Текст книги "Памятник Дюку (Повести)"

Автор книги: Александр Воинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Двое из Гамбурга

Курбатов повернул ко мне искаженное от злости лицо. Стянутое ремнями черного шлемофона, оно казалось особенно яростным.

– Опять летит!

«У-у!.. у-у!.. уу!..» С надрывным завыванием моторов на небольшой высоте пролетает «юнкерс-88». Неторопливо разворачивается над самыми нашими головами – один раз, потом другой: очевидно, немецких летчиков что-то заинтересовало на аэродроме, а потом, медленно набирая высоту, уходит еще дальше на восток.

Крылья становятся все меньше и меньше, и только отдаленный гуд продолжает давить на нервы. Наконец, засвеченный солнцем, «юнкерс» растворяется в перистых облаках.

– Ну, что ты на это скажешь, – говорит Курбатов. – Мы и на метр не имеем права нарушить границу! Начальники приходят в ужас и пугают международным скандалом! А немцы нахально лезут к нам, когда хотят!

Я молчу. Курбатов ругается раз по десять в день и уже имел за это крупные неприятности. Через полчаса ему нужно лететь в тренировочный полет, и я не хочу еще больше его растравлять.

Небольшой аэродром, где я начальник связи, совсем рядом с границей. От немцев нас отделяет река. Со второго этажа каменного дома, в котором расположился штаб нашего авиационного полка, видны наблюдательные вышки, построенные немцами недели две тому назад на самом берегу. Зачем им эти вышки? Почему нужно наблюдать за нами, если между нашими государствами заключен договор о ненападении?

Чаще других Курбатов при каждом удобном случае мучает вопросами замполита Емельянова, человека решительного и горячего на слово и дело. Сначала Емельянов терпеливо разъяснял, что договор есть договор, а когда в газетах появилось сообщение ТАСС, опровергающее слухи о том, что Германия будто бы готовится напасть на Советский Союз, понял, что настал момент, когда следует строго пресекать вредные разговорчики.

– Прекратите болтовню! – кричал он. – Вы что, газет не читаете?! В сообщении ясно сказано, что для беспокойства нет никаких оснований! Немецкое командование располагает свои войска на восточной границе для отдыха и переформирования!.. – Но по его озабоченному виду мы понимали, что и он сам не уверен в том, что все ладно.

Конечно, мы прикусили языки. Но от этого на душе не становилось ни яснее, ни спокойнее. Зачем немецкие самолеты днем и ночью летают над нашей землей? Это же самая настоящая разведка. Почему мы терпим? Разве оттого, что заключен договор, фашисты перестали быть фашистами?

Как-то перед утренним полетом Курбатов сорвался. И надо же было ему ляпнуть:

– Вот встречу в воздухе «юнкерс» – прикажу следовать за мной на аэродром. Не подчинится – собью к чертовой матери!

Его чуть не отстранили от полетов. Полчаса Емельянов прорабатывал его перед строем летчиков, наконец сказал:

– Товарищ Курбатов! Вы коммунист?

– Коммунист! – ответил Курбатов.

– Так вот! О том, что немцы нарушают границу, известно не только нам с вами! И когда нужно будет их осадить – вам прикажут! А за самовольные действия, причиняющие ущерб нашему государству, угодите под трибунал!.. Понятно?!.

– Понятно, товарищ полковой комиссар!

После этого случая Курбатов еще более замкнулся. Только острым, ненавидящим взглядом провожал немецкие самолеты и в редкие минуты, убедившись, что, кроме меня, его никто не слышит, давал своей душе волю.

Мне повезло, когда, получив назначение в авиационный полк, я поселился в холостяцкой комнате вместе с Курбатовым. У нас сразу возникло хоть и примитивное, но общее хозяйство. Вечером, после полетов, мы вместе ходили в клуб, и наиболее ревнивые мужья бдительно следили за нами, когда мы приглашали их жен на танцы.

