Текст книги "Памятник Дюку (Повести)"

Автор книги: Александр Воинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– Да, вижу! – усмехнулся Козлов и задержал взгляд на Северцеве; я понял, что тот ему уже все доложил, в своей интерпретации конечно. – Порядочек полный! – Он вынул платок и долго вытирал красную крепкую шею. – А ну, Березин! – вдруг обратился он ко мне. – Пойдем-ка поговорим по-дружески.

Он вышел из палатки и неторопливым, хозяйским шагом пересек переднюю линейку. Я шел за ним, глядя в его широкую, мускулистую спину, ощущая, как во мне нарастают неприязнь к нему и злость. Ну что ж, поговорим, если хочет!

Отойдя шагов на двадцать, он остановился и подождал, пока я подойду ближе.

Несколько мгновений мы молча мерили друг друга пристальными взглядами, словно боксеры, которые выискивают незащищенное место, куда бы можно было покрепче ударить.

– Ну что же, Березин, – медленно проговорил Козлов, – натворил ты дел!.. Ведь я тебя по-доброму предупреждал! – Его серые глаза сощурились, он смотрел на меня с насмешливым сожалением.

Я поглубже засунул руки в карманы и тоже сощурил глаза: пусть видит, что напал не на пугливого.

– Да, вижу, что ты решил поговорить дружески…

Он словно не понял иронии:

– Я за твою репутацию борюсь, Березин! Как ты низко пал!.. Дошел до того, что Артамонова своим подхалимом сделал.

Я задохнулся – так несправедливо, так бесчестно было то, что он сказал.

– Знаешь, Козлов! – проговорил я, сдерживаясь, чтобы не ударить его. – Попадись только мне, когда я стану лейтенантом!..

– Ну и силен же ты! – Он оглушительно засмеялся, показывая крупные белые зубы, но мне показалось, что смеется он не потому, что ему весело: ему хочется, чтобы кто-то видел, как он берет надо мной верх.

Я быстро оглянулся. За нашим тихим боем следило все отделение. По напряженным лицам бойцов, по тому, как немигающе смотрели их глаза, я понял: сейчас решается нечто гораздо большее, чем победа или поражение одного из нас. Ведь он остается, а я завтра ухожу. И это хорошо понимают все, кто стоит за нами. И Северцев, наверно, уже торжествует…

– Ну и ну! – не переставая смеяться, проговорил Козлов, – насмешил ты меня! – Он сорвал травинку, медленно разорвал ее на мелкие кусочки и бросил их в сторону. – Да знаешь ли ты, с кем связался?! Я тебя, как эту травинку, порву! – Он дунул на ладонь. – Развалил отделение и думаешь, так пройдет?! Я такую тебе удружу характеристику, что старшим сержантом выпустят!..

Я смотрел на Козлова, пораженный силой его злой воли.

– Ну, чего уставился? – проговорил он.

– Скажи, Козлов, – вдруг спросил я, – а за что ты борешься?

– Как за что? За дисциплину!.. За порядок!

– Врешь ты, Козлов!.. Ты печешься только о себе. Рвешься к славе!.. Придумал славу Богатенкова, чтобы говорили о тебе, какой ты прекрасный командир. Пригреваешь доносчика Северцева, потому что он тебе удобен, как старые калоши. Ненавидишь Артамонова из-за того, что он не такой, как тебе хочется!.. Ты всех разделил на черных и белых. И раз навсегда каждому привесил бирку. Нет, Козлов, больше у тебя такой жизни не будет!

Он насмешливо слушал меня, изредка поглядывая в сторону палатки.

– Ну и загнул! – лениво сказал он, когда я, наконец, остановился, чтобы перевести дыхание. – Демагог ты, я вижу, порядочный!.. Но помни, тебе меня не победить!..

– А я уже победил!

– Ты?! – Он удивленно вскинул брови.

– Да, я!.. Я поломал всю твою хитроумную систему… От нее остались одни обломки… И ты сам обломок!.. Понятно, сержант Козлов?.. – Я отсалютовал ему правой рукой, потом повернулся и быстро зашагал к палатке, оставив его в глубокой растерянности.

