Текст книги "Там, где престол сатаны. Том 2"

Автор книги: Александр Нежный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Но разве по силам ему был окончательный ответ? Разве его знание жизни давало ему право утешить или, напротив, глубоко опечалить деда Петра Ивановича? Разве не мог он ошибиться, основывая свое суждение на известных ему событиях недавнего прошлого и мимотекущего настоящего? Разве нельзя было допустить, что повсюду совершаются невидимые ему по его духовной слепоте благотворные перемены? Разве нет в этой земле праведников, ради которых Господь откроет всей России врата Своего милосердия?

Сергей Павлович (вспомнив настойчивые домогательства Авраама). Боже! Доходила ли до Тебя весть о людях наших исключительно праведного жития, с которыми лично я, к печали моей, не знаком, но о которых кое-что читал и много слышал от Ани, Ты Аню наверняка знаешь и любишь и не осудишь ее… мы пред Тобой уже и сейчас муж и жена и вот-вот собираемся под венец, дабы наше брачное жительство и детки, рожденные нами, были угодны Тебе, Отцу и Сыну и Святому Духу, аминь, об одной, например, молитвеннице из Эстонии именем Варвара, о ревнителе благочестия из Барнаула Игнатии, о жительствующем на острове священнике Николае, о старцах Иоанне и Кирилле, о других же, Господи, по незнанию моему ничего не могу тебе сказать, но верю, что число их в России будет даже и более пятидесяти. Ради них, милосердный Боже, помилуй и весь народ мой, пусть до конца еще не покаявшийся и не поставивший правду Твою выше всех земных благ.

Ему в ответ Господь сказал (из-за грохота и воя бегущего в тоннеле поезда голос Его был едва слышен). Кто ты, прах и персть, – и кто Авраам? С тобой ли заключал Я завет? Тебе ли давал обетование, что ты будешь отцом множества народов? Тебе ли и потомкам твоим заповедовал обрезывать крайнюю плоть как знамение завета между Мною и тобой и всем племенем твоим? И тебе ли являлся Я у дубравы Мамре, и ты ли потчевал Меня и двух ангелов Моих пресными хлебами, только что испеченными из лучшей муки, ты ли велел заклать и приготовить нам теленка нежного и хорошего, и ты ли поставил перед нами в дополнение к хлебу и мясу масло и молоко?

Сергей Павлович (сокрушенно). Господи! Я не обрезан, но крещен. Отсутствие же у меня стада – как и многого другого, о чем Тебе по… (он хотел сказать: долгу, но тут же подумал, что не имеет права напоминать Создателю о Его священных обязанностях) …Твоим неограниченным возможностям (он вывернулся, с некоторым запозданием и досадой на собственную тупость сообразив, что Господь читает в умах, словно в раскрытой перед Ним книге) известно ничуть не хуже, чем мне, собственного жилья, например, отчего я, человек, в сущности, уже немолодой, живу на птичьих правах у папы…

Господь (гневно прервав его). Нечего пенять на зеркало! Сам во всем виноват! Вступив в брачный союз, войдя к девице в нетронутые до тебя ложесна и родив с ней дитя, ты должен был до конца дней нести крест семейной жизни, как бы тяжек он ни казался тебе. А ты?!

Сергей Павлович (вспыхнув до корней волос). Она не нашла благоволения в глазах моих, и я дал ей разводное письмо и отпустил ее… То есть я сам ушел.

Господь (с тяжким вздохом). О, род лукавый и жестоковыйный! Что ему более кстати, то и берет себе из заповедей Моих. Не обрезан, а тщится оправдать себя по закону Моисееву. Крещен, а Евангелие не вспоминает.

Сергей Павлович (с чувством глубочайшего раскаяния). Я все помню, что там сказано!

Господь (несколько смягчившись). Много развелось умников, которые все помнят, но удручающе мало тех, кто живет в соответствии со Словом. Это, кстати, имеет прямое отношение к твоей более чем дерзкой просьбе. Я и за десять праведников готов был пощадить Содом, но в сем граде греха и злонравия не нашлось и одного. И рабу Моему Аврааму пришлось увидеть на месте Содома поднимающийся с земли дым, как дым из печи.

