой и стыдом, было дурно. Гауг был в азарте и путался. Этим путем можно было скорее дойти до раскрытия черепа, чем дела.

– Господа, – оказал я вдруг середь речи, – позвольте вас остановить на минуту.

Они остановились.

– Мне кажется, что вы портите дело горячностью; прежде чем браниться, надобно поставить совершенно ясно вопрос.

– Что я шпион или нет? – кричал Нидергубер. – Я ни одному человеку не позволю ставить такой вопрос.

– Нет, не в этом вопрос, который я хотел предложить; вас обвиняет один человек, да и не он один, что вы получали деньги от парижского префекта полиции.

– Кто этот человек?.

– Таузенау.

– Мерзавец! – Это к делу не идет; вы деньги получали или нет?

– Получал, – сказал Нидергубер с натянутым спокойствием, глядя мне и Гаугу в глаза– Гауг судорожно кривлялся и как-то стонал от нетерпения снова обругать Нидергубера, я взял Гауга за руку и сказал:

– Ну, только нам и надобно.

– Нет, не только, – отвечал Нидергубер – вы должны знать, что никогда ни одной строкой я не компрометировал никого.

– Дело это может решить только ваш корреспондент Пиетри, а мы с ним не знакомы.

– Да что я у вас – подсудимый, что ли? Почему вы воображаете, что я должен перед вами оправдываться? Я слишком высоко ценю свое достоинство, чтобы зависеть от мнения какого-нибудь Гауга или вашего. Нога моя не будет в этом доме, – прибавил Нидергубер, гордо надел шляпу и отворил дверь.

– В этом вы можете быть уверены, – сказал я ему вслед.

Он хлопнул дверью и ушел. Гауг порывался за ним, но я, смеясь, остановил его, перефразируя слова Сийеса:

"Nous sommes aujourdhui се que nous avons ete hier – dejeunons!"[408]408
  Сегодня мы – те же, что были вчера, пойдем завтракать! (франц.)


[Закрыть]

Нидергубер отправился прямо к Таузенау. Тучный, лоснящийся Силен, о котором Маццини как-то сказал: "Мне все кажется, что его поджарили на оливковом масле и не обтерли", еще не покидал своего ложа., Дверь отворилась, и перед его просыпающимися и опухлыми глазами явилась фигура Нидергубера.

– Ты сказал Г., что я получал деньги от префекта?

– Я.

– Зачем?

– Затем, что ты получал.

– Хотя и знал, что я не доносил?! Вот же тебе за это! – При этих словах Нидергубер плюнул Таузенау в лицо и пошел вон… Разъяренный Силен не хотел остаться, в долгу; он вскочил с постели, схватил горшок и, пользуясь тем, что Нидергубер спускался по лестнице, вылил ему весь запас на голову, приговаривая: "А это ты возьми себе".

Эпилог этот утешил меня несказанно.

– Видите, как хорошо я сделал, – говорил я Гаугу, – что вас остановил. Ну, что бы подобного вы могли сделать над главой несчастного корреспондента Пиетри, ведь он до второго пришествия не просохнет.

Казалось бы, дело должно было окончиться этой немецкой вендеттой, но у эпилога есть еще небольшой финал. Какой-то господин, говорят, добрый и честный, старик Винтергальтер, стал защищать Нидергубера. Он созвал комитет немцев и пригласил меня, как одного из обвинителей. Я написал ему, что в комитет не пойду, что все мне известное ограничивается тем, что Нидергубер в моем присутствии сознался Гаугу, что он деньги от префекта получал. Винтергальтеру это не понравилось; он написал мне, что Нидергубер фактически виноват, но морально чист, и приложил письмо Нидергубера к нему. Нидергубер обращал, между прочим, внимание его на странность моего поведения. "Г., – говорил он, – гораздо прежде знал от г. Рейхеля об этих деньгах и не только молчал до обвинения Таузенау, но после того еще дал мне два фунта и прислал на свой счет доктора во время болезни жены!"

Sehr gut![409]409
  Очень хорошо! (нем.).


[Закрыть]


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю