Текст книги "Памятник Дюку (Повести)"

Автор книги: Александр Воинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Впрочем, кроме печи, темных стен и вот этих фотографий, чудом уцелевших, в хате ничто не напоминает о прошлой жизни.

Посреди комнаты стоит походный стол на тонких ножках, на нем грудой лежат документы, а на самом краю телефоны в желтых кожухах; в углу, покрытый зеленой краской, примостился немецкий несгораемый ящик. Ну и кряхтят солдаты, когда грузят его на машину при переездах!

Только сейчас, глядя в синеватые огоньки пламени, Тоня почувствовала облегчение. Она словно вернулась из мира тоски и безнадежности в мир света и больших дел, где она очень нужна.

Она быстро скинула плащ-палатку, на мгновение задержав ее в руках. Пожалела, что не вернула ее Лене, он так и пошел под дождем. Потом стала кочергой шуровать в печке, разбивая пылающие головни, от которых при каждом ударе летели снопы искр. И не заметила, как за ее спиной появился Савицкий.

– Люблю тепло, – сказал он, скинув шинель, присел на скамейку рядом с Тоней. – Сиди!.. Сиди!.. – удержал он ее, так как она тут же вскочила. – Погрейся… Ну, как там?.. Какие разведданные?.. – Он улыбнулся.

Тоня смотрела на его длинные пальцы, которые тянулись к огню, они были очень красивы, и вдруг спросила:

– А вы играете на рояле?..

Савицкий удивленно посмотрел на нее и засмеялся:

– Это все меня спрашивают. Нет, с музыкой у меня нелады! Бездарен!.. А вот рисовать умею!.. Правда, для себя… И карикатуры для стенгазеты! Когда в институте учился, меня из-за этого всегда в редколлегию выбирали.

Он неторопливо закурил, а Тоня стала подробно рассказывать о разговоре с пленным, стараясь не упустить ни одной детали.

– Так, значит, – переспросил Савицкий, – как только Круглов закричал «занавесь окна», он тут же схватился за лампу?!

– Да, – сказала Тоня. – Когда я обернулась, он уже опускал фитиль… Но потом он, правда, переспросил, что кричал часовой…

Савицкий подкинул в печь дров и, морща лоб, просидел с минуту, не задавая больше вопросов. Ординарец принес чайник и долго прилаживал его к огню так, чтобы поменьше закоптить. Савицкий заметил и усмехнулся:

– У каждого свои заботы!.. Ну что ж, – проговорил он, – если это так, то возникает любопытная ситуация… Ситуэйшен!.. – Он провел растопыренными пальцами по воздуху. – Из нее мы можем выжать для себя довольно много полезного… Вот что, Тоня, ты к нему сегодня больше не ходи… А завтра мы кое-что в твоем задании уточним… – Одну минуточку! – Савицкий повернул к ней лицо, на котором лежал багряный отсвет пламени. – Зайди по дороге в караульное помещение и передай мое распоряжение начальнику караула не давать ужин Петреску и завтра попридержать ему завтрак… Так часиков до двенадцати… Пусть немного проголодается…

Глава шестая

На другое утро ровно в девять Тоня получила у Савицкого совершенно точные инструкции.

Теперь, когда она знала Леона Петреску и первая встреча с ним несомненно заложила основы для доверия, она не металась больше от чувства собственной беспомощности. За ночь она многое продумала, и Савицкий невольно отметил ее большое внутреннее спокойствие.

– Ну как? – с улыбкой спросил он, когда она вошла к нему с санитарной сумкой на плече. – Я вижу, что работа по медицинской части тебе понравилась…

Топя улыбнулась. Стоявший у окна Корнев тоже улыбнулся.

– Я же говорил, товарищ полковник, что Тоня у нас девушка способная!.. Глаз у нее острый! – Как всегда, ему не терпелось взять инициативу разговора в свои руки.

Однако на этот раз Савицкий не дал ему этой возможности.