– Березин! Стой-ка! – крикнул он, но я отмахнулся и пошел еще быстрее.

И это мое движение вдруг вызвало ответную реакцию у отделения. Северцев тут же скрылся. Меншуткин шепнул что-то на ухо Артамонову, который выжидательно следил за моим приближением. Богатенков шагнул в глубину палатки, словно там у него выискалось какое-то срочное дело. Киселев, морща лоб, с нескрываемым любопытством поглядывал то на Козлова, то на меня.

Конечно, о том, что произошло между нами, я никому не сказал ни слова. Я даже не доложил об этом Корневу. «Пусть Козлов ходит, жалуется, – думал я, – а я пойду, когда вызовут».

На вечерней поверке мы с Козловым стояли рядом, а после отбоя ко сну он куда-то исчез. Спать он должен был на месте ушедшего в наряд Артамонова. А я последнюю ночь в лагере лежал на своем жестком топчане, прислушивался к тихим шагам дежурных на передней линейке и думал о том, что завтра я покину этих ребят. Меня тревожили сложные чувства. В этой маленькой, затерявшейся среди огромного лагеря палатке я оставлял что-то очень для себя важное и дорогое… Когда Козлов вернулся в палатку, я так и не увидел. Может быть, он и совсем здесь не ночевал, потому что утром, во время подъема, его не было.

Прощаясь, я пожал шесть шершавых рук и последнему протянул руку Северцеву.

– Будь человеком! – сказал я ему.

Он холодно ответил на мое пожатие и провожать меня не вышел. Я пожалел, что нет Артамонова, он был в наряде. Ну что ж! Может быть, напишет…

Через полчаса наш курсантский взвод вышел из лагеря…

В училище нам объявили характеристики.

Первая часть характеристики была составлена лейтенантом Корневым и состояла из раз и навсегда вытесанных формулировок: «Выдержан, художественную литературу читает, по специальности подготовлен…» и тому подобное; а вот заключительная часть, вписанная чуть выше подписи лейтенанта кудрявым канцелярским почерком, уже отражала индивидуальные особенности автора: «Курсант Березин плохо овладел командными навыками, морально неустойчив, любит подхалимаж, не обладает достоинствами командира».

Второпях автор приписки не обратил внимания на то, что сочиненная им заключительная часть полностью противоречит началу…

Да, в ту ночь Козлов работал, не гулял. Долго, наверно, копался в бумагах лейтенанта Корнева, пока в пачке характеристик не нашел ту, которую искал. И психологом он оказался неплохим. Учел, что начальство любит читать лишь заключительные строки…

Всю зиму я ходил в «не оправдавших доверия», и докладчики старательно склоняли и спрягали мое имя в обойме самых отрицательных примеров.

А потом время взяло свое…

Ах, Козлов, Козлов! Здорово же тебе повезло, что наши пути разошлись.

Временами мне кажется, я слышу твой барственный, с хрипотцой голос:

– Ну, Березин, рассказывай, как ты там орудуешь. Научился уму-разуму? Помнишь, как я за тебя боролся? Мыслить, Березин, нужно по-государственному. Демагогов и пустозвонов нынче народ не терпит. Так-то вот!..

Один из тридцати

Я командир! На мне ладно пригнанная шинель, и наконец я имею право носить ее без ремня. Да, носить без ремня!

Исполнилась моя затаенная мечта!

Но самое большое волнение охватило меня, когда я предстал перед строем курсантов и командир роты Андрей Федорович Попов громко, торжественно произнес:

– Товарищи курсанты! Командиром вашего взвода назначается лейтенант Березин. Приказываю ему подчиняться!.. – И, повернувшись ко мне, добавил: – Товарищ лейтенант, принимайте командование!

Я стоял лицом к людям, чуть позади Попова, и чувствовал на себе внимательные, испытующие взгляды. Теперь я надолго входил в жизнь тридцати курсантов, с каждым из них будет связана и частица моей судьбы.

– Здравствуйте, товарищи! – сказал я, стараясь держаться молодцевато и уверенно, всеми силами подавляя в себе предательскую робость.

В потолок и стены ударил дружный залп:

– Дра-сс!..

