Текст книги "Памятник Дюку (Повести)"

Автор книги: Александр Воинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Глава третья

Теперь Савицкому уже не пришлось мучиться в поисках ответа на вопрос, как жить дальше. После допроса Петреску он понял, что Корнев ничего не прибавил и не добавил, возможно, высадка воздушного десанта уже не будет внезапностью для противника.

И все же допрос убедил его в том, что Леон Петреску еще может пригодиться. Как он смотрел!.. Испытующе, с холерическим блеском в темных глазах. Что он пытался понять?..

Нет, он не производит впечатления малодушного. Хорошо держится. Но почему все же с такой легкостью он рассказал о том, о чем должен был бы молчать? Удивительно!.. Над этим еще следует серьезно подумать.

Вечером Савицкий созвал всех, кто только мог быть полезен. Конечно, далеко не всех своих подчиненных он мог приобщить к плану: когда, где и каким образом засылать разведчиков. Секрет, о котором знают многие, перестает быть секретом. Невольно его советчиками оказались молчаливый Корнев, быстрый, наделенный живым воображением Дьяченко и еще два человека. Обсуждали долго, спорили, и все же решение не приходило. Самолетом – пока опасно, а с моря – крайне трудно, необходима долгая и тщательная подготовка.

Если бы не широко раскрытые окна, все давно задохнулись бы от папиросного дыма. И надо же было, чтобы в этот трудный для всех момент по дороге мимо разведотдела, возвращаясь со стрельбы, проходили Егоров и Тоня.

Первым, конечно, их заметил бдительный Дьяченко.

– Товарищ полковник! Взгляните на дорогу!.. Идут наши голубки!..

По комнате пробежал смешок. После долгого напряжения вдруг возникла разрядка.

Корнев встал, разминаясь, подошел к окну, долгим взглядом проводил Егорова и Тоню, пока их совсем не заслонили деревья, росшие вдоль дороги.

Потом он обернулся, оглядел всех, кто сидел в комнате, и с присущей ему грубоватой бесцеремонностью скомандовал:

– А ну, выходи все!.. У меня к начальнику есть дело!

Всегда уже задним числом Савицкий возмущался полным пренебрежением Корнева к элементарному такту, но в момент, когда тот нарушал его, у Савицкого не находилось слов его одернуть. В том, как Корнев энергично выбросил вперед руку, натужливо выпятив подбородок, словно готовясь дать бой всякому, кто станет на его пути, была заложена странная сила, полная уверенности в непогрешимости и важности своего решения.

Савицкий раздраженно закурил. Он и на этот раз уступил Корневу, который неторопливо прикрыл дверь за последним покинувшим комнату и только тогда повернулся и подсел к столу.

– Есть предложение, – проговорил он спокойно и при этом прищурил глаза так, что Савицкому в первый момент показалось, не закрыл ли он их совсем. По опыту, долгому и многотрудному, Савицкий знал, что если уж Корнев что-нибудь придумал, то хоть четвертуй – будет стоять на своем. «Не дай бог, – думал он иногда, когда Корнев чем-нибудь его особенно допекал, – попасть в его подчинение. Костей не соберешь!..»

Слушая, Савицкий молча изучал лицо Корнева. Поразительно, как такой хитроумный план мог возникнуть в этой лысой голове. По роду своей работы Савицкий был далек от романтики. Его всегда интересовала прежде всего реальность того, что должно быть осуществлено. И все же то, что предложил Корнев, настолько не вязалось со вложившимся представлением Савицкого о своем заместителе, что, убей его бог, если бы он сам не услышал, никогда бы не поверил, что этот романтический план мог предложить сухой человек, который наверняка никого не любил. Не случайно же – ему почти сорок, а он еще холостяк.

Корнев сидел, тяжело опершись о стол, и ждал решения Савицкого.

Но Савицкий молчал и думал. Конечно, история борьбы разведок знает и не такие случаи.

«Времени нет! Времени нет! – думал полковник, поглядывая на телефон, который каждую минуту мог издать зуммерное гудение. – Нужно идти докладывать! А что?! План Корнева спорен. В нем много неизвестных. Справится ли Тоня со своей ролью, достаточно ли умело будет себя вести? Однако в этом варианте есть и положительное».