Небольшой городок при аэродроме не имел тайн, если дело касалось чьей-то личной жизни. В трех каменных домах, возведенных на скорую руку, казалось, нет стен, отделяющих не только квартиры, но и сами дома друг от друга. Едва капитан Старовойтов поссорится со своей женой на четвертом этаже третьего дома, как все обстоятельства этой ссоры уже обсуждаются на втором этаже первого. Они обсуждались бы и на первом этаже, если бы его не занимала библиотека, где строгая библиотекарша заставляла всех говорить шепотом. Когда-то она работала в большом московском читальном зале, где говорили шепотом, чтобы не мешать друг другу, поэтому свою привычку она перенесла в нашу маленькую библиотеку, и каждый громкий возглас вызывал у нее гневный протест.

Библиотекаршу звали Варварой Петровной, а фамилию ее я так и не узнал. Сразу же после приезда я серьезно проштрафился, задержав книги на лишние три дня, и это внесло в наши отношения некоторое обострение. А когда еще через несколько дней я посмел войти в библиотеку с папиросой в зубах, последовал такой взрыв, что с этого дня я стал обходить библиотеку стороной.

И только один человек в городе имел право называть суровую библиотекаршу просто Варечкой. Это был Курбатов. Как он нашел путь к ее сердцу, знал он один.

Нет, я не хочу быть несправедливым. Варваре Петровне под тридцать. Она миловидна, и, когда идет рядом с Курбатовым, подтягивается, становится почти стройной.

И вот однажды под вечер Курбатов затащил меня в библиотеку. Нет, не специально. Просто возвращались домой с аэродрома, проходили мимо библиотеки, и когда из окна выглянуло неулыбчивое лицо Варвары Петровны, строго и надменно оглядевшей Курбатова, он виновато скосил на меня глаза и тихо спросил:

– Зайдем?!

– Зайдем! – кивнул я и, вздохнув, свернул за ним к крыльцу.

Через несколько минут Курбатов оживленно рассказывал Варваре Петровне о своем новом истребителе, на котором выполнял учебные стрельбы, а она, слушая его, как-то успокоено, по-домашнему заполняла ровным, круглым почерком формуляры книг. Взгляд ее небольших серых глаз теплел, когда она время от времени поглядывала на Курбатова, поощрительно кивая головой, и снова становился отчужденным, если я невольно попадал в поле ее зрения. То, что я друг Курбатова, для нее не имело ровно никакого значения.

– Ну, что новенького? – вдруг спросил Курбатов и взглянул на старенький ламповый приемник, стоявший в углу, за книжными полками. Потемневший, когда-то отполированный под красное дерево фанерный ящик был покрыт потеками стеарина: очевидно, не раз служил подставкой для свечей, когда отказывал единственный полковой движок, дававший всему городку свет; из этого ящика, казалось, невозможно извлечь ни одного звука.

– Хочешь послушать? – спросила Варя и взглянула на меня.

Курбатов перехватил ее взгляд.

– Да перестань ты на него сердиться, – сказал он. – Алешка ведь свой парень!..

Варвара Петровна, не ответив, поднялась и подошла к приемнику.

– Настрой на Берлин! Или на Лондон! – сказал Курбатов. – Только переводи! Что они о нас болтают?!.

Тотчас же комната наполнилась свистом, завыванием, дробным перестуком азбуки Морзе. Мой тренированный слух сразу же выстраивал в ряд группы цифровых шифров. Я уже знал наизусть многие станции, угадывал почерк радистов. По тембру различал, какая станция передает. Несомненно, работали десятки военных раций, находящихся невдалеке от границы… Москва передавала сводку об успехах кубанских землеробов. На полуслове московский диктор утонул в хаосе звуков, и тут же послышалась густая английская речь.

– Стой! – скомандовал Курбатов. – Что говорит?!.

Ни он, ни я ни слова не понимали по-английски. Но узкое лицо Вари, только что казавшееся мне неприятным, вдруг осветилось напряженной мыслью. Недвижным взглядом она остро смотрела в одну точку повыше приемника, и ее губы шевелились.

– Что он говорит? – неторопливо спросил Курбатов. – Переведи!..

– Подожди, Тома! – сказала она, и я невольно взглянул на Курбатова: его звали Тимофей, и это непроизвольно произнесенное интимное – Тома бросало новый свет на его отношения с библиотекаршей.