Знали бы эти ребята, какой разговор происходил только что между мной и командиром роты за плотно закрытой дверью канцелярии.

Просмотрев мои документы, Попов, щеголевато и по-строевому подтянутый, критически оглядел меня.

– Да-а!.. – протянул он разочарованно. – Молоды вы еще для училища!.. Вам бы в полку послужить… – И с выражением неприкрытой досады взглянул на меня своими темными, чуть выпуклыми глазами. – Ты знаешь, куда попал? – сказал он, переходя на «ты» и как бы подчеркивая этим свою доверительность. – На спецнабор. У нас все коммунисты. Ты будешь единственным кандидатом и младше самого младшего своего курсанта годика так на три… – Он вздохнул: – Боюсь, не справишься…

Я подавленно молчал. Действительно, мой возраст казался мне непростительным недостатком, и исправить его могло только время. Меня назначили курсовым командиром потому, что я окончил Киевское училище с отличием. И это Попов наверняка заметил, читая аттестацию. Посокрушавшись, он наконец решил меня приободрить.

– Ну ладно, – сказал он, махнув рукой. – Будешь тонуть – вытащим за волосы. У нас в роте есть опытные курсовые командиры – Песляк и Прокопцев… Обращайся к ним.

Не скажу, что этот разговор обнадежил меня, но что оставалось делать?.. Только работать! Суметь утвердить себя делом! И я начал работать…

С семи утра и до позднего вечера я находился среди курсантов, приходил к подъему и уходил после вечерней поверки.

Главным интересом моей жизни стали тридцать человек – тридцать разных характеров. Я стремился каждого узнать, каждого понять и заслужить доверие. По своему курсантскому опыту я понимал: власть не может заменить уважения.

Самое страшное, когда чувствуешь, что за быстрой и точной исполнительностью приказа нет подлинного душевного контакта. Тебе подчиняются, потому что ты командир. С тобой не спорят, потому что это запрещено уставом. А чувства, мысли, внутренний ход жизни – все то, что определяет истинное содержание и цену отношений, – перед тобой наглухо закрыты.

Ты спрашиваешь, стараясь придать своему голосу веселую непринужденность:

– Ну, как поживаешь, товарищ Коростылев?

Тебе неизменно отвечают:

– Хорошо, товарищ лейтенант!

А ты уже знаешь, что не так-то хорошо этот самый Коростылев живет. Девушка, которую он любит, не дождалась его и вышла замуж. Вот уже несколько раз он отпрашивался у старшины роты, чтобы сбегать на почту и позволить ей по телефону в другой город.

Как важно и как трудно завоевать доверие! Я понимал это всегда, но, когда учился, судил об этом лишь по тому, как складывались отношения курсантов и командиров. Теперь же я сам должен находить свое место. Сам должен завоевать право называться командиром – претворить в жизнь то, чему учили меня долгие годы.

Строгость уважаема лишь тогда, когда она справедлива. Нет хуже командира, который ругает курсанта за плохо заправленную гимнастерку, полчаса держит людей, «читая мораль», а спроси его, почему курсант Иванов вдруг стал плохо учиться, ответит строго:

– Потому что разболтался!

А сам с этим Ивановым ни разу не поговорил.

Нет, я не хотел быть таким командиром!

После того как короткая церемония моего вступления в должность была закончена, вместе с помощником старшим сержантом Красильниковым я вернулся в канцелярию. Присев за стол, я положил перед собой список курсантов.

Красильников кратко рассказывал о каждом. Я сразу понял, что мой помощник неплохой, добрый парень, очень осторожный в характеристиках людей. Вооружившись карандашом, он сначала подробно рассказывал о всех командирах отделения, все они были «требовательны к себе и к подчиненным, дисциплинированны и имели высокие показатели в учебе». Потом он перешел к курсантам. Чтобы не повторяться, он, рассказав об одном, тут же ставил рядом с его фамилией аккуратную птичку.

Когда он старательно перечислял положительные и отрицательные качества людей, мне казалось, что из него вышел бы отличный бухгалтер – с такой педантичностью он определял, хорош курсант или плох, что у него на балансе. Я терпеливо слушал его и думал, что судьба послала мне не самого лучшего помощника.