– Подожди, Корнев! – прервал он его. – Тоня, присядь! И слушай внимательно!

Тоня опустилась на табуретку, положив у ног сумку, и вновь, как послушная ученица, сложила руки на коленях.

– Так вот, – сказал Савицкий, – мы решили устроить Петреску еще одну проверку. Незаметную для него, но совершенно точную по возможной реакции. Ты что-нибудь о рефлексах Павлова знаешь? Об условных и безусловных?..

– Товарищ полковник, – вдруг не выдержал Корнев, – у нас остались считанные часы, а вы лекции ей читаете…

Савицкий бросил в сторону Корнева ледяной взгляд.

– Слушайте, Корнев! Вы мне мешаете! – Помолчав, сгреб своими длинными пальцами пачку бумаг и в сердцах перебросил их с одной стороны стола на другую. – Так вот, Тоня!.. Мы не случайно задержали Петреску завтрак! Он сейчас голоден. Ты пойдешь к нему. И сядешь так, чтобы хорошо видеть его лицо. Начни разговор. Потом в хату войдет Витя и спросит тебя по-русски, кормили ли пленного. Ты скажешь – нет, и попросишь принести еду, да повкуснее… А сама наблюдай!.. Если Петреску при этих словах сделает глотательное движение – значит, он понял.

Тоня кивнула. Ее не устраивало только, что войдет Виктор, лучше, если бы вошел Леня.

– Теперь можно, товарищ полковник? – сказал Корнев, обидчиво поджимая тонкие губы.

– Говори, – разрешил Савицкий; он не хотел усугублять конфликт, особенно при Тоне, и обращением на «ты» давал понять Корневу, что считает спор исчерпанным.

– Так вот, – сказал Корнев, – передай Егорову, чтобы он и близко не подходил к хате, где сидит Петреску. Румын не должен его видеть! Понятно?

– Понятно! – Тоня потупила взгляд. Ей было неприятно, что об ее отношениях с Егоровым Корнев говорит так обнаженно, но в то же время его слова прозвучали, как официальное их признание.

Савицкий пришел ей на помощь. Он поднял руку.

– Ну, Корнев!.. Это уж мы сами ему скажем!

Корнев пошевелил своими светлыми, рыжими бровями:

– Да я ему вчера говорил! Предупреждал! Так все равно вечером он кружил вокруг хаты, как ястреб…

Савицкий невольно улыбнулся. Ох, уж этот Корнев, дотошен и придирчив, влезает в каждую мелочь! Кто знает, может быть, таким и надо быть разведчику, судьба которого часто зависит от десятков, подчас, казалось бы, мелких обстоятельств, но каждое из них, если его не учитывать, может привести к провалу и гибели.

Тоня не спросила, почему Егоров не должен видеть Петреску. Она вообще привыкла к тому, что ей не следует интересоваться тем, что ей не говорят. Но нетрудно было догадаться. Петреску не должен знать Егорова, который через несколько дней начнет действовать по ту сторону линии фронта. Ведь в жизни бывают неожиданные встречи…

Савицкий вызвал переводчика, быстро обо всем договорились, и Тоня, взвалив на плечо сумку, пошла к Петреску.

На душе у нее было смутно. Она не видела ни деревьев, которые после ночного дождя вдруг ожили и покачивали ветвями, отогревались под лучами теплого весеннего солнца, ни дальних полей, уходящих к горизонту, – они тоже, казалось, раздвинулись. Она смотрела под ноги, на рыжую тропинку, по которой еще вчера нельзя было пройти, – в такое месиво превратил ее дождь, – а сейчас уже подсохшую, и думала о Егорове.

Вчера вечером она так его и не нашла, хотя обошла все хаты, где жили разведчики. Кто-то сказал, что его послали зачем-то в штаб одной из дивизий. Не нашла и Дьяченко – он словно сквозь землю провалился.