Ни он, ни она даже не заметили моего движения. Еще с минуту она молча слушала голос английского диктора, а потом резким щелчком выключила приемник.

– Ну, что?! – почти крикнул Курбатов. – Чего ты молчишь?!

– Я ничего не поняла, – сухо сказала Варя и снова заняла свое место за столом.

Я поднялся и вышел из комнаты. Курбатов меня не задержал.

Над аэродромом спустилась ночь. С реки дул легкий ветерок, и в другое время я пошел бы на берег, побродил по высокой, колкой траве, искупался бы, хотя вода еще холодна.

«Ну и бог с ней, с Варей! – думал я, направляясь к аэродрому. – Пусть не доверяет, все равно Тимофей потом расскажет, чего она там услышала». Я завидовал всем, кто владел иностранными языками. Они раздвигают мир. И вот эта злыдня, Варвара Петровна, знает то, чего не знаю я.

Как себя ни уговаривай, а обидно!

Узкий луч прожектора прочертил вдалеке небо и упал во тьму. Где-то в стороне застучал авиационный мотор: очевидно, в мастерских работали техники. А потом стук затих, и вновь наступила тишина.

Я шел по густой траве, и чем дальше удалялся от домов, тем спокойнее становилось на сердце, будто все сложности жизни отодвинулись куда-то в прошлое. Вот над горизонтом поднимается луна! Громко верещат кузнечики! Какое-то удивительно острое чувство молодости овладело мной. И, не думая о том, услышит меня кто-нибудь или нет, я стал громко читать стихотворение о любви.

И вдруг, когда уже вышел на дорожку, ведущую к радиостанции, я услышал приближающийся топот сапог; кто-то, тяжело ступая, бежал к домам.

Я ускорил шаг и через несколько секунд по силуэту узнал бегущего навстречу.

– Кудря?! Ты куда?!

– За вами, товарищ командир! – выкрикнул из темноты Кудря, круто останавливаясь.

– Что случилось?!

– Немецкий самолет просит посадки. Летчик передает сигнал об аварии…

Я невольно прислушался, – в темном небе завывали моторы «юнкерса». Пригляделся – и мне показалось, что один из моторов выбрасывает пламя.

– Командиру полка сообщили?

– Полковник Данилов приказал вам лично держать связь с самолетом и руководить его посадкой на запасный аэродром в Кольцовке.

Через считанные секунды я уже сижу за пультом радиостанции, заменив дежурного радиста. Кудря – старшина и мой заместитель – держит телефонную трубку прижатой к уху и все время дает объяснения непрерывно звонящим начальникам из штаба дивизии и корпуса.

Рация уже настроена на волну самолета, и я слышу тревожные позывные немецкого радиста. Тут же передаю сигнал: «Внимание!..» Затем свои позывные и координаты запасного аэродрома…

В распахнутое окно мне видно, как в той стороне, где Кольцовка, вспыхнули прожектора. До запасного аэродрома всего пятнадцать километров – это просто ровное, давно не паханное поле, на которое удобно сажать самолеты без особенного риска сломать шасси. Туда завезено горючее в бочках, и вблизи установлены прожектора. Только несколько дней тому назад мы соединили прожекторную команду со штабом телефонным проводом. Теперь это очень пригодилось.

Оперативный дежурный капитан Стриженюк, один из самых расторопных командиров звеньев, накрепко взял дело в свои руки. До прихода командира полка он приказал дать немецким летчикам сигнал ракетами, в каком направлении им нужно вести самолет, а прожектористам – лучом осветить полосу посадки. Я дублировал его указания, и радист самолета кодовыми сигналами отвечал, что все понял.

Через несколько минут я услышал за своей спиной взволнованный бас Данилова. Он стремительно вошел в помещение радиостанции и, так как я не мог оторваться от работы, начал допрашивать Кудрю, как идут дела. Услышав, что самолет идет на посадку, он тут же связался со Стриженюком и приказал ему немедленно вызвать к штабу машину, он сам поедет на запасный аэродром. Едва положил трубку, как позвонил начальник особого отдела майор Евлахов и заявил, что хочет присоединиться к Данилову. Потом Данилов вызвал начальника санитарной части и дал указание на всякий случай выслать к месту вынужденной посадки санитарную машину. В общем, дело закрутилось. Самолет еще гудел в облаках, а на земле все распоряжения к его приему были отданы.