Сергей Павлович (со страхом и благоговением). И Гоморру истребил Ты…

Господь (строго). Велик был к Небу вопль Содомский и Гоморрский, и грех их тяжел весьма. И жители твоей земли весьма грешны предо Мной. Истинную правду рек раб Мой Давид, сказав, что наиприятнейшая для Меня жертва – дух сокрушен. Ибо сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит. Помнишь?

Сергей Павлович (с жаром). Как не помнить! Я его наизусть знаю, покаянный псалом… Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене…

Господь (милостиво). Ладно, ладно. Не в школе. Молишься – и молись. Я услышу. Но вот тебе слово Мое, неизменное и вечное: сокрушенное сердце дороже храма. Жива и жить будет твоя земля, ибо и праведники вздыхают о ней, и мученики умоляют…

Сергей Павлович (не удержавшись). И дед мой, Боголюбов Петр Иванович, священник?

Господь (назидательно). Не может творение прерывать Творца.

Сергей Павлович (с потрясенной душой). Господи, помилуй!

Господь (продолжая). Но в горькой печали суждено твоей земле жить еще долгие, долгие годы. Ибо отвратил Я лице Мое и взор очей Моих от делающих неправду и творящих беззаконие, от порожденных ехидной, злобствующих в храмах, лгущих вблизи алтарей, похищающих лепту бедных, пресмыкающихся перед сильными и угнетающих сирот. Мой суд начинается с Церкви – и Я говорю ей: исправься! встань на путь истинный! изгони лицемеров, любителей пышных пиров, пьяниц, сребролюбцев, кощунников, содомитов, всех изгони, поправших заповеди Мои! Только тогда настанет для России лето благоприятное.

– Молодой человек! Мужчина! Я вас третий раз спрашиваю: на «Дзержинской» выходите?! – кричала ему пожилая дама, так и не сумевшая силой своего взгляда принудить наглого мальца уступить ей место.

Сергей Павлович вздрогнул.

– Простите… Да, да… выхожу.

Какую-то неразгаданную тайну угадывал он в этом противоестественном сочетании света и тьмы. Зачем они все погибли – дед Петр Иванович, Кириак, Евлогий, Иустин и все другие вечные обитатели небесных палат? Зачем страдали, мучились, томились в ссылках, надрывались в лагерях, обливались кровью на допросах – и однажды ночью, услышав скрежещущий поворот ключа в дверях камеры, торопились прочитать по себе отходную и меж двумя конвоирами слабыми ногами шли по бесконечным лестницам, спускались в подвал и со склоненной головой ждали, пока палач докурит и затопчет папироску, взведет курок и сиплым пьяным голосом молвит на прощание: «Ну, батя, молись»? О чем они успевали подумать в эти минуты? О чем думал дед Петр Иванович, пока его вели убивать?

Вдруг ощутив на себе чей-то пристальный взгляд, Сергей Павлович не без усилий повернулся и принялся рассматривать спутников, оказавшихся в одном с ним пространстве и времени, точнее же – без пяти минут девять в тесно набитом вагоне метро на перегоне от станции «Проспект Маркса» до станции «Дзержинская». Какие имена! Желаю сию же минуту приступить к изучению «Капитала» или, похерив заветную мечту о вступлении в орден иезуитов, взять в чистые руки меч и, не зная в горячем сердце пощады, с холодным разумом рубить собачьи головы врагов революции, пусть даже среди них будут люди, ни сном ни духом не помышлявшие о низложении новых кремлевских вождей. Дзянькую, панове. Но, сограждане, отчего с утра на ваших лицах оттиснула свою печать усталость? Отчего вы угрюмы? Чем озабочены? Свалившемся на вас безвременьем? Очередями? Пустыми полками магазинов? Безденежьем? Обрушившимся на вас камнепадом страшных свидетельств о нашем недавнем прошлом? Болезнями? О, и в самом деле, едва ли не каждому надо поспешить в лечебницу: гражданину А (в сером костюмчике, с портфелем, оттягивающим руку) срочно сдать анализ мочи, гражданину Б (с круглым лицом, покрытым крупными каплями пота) немедля сделать кардиограмму, гражданке В (с тонкими злобными губами и страдающим взором), не откладывая, отправиться к гинекологу по поводу несомненно имеющейся у нее эрозии матки. Гражданину Г… Тот поспешно отвел глаза. Ага. Вот он, отекший с похмелья серолицый топтун мой. Нельзя так злоупотреблять, служивый. По случаю нашей нечаянной встречи прими в назидание мой совет, совет доктора, при том бесплатный, ибо непозволительно честному человеку брать деньги, от которых за версту несет скорбями, причиненными твоим богомерзким ремеслом. Ступай-ка ты в храм и спроси, где икона святого Пантелеимона, всех страждущих целителя, после чего купи большую свечу и поставь ее перед образом, и зажги, и усердно моли великомученика и врачевателя о избавлении от пожирающего твою печень ожирения, грозящего тебе в не столь уж отдаленном будущем опухолью, койкой в клинике и оцинкованным столом в морге. Глаголь тако: «призри милостивым твоим оком на предстоящия люди и честней твоей иконе умильно молящияся и просящия от тебе целебныя помощи и заступления». Прощай, раб.