Самое страшное в жизни для нее было одиночество. Она его не переносила с детства. Плакала, когда оставалась одна в квартире. А когда подросла, то обычно не возвращалась домой, если знала, что мать еще не вернулась, и гуляла по городу. Когда же стала еще более взрослой, у нее возникла постоянная потребность с кем-то делиться своими мыслями и чувствами. Егоров, который оказался рядом, невольно вошел в ее жизнь. Он умел слушать и понимать ее.

Сейчас он был необходим. Так много ей нужно было понять в самой себе, что если бы выговорилась, то, может быть, и разобралась, что делать и как поступать дальше.

Ночью она долго думала. Конечно, Петреску следил за каждым ее движением, за каждым произнесенным ею словом. Какое впечатление она произвела на него? Поверит ли он тому, что она должна сказать?

С того момента, как она переступила порог хаты, где содержался Петреску, ее не оставляло чувство душевного смятения, оно лишь уменьшалось или усиливалось, в зависимости от обстоятельств, но постоянно жило в ней.

Никогда в жизни она не ощущала такой ответственности за поступок, никогда так быстро и остро не работала ее мысль.

Война бросила маленькую, хрупкую девушку в пучину событий, и ей предстояло пройти нелегкий путь. А что в его конце?.. Об этом она старалась не думать.

Но вот она и пришла. Круглов, вновь занявший свое место на посту, еще издали узнал ее и улыбался всеми морщинами, которые щедро избороздили его суховатое лицо.

– Опять в гости? – весело спросил он, когда она подошла к крыльцу. – Штаны жует, – кивнул он в сторону хаты, – два раза есть просил… Будут его сегодня кормить или нет?..

– Будут! – невольно улыбнулась Тоня; ей нравился общительный нрав Круглова, да и вообще сейчас ей хотелось просто поговорить, чтобы отвлечься от тягостных мыслей.

– А вчера ты, девушка, у него долго засиделась, – сказал Круглов, и его глаза хитровато заблестели. – Раны у него, видно, глубокие… Долго пришлось перевязывать…

– Эх, дядя! – вздохнула Тоня.

– Такие уж дела, тетя! – в тон ей ответил Круглов.

Тоня посмотрела на окно. К стеклу изнутри прижалось лицо Петреску. Он пристально смотрел на нее.

– Ну, я пойду, дядя, – сказала Тоня.

– Иди, тетя, – сказал Круглов, повернулся и двинулся по своему недлинному, смертельно надоевшему ему маршруту – вокруг хаты, держа винтовку под мышкой штыком вниз.

Когда Тоня вошла, Петреску уже стоял посреди хаты, взлохмаченный, в расстегнутом кителе, из-под которого была видна поросшая черными вьющимися волосами плотная грудь и короткая сильная шея. Повязка на голове держалась, но лицо его за ночь осунулось, и он встретил Тоню настороженным, замкнутым взглядом.

– Здравствуйте! – весело сказала Тоня, переступив через порог. – Как вы себя чувствуете?

– Плохо! Очень плохо, – проговорил он, не двигаясь с места.

– Как ваша голова?

– У меня нет головы.

Она улыбнулась его словам, как шутке.

– А я пришла перевязать!

– Меня не надо больше перевязывать, – сухо проговорил он. – И вообще я не хотел бы, чтобы вы сюда приходили!

Тоня вскинула голову, и ее руки, которые уже стали разбирать содержимое сумки, на мгновение остановились. Она ожидала всего, но не такого разговора.

– Скажите тем, кто вас ко мне послал, что я больше не скажу ни слова…

– Что случилось? – спросила Тоня, она пристально смотрела на Петреску, прислушиваясь, не идет ли Виктор. Скорей бы он пришел! Она стала бояться, что в момент вопроса Петреску отвернется.

Он смотрел на нее с откровенной ненавистью.