И все же Савицкий сомневался. Уж очень все складно получается – таких планов он опасался.

– Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить! – проговорил он, улыбаясь. – Ну, хорошо, Корнев, доложу твой план Фадееву! Так и скажу, что это твоя придумка! Авторства себе не присвою!

Глаза Корнева весело блеснули.

– Нет! – проговорил он. – Докладывайте как план разведотдела!

– Ну и щедрый ты мужик, – сказал Савицкий, – так и раскидываешь гениальные предложения! Только собирай!..

Да, теперь можно пойти к Фадееву. Все-таки есть о чем доложить. Корнев отправился к себе, а Савицкий сложил в папку бумаги и вышел из хаты.

Глава четвертая

– Ну как, Тоня? Новую биографию усвоила?

– Новую помню, старую забыла!

– Хорошо, Тонечка! А задание Корнев еще не уточнял?

– Нет, товарищ полковник! Только вот Дьяченко, когда к вам звал, сказал, что, может быть, все изменится…

– Как – изменится?!

– Точно не сказал! Разве его поймешь? Пробурчал что-то!..

Савицкий вздохнул. Тоня сидела у стола, положив руки на колени. Этакая примерная, первая ученица. Только в серых глазах затаилось беспокойство. Конечно, ее беспокоит неизвестность, не может не беспокоить.

Узкие плечи торчали под гимнастеркой, и вся она, маленькая, какая-то незащищенная, казалась случайно забредшим сюда подростком, которого нужно как можно скорее отослать к родителям.

И Савицкий подумал, что не будь сейчас войны, она, наверно, не только бы не научилась прыгать с парашютом, работать на радиоаппаратах, подслушивать телефонные разговоры, стрелять из пулемета и автомата, но никогда не держала бы в руках даже мелкокалиберной винтовки, так и сохранив навсегда благоговейное восхищение смелостью парашютистов, спускающихся на поле Тушинского аэродрома во время летнего авиационного праздника. Училась бы, наверно, в институте и по вечерам спешила на свидание с каким-нибудь студентом, и не было бы в ее жизни Егорова.

У Савицкого было свое мнение о репутации веселого и довольно бесшабашного одессита, которую Егоров сам себе создал. Во-первых, Егоров родился в Виннице, во-вторых, за его веселостью и кажущейся непосредственностью скрывалась немалая практичность. Конечно, она ему помогала в той сложной жизни, которую приходилось вести, но все же эта черта характера напоминала о себе довольно часто. Егоров умел заводить знакомства с полезными людьми, такими например, как кладовщики складов военторга. Правда, Егорову нельзя отказать в доброте, он с готовностью предоставлял свои связи в распоряжение товарищей, и это несколько извиняло его в глазах Савицкого.

Но главного Савицкий ему простить не мог. В свои двадцать семь лет Егоров как-то мало думал о будущем. Когда-то он окончил курсы товароведов по фруктам, и эта специальность, казалось, полностью его устраивала.

– Кто-кто, а я доживу до коммунизма! – как-то шутливо воскликнул он. – Круглый год ем виноград! Два килограмма в день!.. Приглашаю вас всех на свое столетие…

Конечно, такая девушка, как Тоня, никогда бы в другое время не обратила внимания на Егорова, а вот сейчас надо сидеть и думать, как осторожнее решить проблему. И чем только этот рыжеватый парень мог затуманить ей мозги?

– А если, Тонечка, мы действительно несколько изменим наш план, – осторожно сказал Савицкий. – Дело в том, что тут внезапно возникли новые обстоятельства!.

Он поднял взгляд. «Какое все-таки у нее взрослое лицо, – подумал он, – совсем, как у много пережившей женщины». Но это мгновение прошло, что-то в выражении глаз Тони смягчилось, и опять перед ним сидела девушка, с которой Савицкому казалось странным и неловким вести этот сложный разговор.

– Если нужно, так нужно, – проговорила Тоня, не меняя положения. И эти покорно сложенные на коленях руки, внимательный взгляд серых глаз, в которых светилось доверие и готовность сделать все, что прикажут, юная непосредственность в выражении чувств озадачили Савицкого. Что ж, может быть, Корнев и прав, ее общение с Петреску станет для нее невольным суровым экзаменом. В короткое время сама жизнь проверит, на что она способна. У Савицкого полегчало на сердце: значит, не все в плане Корнева плохо.