Наше несчастье, думал Сергей Павлович, медленно выходя из метро на площадь, приближаясь к двери жуткого дома и берясь за латунную ручку, заключается в том, что нас можно мять, будто глину. Нас тысячу лет мяли кто как хотел и называли эту пытку созиданием российской государственности. В итоге имеем на сегодняшний день множество существ, весьма напоминающих людей, но трагически обделенных главными человеческими достоинствами – памятью о прошлом и сострадающим сердцем.

…Но бедный, бедный отец Викентий!

2

…Шептал про себя Сергей Павлович, пока повторялась знакомая и отчасти уже успевшая опротиветь ему процедура с прапорщиком у входа (сегодня стоял на посту бравый парень, грудь колесом), дотошной проверкой паспорта, записью в канцелярской книге и телефонным звонком, вызывающим капитана Чеснова. И на сей раз тот явился незамедлительно, крепко пожал доктору руку, повел его в подвал, к столу, и ушел в хранилище. Сергей Павлович уселся, бросил взгляд в окошко под самым потолком и вздохнул, снова вообразив себя не посетителем – узником, забранное же решеткой мутное окошечко с изредка мелькающими в нем ногами прохожих – единственной своей за долгие годы возможностью приобщиться к жизни свободных людей. Но недолго был он в заключении. Распахнулась дверь, и Сергей Геннадиевич Чеснов (без буквы «т») свалил на стол стопу толстых и тонких дел в одинаковых серых обложках, морщась и приговаривая:

– Пылища, сил нет…

– Ага, – равнодушно ответил Сергей Павлович, с нетерпением открывая первую папку.

– Аллергии не будет? – озабоченно спросил капитан.

– Все может быть, – не поднимая головы, сказал доктор. – Вплоть до бронхиальной астмы.

– А платят гроши, – посетовал Чеснов. – Ладно. Я вам желаю. Ищите и обрящете. Так, кажется, у вас, у верующих?

– У нас, – Сергей Павлович оторвался от своей тетради, куда успел записать: «Дело № Р 3016 по обвинению Жихарева Александра Михайловича (епископ Валентин)», и взглянул капитану прямо в насмешливые серые глаза, – именно так. А у вас?

– У нас вопросик. Что ж это вы от родного дедушки отреклись? Прямо как апостол Петр от Христа, – уже в дверях посмеивался Чеснов.

У Сергея Павловича дрогнуло сердце.

– Отрекся?! – при этом он не только сумел сохранить спокойствие, но и постарался выразить свое глубочайшее изумление. – Вы меня с кем-то путаете.

Не путает – ловит. И фотографию деда Петра Ивановича нарочно вложил в дело Кириака. Зачем? Дьявол их разберет.

– Ну-ну, – все еще не уходил капитан, несмотря на архивную пыль и вероятность тяжких заболеваний, сохранивший отменное расположение духа. – Недели две назад вы в одну фотокарточку прямо-таки впились… Я еще спросил: не дедушка ли ваш любимый?

