Текст книги "Там, где престол сатаны. Том 2"

Автор книги: Александр Нежный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– Ванька-Каин – образ Божий! Похотливая скотина, насилующая маленькую девочку, – образ Божий! Вор, похищающий у старухи последнее ее пропитание, – образ Божий! С вами не соскучишься.

– Да откуда нам знать, какой силы раскаяние переживает преступник перед смертью! Сатана ликует, что его полку прибыло, а грешный… многогогрешный! человек перед кончиной рвет цепи, которыми повязал его дьявол. У меня был больной, убийца, он всю ночь умирал – и я всю ночь, рука в руку, возле него сидел. Пока силы были, он все спрашивал: «Простит?» – и глазами на потолок указывал. И я ему отвечал: «Простит, непременно простит, как простил разбойника, с Ним рядом на кресте распятого!»

– У Беранже, кажется, есть строки… Честь безумцу, который навеет человечеству… в нашем случае – человеку… сон золотой. Добавим: и вечный. И чем же вы лечили ваших… э-э-э… больных?

– Как святой доктор Гааз: в основном состраданием. А когда удавалось добиться перевода в больницу, покоем. С медикаментами, сами знаете, из рук вон… Я направляю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости.

– Справедливость, несправедливость – понятия классовые.

– Это из клятвы Гиппократа. Ее всякий врач дает… Не всякий, правда, соблюдает, но я в меру скромных моих сил всегда стремился… В какой бы дом я не вошел, я войду туда для пользы больного…

(…будучи далек от всякого намеренного, неправедного и пагубного, – припоминал Сергей Павлович и с нехорошим чувством все ждал, когда ж этот следователь – Рожнов была его фамилия, а звали Георгием Никодимовичем – пошлет к чертовой матери свою незлобивую пока манеру обращения с епископом, грянет кулаком по столу, так, что подпрыгнут на нем все чашки и блюдца, и натуральным волчьим голосом прорычит Валентину, доставленному в его кабинет прямехонько из Соловков: а ну, гад, давай, колись… давай, выкладывай Советской власти всю подноготную о твоем «Истинном православии»… об этой контрреволюционной организации монархического толка, которую ты создал и ты возглавлял… Давай, давай!)

– Зря миндальничаете, Александр Михайлович. Враги народа – больные, здоровые – они враги и есть. И если ты враг, то и лекарство у нас для тебя одно. А какое – вы знаете…

– О, я знаю! Это снадобье на Соловках было в ходу.

– Ну хорошо. Честно так честно. Волнует ли меня история вашей краткой семейной жизни? Что ж, как говаривал старина Маркс, я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Жаль, искренне жаль вашу безвременно скончавшуюся супругу, жаль, не успела она оставить вам потомство. Глядишь, и жизнь ваша по-другому бы сложилась, не сидели бы вы на Соловках, не перегоняли бы вас срочным этапом в Москву, и не вели бы мы с вами эти разговоры ночь напролет… У меня вот двое, я на них надышаться не могу, хотя с моей стороны не следовало бы, наверное, сообщать вам об этом, дабы не бередить ваши душевные раны…

И у Подметкина тоже было двое, и он их любил сильной животной любовью. Как они живут сейчас, дети палачей? Под мерный ход часов тревожат ли их странные, необъяснимо-мучительные, с кровавым налетом сны, корни которых, проснувшись, они тщетно выискивают в собственных судьбах? Мятутся ли от непонятного ужаса их беззащитные души? Пробуждаются ли они среди ночи от внезапного и страшного ощущения только что проскользнувших возле них бесплотных существ, теней, призраков, привидений? Или же спят беспробудным сном, с похрапыванием, слюной из уголка рта и полной миловидной супругой рядом, которая, однако, вдруг совершенно озверев, со злым шепотом толкает мужа в бок крепеньким кулачком: «Да не храпи, идол ты бессердечный, ведь спать никому не даешь!»

– Нет, нет! Что вы! Когда мой брат счастлив – счастлив и я вместе с ним.

– Гм. Так мы с вами, оказывается, братья?