– Вот что, Тонечка, – сказал он уже почти весело, – ты когда-нибудь в драмкружке играла?

– Играла! – улыбнулась Тоня и сейчас, когда она вдруг непосредственно, по-детски улыбнулась, стала совсем похожей на пятнадцатилетнюю девчонку.

– Зайчиков, наверно?

– И зайчиков! И Красную Шапочку!.. И даже однажды Бармалея!.. – И весело засмеялась: воспоминания недавнего детства, очевидно, еще были живы в ее памяти.

– Ну вот, теперь твои актерские дарования могут пригодиться, – сказал Савицкий, но в более серьезном деле…

Он помолчал, не зная, как подступить к основному разговору. Весь его большой жизненный опыт вдруг оказался недостаточным для того, чтобы сказать то, что нужно, и при этом не уронить достоинства – ни своего, ни Тониного.

– Понимаешь, Тонечка… – проговорил он и запнулся, подбирая слова, – тут такое дело… Поймали мы одного пленного майора… Румын… Довольно собой видный… Лет ему будет так под тридцать… Ранен!.. Правда, не очень серьезно… Стукнулся, когда машина опрокинулась… Так вот, понимаешь, какое дело!..

– Товарищ полковник! Разрешите уж я скажу!.. – В дверях стоял Корнев, держа в руках привычную потертую папку, с которой он ходил на доклад к начальству.

Очевидно он слышал часть разговора и понял затруднительное положение Савицкого.

– Заходи, садись, Корнев, – оживленно откликнулся Савицкий и облегченно вздохнул. – Мы вот с Тонечкой по душам беседуем.

– А чего тут особенно беседовать, – проговорил Корнев, подсаживаясь к столу и прилаживая с краю свою папку. – Вопрос ясен. Действовать надо – вот и все…

Корнев врезался в разговор, как ледокол в толщу льда, и действительно в комнате словно похолодало. Тоня зябко повела плечами и напряженным взглядом смотрела на Корнева, который сразу перешел к делу.

– Перед тобой ставится боевая задача! Понятно?

– Понятно! – прошептала Тоня и при этом взглянула на Савицкого, который смущенно приглаживал волосы.

– Нам нужно, чтобы ты вошла в доверие к пленному майору Петреску!.. Понятно?..

– Понятно! – И Савицкий заметил, как в, глазах Тони зажглись огоньки. «Этот лысый черт, – подумал он, – объясняет лучше, чем я».

Теперь внимание Тони переключилось на Корнева; судя по выражению ее лица, она сразу поняла, что от нее требуется.

– Войти в доверие, это первый этап, – продолжал Корнев, – потом наступит второй этап. О нем мы тебе скажем позднее.

– А зачем? – вдруг спросила Тоня.

Корнев и Савицкий переглянулись.

– Вот этого пока тебе знать не надо, – сказал Савицкий. – Когда надо, мы тебе это скажем!.. А сейчас главное – заставить Петреску считать тебя своим ангелом-спасителем.

– Понятно? – спросил Корнев.

– Понятно! – воскликнула Тоня, она уже была вся в действии. – Где этот майор?!

– Иди! Дьяченко тебя проводит! – сказал Савицкий и проводил ее взглядом, пока она не закрыла за собой дверь.

Глава пятая

– Вот пойду сейчас к Савицкому и рубану напрямик все, что о нем думаю!

– Не посмеешь, Леня! Перестань! Ты не посмеешь!

– Нет! Это он не смеет! Не хочу, чтобы ты шла к этому проклятому румыну! Понимаешь, не хочу!

– Ленечка, но это же надо!

– Пристрелю его – и все! И чего только с ним возятся! А ты – тоже!..

– Леня! Я ведь не сама напросилась! И Корнев тоже мне задание давал!

– А ты спросила бы его самого, совесть-то у него есть?

Они стояли внутри старой, заброшенной риги, давно не слышавшей голосов людей, скрытые от посторонних глаз скрипучей щелястой дверью. Пахло прелой соломой. Почерневшие, кривые жерди подпирали стены. Все здесь еще больше усиливало тоску и душевную тревогу, но это было единственное место на земле, где они могли поговорить, не ощущая на себе чужих глаз.