– Вы обвиняете немцев в жестокости!.. А кто вы?.. Ваши ласковые руки, – в его голосе прозвучала уничтожающая ирония, – забинтовали мне голову… Но тут же меня лишают пищи!..

– Как, вам не дали есть?! – воскликнула Тоня.

– Да, – проговорил он, – и часовой на все мои просьбы не отвечает.

– Но как же вы с ним объяснялись?

– Я показывал ему в окно руками, но этот азиат в ответ вскинул винтовку!..

– Не может быть, – проговорила Тоня. – Клянусь, я этого не знала! – Она сказала это так подкупающе искренне, что сама поразилась.

Петреску усмехнулся:

– Бросьте разыгрывать комедию! Вы не знали!.. Вы – это мое, надеюсь, последнее разочарование…

Тоня подавленно молчала. Она была неискушенным бойцом и сейчас вдруг ощутила всю меру своей неопытности. Нет, она не может победить в этой схватке. Леня правильно говорил, он предвидел, что перед нею сильный противник и не с ее слабыми руками справиться с ним. Если он схватит ее сейчас и задушит, то Круглов даже не услышит ее крика, – так это мгновенно случится.

Ей нестерпимо хотелось броситься к двери и убежать, и пусть потом будет что будет. Пусть ее посылают хоть в штрафной батальон.

И вдруг она заплакала, припав лицом к столу. Ее тонкая спина вздрагивала под гимнастеркой, волосы закрыли лицо, и Петреску оцепенел, слыша глухие, сдавленные рыдания.

Он продолжал стоять посреди хаты, и взгляд его выражал растерянность.

– Я понимаю, – проговорил он, – вы, конечно, не виноваты!

Это было, как безумие. Тоня почувствовала, что в ней возникла другая жизнь и она сама уже больше не та, что была минуту назад. Все то, к чему она готовилась все эти дни, о чем непрерывно думала, вдруг стало ее сущностью, так, наверно, бывает у актрис в минуты высшего вдохновения. Она уже больше не контролировала свои слова, они произносились сами, на том душевном накале, который передавался Петреску и заставлял его верить.

– Что вы знаете о моей жизни?! – говорила она. – Может быть, я в тысячу раз несчастнее, чем вы! Я одинока! У меня в Одессе сестра, и я каждое мгновение боюсь, что об этом узнают! Тогда и меня будут считать предательницей! Как я хотела бы исчезнуть! Каждый день для меня пытка!..

– Не плачьте, – сказал Петреску, шагнув к ней. – Эта проклятая война всех нас сделала зверями! Я тоже запутался… Я уже ничего не понимаю…

В это мгновение Тоня услышала быстрые шаги в сенях, распахнулась дверь, и на пороге возникла приземистая фигура Виктора.

Очевидно, заплаканное лицо Тони поразило его. Он мгновение постоял, оценивая обстановку, и громко неестественным голосом спросил:

– Слушайте, Тоня! Сегодня пленного кормили?..

И сквозь завесу слез Тоня ясно увидела, как в широком горле Петреску поднялось и опустилось тугое яблоко кадыка.

– Нет! Его морят голодом! – вдруг закричала она истерически. – Иди! И немедленно принеси!..

Виктор испуганно попятился, – ему уже было не до горла Петреску, да и вряд ли он его разглядел, так как тот стоял к нему боком, – и исчез за дверью.

– Вы, кажется, кричали на лейтенанта? – пробормотал Петреску. – Вас ведь могут за это отдать под суд?..

– И пусть! Пусть отдадут, – ожесточенно сказала Тоня, она уже сама верила в то, что говорит. – Я ничего уже не боюсь.

А все же самоконтроль, о котором она в эти мгновения не подозревала, действовал с необычайной точностью. «Уходи! Уходи!» – требовал внутренний голос, и она ему подчинилась. Усталым движением застегнула сумку, которая ей так и не понадобилась, и, сказав Петреску, что пойдет на кухню, чтобы заставить скорее принести теперь уже обед, вышла из хаты.