– У одного Отца все дети – братья и сестры.

– Блажен, кто верует – тепло ему на свете… Занимают ли меня ваши мистические настроения? Пожалуй. Но лишь в той степени, в какой взрослого занимает лепет познающего мир ребенка. Ваша медицинская деятельность с этой давным-давно отжившей свой век клятвой? (У Сергея Павловича запнулось перо: он совсем не дурак был, Рожнов Георгий Никодимович, но, судя по всему, принадлежал к народившейся в России чудовищной породе идеологических людей, для которых вечных и тем более – священных истин не существовало вообще.) Взбрело вам в голову лечить уголовников – и лечили бы в свое удовольствие до поры, когда у нас не останется ни жуликов, ни проституток, ни убийц, и когда из всех тюрем мы оставим одну. Как музей. – Стук карандаша послышался тут Сергею Павловичу, а означать он мог лишь одно: предисловия побоку, ближе к делу. – Однако, Александр Михайлович… Я вас слушал внимательно. И все ждал: когда?!

– Бога ради, гражданин следователь, вы меня спрашивайте, и я все вам скажу… Нечего мне скрывать. Как я стал священником? Дал обет после тяжелой болезни: поправлюсь – приму сан. То есть я хотел в монахи, но вышло несколько по-другому… Но потом епископ Василий меня постриг…

– Нелюбов? Переяславский?

– Да-да, Василий, епископ Переяславский… Он меня и в сан посвящал, и в монахи постриг с именем Валентин.

– Расстрелян как враг народа. Вашу с ним связь вы не отрицаете?

– Царство ему небесное! Какой он враг, гражданин следователь! Он чистейший был человек, а ныне в сонме мучеников за правду Христову… Не отрицаю, нет. А полгода спустя была совершена хиротония во епископы. Правду говоря, мне епископская митра, как шапка, которая не по Сеньке, но при моей хиротонии сказано было: в наше время гонений на церковь со стороны сильных мира сего епископ всегда будет среди первых агнцев, обреченных на заклание. «…как овца веден Он был на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен…» Это Исаия об уничижении Мессии. И если Господь по доброй воле взял Свой Крест, то мне тем паче никак было нельзя от моего креста отказаться!

– Ну-ну… Кого бог хочет наказать, того лишает разума. Тут и Советская власть бессильна. Крест так крест. Но проповеди-то здесь при чем?! Тащили бы себе и помалкивали. А вы нет – вам непременно речь надо держать, да все с таким, знаете ли, антисоветским душком, со стонами о гибели православия, с поклепами против власти…

– Гражданин следователь! Откуда?!

– Оттуда! Из ближайшего вашего окружения, которое либо подписку дало ГПУ о сотрудничестве, либо на первом же допросе наплело о вас три короба – да каких! Вам некто Трусов знаком?

– Дионисий?

– По вашему Дионисий, а по нашему Трусов Михаил Вадимович, двадцать шесть лет, из крестьян, в Пензе дал подписку нашим товарищам…

– Дионисий?! Он у меня келейником был… Хороший монах, несмотря на молодые годы…

– Ну да… Монах. По девкам бегал – не догнать. У гражданки Королевой от него ребеночек. В личность, говорит, он мне нравился как молодой священник. Карточку мне подарил. Ей, стало быть, фотографию и сыночка впридачу, нам – подписку и следующие о вас, Александр Михайлович, сведения… Читать? Молчание – знак согласия. «Я чистосердечно раскаиваюсь, что под влиянием епископа Валентина сделался противником Советской власти и начал заниматься контрреволюционной работой, так как епископ Валентин внушил мне, что безбожная Советская власть преследует религию и потому с ней надо бороться. С этой целью я вступил в контрреволюционную организацию, которая ставила своей целью агитацию против Соввласти и воспитание верующих в таком духе, чтобы подготовить свержение этой власти. По заданию этой организации говорил приходящим в церковь крестьянам, что надо отказаться от вступления в колхозы…

– Не надо… прошу вас… довольно…

– Нет, нет, я просто обязан! Дело даже не в следствии – тут, увы, все ясно. Но людей, Александр Михайлович, стадо свое, коли вы его пастырь, надо бы вам знать. Человеческая природа, гражданин Жихарев, давным-давно сгнила, и ваши прихожане все сплошь маленькие, жалкие Иуды, которые за свою шкуру оболгут, предадут и продадут кого угодно. Вы не согласны, я вижу. Тогда позвольте вопрос: монашку Калинину Анну знаете?