Егоров стоял, прислонившись к притолоке, нахохлившийся, злой, низко надвинув на глаза козырек смятой фуражки. Его худощавое лицо потемнело и осунулось за эти минуты. Тоня зябко куталась в шинель, наброшенную на плечи, ощущая глубокую вину перед ним.

– Ленечка! – проговорила она, понимая, что надвигается беда, и если она не уговорит его, то действительно он наделает непоправимых глупостей. – Я ведь все время буду приходить к тебе и спрашивать!.. Я и шага не сделаю без твоего совета!..

Он хмуро усмехнулся.

– Что спрашивать?.. – И снова обрушился: – Как это ты заставишь его себе поверить? Думаешь, так просто? Да он, наверно, сам прожженный разведчик! Он же тебя насквозь увидит! И придушит при первой возможности!..

Последние слова он произнес с такой убежденностью, что она невольно повела подбородком, словно ей стало трудно дышать.

– Леня! Но не могу же я отказаться!.. Это же боевое задание.

Помолчали. Он перехватил ее тревожный взгляд и тяжко перевел дыхание.

– Ну, ладно!.. Иди, раз приказывают! Но помни!

– Хорошо, Ленечка!..

– А если румын станет приставать, – стреляй! И ничего тебе не будет!

– Я так и сделаю, Ленечка!

Он постоял, сумрачно переминаясь с ноги на ногу.

– И вообще!.. – Больше у него слов не нашлось; быстрым движением он привлек ее к себе, ткнулся в щеку жесткими, обветренными губами и выбежал в поле.

Тоня смотрела, как удаляется его сутуловатая фигура, а когда он исчез за ветлами, привалилась лбом к шершавым доскам и заплакала.

Когда через четверть часа Дьяченко, вконец иззябший, дождался ее наконец у плетня, окружавшего калитку разведотдела, она подошла уже спокойная, внутренне собранная.

– Ну, Дьяченко, пошли! – весело сказала она.

– Могла бы и побыстрее, – сердито буркнул он, его острый взгляд разглядел следы размазанных слез. – Ревела от своего возлюбленного!..

Она влепила ему пощечину с такой быстротой и стремительностью, что и сама не успела сообразить, что делает. Дьяченко охнул и отшатнулся. Первое, что он сделал, – посмотрел на окна хатки, не видел ли кто-нибудь. Как будто никто. Это его немного успокоило.

– Ты что! – рявкнул он. – Под арест захотела?

Тоня дрогнула. В самом деле, за мгновение до этого она и не думала, что может сотворить такое. Но сейчас она уже не могла отступать.

– Слушай, Дьяченко! Если ты еще раз посмеешь, я с тобой не то сделаю!

Дьяченко судорожно соображал, как с честью выпутаться из положения. Начать скандал, побежать с жалобой, что его ударила девушка?! Ну, посадят ее под арест, да и то вряд ли, а ему потом в штабе проходу не дадут.

И он засмеялся раскатисто и весело.

– Ну и ручка у тебя!.. Ты что, боксу училась?

– Всему училась!.. Ну, чего стоишь! Пошли!..

С этой минуты она стала говорить Дьяченко «ты», и он принял это как должное.

Он повел ее в дальний конец деревни, по пути давая последние наставления.

– Когда придешь к пленному, скажи, что ты медицинская сестра. Голову ему перебинтуй! Чайку согрей… В общем, постарайся расположить!.. Ничего себе парень, симпатичный!..

Тоня пропустила последние слова мимо ушей.

– А ты с ним разговаривал?

– Корнев допрашивал!

– А как его зовут?

– Леоном!

– Имя-то какое! Не румынское! Артист, наверно!

– Кто его знает! Ты уже сама его спроси – откуда у него такое имя.

Они остановились у плетня, за которым стояла крепко сбитая хата, двумя окнами смотревшая на дорогу. На ступеньках крыльца сидел часовой, покуривая папиросу. Увидев лейтенанта, он стремительно вскочил.

Дьяченко погрозил ему пальцем:

– Круглов! Ты что тут расселся?

– Давно смены не было, товарищ лейтенант!

Дьяченко пожевал губами и повернулся к Тоне:

– Ну, действуй по обстановке. А в девятнадцать тридцать явись к Савицкому и доложи, как идут дела!.. Круглов!.. Пропусти ее к пленному!..