Только сойдя с крыльца, она почувствовала всю меру душевной усталости, но все же нашла в себе силы улыбнуться Круглову, который проводил ее взглядом, полным встревоженного внимания…

– Ну как? – спросил Савицкий, как только она перешагнула порог.

По его взгляду, острому и веселому, и по тому, как подался вперед Корнев, который сидел у стола, удобно опершись о его край, Тоня поняла, что, ожидая ее, они о чем-то поспорили, и теперь от нее зависит, кто выиграет. И эта непринужденная атмосфера подействовала на нее успокаивающе.

– Все было, как вы сказали, – проговорила она, смотря в лицо Савицкого и чувствуя облегчение оттого, что она снова может быть естественной.

– Точнее! – нетерпеливо хлопнул ладонью о стол Корнев. – Что было?..

– Как только Виктор спросил о еде, он тут же сделал вот так! – И она старательно проглотила слюну, вытянув шею.

– Ну, что я говорил! – воскликнул Савицкий. – Иди в военторг, тащи коньяк, Корнев!

– Нет, подождите! – не сдавался тот. – Как он сделал? Покажи-ка еще раз!..

– Вот так! – сказала Тоня и опять проглотила слюну.

Стараясь не пропустить ни одной подробности, она изобразила голодное выражение, с которым проглотил слюну Петреску, и это окончательно развеселило Савицкого.

– Ну и актриса! – захохотал он. – Кончится война, ты же во МХАТе будешь играть!..

Корнев поднялся, вздохнул и поплелся к двери.

– Ты куда? – спросил Савицкий.

Тот обернулся:

– А водка не пройдет?

– Слушай, Корнев!.. Не торгуйся… Иди, раз уже пошел!..

Корнев почесал кончиком прокуренного пальца лысину, надел фуражку и притворил за собой дверь.

– Ну, теперь рассказывай подробно! – сказал Савицкий. – Да чего ты стоишь?.. Присаживайся! А этот истукан Виктор так ничего и не разглядел. Так, значит, Петреску по-русски понимает?

– Понимает, – кивнула Тоня.

– Прекрасно! Это нам очень кстати! Но в разговоре с тобой он в этом не признавался?

– Что вы, товарищ полковник! Он это скрывает. Ему ведь важно, чтобы при нем не стеснялись…

– Так! – Савицкий подумал. – Он, может быть, и не надеется выжить, но хочет вести игру до последнего… Что ж, его можно понять!.. – Он просмотрел какую-то бумагу, подписал и снова поднял взгляд на Тоню. – Ну, а остальное?.. – спросил он, не уточняя, но Тоня его поняла.

Рассказать обо всем, что произошло с ней во время разговора с Петреску? Нет, это невозможно. Она еще жила этим, не давая до конца себе отчета, почему вдруг в ней начали сосуществовать два различных человека, и хотя прежний контролировал нового, но только в глубоком подсознаний.

– По-моему, он неплохой человек! – вдруг сказала Тоня.

Савицкий кашлянул и поражено взглянул на нее.

– Ты что, тоже занялась психологическими опытами? – строго спросил он. – Конечно, хорошо знать, с кем имеешь дело, но меня интересует другое…

– По-моему, он мне начал верить.

– Ты в этом убеждена?

– Да, пожалуй!

– Нет, не пожалуй, а точно?

– Наверно это точно.

Савицкий досадливо мотнул головой.

– Ты должна понять, что здесь не может быть никакого допуска. Да или нет! Вот как ставится вопрос. А для тебя это тоже… – Он опять недосказал, но Тоня мысленно закончила его фразу: «Вопрос-жизни или смерти».

– Да, он мне поверил, – уже твердо сказала она, хотя внутренне еще не была убеждена в этом, но теперь она верила, что добьется своего.

– Я еще раз спрашиваю, – повысил голос Савицкий, – ты убеждена в этом? Ты проверила?