– Помню, помню… Этого неведомого мне страдальца вы окрестили волком – так, кажется?

– Неведомого? Будет вам, доктор… Прекрасно вы его узнали, деда вашего. Но решили этот фактик скрыть. А почему?

Теперь уже Сергей Павлович засмеялся в предвкушении неотразимости своего ответа.

– Как бы, интересно, я Петра Ивановича смог бы узнать, если я его никогда не видел? Ни его самого, потому что он погиб задолго до моего рождения, ни его фотографий… Писаных на заказ провинциальным или лагерным художником его портретов в нашей семье тоже нет.

– Все, может, и так, – пробормотал Чеснов, закрывая за собой дверь, – но вы его узнали.

Сергей Павлович мстительно усмехнулся ему вслед.

Минуту спустя Чеснов снова заглянул в подвал и снова отвлек доктора, успевшего погрузиться в другую, страшную жизнь.

…1931 г., февраля «3» дня, я, ст. уполномоченный 3-го Отд. СО ПП ОГПУ ПО – Толстов, рассмотрев следственное дело № Р 3016, нашел, что на территории Пензенской области существует нелегальная контр-революционная монархическая организация, занимающаяся антисоветской деятельностью под флагом защиты от безбожной власти «Истинного Православия»… указанная организация является филиалом ликвидированного СО ОГПУ нелегального всесоюзного центра «Истинного Православия»…

– Забыл, – сказал он, слегка хлопнув ладонью по своему гладкому лбу. – С этой службой, будь она неладна… Вы потеряли близкого человека. Мои соболезнования.

– Я что-то… – с сомнением начал Сергей Павлович, но тут же был поставлен перед совершившимся трагическим фактом, а именно – злодейским убийством о. Викентия.

– Дедушку, в память о котором вы глотаете архивную пыль… Хорошо, хорошо! Не желаете признавать – ваше дело. Но этот-то! Ваш, так сказать, поводырь в церковных дебрях… Пил, правда, чересчур даже и для монаха.

– А вам, – помедлив, спросил Сергей Павлович, – ну ведомству, где вы имеете честь… Известно что-нибудь о его убийстве? Кто? Почему?

Капитан пренебрежительно махнул рукой. И гадать нечего. У них всегда две причины: или деньги не поделили, или мальчика. Доктор угрюмо молчал. Он и сочинитель, кроме того. Скандальную вещицу, говорят, накатал. Читали? Сергей Павлович неопределенно пожал плечами. Так. Перелистывал. Что-то про антихриста.

– Надо же! – изумился Чеснов все с той же, играющей в серых глазах насмешкой. – Антихрист! Безумно интересно, должно быть…

– Кому как, – сухо отозвался Сергей Павлович.

– А за антихриста его и свои могли пришить – особенно если он чернухи подлил в любимую вашу церковь. У них там нравы – ой, ой! Ватикан отдыхает. Впрочем, не наше это дело, есть милиция, пусть копает. Хотя – помяните мое слово – глухой висяк.

– Хотите сказать – не найдут?

– Ни-ког-да! – закрывая за собой дверь, весело отчеканил капитан.

О чем задумался Сергей Павлович после его ухода, невидящими глазами уставившись в пожелтевшую от времени страницу с полинявшими синими машинописными строчками?

О странном совпадении собственных догадок с предположением веселого капитана. Нож Викентию в сердце вонзили свои или кто-то, кого свои научили, показали дорогу и дали ключ от каморки его высокопреподобия, куда входить надлежало, пригнув голову, как в Кувуклий, сиречь Гроб Господень, находящийся во святом граде Иерусалиме.