Повернулся и быстро пошел назад. Тоня постояла у калитки, собираясь с мыслями. Сейчас она должна сделать первый шаг, может быть, самый первый самостоятельный в своей жизни. И ни Леня, ни Савицкий, – никто на свете не сможет заменить ее в той борьбе, которую она должна вести одна с глазу на глаз с врагом.

Проходя мимо часового, она дружески кивнула ему, и тот широко улыбнулся.

– Только недавно до ветру выпускал, – доложил он, – томится, видно, от безделья! Песни свои поет!..

Скрипнула обитая мешковиной дверь, и Тоня перешагнула порог хаты, чувствуя, как сильно бьется сердце.

Пленный лежал на койке одетый, даже не сняв сапоги, накрывшись с головой шинелью. Казалось, он спал. Но Тоне почудилось, что он следит за ней из-под края воротника. Ощущая скованность, она вышла на середину хаты, выбрала местечко на старом, щербатом столе, заставленном котелками и пузырьками, и положила на него медицинскую сумку. Что делать? Уйти, а затем вновь вернуться? Или, может быть, присесть на табуретку и ждать, когда он сам с ней заговорит?..

Не так представляла она себе эту первую встречу. Ей казалось, что пленный будет сидеть на табуретке посреди хаты и, когда она войдет, бросит на нее пытливый и настороженный взгляд, а она сразу начнет входить в роль… А все совсем не так. Нелепо и глупо!

Она постояла у стола, глядя в окно, где маячила голова часового. День кончился, и тени от дальнего леса, казалось, наступали на деревню. В хате сгущался сумрак. В еще светлом небе кружились птицы, и Тоня подумала о том, что уже начало марта и скоро, совсем скоро будет день ее рождения.

Тишина! Под ногами скрипнули половицы. Ну что ж, она подождет. Для разведчика терпение – тоже оружие. Если пленный не спит и наблюдает за ней, пусть видит, что она пришла с добрыми намерениями. Тихо звякнул котелок – она поставила его на скамейку, рядом составила пузырьки и свою сумку положила у ног на пол. Нашла в пазу большой остывшей русской печки тряпку, вытерла ею стол. Потом вышла в сени и вымыла котелок, зачерпнув стылую воду из ведра. Через несколько минут все было вновь расставлено на столе, но уже в некотором порядке. Достав в углу веник, подмела пол, стараясь незаметно наблюдать за пленным: что-то уж он лежит слишком тихо. Вот шевельнулась шинель, на мгновение приподнялся воротник и тут же опустился. Но она успела заметить блеснувший глаз.

Вдруг она успокоилась. Теперь все ясно – игра началась. И она будет вести ее по правилам. Боже, сколько мусора! Наверно, хату не подметали с тех пор, как ее покинули хозяева. Она намела сор на старый истоптанный половик, связала концы узлом и потащила во двор.

Круглов, звякнув о камень прикладом винтовки, осуждающе покачал головой.

– Ты, девушка, что, очумела!.. Такую тяжесть таскать! Да заставь ты этого красномордого самого поработать! Подожди, я его растолкаю! Нечего ему дрыхнуть! Тут не курорт!

Тоня вывалила мусор поближе к забору и встряхнула половик.

– Не надо! – испуганно воскликнула она, боясь что часовой испортит ей все дело. – Он ведь раненый!..

– Раненый! – презрительно усмехнулся Круглов. – Царапнуло его немного! Симулянт проклятый!..

Он уже хотел идти в избу наводить порядок, но Тоня, обогнав его, вспрыгнула на верхнюю ступеньку крыльца.

– Подожди! Если надо будет, позову!

Круглов даже крякнул от негодования.

Тоня быстро притворила за собой дверь в хату, боясь, что часовой все же пойдет за ней, и замерла на пороге.

Пленный сидел посреди комнаты на табуретке и смотрел на нее. В его свободной позе не было настороженности, а взгляд был дружеским и, если угодно, снисходительным. Таким взглядом смотрят уверенные в себе мужчины на девушек, которые им нравятся, но которые стоят на низшей ступени общественных отношений.

Тоня смутилась. Опять все получилось совсем не так, как она ожидала. Этот румын как будто чувствует себя здесь полным хозяином. Как он смотрит!