Мы продвигались по списку, как вдруг, произнеся очередную фамилию, Красильников помрачнел, кашлянул и выдержал длинную паузу.

– Горчаков, Николай Васильевич! – прочитал я. – Ну, а это что за человек?

На круглом румяном лице Красильникова возникло выражение решительного неодобрения.

– Странный человек, товарищ лейтенант!.. Не скажу, что плохой. А весь наш взвод назад тянет… У него уже пять взысканий…

– Многовато… За что же ему всыпают?

– То за нерасторопность, то за опоздание в строй!.. А тут недавно приказания старшины не выполнил…

– И вы это терпите?! – удивился я.

Красильников смущенно пожал плечами:

– Так он, товарищ лейтенант, вообще-то исполнителен. И учится неплохо. А вот в одном пункте он просто невыносим!

– В каком же? – иронически спросил я.

– Не хочет петь в строю!

Этот ответ меня поразил. Действительно, странный случай!

– У него что, нет голоса? – озадаченно спросил я.

Красильников покачал головой:

– Наоборот, товарищ лейтенант! У него что-то вроде баритона. На вечерах в клубе поет. И ничего. «А в строю, говорит, запевать не буду. Мне, говорит, на улице петь вредно».

Он усмехнулся.

– А какой он из себя, этот Горчаков? – спросил я и стал вспоминать лица курсантов.

– Да вы его видели, товарищ лейтенант! Он сегодня как раз дежурит по роте. Ему старшина три наряда вне очереди дал…

Я почесал шею и помолчал.

– Ладно, пошли дальше! Буду разбираться…

На другой день я повел роту на вечернюю прогулку по Советскому проспекту. На улице огни, публика, с любопытством наблюдающая, как с молодецкой песней идет взвод курсантов. И девушки смотрят на меня! А я шагаю рядом, сосредоточен, весь в ощущении своей значительности.

 
Мы курсанты школы связи,
Комсостав страны своей куем!..
 

Голос запевалы, высокий и сильный, доносится из глубины второго взвода и подхватывается всей ротой. Я отстаю и иду рядом с шеренгой, в которой идет Горчаков. Губы его плотно сжаты. Он молчит.

Мне хочется крикнуть:

– Горчаков, запевайте!

Но я понимаю, что не имею на это права. Я должен поговорить с ним. Почему он молчит? Зачем он так бережет голос, если учится на командира?.. Из-за чего ведется борьба?

Эти вопросы заставили меня внимательнее приглядеться к нему.

Прошло несколько дней, и меня назначили дежурить по училищу. На разводе я увидел Горчакова в строю, он отбывал свой третий внеочередной наряд и опять заступал дежурить по роте. Теперь обстоятельства складывались так, что я имел возможность во время ночного обхода заглянуть в роту и поговорить с ним наедине.

Я пришел часа в три – в самый глухой ночной час. Он сидел у столика и при свете неяркой лампы, прикрытой газетой, читал книгу. Услышав, как скрипнула входная дверь, он быстро поднялся и пошел навстречу. Увидев меня, он попытался отрапортовать по всей форме, но я прервал его и велел идти за мной.

Все ротные канцелярии похожи друг на друга. Большой стол, в углу несгораемый шкаф с потеками сургуча, расписание занятий в аккуратной рамке на стене, портреты. Во всем – казенная строгая простота. А в то же время именно здесь и ведутся самые откровенные, самые сердечные беседы.

Я пригласил Горчакова присесть на табуретку, а сам прислонился спиной к окну. Мне не хотелось садиться за стол, тогда наш разговор невольно стал бы официальным. А я хотел наконец добраться до сердца этого маленького курсанта, который сейчас настороженно следил за мной.

– Скажите, Горчаков, как это у вас получилось?.. Подумать только – у вас пять взысканий!.. Неужели вам не надоело ходить в наряды? – как можно дружелюбнее спросил я.

Его светлые глаза вдруг потемнели, он смотрел не мигая, с затаенной тревогой.

– Ну что же вы молчите? – сказал я нетерпеливо. – Почему вы упорно не хотите петь в строю?