О том, как чудесно было бы ему вместе с Аней оказаться на Святой Земле, где-нибудь на берегах Галилейского моря, в городе Благовещения – Назарете, в Вифлееме, где совершилось чудо Рождества, в Иерусалиме, городе Распятия и Воскресения… И там, у Гроба, спросить: Господи, или мы тени в мире, куда Ты нас послал? Ты нас соделал людьми, облек в плоть, дал кровь нам живую, – но отчего создание Твое упорно ищет себе другого отца, а кого – Тебе ведомо? И четырехдневный Лазарь, говорят, горько плакал, когда Ты его воскресил: зачем-де Ты вернул его в жизнь, в которой так мало радостей и так много страданий? И если словом Твоим Ты вызовешь из небытия всех тех – и Сергей Павлович коснулся папок в серых картонных обложках – кто здесь погребен, умерший ли от болезней, не перенесший мук голода, надорвавшийся ли от непосильного труда, со свинцом ли в голове или в сердце, и они встанут и глянут на все, что ныне происходит в их Отечестве, то не завопят ли они к Тебе, как воскрешенный Лазарь, и не прорыдают ли, что в этом мире для них места нет?

О Викентии, взошедшем на свою Голгофу. А также о том, какая участь ждет его, Сергея Павловича, когда он отыщет Завещание. Убьют? Как эхо, прозвучал ответ: убьют. За что?! – взроптал он против безумного приговора. Разве убивают за стремление к правде? И сам же сухо засмеялся детской наивности своего вопроса. Или тебе неведомо, что в мире, насквозь проеденном ложью, поиск правды есть тягчайшее преступление? Он обхватил голову руками и сидел с нахлынувшим на него чувством безмерной усталости и беспросветного одиночества. Встать и уйти. Всего лишь человеку, облеченному день ото дня ветшающей плотью, – разве по силам ему разрывать могилы, снимать истлевшие покрова, пробуждать усопших от их вечного сна и возвращать к пережитым ими унижениям и страданиям? Место ли ему, еще живому, пылающему ненавистью, мечтающему о любви, исполненному нежности, томящемуся от желания той единственной, которой одарила его судьба, – место ли ему в царстве мертвых с их навсегда изжитыми страстями? Зачем по доброй воле он взвалил на себя ношу отчаяния, боли и скорби? Почему не отвергнет чашу чужих страданий, а, напротив, с неутолимой жаждой пьет ее полынную воду? А потому, что и в обреченном мире кто-то должен исполнить свой долг перед пославшим его в эту жизнь Небом. Бог принес в жертву Своего Сына; а мы разве не чада Его? разве нет у любящих Бога своего крестного пути, своей Via Dolorosa, завершающейся лысым холмом с приготовленным для распятия крестом? И что будет, если он сбежит из подвала, закрыв глаза и заткнув уши, чтобы не видеть протянутых к нему рук и не слышать молящих о сострадании голосов; если он не вынесет отсюда в тетради и сердце хотя бы малую часть погребенных здесь кровоточащих свидетельств; если он предаст мертвых последним страшным предательством – как при жизни их предавали, лжуще на них, живота своего ради; и если его молчание станет могильным камнем, из-под которого никто никогда не услышит их стонов? Не огорчится ли и не разочаруется в своем избраннике белый старичок, впоследствии оказавшийся святым Симеоном? Не сожмется ли от стыда душа Петра Ивановича, возложившего на Сергея Павловича столько надежд и, должно быть, с любовью говорившего о нем соседям по небесным кущам? А сам Господь, отвлекшийся от вселенских забот и потративший уйму трудов, чтобы привести доктора в заклятый подвал, – устроивший ему для начала путевку в «Ключи»; не возбранивший дружескую пирушку с Зиновием Германовичем; затеявший нечто вроде смотрин, пусть, правда, по вине сраженного алкоголем Сергея Павловича на первых порах не совсем удачных, но в конечном счете оказавшихся прологом к небывалому в его жизни счастью; поставивший его на край гибели и тут же пославший ему в наставники строгого старичка, укорившего младшего из Боголюбовых забвением истин, в свете которых должен жить человек, желающий сохранить в себе искру своего божественного происхождения; заставивший вспомнить деда Петра Ивановича и в урочный час давший доктору возможность показать свое врачебное искусство и заполучить право стать свидетелем страданий и смерти столпов веры, страстотерпцев и мучеников? Не обронит ли Он с Небес горькое слово – пуст-де оказался сей человек и недостоин внимания, каковое Мы ему уделили? Нет, Господи, нет, уверил Сергей Павлович Отца всего сущего в своей неуклонной решимости достичь намеченной цели, с какими бы препонами и кознями ему ни пришлось при этом столкнуться. Все, что в моих силах. Дорогой ценой куплен я у мира Петром Ивановичем, и был бы рабом нерадивым и неблагодарным, если бы денно и нощно не помнил об этом.