Что ответить? И как проверить то, что никак не объяснишь словами?

– Проверила! – сказала она.

– Как?

Вопрос поставлен прямо, и взгляд Савицкого испытующе ощупывает ее лицо.

– Ты понимаешь, Тоня, мы не можем рисковать ни делом, ни тобой!.. Сейчас наступает новый этап. У нас нет времени… Операция разворачивается… Мы отвечаем за жизнь десятков тысяч людей… Я еще раз спрашиваю – ты уверена?

Серые глаза Тони теперь смотрели на него с жесткой остротой, и он вдруг впервые понял, что перед ним сидит взрослый, много переживший человек.

– Ну, хорошо! – сказал он, подчиняясь этому взгляду. – Ты ему рассказала о себе?

– Да, рассказала!

– Все, как есть, и о сестре в Одессе?

– О ней – тоже.

– Значит, биография твоя ему уже понятна?

Тоня кивнула.

– Как он реагировал? – спросил Савицкий; по отдельным деталям он все же вытягивал из Тони то, что ему было нужно.

– Он меня пожалел!

– Ого! – усмехнулся Савицкий. – Как видно, вы действительно поговорили по душам…

Тоня сдержанно улыбнулась, вспомнив, как развивались события в хате Петреску.

– Что я должна делать дальше? – тихо спросила она.

– Если ты уверена, – сказал Савицкий как-то очень буднично, – то переходи ко второй части плана. Уговори его бежать!.. Когда начнется побег, – а как его убедительней устроить, мы еще подумаем, – ты пойдешь вместе с Петреску. Так как ты его спасла, этим ты докажешь свою преданность. Общая задача – проникнуть в Одессу и поселиться у сестры. Дальнейшие указания получишь…

Как ни готовилась Тоня к любым неожиданностям, но по плечам и спине словно поползла изморозь.

– А что же я должна ему сказать? – спросила она растерянно. – Почему я должна бежать вместе с ним?

– Очень просто, – сказал вернувшийся с бутылкой коньяку Корнев. – Ты хочешь жить с сестрой! И нам стало известно, что твой отец перебежал к немцам!

– Что с вами? Может быть, вы не решаетесь? – спросил Савицкий, переходя незаметно для себя на «вы».

– Ничего!.. Ничего!.. – быстро проговорила Тоня и поспешно поднялась. – Можно идти?..

Глава седьмая

Именно сейчас, когда Леня был нужен, как никогда в жизни, он задерживался на какой-то тыловой базе, куда его послали за оружием. За каким оружием и на сколько времени его послали – никто не знал толком. Все нити сходились к Корневу, – он вызывал к себе Егорова, – ну, а к нему Тоня обращаться не хотела. Все равно не скажет – такой уж это сухой человек.

Нет, конечно, ничего бы не изменилось, поговори она с Ленькой, все осталось бы по-прежнему, а все-таки на душе стало бы намного легче и спокойнее.

Сейчас она вновь оставалась наедине с Петреску, и вновь ни один человек в мире не мог помочь ей. Только она сама, одна.

Она вышла в поле и направилась к старой риге, которая темнела вдали. Дверь тихо скрипнула, покачиваясь под порывами ветра. Тоня вошла, и мыши, сновавшие между охапками прелой соломы, мгновенно исчезли. Корявые жерди под потолком поддерживали гнилую крышу. Большое ржавое колесо от телеги, прислоненное к углу, напоминало о том, что и здесь когда-то шумела жизнь.

Но больше всего Тоне хотелось, чтобы вот здесь, в углу, за дверью, стоял бы Леня, чтобы она могла хотя бы на мгновение прижаться щекой к заштопанному ее руками ватнику.

Позади скрипнула дверь. Она быстро оглянулась… Нет, это ветер…

Как много не приметных для простого глаза, но больших событий вместили прожитые сутки. Вчера в это время она впервые встретилась с Петреску, а сегодня… Поверит ли он?.. Может быть, она должна была сказать Савицкому, что не уверена? Не взваливать на себя весь груз ответственности? А вдруг он разгадает ее мысли?.. Что тогда?..