– Я не буду петь, – сказал он тихо, но с упорством, какого я не ожидал. – У меня голос, товарищ лейтенант. Баритон. Я учился в консерватории. Петь на улице в непогоду мне никак нельзя…

– При чем тут консерватория? – рассердился я. – Откуда вас сюда прислали?

– Из Одесской консерватории.

– Не понимаю. Если вы певец, вам надо было окончить учебу и петь себе на здоровье!..

Он оставался серьезным.

– Меня вызвали и сказали: ты должен идти в военное училище. Это призыв. Это твой долг. И я пошел…

– Пошли и раскаиваетесь?

– Нет! – горячо сказал он. – Я не раскаиваюсь. Я всегда любил радиотехнику. Но разве нельзя, товарищ лейтенант, беречь голос?

Это было сказано с такой убежденностью, что я не сразу нашелся, что возразить.

– Но ведь дисциплина для всех одна, – проговорил я, сам чувствуя шаткость своей позиции. – В строю все равны… И наверное, не только за отказ запевать вы получили взыскания…

– Нет, – сказал он твердо, – главное именно в этом. Почему-то некоторых раздражает, что я не запеваю в строю! Думают, горжусь. Надеюсь, вы поймете меня. Несколько раз я сам пытался подойти к вам. Но как-то не мог выбрать подходящей минуты. Хотел попросить помочь…

– Хорошо! – твердо сказал я. – Ничего вам не обещаю, но подумаю…

Я-ушел из роты со сложным и противоречивым чувством. Пересекая темный, безлюдный плац, я продумывал этот странный разговор. Конечно, у Горчакова была своя правда. Но как ему помочь? Он мечется. Идя по одному пути, мечтает о другом. И может быть, он прав? Возможно, ему надо вернуться в консерваторию… И в то же время я понимал, что обстоятельства иногда невыгодно складываются вокруг человека. Каждая даже маленькая ошибка не только не прощается, а сразу становится важным звеном в его характеристике. И для того чтобы все изменить, нужен крутой перелом. Да, обо всем этом следовало подумать…

Через несколько дней на концерте самодеятельности в клубе училища я впервые услышал, как поет Горчаков. Мне казалось, что наш разговор продолжается…

Я слушал и все сильнее ощущал, как меня охватывает смятение. Его голос покорял, в нем соединялись огромное чувство, искренность, мелодичность.

Этот вечер решил все. На другое утро я пришел к командиру роты с твердым решением.

– Разрешите мне, – сказал я, – сходить с Горчаковым в консерваторию. Пусть его послушают профессора. Если у него действительно большой талант, давайте его отпустим. Пусть будет певцом…

Попов многозначительно переглянулся со старшиной Стрельниковым.

– Ну что ж, сходите… Пусть лучше будет хорошим певцом, чем плохим командиром. Но помните, вы несете ответственность, если из него не получится ни певца, ни командира. – Он засмеялся.

А я тут же разыскал номер телефона консерватории и позвонил. Директор отсутствовал, но, узнав, что говорят из военного училища, секретарша стала расспрашивать, по какому поводу. Я довольно сбивчиво старался растолковать ей суть дела, и наконец она поняла.

– Сказали бы сразу… Хотите, чтобы мы прослушали певца. Подождите…

Положила трубку и как сквозь землю провалилась. Я терпеливо ждал. Наконец трубку взяли, и старческий голос проговорил:

– Профессор Котельников у телефона!

Тут я уже не стал много распространяться, коротко рассказал о Горчакове и о том, как важно сейчас решить его судьбу. Неожиданно профессор пригласил нас к себе домой в воскресенье. Как удачно! Теперь мой замысел получил твердую основу.

Когда после обеда курсанты вернулись в общежитие, я сразу отозвал Горчакова и сказал, что в воскресенье мы пойдем к профессору Котельникову и он его будет слушать.

– Зачем? – испуганно спросил Горчаков.

– Как – зачем? – удивился я. – Мы ведь не специалисты, а вдруг вам действительно надо учиться пению?

– Но как я к нему явлюсь? – сказал он растерянно. – Я знаю его… Я не готов. Чтобы пойти к нему, мне нужно подготовиться.