Данилов ушел в штаб, Кудря продолжал переговоры по телефону, дежурный радист, сидя рядом со мной, слушал во вторые наушники мои команды и принимал ответы немецкого радиста, тут же тщательно записывая в специальную тетрадь и то, что говорил я, и то, что отвечал самолет. В случае катастрофы можно будет документально проверить, есть ли вина тех, кто руководил посадкой.

Мимо окна прошумели машины, и снова все стихло.

Замолк и немецкий радист. Вероятно, летчик уже вывел самолет на посадочную прямую.

– Посмотри-ка в окно, – сказал я Кудре, – что видно?

– Луч пока висит над землей, товарищ командир! – ответил Кудря.

– Вызови прожектористов!

Но в этот момент позвонил с коммутатора дежурный телефонист.

– Все в порядке! – доложил Кудря. – Самолет сел!

Я выключил рацию и быстро пошел в штаб, к Стриженюку. Сейчас у оперативного дежурного можно узнать все новости.

Когда я вошел в небольшую, ярко освещенную комнату, в ней уже набилось довольно много народа. Тут был и начальник штаба подполковник Семеницкий, лысоватый, не в меру крикливый и уже начинающий полнеть. Он сидел перед столом Стриженюка нахохлившийся и немного растерянный.

– Ну вот, не имела баба забот, – говорил он, – немцев нам еще не хватало!

За его спиной, прислонившись к стене, рядом с тяжелым несгораемым ящиком, в котором хранились карты и секретные пакеты на случай боевой тревоги, стоял Курбатов и что-то тихо пытался доказать Емельянову, который неодобрительно покачивал головой.

Как только я вошел, меня засыпали вопросами. Всех интересовало главное – в чем причина посадки? Как раз на этот вопрос я и не мог ответить.

– Так о чем же вы с немецким радистом разговаривали? – раздраженно закричал Семеницкий.

– Передавал координаты! – пробовал объяснить я.

Но никакие координаты никого уже не интересовали.

– Странно! – сказал Емельянов, поворачиваясь от Курбатова и движением руки приказывая ему помолчать. – Что они не могли дотянуть до своего аэродрома?!

– Как будто у них загорелся правый мотор, – сказал я. – Было видно свечение…

– Ничего у них не загорелось! – резко сказал Курбатов. – Это просто разведчики!

В комнате наступило молчание. Семеницкий побарабанил пальцами по краю стола.

– Может, разведчики, а может быть, и просто летчики, – проговорил он. – Ничего сказать нельзя.

– Во всяком случае, – сказал Емельянов, строго оглядев присутствующих, – никаких бесед на служебные темы!.. Помните о бдительности!

– Если помнить о бдительности, – вдруг подал голос Курбатов, – то им не нужно было разрешать посадку!.. А сейчас у них нужно отобрать самолет за самовольный перелет границы!

– Верно! – вдруг согласился Семеницкий. – По всем законам это правильно! Пускай не лезут, куда не следует!

Емельянов поднял руку.

– Товарищи, успокойтесь! – веско сказал он. – На это будет распоряжение командования. Я уже звонил в округ!.. Там люди умнее нас!..

– А мы тоже не дураки, товарищ полковой комиссар, – сказал я. – Зайдите ко мне на рацию, послушайте, что делается в эфире! За рекой, наверно, больше ста штабов собралось!

Емельянов вздохнул.

– А кто говорит, что обстановка вполне ясная, – проговорил он, сбавив тон, – конечно, мы не должны забывать о капиталистическом окружении.

А лучше всего, если мы уберем отсюда свои истребители! – сказал Курбатов. – Немцы нас уже тысячу раз сфотографировали.

– Мы уже поставили об этом вопрос, – быстро сказал Семеницкий. – Принципиальное согласие дано.

Емельянов взглянул на часы.

– Ну, позвони-ка прожектористам! – приказал он Стриженюку. – Как там дела?.. Данилов уже, наверное, прибыл.