Опустив глаза и не поздоровавшись, она прошла мимо него, подняла свою пухлую от бинтов санитарную сумку, снова водрузила ее на стол и долго копалась в ней, чтобы собраться с мыслями.

Пленный молчал, и она чувствовала на себе его внимательный взгляд. Но вот на стол выложены бинты, мазь Вишневского, ножницы, еще какие-то лекарства, которые не надо было вынимать, они совсем сейчас не нужны, а у нее все еще не хватало сил повернуться.

Если бы она просто пришла сюда, чтобы наложить повязку на голову раненого, ей было бы совсем легко. Но от нее требовалось суметь добиться расположения человека, не только незнакомого, чужого, но враждебного уже по одному тому, что он одет в форму гитлеровского офицера. Она чувствовала, как дрожат руки. Хотелось схватить сумку и убежать. Пусть Савицкий пошлет кого-нибудь другого. Нет, она не сможет сделать то, что от нее требуют!

И вдруг она услышала его голос. Она не знала ни слова по-румынски, но пленный явно за что-то ее благодарил. Голос у него низкий, спокойный и чем-то приятный. Она даже не смогла понять, что произошло, – просто, наверно, ее нервы не выдержали долгого молчания и неопределенности. А теперь, когда он заговорил, она облегченно вздохнула.

– Шпрехен зи дойч? – спросила она.

– Я! – ответил пленный и перешел на немецкий язык.

Он говорил довольно сносно, но делал много ошибок.

– Стул – мужского рода! – наставительно сказала Тоня, когда он, предложив ей сесть на стул, сказал – «ди штуль».

– О боже! – воскликнул Леон и засмеялся. – Вы поможете мне изучить немецкий язык. Для этого мне надо было попасть в плен. Превосходно!..

Она продолжала стоять у стола, сжимая в руках бинт и забыв, что ей следует перебинтовать ему голову. Ей казалось, что она только что перепрыгнула через глубокое ущелье, она чувствовала страшную физическую усталость. Надо хоть немного выиграть времени, чтобы собраться с мыслями.

Леон сидел на табуретке в расстегнутом кителе. Белая повязка, немного ослабнув, сползала на глаза, и он время от времени поправлял ее. Наконец, заметив это, Тоня вспомнила о своих обязанностях.

– Я должна переменить вам повязку!

Он внимательно взглянул на нее, и в его взгляде появилось ироническое выражение.

– Вас послали для этого?

– Да!..

Леон усмехнулся:

– У вас всегда так заботливы перед расстрелом?

– А вы уже попрощались с жизнью? Да? – насмешливо сказала Тоня, разрывая пакет.

– Да, я уже прочитал последние молитвы!..

Он старался говорить весело, но Тоня понимала, что его томит неизвестность, что он жаждет услышать от нее слова, которые приоткроют будущее. И то, что о нем позаботились, вселяет надежду, но только надежду – не больше. Да, именно этого хотел Леон! Будет ли он жить?! И эта девушка, на вид такая юная, сама непосредственность, конечно, многое знает. Во всяком случае, может знать – ведь ей что-то говорили, когда посылали к нему.

– Надеюсь, что бог услышал вас – и вы окажетесь в раю! – сказала Тоня.

– Вы очень жестоки. – Леон поморщился. Тоня осторожно отдирала старую повязку от раны, но марля присохла, и малейшее движение вызывало страшную боль.

– Вам больно?..

– А как вы думаете, человек чувствует боль, когда в его голову попадает пуля? Вы все о том же?.. Вы очень боитесь смерти?..

Он не ответил, только сильно прикусил губу.

– Я сейчас!.. Сейчас!.. – проговорила Тоня, продолжая медленно отдирать марлю. – Сейчас вам будет легче…

Она видела, как на его лбу выступила испарина. Его руки вцепились в края табуретки, и он весь напрягся.

– Еще секундочку! – Она физически чувствовала, как ему больно.

– Ох! – воскликнул Леон и дернул головой.

– Все!.. Все!.. – быстро сказала Тоня, отбрасывая в сторону окровавленный тампон. – Теперь вам будет легче.