Я понимал, что это серьезное дело. Сегодня понедельник, до воскресенья почти целая неделя. Я сказал ему, что освобождаю его от всех нарядов, часов самоподготовки и вечерних прогулок, договорюсь с начальником клуба, чтобы дали аккомпаниатора.

Теперь каждый вечер после занятий он уходил в клуб.

Все шло прекрасно. С каждым днем он становился веселее, а я не задавал никаких вопросов, хотя, встречая начальника клуба в командирской столовой, расспрашивал, что он думает об успехах моего подопечного.

В субботу вечером я приказал помкомвзвода, чтобы он позвонил профессору и узнал, когда можно приехать. Красильников тщательно записал телефон и пообещал все сделать в точности.

Потом я вызвал к себе Горчакова. Он вошел в канцелярию сияющий. За эти дни в его облике многое изменилось. Он стал как-то увереннее, спокойнее, пропала мешковатость, так раздражавшая меня.

– Готов? – спросил я.

– Готов! – улыбнулся он. – Выучил три новые песни и романс…

– Завтра в час захожу! – сказал я строго. – Будь готов!

– Всегда готов! – И он поднял руку в пионерском салюте.

Я простил ему эту вольность и уехал в приподнятом настроении за город к матери. Целый вечер я рассказывал ей о своем курсанте, у которого много взысканий, а между тем, по-моему, он совсем не плохой парень, говорил о том, как я решил помочь ему.

Мать выслушала меня, потом сказала:

– А по-моему, ты поступил опрометчиво. Ты можешь поставить его в крайне трудное положение.

– Нет, мама, – горячо возразил я, – нужна полная ясность. Ведь он не может учиться, когда терзается мыслью, что гибнет его талант!..

Мать молча придвинула ко мне чашку. Она одиноко жила в большой комнате и занималась хозяйством, лишь когда я приезжал в гости.

Как славно чувствовать себя среди знакомых с детства вещей! Из раскрытых окон дома напротив доносились звуки рояля. Уже долгие годы подряд человек, которого я никогда не видел, разыгрывал одни и те же бравурные гаммы. Он никогда ничего не играл, кроме гамм. Я сидел около матери, уже седеющей, одетой в военную форму врача, и мне казалось, я прожил длинный-длинный день и никогда никуда не уезжал.

– Ты великолепен! – сказала мать, с улыбкой рассматривая меня. – Тебе очень идут два красных квадратика! Надеюсь, дослужишься и до двух ромбов!

Она подсмеивалась надо мной, но мы были счастливы.

– Нет, скажи, мама, – допрашивал я, – почему я не прав?

– Мне думается, – проговорила она, – что если бы он действительно был способным певцом, из консерватории его бы не отпустили…

Я возмутился:

– Нет, мама! Бывают же ошибки!..

– Бывают, – согласилась она. – Но что будет, если профессор не признает в нем большого таланта, а Горчаков ему не поверит? Ведь это очень страшно: признаться, что путь, избранный тобою, – ошибка…

Слова матери заставили меня о многом призадуматься. И когда утром я шел в училище, то стал сомневаться в результатах встречи. Конечно, я по-прежнему считал, что она нужна. Но если раньше, послушав Горчакова, я поверил в его дарование и хотел, чтобы он стал певцом, то сейчас я стал думать: а как же поступить, если мать окажется права?

Я пришел в половине первого. Красильников доложил, что все выполнил, с профессором говорил и тот ждет.

– Где Горчаков? – спросил я.

– Готовится. Пришивает чистый воротничок.

– Выпишите ему увольнительную до двадцати четырех часов.

– Есть!.. Вы подпишете?

– Да.

И вот ровно в час мы с Горчаковым вышли из ворот училища.

Был один из тех теплых осенних дней, когда Ленинград кажется особенно величественным. Вдаль уходят громады зданий, ты привык к каждому из них, кажется, что они стояли и будут стоять вечно. И все, что видишь вокруг, согрето воспоминаниями детства.

Горчаков молча смотрел в окно трамвая. В руках он держал сверток с нотами. Я сидел и с волнением думал о предстоящей встрече у профессора. Получается, что я требую экспертизы, а нужно совсем другое…

– Вы волнуетесь? – спросил я, когда трамвай вывез нас на мост лейтенант Шмидта. Профессор жил на Васильевском острове.