Пока Стриженюк усиленно крутил ручкой телефона, все, притихнув, смотрели ему в лицо.

– Это кто там? Кто?.. – натужливо закричал в трубку Стриженюк, и его круглое, плотное лицо страдальчески поморщилось. – Говори громче! Кто это? Коробицын?.. Как там с немцами? С немцами, спрашиваю?! Все в порядке?.. А где Данилов?.. У самолета? А с самолетом что?.. Правый мотор забарахлил?!. Ах, вот как!.. Наших техников не допускают!..

– Вот сволочи! – воскликнул Семеницкий. – Наглецы! Дать им под зад коленкой!.. Пусть убираются ко всем чертям!..

– А может, наши техники не знают конструкции? – сказал Емельянов и почесал за ухом. – Там Евлахов, – добавил он, улыбнувшись, – он разберется, какая у них там конструкция!.. – И вдруг выругался: – Фашисты все-таки большие стервецы… Больше ста раций, говоришь, насчитал?..

– Не меньше, – ответил я. – На всех диапазонах работают.

– А о чем говорят, непонятно?

– Нет, действуют на строгом шифре.

– Д-да!.. – вздохнул Емельянов. – Завтра же утром мы с Даниловым поднажмем на округ. Надо менять аэродром…

Загудел телефон, и он, по праву старшего, первым взял трубку. Звонил Данилов, и то, что он говорил, видно, совсем не нравилось Емельянову.

– На кой ляд нам этим заниматься! – крикнул он. – Пусть сидят себе до рассвета!.. Ну, конечно, высокие материи. А как Евлахов?!. Санкционирует? А потом еще пришьет общение с иностранцами!.. Ну, ладно! Подготовимся!.. – положил трубку и досадливо взмахнул рукой. – Сюда немцев везет! Пока двое из их экипажа будут исправлять мотор, другие хотят поужинать… Ну, Степан Гаврилыч, распорядись! – кивнул он начальнику штаба.

– А где их кормить? – спросил Семеницкий. – В клубе или в столовой?..

– В столовой, – сказал Емельянов, – только вот о белой скатерке позаботься да о коньячке…

– Значит, надо начальника военторга будить! – сказал Семеницкий. – Стриженюк, пошли-ка к Федорову посыльного. Пусть немедленно явится ко мне…

– Да! А как же будем с ними разговаривать? – сказал Емельянов. – Кто умеет говорить по-немецки?

Все сконфуженно молчали.

– Варвара Петровна! – вдруг вспомнил Семеницкий и обернулся к Курбатову. – Сходи, пожалуйста, за ней. Попроси от моего имени!

Курбатов и бровью не повел. Его нисколько не удивило, что с этой просьбой обратились именно к нему. Он тут же быстро вышел из штаба, и через мгновение его фигура мелькнула за окном.

– А ты, Березин, быстрей ступай в столовую и вместе с дежурным приготовь по пятой, – сказал мне Емельянов. – Когда все будет готово – доложи! Да особенно не копайтесь, они минут через двадцать уже будут здесь…

Пятая норма – это летный паек, самый усиленный, самый питательный. Его получают лишь пилоты и штурманы; даже техники и мотористы, проводящие целые дни на аэродроме, не имеют на него права.

Емельянов забыл сказать, на сколько человек приготовить ужин. Но мы с дежурным прикинули и решили накрыть столы человек на десять. Составили два стола и в ожидании скатерти пока накрыли клеенками получше, которые сняли с других столов.

Признаться, на сердце у меня было трудно. Я вспомнил Гуго Криммера, моего давнего друга, который вернулся в Германию и сейчас борется с фашизмом где-то в глубоком подполье. А может быть, он уже схвачен и уничтожен. Что же делаю я?! Готовлю фашистам ужин по норме номер пять!..

Столы были уже почти накрыты, когда появился взволнованный начальник военторга со скатертью и тремя бутылками коньяка.

– Быстрее, ребятки! – весело сказал он в предвидении законной выпивки. – Скатерть на стол!.. Бутылочки пока повремените открывать… Сколько их там прилетело?