Она стремилась разглядеть свое будущее. Что будет, когда они с Петреску переберутся через линию фронта? Ведь тогда роли сразу переменятся… Будет ли Петреску ее защищать?.. Может быть, да!.. А может быть, и нет!.. Как все запутано!.. Зачем Савицкий устанавливал, – она так и подумала «устанавливал», словом, которое вошло теперь в ее речь, – знает ли Петреску русский язык? Какое это имеет для него значение? Куда делся Егоров? И почему все-таки Петреску не должен был его видеть?

Она подходила к плетню, который окружал хату Петреску, и вдруг остановилась – так сильно у нее забилось сердце. Егоров! А что, если он уже заброшен на ту сторону?! И от нее это до поры до времени скрывают?..

Круглов, устремившийся к ней навстречу, чтобы поговорить, спросить, как обычно, который уже часок, отвернулся и обиделся – так стремительно прошла она мимо, даже не удостоив взглядом. А она просто не видела его, трудно и сложно было ей сейчас.

Петреску сидел на своем топчане и играл на губной гармонике; тянул какой-то заунывный цыганский мотив и даже не повернулся, когда она вошла.

Тоня подняла с пола дерюгу, занавесила окно, зажгла «летучую мышь», поставила ее на табуретку рядом с топчаном, а сама села напротив, примостившись в углу на скамейке.

Наконец, Петреску надоело играть. Он сунул гармошку под подушку и повернулся к ней.

– Ну, как дела? – спросил он. – Судя по тому, что вот этот солдат, – он кивнул в сторону окна, – подарил мне гармошку, которую он, очевидно, забрал у предыдущего расстрелянного, моя очередь тоже близка…

– Вас сегодня допрашивали?

– Нет, обо мне забыли, хотя и стали кормить…

– Перевязать? – спросила она.

Он дотронулся рукой до повязки.

– Пожалуй, не надо! Сегодня гораздо легче… А кроме того, все равно в какой повязке лежать в могиле…

– Вы опять за свое! – сказала Тоня; разговоры о смерти начали ей надоедать.

Засунув руки в карманы, он прошелся по хате, поднял фонарь и прибавил света. Потом взял фонарь в руку и поднес к лицу Тони так, чтобы ясно видеть ее глаза.

– Смотрите на меня! – тихо и властно проговорил он.

Она взглянула в его напряженные, широко раскрытые глаза, которые смотрели на нее с такой властной силой, что она невольно подалась назад.

– Кто вы? – спросил он. – Зачем вы ко мне приходите?.. Вы хотите забраться мне в душу, чтобы, размягчив ее, добиться того, чего не смогли дать допросы?.. Но это вам не удастся!.. Милая девушка! Мне очень жаль, но вы трудитесь напрасно!.. Я все сказал, что мог, и больше уже ничто не заставит меня произнести ни слова – ни пытки, ни смерть…

Он выговаривал каждое слово в отдельности, и Тоня слушала не мигая, собрав всю волю.

– Что вы, – наконец, проговорила она. – Я не знаю, о чем вы говорите…

– Зато я знаю!.. Не приходи сюда! Больше не приходи! А то я убью тебя!.. Мне ведь нечего терять… Оставь меня в покое… – Его рука дрогнула, и он медленно отвел лампу. Повернулся и поставил ее на прежнее место.

Некоторое время Тоня молчала. Какие силы уже были истрачены, а борьба только начиналась!

– Я хочу помочь вам, – сказала она глухим голосом, глядя в его широкую спину. – Я помогу вам бежать!..

Он не обернулся.

– Вы хотите выстрелить мне в спину?!

– Нет, – проговорила она и вновь почувствовала, как в ней рождается тот, второй человек, который может говорить убежденно. – Я пойду с вами!..