– Знаю. Хорошая, добрая, верующая женщина. По воскресениям мне стряпала.

– Хорошая? Добрая? И стряпала? Вкусно, должно быть?

– Монаху разносолы не полагаются.

– Ничего, ничего. Она стряпуха что надо. Остренький она для вас супчик приготовила, вот послушайте, вам полезно: «Валентин-епископ открыто ругал правительство и говорил, что Сталин – турка, гонения делает на религию». Исключительной доброты женщина, не правда ли? Сталин – турка… Гм. Два слова – десять лет. А Дулов? Священник Дулов, отец Николай, он к вам приезжал из Воронежа… Жихарев – самый крайний правый из всех церковников. Его слова. Показать? А вот вам еще один ваш попик, Синайский Алексей Павлович, и вот списочек, им собственноручно составленный, тогда как никто от него ничего подобного не требовал: сам! по доброй воле! двадцать шесть человек, настроенных антисоветски, и они же – все двадцать шесть – единым фронтом против митрополита Сергия. А кто там первый, в белом, так сказать, венчике из роз? Кто возглавляет? Настраивает? Командует? Ну конечно же, епископ Валентин собственной персоной!

– Не у всякого человека в иные минуты найдутся силы, чтобы остаться человеком. Я их не виню. Я их жалею и прощаю. Что же до моих взглядов, то я их никогда не скрывал, не утаю и от вас. Мое отношение к советской власти, если хотите, – религиозное. Я ее признаю, я ей подчиняюсь, никаких враждебных политических замыслов против нее у меня нет, не было и быть не может именно в силу моего религиозного мировоззрения. Какая-то мне приписываемая контрреволюционная деятельность, какой-то, будто бы мною созданный Центр «Истинное православие» – все это, гражданин следователь, неправда, и вы это знаете. Но если вы – или кто-нибудь другой, любой, собственно, человек – меня спросите: свободен ли я в моих религиозных убеждениях? Могу ли я их открыто высказывать, защищать, проповедовать? «Идите по всему миру, – сказал апостолам Христос, – и проповедуйте Евангелие всей твари». Могу ли я исполнить этот наказ моего и вашего – да, да, не смейтесь, и вашего, когда-нибудь, я верю, вы это поймете – Спасителя? Нет, не могу. Мое нынешнее социальное положение – раб. Нет, я, пожалуй, хуже и ниже раба. Моя вера и моя Церковь вне закона. Мою веру и мою Церковь гонят, преследуют, унижают и уничтожают. Над моей верой глумятся, на теле моей Церкви не осталось живого места. Мою веру оплевывают, мою Церковь бичуют – как римская солдатня бичевала Иисуса. «И плевали на Него, и, взяв трость, били Его по голове».

– Послушайте, гражданин Жихарев… Вы, как дятел, долбите и долбите меня своим начетничеством. Здесь все-таки не проповедь. Здесь – допрос.

– Простите. Но я всего лишь выполнял ваше пожелание – высказываться, ничего не тая, со всей откровенностью. Повторяю: мне скрывать нечего. И здесь, в вашем кабинете, и в храмах, и на Соловках – я везде тот же, везде говорил, что думал, везде и со всеми делился тем, что наболело на сердце. У верующего во Христа нет выбора. Он должен жить для правды и, если придется, за правду и пострадать. Откажусь я от себя, от сокровенного во мне, от дорогих мне убеждений – кем буду я тогда перед моим Богом? Таков же, каков я есть, я для власти помеха, я для нее изгой, больше того – я ей враг, которому место либо в тюрьме, либо в могиле. Но страха во мне нет, гражданин следователь. Вы спросите: почему?