– Кого? – спросил я, глядя на его коротко подстриженный чубчик, придававший этому кадровому деятелю военторга бравый и энергичный вид.

– Ну, в делегации… – сказал Федоров и, не дожидаясь, пока мы с дежурным раскачаемся, сам набросил скатерть на столы. – Эх, черт побери, коротка! Придется еще за одной сбегать…

– Да какая же это делегация! – подал голос с кухни дежурный. – Это немецкие летчики под Кольцовкой на вынужденную сели…

И вдруг руки Федорова словно повело судорогой. Он с такой силой рванул со стола скатерть, что она парусом взвилась кверху.

– Не дам скатерть, – закричал он яростно, – и коньяка не дам!.. Пусть на клеенке жрут!..

– Это же Емельянов приказал, – сказал я, – тут дипломатия.

– «Дипломатия»! – проговорил Федоров, и чубчик упрямо выдвинулся вперед. – Напиться хочется от такой дипломатии. Я лично фашистам не верю.

– А ты думаешь, им Емельянов верит? – сказал я. – Международная обстановка диктует…

И все же мне хотелось, чтобы немецкие летчики поскорее приехали. Я еще ни разу не видел, как говорится, живого фашиста. Интересно поглядеть и поговорить с ними.

Не прошло и пятнадцати минут, как столы были накрыты. Белую скатерть, изрядно помятую, мы все же расстелили. Расставили тарелки с большими кусками масла, нарезанным хлебом, открытыми банками шпрот.

На плите варился Кофе и жарилось мясо.

– Приехали! – крикнул Федоров, и действительно за окном послышалось потрескивание гравия под колесами машины. Затем громко стукнули дверцы и раздались голоса.

– Сюда! Сюда! – приглашал Данилов.

Я пристально глядел на дверь. Вот она распахнулась, и один за другим вошли трое немецких летчиков. Летчик, вошедший первым, удивил меня своей молодостью. Ему не более двадцати. Он смугл, у него черные волосы и темно-серые глаза, и весь он какой-то хрупкий, – совсем непохожий на тех арийцев чистой воды, из которых, как мы читали, отбираются немецкие летчики. На груди металлическая эмблема распластанного орла и еще какие-то знаки и блямбы, придающие ему воинственный вид.

Едва переступив порог, он тут же отступил влево, пропуская мимо себя другого летчика, постарше, лет двадцати семи, высокого, одетого точь-в-точь в такой же комбинезон, регалий на его груди понавешено побольше. Увидев накрытый стол, вошедший вторым воскликнул что-то веселое и прибавил: «Зер гут!» – слова, знакомые каждому нашему ребенку, плохо и лениво, но все же изучавшему в школе немецкий язык.

Нет, он тоже не был тевтонцем, этот второй. На его правой щеке темнел старый шрам. Этот был покрепче первого, но, кроме формы, ничем не отличался от любого нашего летчика. Такое же обветренное лицо, спутанные на ветру волосы, тот же возраст. А когда появился третий, меня словно ударило током. Вот он, подлинный тевтонец, стопроцентный фашист! Высокий, белокурый, с резко очерченным подбородком, и недобрым взглядом светло-голубых глаз. Таких у нас рисовали в газетах. Он презрительно и высокомерно смотрел перед собой и даже не отозвался на веселую шутку второго летчика. Во мне нарастало чувство враждебности. Вот один из тех, о ком когда-то мне рассказывал Гуго.

Сразу же следом за немецкими летчиками вошел майор Евлахов; его сухое, иссеченное морщинами лицо хранило замкнутое, многозначительное выражение, словно он что-то уже знал, но, конечно же, не собирался ни с кем из нас делиться своими секретами. Он быстрым, изучающим взглядом оглядел стол и, обернувшись к Емельянову, весело сказал:

– Итак, встречаем немцев батареей! Коньячок-то зря поставили, лучше бы водки!

– Да! – хмуро усмехнулся Емельянов. – Это Семеницкий так распорядился.

К ним присоединился Данилов, а самыми последними вошли Курбатов и Варвара Петровна. Она неторопливо, сухим взглядом оглядели немцев, стол, всех присутствующих и молча присела на стул в самом отдаленном углу комнаты. Но Данилов тут же обернулся, поискал ее взглядом и подозвал к себе.