– Да, – признался он, улыбнувшись. – Попасть в ученики к Котельникову – мечта многих!.. Но это редко кому удается… Характер у него не дай бог!

Какой у него характер, я понял, как только переступил порог большой квартиры. Навстречу нам из дальней комнаты вышел полный лысый человек, сунул каждому по очереди руку и сердито сказал:

– Слушайте, молодой человек, вы, кажется, лейтенант? Так я понимаю?.. Вас вежливости учили?..

Я смущенно взглянул на Горчакова. Но профессор круто повернулся и пошел в комнату, в которой поблескивал большой черный рояль.

– Заходите, заходите! – нетерпеливо позвал он.

Я вошел, пропустив вперед Горчакова.

– Простите, профессор, – сказал я растерянно, – я не знаю, чем провинился.

– Не знаете? – усмехнулся он. – Какой-то чудак от вашего имени будит меня телефонным звонком в семь утра и спрашивает, можно ли сегодня прийти. Нет, вы подумайте, он не мог дождаться хотя бы девяти часов!.. Я не выспался, и у меня трещит голова!

– Это моя вина, профессор. Я попросил своего помощника позвонить вам, как только он встанет. А подъем в училище в семь утра. Вот он все и выполнил в точности. Простите меня, просто не сообразил…

– Ну ладно, – сказал он, – перейдем к делу.

С этого мгновения я перестал для него существовать. Он погрузился в беседу с Горчаковым. Подробно расспрашивал о преподавателе, который учил его пению. Сидя у старинного стола, на котором громоздились переплетенные в кожу толстые клавиры опер, я рассматривал комнату. Повсюду висели фотографии знаменитых артистов. А на стене, противоположной окну, из тяжелой бронзовой рамы на них смотрел портрет Глазунова.

Все в этой комнате говорило о слаженной, размеренной и основательной жизни. О том, что главное здесь – рояль, рабочий станок, за которым проходит жизнь этого человека.

Котельников был спокоен, нетороплив. Они вместе просматривали ноты. Лицо Горчакова взволнованно. Он словно забыл о моем существовании, ни разу на меня не оглянулся. А я даже был этому рад…

Сейчас Горчаков мне не подвластен. Я лишь свидетель, ничего не смыслящий в их большом разговоре.

– Ну, начинаем, – сказал Котельников. Он сел за рояль, разложив на пюпитре ноты. Горчаков, расстегнув воротник гимнастерки, встал рядом.

Первые аккорды! Знакомая песня – «Полюшко-поле…».

Горчаков пел свободно, придерживаясь одной рукой за край рояля, а другой обхватив пряжку своего ремня.

Едва он кончил, профессор переменил ноты.

– Ну, быстро! – скомандовал он. – «Выхожу один я на дорогу…» Начинаем!

Опять вступительные аккорды… Горчаков снова запел… Но почему-то в его глазах вдруг возникло выражение затаенной тревоги. Куда-то исчезли непосредственность и внутренняя свобода. Его рука напряглась, а пальцы судорожно вцепились в край рояля. Я взглянул на Котельникова. Он играл с профессиональной легкостью, но на его полном лице временами возникало выражение досады. Он был явно недоволен. Но чем?.. Я не слышал ни одной фальшивой ноты.

Вдруг Котельников резко, на полуфразе, оборвал игру и шумно встал.

– Хватит! – сказал он, вынул платок и вытер багровую шею. Горчаков стоял поникший, с серым от волнения лицом.

– Ну, вы собой довольны? – Котельников смотрел на меня, точно призывая в свидетели.

– Нет, – прошептал Горчаков.

Котельников подошел к окну, взглянул на голубей, круживших над крышами.

– Поражаюсь, – сказал он, – как можно так запустить голос? Где верхнее фа-диез?

Горчаков вздохнул и застегнул воротничок. Котельников вдруг повернулся ко мне и язвительно кашлянул.

– Зачем вы его ко мне привели?.. Я хочу знать, что вы хотите?..