– И спрашивать не буду. Христос-де воскрес, и я воскресну. Знаком я с этой басней.

– Для вас – пока вы не прозрели – басня, а для меня, по словам апостола, жизнь – Христос, и смерть – приобретение…

– Все, Жихарев, все! Вы мне лучше скажите со свойственной вам правдивостью и в преддверии вашего, представляющегося мне – увы – неизбежным, ухода в небытие, которое вы отчего-то считаете приобретением… Ах, младенец! Взрослый человек, много повидавший, неглупый – и вдруг совершеннейший младенец! Какое приобретение?! Какое воскрешение? Какая загробная жизнь?! Вас не в раю светелка ждет с видом на кущи, а яма, тление и абсолютный распад. У нас с вами одна жизнь, от рождения до смерти, всего одна, вот тут, на этой земле, и вы, и вам подобные, и все ваше христианство, ваша церковь совершаете тягчайшее преступление перед людьми, суля им свет после мрака, новое рождение и новую жизнь Раздавить гадину! Тысячу раз прав был Вольтер. А! Да черт с вами. Кому я все это говорю… Горбатого могила исправит. Улыбайтесь. Считайте меня слепцом, примитивным материалистом, болваном…

– Вы совсем не болван.

– Сердечно вас благодарю.

– И материализм со временем с вас отпадет – как, знаете ли, струп с зажившей раны.

– И за это вам гран мерси. Но пока вы еще здесь, пока живы, пока вечная немота не стала вашим уделом, скажите мне как на духу: известно ли вам что-нибудь о тайном завещании патриарха? Ну-ну, Александр Михайлович, актер вы плохой, и вашему удивлению Станиславский наверняка бы сказал: не верю! И я не верю. В бытность вашу тюремным врачом вы ему человек были близкий, не раз общались, причем приватно, с глазу на глаз. Неужто он ни единым словечком не обмолвился о своем намерении? И о том, что именно он собирался завещать? Кому?

– Патриарх – по сану, должности и ответственности – оставлял завещание не кому-нибудь, не одному какому-то частному лицу, а всей церковной полноте. Насколько я могу судить, это даже не завещание в полном и строгом смысле, а нечто вроде указа или послания. Им следует руководствоваться в отношении тех священнослужителей, которые превзошли допустимую меру компромисса между Церковью и властью. Лично я не видел в этом документе никакого смысла. И говорил ему, что это все равно, что кинуть в море бутылку с запиской: куда ее унесет, кто ее найдет, кто прочтет – Бог весть! И говорил еще, что начало компромисса положил именно он, и что лучше бы ему ничего не писать, а скрыться где-нибудь в катакомбах и денно и нощно молиться за Россию.

– От нас? Скрыться? Ну, это вы зря…

– Вы даже понятия не имеете, насколько велика Россия, какое множество в ее лесах и горах потайных мест, где человек может прожить всю жизнь и где ни одна власть его не отыщет!

– Но ведь и хранители были им назначены. Кто?!

– Он не открыл, я не спрашивал. Да и ни к чему было мне… О завещании, повторяю, слышал, но в руках не держал.

– А такого священника… (Сергей Павлович вздрогнул: сейчас!) …по имени… по имени… ага! вот он! по имени Боголюбов Петр Иванович не знали?

– Отчего ж. Прекрасно знал. И самого отца Петра, и братьев его… Все из Сотникова, все служили там в Никольской церкви. Младший, он еще, кажется, диаконом был, от сана отрекся и где-то у вас… в ГПУ… подвизается… Старший уклонился в обновленчество, а что он сейчас и где – сказать не могу. По слухам, не то в Вятке, не то в Ижевске… И отца, разумеется, знал, дивный был старец, его расстреляли. Старика убивать – зачем?!

– После Соловков вы могли бы таких вопросов не задавать. Но извольте, я объясню. Искали сына… Петра… отца взяли заложником. Сынок явился, но, выразимся так, с некоторым опозданием. Сантименты и колебания нам непозволительны, гражданин Жихарев. Не то время.

– Что ж… Теперь ваше время и власть тьмы.