Так в течение нескольких минут происходила незаметная для глаз расстановка сил, определялся настрой дальнейших отношений, командиры обменивались короткими фразами, присматриваясь к немцам. А те словно не чувствовали никакой неловкости. Особенно самый молодой из них. Он обошел вокруг стола, заглянул во все тарелки, взял одну из бутылок в руки и долго внимательно рассматривал этикетку.

– Руссиш коньяк! Ошень гут!..

Все невольно засмеялись, а летчик игривым движением поставил бутылку обратно и начал усиленно тереть одну ладонь о другую, показывая, что хочет умыться.

– Вассер!.. Вассер!.. – проговорил он, поворачиваясь к дверям кухни. Второй тоже присоединился к нему, а тевтонец, стоя у края стола, безучастно наблюдал, как его товарищи быстро входят в контакт с русскими.

– Дежурный! – воскликнул Данилов. – Дай ребятам умыться!.. – Непосредственность немецких летчиков ему явно нравилась, и то, что он назвал их запросто «ребятами», показывало нежелание заниматься тонкостями дипломатического этикета.

– Так вот же умывальник, товарищ полковник! – И дежурный указал на висящий в углу железный умывальник, рядом с которым с гвоздя свисало полотенце.

Летчики посмотрели туда, куда указывал дежурный, и молодой выразительно тряхнул головой.

– Нихт!.. Нихт!..

– Что они еще просят? – удивленно обернулся к Варваре Петровне Данилов.

– Таз и несколько ведер воды!

– Воды сколько хочешь, а вот подходящего таза нет, – смущенно отозвался дежурный.

– Федоров! – окликнул Данилов.

– Я! – поднялся со стула начальник военторга.

– Неужели в столовой нет простого таза?

– Есть, товарищ полковник!.. Но не для них!.. Здесь ведь не баня!

– Спокойнее, Федоров! – одернул его незаметно появившийся Семеницкий. – Дай им какое-нибудь корыто!

– Нет у меня для них корыта, – зло сказал Федоров, – пусть лезут под душ!..

Это предложение показалось Данилову дельным.

– А ну, Варвара Петровна, переведи!

Варвара Петровна негромко перевела. Летчики переглянулись, и молодой что-то просительно, но с настойчивостью в тоне ответил.

– Они говорят, что привыкли мыться в тазах, – перевела Варвара Петровна, и от себя добавила: – По-моему, у них другое на уме. Боятся, что под предлогом мытья в душе, их разлучат, а они хотят держаться вместе.

– Почему же тогда отказываются от рукомойника? – спросил Семеницкий.

– Говорят, что там недостаточно воды.

– Только голову морочат, – проворчал Федоров.

Данилов подозвал дежурного:

– Пошлите кого-нибудь ко мне на квартиру! Пусть возьмет у жены таз…

Послать кого-нибудь, – это значит самого младшего. Среди тех, кто в это позднее время собрался в столовой, был повар, голова которого в белом колпаке выглядывала из окошка кухни. Дежурный оглянулся, понял, что повара посылать по такому делу неудобно, и побежал сам.

– А пока давайте познакомимся, – сказал Данилов. – Варвара Петровна, спросите, как их зовут, звание и должность.

– Курт Брюннер – командир корабля. Пилот. Обер-лейтенант, – перевела Варвара Петровна все, что ответил летчик, вошедший вторым, на его лице появилась вежливая улыбка хорошо воспитанного человека.

Признаться, я был немного разочарован – мне казалось, что главным среди них является тевтонец, который хотя еще не проронил ни слова, но массивной выразительностью своей фигуры невольно привлекал наибольшее внимание.

– Макс Ругге! – улыбаясь, поднял руку юноша, и я не понял – то ли в приветствии, то ли в салюте.

– Второй пилот. Капрал, – перевела Варвара Петровна.

– Ого! – воскликнул Емельянов. – А я себе представлял капралов с длинными удами и подагрой!..

– Эрих Крум. Штурман. Тоже обер-лейтенант…

Тевтонец кивнул головой и впервые улыбнулся, однако улыбка его мне показалась неестественной и напряженной, и это еще более укрепило мою неприязнь к нему.