Он стоял, широко расставив ноги и подтянув руки к груди, в позе боксера, готовящегося нанести удар. Я поднялся с кресла, сидеть мне показалось неудобным.

– Его заставляют петь в строю… – проговорил я виновато.

Он не дал мне закончить фразу.

– Это же преступление! – воскликнул он яростно. – Вы понимаете, что перед вами талант?.. Талант!.. – повторил он. – А как вы с ним обращаетесь?.. Вам нужен запевала!.. А стране нужен певец!

Его натиск был так силен, что я не знал, что ответить. Но вдруг на выручку пришел Горчаков.

– Владимир Семенович, – сказал он, дотрагиваясь до его руки, – товарищ лейтенант тут ни при чем. Наоборот, он хочет мне добра!

Котельников тряхнул лысой головой.

– Вот что, – сказал он, – передайте своим начальникам, что я беру Горчакова под свою опеку… Он будет моим учеником! Сегодня же я напишу в Москву, чтобы его направили в мое распоряжение, в консерваторию. Прощайте!

Мы вышли на набережную Невы и остановились. Горчаков молча смотрел вдаль, где по реке в солнечных бликах плыл пароход «Республика», совершавший рейсы до Шлиссельбурга. На другом берегу уходил в небо Адмиралтейский шпиль, увенчанный золотым корабликом с вечно надутыми парусами.

– Ну что ж, Коля!.. Значит, скоро уйдешь? Надеюсь, изредка будешь посылать билетики?

Он взглянул на меня, но в его глазах не было улыбки.

– Нет, я не уйду, – проговорил он. – Я не уйду!

– Старик, видно, упорный!.. Его послушают. Придет приказ, и скажут: «Собирайте, товарищ Горчаков, свои личные вещи и уходите… Командира из вас не будет».

Он усмехнулся.

– Не так все просто! Есть еще и моя воля… Не думайте, товарищ лейтенант, что я сгоряча решил пойти учиться на командира. Мы живем в очень тревожное время…

– Ну вот, – сказал я, – решил стать командиром, а сам получил полную обойму взысканий! Знаешь, кем тебя выпустят? Старшиной, а может быть, даже старшим сержантом.

Горчаков пожал плечами:

– Я просто думал, что товарищи меня поймут.

– А разве тебя не беспокоит, что твой талант может погибнуть?

– Нет, – сказал он, – не погибнет. Вот и вы ведь беспокоитесь об этом.

Мы шли по Набережной. Чайки кружились над синеватой рябью, ныряли в воду и вновь стремительно уносились вверх. Вдали уже виднелись Ростральные колонны, на которых когда-то пылало пламя, указывая путь кораблям, входящим с моря в Неву.

Я думал о своем разговоре с матерью. Да, с Горчаковым все было гораздо сложнее. Я должен доложить Попову мнение профессора. Но этого, конечно, мало. Надо сделать все возможное, чтобы талант Горчакова не пропал.

– В строю тебя петь больше не заставят, – сказал я. – Это я твердо обещаю!

Горчаков засмеялся:

– Посмотрим!.. Но это теперь не самое важное…

– И взыскания постепенно снимут.

– О! Вот это было бы здорово!

Когда на другое утро я рассказал Попову о всех обстоятельствах встречи с профессором, он неожиданно выслушал меня серьезно и долго расспрашивал обо всем.

– Что ж, – сказал он, – может быть, Котельников прав!.. Я доложу комиссару…

Но когда я сказал, что Горчаков твердо решил остаться в училище, он долго смотрел перед собой, задумчиво комкая в руке папиросу.

– Ну, а как по-вашему? – наконец спросил он. – Он не будет жалеть?..

– Нет, – сказал я. – По-моему, он человек твердой воли!

– Старшина! – строго прикрикнул Попов. – Горчакова больше петь в строю не заставляй! Понятно?!

Сидевший за столом Синельников неодобрительно кашлянул и поднялся.

– Понятно, товарищ командир, – хмуро произнес он и одарил меня сердитым взглядом из-под бровей.

Попов повернулся ко мне.

– Ну, Березин, у тебя еще двадцать девять и у каждого свой талант! – и засмеялся дробным баском. – Будешь тонуть – вытащим за волосы!