И без того всегда сумрачный в подвале дневной свет вдруг померк. Сергей Павлович встал и, подняв голову, заглянул в зарешеченное окошко. Там, над площадью, разверзлись хляби небесные. Крупный дождь поливал памятник «железному» Феликсу, Политехнический музей, «Детский мир», «Метрополь», катящие в облаках водяной пыли машины, спасающихся от потопа в подъездах и подворотнях людей, торговок и торговцев, накрывших кусками пленки свой жалкий товар, и рыжую дворнягу, приседающую при каждом раскате грома. Прыгали и лопались на тротуаре, перед окошком, пузыри, бежали чьи-то босые белые ноги, насквозь промокшие туфли, некто шествовал по лужам в носках. Где-то в недосягаемой вышине оглушительно треснуло и полыхнуло белым пламенем. Громадный дом вздрогнул, словно пролетевший над ним Ангел вострубил в свою трубу. Вздрогнул и Сергей Павлович, глядя, как с новой силой хлещет по асфальту ливень. Лей, дождь, пока есть силы, лей, пока вся проказа не сойдет с земли, пока волнами нового потопа не покроется Россия, чтобы очиститься в них от семи десятилетий позора, рабства и насилия, чтобы пережить чудо нового рождения и появиться на свет безгрешной аки младенец, чистой и радующейся своему Господу. С тихой улыбкой он вернулся к столу, зажег лампу, придвинул к себе папку и перевернул страницу.

Отцы мои! Господа ради друг от друга не разлучайтесь, поелику ныне в столь бедственное время мало найти можно, дабы с кем по совести и слово-то сказать…

Рассматривая в обращении митр. Сергия к духовенству о соблюдении политической лояльности к Соввласти наличие измены «Истинному Православию», Валентин продолжает: «От начала и до конца ваше воззвание исполнено тяжелой неправдой и есть возмущающее душу верующего глумление над Святою Православною Церковью и над нашим исповедничеством за истину Божию. А через предательство Церкви Христовой на поругание “внешним” оно есть прискорбное отречение от своего спасения или отречение от Самого Господа Спасителя. Сей же грех, как свидетельствует Слово Божие, не меньший всякой ереси и раскола, а несравненно больший, ибо повергает человека непосредственно в бездну погибели, по неложному слову: “Иже отречется Меня пред человеки”. Волею или неволею вы изменяете Царству Божию и подпадаете под власть царства сатаны и всех аггелов его…»

Совершается суд Божий над Церковью и народом русским. Времена приблизились поистине апокалипсические…

…до готовности даже кровию омыть грех свой…

Читая и безо всякой дальней цели частично перенося содержимое серых папок в свою тетрадь (ведь не роман о тех временах и славных и добропобедных воинах Христовых, почти поголовно павших от руки безжалостного и неизмеримо сильнейшего врага, собирался он писать, хотя мысль о сугубо документальном повествовании иногда посещала его, так как он усматривал в нем нечто вроде надгробного рыдания, каковое, быть может, сломает все более крепнущий лед равнодушия и оживит иссыхающую в Отечестве скорбную память), он думал с горечью и тоской, что нет более в России подобных людей. Всякие есть, но таких – нет.

Чем он объяснял столь явное и обидное измельчание народа?

Величайшей от начала мира трагедией. Тем, что после многолетнего истребления лучшей части нации, после войн, голодоморов и лагерей в России ухудшилось само качество человека, с легкостью и равнодушием отказавшегося от веры, смирившегося с утратой благородства и привыкшего жить без чувства собственного достоинства.

Почему, однако, именно России выпало столь великое страдание?