– Переведите, что я командир части, – сказал Данилов, – однако мою фамилию и характер части не раскрывайте.

– А других можно не представлять, – уточнил Евлахов.

Как только Варвара Петровна назвала должность Данилова, немецкие летчики, как по команде, замерли в стойке «смирно» с неестественно застывшими лицами. И этот мгновенный переход от казалось бы веселой непосредственности к жесткому выполнению правил военной дисциплины и субординации, заставил всех нас молчаливо переглянуться.

Какой механизм сработал? Может быть, переводя, Варвара Петровна вложила в слова тот смысл, уловив который немецкие летчики сразу же отбросили показную веселость? Или они, как дисциплинированные солдаты, отдавали дань уважения старшему по званию?!. Так или иначе, но с этого момента они немного притихли.

– Переведите им, Варвара Петровна, – сказал Данилов, – что мы уважаем привычки и обычаи других народов. Сейчас они будут умываться, как хотят! – При этих словах он с улыбкой взглянул на Евлахова, а тот ответно улыбнулся, поджав тонкие губы.

Я стоял рядом с ним, и, повернувшись ко мне, он тихо сказал:

– Никак не могу понять, откуда и куда они летели ночью?

– Осмотреть бы их самолет, – ответил я. – Наверняка с фотоаппаратом!

Данилов начал допрос, прикрывая его шутками.

– Почему вы выбрали такое позднее время для прогулки? – спросил он, подходя к Курту Брюннеру.

Брюннер спокойно выслушал перевод, и на его лице снова возникла вежливая улыбка. Пока он отвечал, тевтонец покусывал губы и, видимо, о чем-то напряженно думал.

– Смотри-ка, волнуется! – шепнул я Евлахову.

– Брюннер говорит, – перевела Варвара Петровна, – что самолет совершал ночной тренировочный полет над немецкой территорией, но, когда возникла неисправность в моторе, он, как командир корабля, принял решение нарушить границу и просить помощи у советских властей. Он утверждает также, что не смог бы дотянуть до своего аэродрома, так как самолет стал плохо слушаться управления.

Евлахов быстро спросил:

– А откуда им стало известно, что в этом районе есть советский аэродром?

– Он говорит, что запросил свою базу и получил данные оттуда, – сказала Варвара Петровна после того, как Брюннер что-то долго и подробно ей объяснял.

– А что он еще говорит? – спросил Емельянов.

– Утверждает, что если бы не аварийная обстановка, он никогда бы не посмел нарушить границу! И просит дать возможность на рассвете, как только будет исправлен мотор, подняться с аэродрома и вернуться в свою часть. Он надеется, что к этому времени бортмеханик и радист, оставшиеся у самолета, исправят повреждения…

Пока довольно долго говорил Брюннер, а потом, примерно столько же времени переводила Варвара Петровна, я невольно наблюдал за всеми троими.

Ругге был явно доволен дипломатической речью своего командира. Этого нельзя было определить по поведению тевтонца. Его взгляд становился все тяжелее и беспокойнее.

Данилов ответил:

– Как только будут получены указания нашего командования, мы сразу же вас отпустим!

– Правильно, – сказал Евлахов.

Дежурный наконец притащил большой таз it новел летчиков за собой в помещение рядом с кухней.

На несколько минут мы остались в своей среде.

– А по-моему, они все врут, – сказал Евлахов, – самолет явно разведывательный! Вероятно, они залетели к нам довольно далеко, не рассчитали как следует времени, да еще поломка мотора их подвела!..

– Я тоже так считаю! – присоединился к нему Семеницкий. – Их бортмеханик узнавал, какое у нас горючее. Наверняка попросят заправку!

– Это все еще надо проверить, – осторожно сказал Данилов. – Если получим разрешение обследовать самолет, все станет яснее… А ты, Евлахов, своей властью можешь это сделать?

Евлахов не ответил. Он пристально смотрел в окошко кухни, откуда доносились веселые голоса и плеск воды.

– Как дома себя чувствуют! – проговорил он. – Ведут себя довольно развязно.