Он резко обернулся:

– Как вы это сделаете?..

– Я все продумала! Ваш дом на самом краю деревни, его охраняет всего один часовой! А я достану оружие!..

Он с недоверием смотрел на нее.

– Я не понимаю! – пробормотал он. – Я вас не понимаю! – Быстрыми шагами он заходил из угла в угол, потом вдруг остановился перед нею. – Уходите. Уходите или я вас сейчас задушу… Я не верю!.. Ни одному вашему слову!..

– Но я же сказала, что у меня в Одессе сестра!..

– Уходите!.. Уходите!..

Он повернулся и рухнул на топчан, сжав руками голову…

Многие годы, пока не началась эта война, Леон, романтически воспитанный, считал, что только тот враг, кто держит в руках оружие. Но теперь от его иллюзий не осталось и следа. Он никогда не забудет, как немецкий солдат застрелил мальчишку только потому, что тот захотел покататься на его лошади. Только сумасшедший мог заподозрить мальчишку в том, что тот партизан. И солдат сам в это не верил, но убил просто так, даже без злости; потом оттащил мальчишку за ногу в канаву и тут же о нем забыл. Самое страшное, что никто не схватил солдата за руку, никто не ужаснулся. Только ефрейтор, сидевший на крыльце, вспугнутый выстрелом, на мгновение прекратил играть на губной гармошке, но, увидев, в чем дело, улыбнулся и заиграл вальс Штрауса.

Из окна штаба Леон видел все, что произошло, и вдруг по своему каменному спокойствию понял, что стал совсем другим человеком. Вспомнил мать, которая так гордилась, что сын выбился в офицеры. Отец, мелкий страховой чиновник, всю жизнь мечтал о карьере, но так и умер, не выплатив до конца собственных страховых взносов. Мать научила сына говорить по-русски. Она родилась в России. Они жили в Бухаресте, и отец любил водить маленького Леона гулять к королевскому дворцу. Затаив дыхание, они смотрели на торжественную церемонию смены караула, на великолепные мундиры офицеров и солдат. Леон мечтал поскорее вырасти, чтобы стать офицером королевской гвардии.

И он вырос, и стал офицером. Только отец не дожил до этого знаменательного дня. А если бы и дожил, то карьера сына его скорее опечалила бы, чем порадовала. Ни одного дня Леон не служил в Бухаресте. Его переводили из одного провинциального гарнизона в другой, правда начальство отмечало его старательность и не обходило чинами, но ничего, кроме скромной офицерской пенсии, впереди его не ждало.

Леон мечтал о карьере, об орденах и красивой молодой жене из знатной семьи. Поэтому он и не женился, хотя в Плоешти его сватали к дочери владельца мебельной фабрики. Он знал себе цену. Наделенный красивой внешностью и мужественной осанкой, он дал себе слово бороться до последнего рубежа, который будет достигнут, когда ему исполнится тридцать пять лет. Только тогда он смирится с тем, что дарует ему жизнь, к этому дню.

И при всем при этом Леон Петреску не стал карьеристом. Дьявольская мельница, которая крошила человеческие жизни, перемалывая в муку понятия чести, порядочности и, если угодно, доброты, каждый день затягивала его в свои тяжелые жернова, и он с потерями, но вырывался. Когда в Одессе полковник Ионеску хотел назначить его в группу, помогающую гестапо, он попросил, чтобы его отправили на фронт. Решительность, с которой он настаивал, была расценена Ионеску как проявление высшего патриотизма.

Конечно, Леон понимал, что дела на фронте складываются скверно, но он, как и другие, надеялся, что немцы нанесут сильные удары на северных участках фронта и натиск на Одессу ослабнет. Как будто это и произошло – линия фронта стабилизировалась, и в штабе говорят – надолго.

Вот в эти самые дни затишья, когда и самолеты летали редко, в его жизни произошел крупный перелом. Глупейшая история.