Возможные, но не окончательные ответы: бездарность последнего царствования, давняя немощь Церкви, слабость удерживающих в человеке зверя нравственных начал, успевшие едва проклюнуться на каменистой почве побеги христианства, заморозки, прибившие искреннее религиозное чувство, явное предпочтение внешней византийской пышности непоказной глубине подлинной веры, лютейший грех самопревозношения. Бескрайние равнины, открывшие путь Батыевым ордам с востока и танкам Гудериана с запада. Между ними – тевтоны, поляки, шведы, французы, двунадесять языков, пожар, Владимирка, железный прут, разорившийся на делах милосердия Федор Петрович, одна сестра убита и сожжена, другая живой брошена в шахту, дабы два года спустя обрести вечный покой рядом с Гефсиманией, на Масличной горе, страна-погост, на котором тоскливо пляшет пьяный народ.

Судьба.

Каковы же тогда были основания у деда, Петра Ивановича, перед гибелью переправлять на волю письмо с выражением твердой надежды на лучшие времена, на всеобщее усвоение уроков прошлого и всенародное покаяние? Напрашиваются два ответа. Первый: в близости смертного часа Петру Ивановичу невозможно было помыслить иначе. В противном случае он должен был либо наложить на себя руки, либо сойти с ума и превратиться в хихикающего старика, который даже смерть не способен воспринять во всем ее непостижимо-грозном величии. И второй: в своих хождениях по мукам он встречал людей такой мощной веры, что у него не могло быть сомнений в ее грядущем всепобедном торжестве.

Но если были такие люди, то почему их влияние на общий ход событий оказалось столь ничтожным, чтобы не сказать – вообще никаким?

И если была такая вера, то почему Россия стала страной торжествующего зверя?

В этом противоречии скрывалась какая-то глубочайшая тайна, разгадка которой могла приблизить взыскующего человека к постижению Божьего замысла о России.

Или великое явление мученичества не смогло победить всеобщую теплохладность – и тогда пропадай, Россия, со своим несчастным народом!

Или же в наших мучениках залог нашего грядущего спасения?

Голова кругом. Надо остановиться.

Будь ты проклят, в железо окованный век, беспощадный!

Будь ты проклят, кровью упившийся век-людоед!

Будь ты проклят, век-душегуб!

Кого только он не губил! Кого не гнал с гиканьем и присвистом до смертного ужаса, в клочья разрывающего сердце! Кого не втаптывал насмерть своими копытами! Кого не травил ядом клеветы, наушничества и доносов! Кого не закапывал живым, забивая нежное чистое горло комьями сырого суглинка! Кому не бросался на плечи, норовя волчьей хваткой перекусить шейные позвонки! «Боже мой! – воззвал Сергей Павлович затоcковавшей душой. – Почему Ты нас оставил?!» Затем он глянул на самого себя как бы со стороны и едко усмехнулся: сколько людей из этого дома пытались докричаться до Небес – но тщетно. Здесь кончаются все надежды, истлевают упования, до срока сходят в могилу неотцветшие жизни.

– У меня после смерти жены, а прожили мы с ней около трех лет в такой любви, что я даже не знаю, бывало ли нечто подобное на сем свете… (У Сергея Павловича вздрогнуло сердце. Анечка! И мы с тобой одна плоть и одна душа…) Из литературы мне известно, что Левин любил Кити, Ромео – Джульетту, а у Гете я читал про двух старичков, Филемона и Бавкиду, проживших в любви и согласии всю жизнь. Может быть. Но писатель всегда что-то придумывает, он, мне кажется, дает своим героям свое заветное и несбывшееся – как у Льва Николаевича с Софьей Андреевной, у них ведь мучительным разрывом завершилась долгая семейная жизнь. Конечно, может быть, и у нас с Машей при дальнейшей нашей жизни выяснились бы какие-нибудь разногласия, может быть, мы с ней даже поссорились бы как-нибудь, и поссорились, я думаю, скорее всего, из-за деток, ибо она была всегда и во всем одна любовь, одно всепрощение и милосердие… Воды дайте, пожалуйста. Спасибо. А я – так, по крайней мере, я о себе думал, представляя, как будем мы с Машей воспитывать наших деток, – придерживался бы принципов строгости, непременного послушания и дисциплины во всем… Но ни Маши у меня не стало, ни деток от нее. Никого. Один я остался, и такая тоска меня одолела, что впору было мне руки на себя наложить… Потом опамятовался, подумал, какой это грех перед Богом – самоубийство, и решил: уйду в монахи. Но монастыри наши, русские, меня не вполне устраивали по образу происходящей в них жизни. Я в ту пору зачитывался сочинениями святителя Игнатия Брянчанинова, творениями святых отцов, «Добротолюбием» и алкал – не сочтите за громкие словеса – жизни аскетической и углубленно-молитвенной. Нет, нет, я бы и в наших обителях при желании нашел себе место, на Севере, например, где сама природа и мрачна, и торжественна, и сурова, и где без любви к Богу, послушанию и уединенному житию через месяц завоешь волком и побежишь куда глаза глядят. Меня влек идеал монашеской жизни, каким я считал Афон. Кто-то, я уже не помню, сказал мне, что на Афоне, в русском Пантелеймонове монастыре, подвизается старец Силуан, в ту пору уже принявший схиму, и человек этот есть истинно подвижник Божий по любви, простоте и прозорливости. Я имел дерзновение написать ему письмо, в котором высказал желание жить и, если Господь приведет, окончить свои дни на Афоне.