Она бинтовала второй раз в жизни. В первый ей пришлось бинтовать ногу Лени, которую тот подвернул недели две назад, во время приземления после учебного прыжка с парашютом. Леня тоже не стонал, но дико ругался от боли…

Странно, но в эту минуту, когда пленный терпеливо переносил страдания, Тоня невольно с уважением отнеслась к его стойкости, а Леон, ощущая, как новый бинт мягко стягивает его голову, как быстро и ловко движутся руки девушки, впервые поймал себя на том, что не прислушивается к шагам за окном.

Наконец с перевязкой покончено. Тоня осторожно стянула узелок и ножницами остригла концы марли. Славно получилось: голова сахарно-белая, бинт – виток к витку, уложен, как надо.

Леон закрыл глаза и молча откинулся на подушку. Казалось, он потерял сознание. Тоня долго искала пульс на его большой руке и наконец нашла, когда уже совсем отчаялась. Пульс был ровный и сильный, как ей показалось.

В хате уже совсем сгустились сумерки, плетень за окном уже растворился во мгле, и только тонкие ветви тополя, казавшиеся еще более черными, чем днем, зловеще покачивались на фоне неба, похожие на сцепленные в мучительном изломе руки.

В небе гудели самолеты. Тоня уже давно привыкла различать их по шуму мотора. Особенно точно она научилась узнавать «юнкерсы»; если слышался как бы двойной надрывный звук: «у-у-у-у, у-у…» – значит приближаются «юнкерсы». Но сейчас ей было не до самолетов. Как будто бы все в порядке, но уж слишком долго он молчит.

– Вы меня слышите? – спросила она, нагибаясь над ним.

– Да! – тихо ответил он. – Ничего, теперь уже легче… Если можно, пожалуйста, зажгите свет… Фонарь на полке.

Тоня нащупала «летучую мышь» в углу на полке грубо срубленного шкафа, из глубины которого пахло мышами, вытащила и, потратив несколько спичек, зажгла. Яркое, чадное пламя взметнулось поверх стекла, и по потолку заплясали тени.

– Ну, вот! – сказала Тоня и поставила лампу поближе к его изголовью.

В ту же секунду кто-то сильно забарабанил в дребезжащее стекло.

– Что? Чего надо! – закричала Тоня, прижав лицо к стеклу.

Совсем близко, с другой стороны, к стеклу прижалось озлобленное лицо Круглова.

– Окно занавесь, тетя!.. Слышь, «юнкерса» летят!..

– Сейчас, дядя!..

Тоня обернулась. Что это?.. Рука Леона медленно поворачивает колесико, убавляя пламя. Значит, он все понял?! Понял или догадался?! Она замерла, глядя, как короткие, сильные пальцы довернули колесико почти до конца, оставив едва тлеющую желтую корону вокруг фитиля, – и все предметы в хате стали погружаться во тьму. Как хотелось ясно видеть сейчас его лицо, что оно выражает, но белела лишь повязка, и черты уже смазал полумрак. Она не могла оторвать взгляда от этой руки. В одно мгновение ее чувства до крайности обострились.

– Почему он стучал? – вдруг спросил Леон. – Мы зажгли свет?…

Тоня молчала. Вопрос Леона как будто уничтожал ее сомнения, но теперь она уже ничего не могла с собой сделать.

– Да, – проговорила она.

Он уловил в ее ответе сухость.

– Я вас чем-то обидел?

– Нет, – сказала Тоня.

– Я вчера закрывал окно ковром, – сказал Леон, – он лежит у дверей…

Тоня улыбнулась. Назвать ковром ветхую дерюгу, в которой она только что выносила мусор! Она нагнулась, подняла ее и стала цеплять к двум прибитым над окном гвоздям. Когда, наконец, это ей удалось, Леон вновь прибавил света.

– Вы очень торопитесь? – спросил он.

Тоня взглянула на часы – без четверти восемь; она вспомнила о приказе Савицкого.

– Да, у меня есть дела!

Он приподнялся на локтях и, стараясь не поворачивать головы, стал поправлять подушку.

– Я помогу вам, – сказала она, подходя поближе.

– Нет, спасибо! Я сам!.. – Он положил подушку повыше и осторожно опустил на нее голову. – Вы не могли бы достать мне какую-нибудь книгу?

– У нас книги только на русском языке, – сказала Тоня, невольно вкладывая в свои слова другое значение.