– Я должен отметить в протоколе, что вы, Александр Михайлович, состояли в переписке с зарубежным реакционным духовенством.

– Господь с вами, какая переписка! Он мне всего-то несколько строчек прислал, я их наизусть помню.

– И какие же?

– Блаженна душа, которая возлюбила Господа и от Него научилась смирению. Если кто потерял мир и страдает, то пусть покается, и Господь даст ему Свой мир. Если какой народ или государство страдает, то надо всем покаяться, и тогда все исправится от Бога.

– Гм. Последнее наставление этого, как вы говорите, святого старца, попахивает контрреволюцией.

– Господь с вами, гражданин следователь, какая контрреволюция, когда еще и самой революции-то не было! Тогда война началась. Я подал прошение о зачислении в действующую армию полковым врачом. Меня, вы знаете, по-прежнему тянуло к смерти – теперь, правда, уже не от своих рук, а от вражеской пули, снаряда или бомбы, каковая гибель никак не могла быть зачислена мне в грех. Но Бог судил обо мне иначе. В каких бы опасностях ни приходилось мне быть, я всегда выходил из них целым и невредимым. Однажды даже снаряд угодил в полевой госпиталь, где я в то время оперировал. И сестру мою операционную, и санитара, и моего ассистента – всех наповал. И поручика, которого я оперировал – как сейчас помню, по поводу осколочного ранения в левое плечо, – и его тоже… А я остался жив. Только с ног до головы залит был кровью. Не своей. Чужой. Не откажите в любезности… Еще воды. Спасибо.

– И при Советской власти вы могли бы прекрасно работать врачом. Какая нелегкая затащила вас в эту церковную трясину!

– Я и работал. В Таганской тюрьме.

– Не самая лучшая клиника.

– Ах, дорогой вы мой, от вас ведь всего только и нужно – на самую крохотную минуточку вообразить, что вы не в этом просторном кабинете сидите с видом на Лубянскую площадь, а в камере, где народу понапихано, как ржавых селедок в бочке, что вам не официантка в белом передничке и с белой наколкой приносит поднос со свежим чаем, булкой, маслом и сыром, а в жестяную миску вам наливают половник какой-нибудь неудобосказуемой баланды, что в сокамерники судьба вам определила всякой, простите, твари по паре: тут воры, убийцы, спекулянты, скупщики краденого, бродяги, мошенники, сутенеры, тут люди, попавшие в тюрьму не за понюх табаку, случайно, по глупости, как многое вообще совершается у нас на Руси… И при этом они почти поголовно больны. Я не говорю о туберкулезе – этом биче наших узилищ. Подорванный скверным питанием желудок, ослабленная мышца сердца, спазм сосудов мозга, истощенные нервы – тюрьма, скажу я вам, это скорбный лист всего человечества. А когда человек отходит – а он, замечу вам со всей твердостью, человек, образ Божий, какие бы преступления не совершил!