В желтом, сумрачном свете его лицо казалось спокойным. Он не выдал себя ни одним движением. Взгляд его темных, чуть выпуклых глаз был устремлен куда-то поверх ее головы и не выражал ничего, кроме усталости. Неужели она ошиблась?

– Жалко, – проговорил он. – А скажите, как вас зовут? Или это секрет?..

– Тоня!

– Тоня?! Это хорошее русское имя!.. Когда-нибудь я так назову свою дочку!.. – Он улыбнулся. – Теперь вы видите, я не думаю больше о смерти!.. При вас я могу о ней не думать! Вы были так добры!

– Ну, я должна идти! – сказала она.

– Вы еще придете?

– Приду.

– Приходите сегодня, – попросил он как-то по-мальчишески, словно перед ним стояла знакомая девушка и он договаривается с ней о свидании. – Вы можете прийти?..

– Не знаю, – сказала Тоня. – Если не будет других дел – приду. У меня еще пятеро раненых.

– И все такие, как я?

– Нет, это наши!

– Понимаю, – сказал он и с улыбкой махнул рукой, – постараюсь заснуть! Как вы думаете, – остановил он ее, когда, взвалив на плечо сумку, она направилась к дверям, – меня сегодня уже не будут допрашивать?

Она только пожала плечами и вышла, прикрыв за собой дверь.

Какой темный, промозглый вечер! Резкий ветер ударил ей в лицо, и она ощутила на щеках колючие холодные капли дождя. Во мраке маячила фигура часового.

– Круглов! – окликнула она.

– Круглов сменился, – ответил из темноты густой, приглушенный бас. – Уже полчаса будет… А вы не знаете, сколько времени?..

– Так если ты полчаса как заступил, значит на полчаса больше!

– А может, и больше, – проговорил часовой, подходя, – на посту-то время, как резина, тянется!..

Ему, очевидно, хотелось поговорить, но Тоня торопилась. Она быстро сбежала с крыльца и увязла по щиколотку в чавкающей грязи – пошла к калитке. Что может за какие-нибудь два часа наделать дождь! Только что было сухо, а теперь ноги приклеиваются к земле.

И Тоня подумала, что это ведь первый весенний дождь. В Москве он пройдет, может быть, в конце апреля, а возможно и в середине мая, а здесь весна ранняя…

Впрочем, она торопилась. Она уже минут на сорок опаздывала к Савицкому. Что она скажет ему? Как будто ничего ценного нет. А история с лампой?..

– Тоня!

Она перепрыгнула через лужу и остановилась. Егоров выдвинулся из-за дерева, мимо которого она только что пробежала.

– Ты что тут делаешь? – спросила она, хотя сразу поняла, что вопрос этот могла и не задавать.

На плечи Егорова была надета плащ-палатка, он тут же скинул ее с себя и набросил на плечи Топи. Она затылком ощутила грубую влажную ткань.

– Ну, поговорила? – хмуро спросил он. – С этим…

– Поговорила!

Он шел рядом, широкими шагами переступая через те лужи, которые она перепрыгивала.

– Ну и что? – Он словно не слышал ноток вызова в ее ответе.

– Вот иду к Савицкому! И все ему доложу!..

Он ни о чем ее больше не спросил, просто шел рядом и молчал. Она вдруг взяла его ладонь в свою:

– Замерз совсем, дурень!..

Егоров только шумно перевел дыхание. Они уже подходили к хатке разведотдела, Тоня выпустила его руку.

– Иди домой! Как освобожусь, загляну! – и быстро свернула на дорожку.

Однако Савицкого не было. Ординарец, худощавый, шустрый паренек, сказал ей, что полковник у командующего, а ей приказано, как явится, обождать.

Тоня присела на скамейку перед печкой. Яркий электрический свет от стучавшего за стеной движка заливал хату, на стенках которой еще сохранились выцветшие фотографии хозяев; их было до десятка в каждой из двух рамок, висевших рядом с окном, очевидно, все родня: от деда, участника русско-японской войны, и до того солдата, который мерзнет где-нибудь на севере в карельских лесах вот он совсем мальчишкой снят местным фотографом с гармошкой в руках. Руки держат гармонь скованно, а светлые глаза таращатся в объектив. Очень старался парень помочь фотографу, чтобы у того лучше получилось.