– Льва Николаевича вспомнили?

– Иисуса Христа. Он так сказал в Гефсимании пришедшей схватить Его храмовой страже.

– Опять вы за свое… Мы, стало быть, для вас – власть тьмы? Ну-ну. Вполне безумно, зато искренне. Сочтем это вашей лебединой песней. Однако и закругляться пора нам с вами, Александр Михайлович, если бы не мое неуемное любопытство. Одолевает – сил нет. Вы ведь с Петром Боголюбовым встречались на Соловках?

– Очень коротко. Я работал в больнице, он сначала был в шестой роте, потом, кажется, на Савватиевском ловил рыбу, а какое-то время спустя прошел слух, что он отправлен на Секирку за дерзкое высказывание о почившем вожде. У чертей-де в аду великий был праздник, когда к ним Ленин явился. Жив ли отец Петр или там, на Секирке, отошел ко Господу – не ведаю.

– Пока живой. А почему – знаете?

– Не имею понятия.

– Да, гражданин Жихарев, нет на вас Станиславского… Он один из хранителей, этот ваш отец Петр Боголюбов, и он собственными своими руками или припрятал это завещание, будь оно трижды проклято, или отдал кому-то до лучших времен, хотя лично ему лучших времен придется ждать довольно долго – до второго пришествия, никак не раньше. Словом, он знает – где. Положим – хотя велите мне сегодня же на Лобном месте отрубить голову, я в это ни на секунду не поверю – он решил вас не посвящать. Чушь полная, потому что кому не довериться, как не вам? Я бы доверил, не колеблясь. Но у вас – я церковь имею в виду – все вообще против здравого смысла…

– Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым.

– Христос?

– Апостол Павел.

– Все равно чушь. Не для того сочинял ваш патриарх эту бумагу, чтобы она истлевала в тайнике. Всплыть и взорваться – вот ее цель. Вы те края хорошо знаете. Где он ее мог спрятать? Кому отдать? Помогите. Чем черт не шутит, может, и я вам помогу… Будет вам не со святыми упокой, а всего каких-нибудь десять лет в здоровом сибирском климате. Жизни!

– Вы, гражданин следователь, из меня какую-то ищейку хотите сделать, ей-Богу. Где спрятал? Да где угодно. У себя дома…

– Перешерстили от крыши до подвала.

– В церкви…

– Даже алтарь с места сдвинули. И этот… как его… анти…

– Антиминс.

– Вот-вот. И его вспороли.

– Бога вы не боитесь, гражданин следователь.

– Да не бога надо бояться, а Советской власти! Ну, где?! Где он мог эту дрянную бумажку припрятать?!

– В Юмашевой роще… В дупло какое-нибудь положил или закопал. В деревеньке на том берегу Покши, в Высокой… В монастыре…

– В Сангарском?

– Может, и там. Возможно, в Рождественском женском…

– В Рождественский он не сунулся бы. Там в ту пору отряд стоял. А в Сангарском все кельи обшарили.

– Иголку в стоге сена ищите, гражданин следователь. Зря вы себя и людей мучаете. Время наступит – все обнаружится. Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным…

– Глагол неверно употреблен, гражданин Жихарев. Сделалось – это как бы само собой. А в нашей грамматике такой формы нет. Есть другая: сделаем! Сделаем мы эту тайну явной, будьте уверены.

– Вам, гражданин следователь, Библию не помешало бы прочесть. Там сказано – в Притчах, если не ошибаюсь: придет гордость, придет и посрамление.

С опустошенной душой спрашивал себя Сергей Павлович, закрыв дело епископа Валентина с приговором в конце и справкой о его исполнении: разве имеет право на жизнь страна, без малейшей жалости убившая такого человека и постаравшаяся истребить даже память о нем? разве нет прямой и закономерной связи между ее бесконечными провалами и потрясениями и неоплаканными ею покойниками? разве не противоестественно само стремление людей к беспечальному житью-бытью, если с безмолвной укоризной день и ночь не спускают с них слепых своих очей кроткие мученики, погубленные святые, безответные страстотерпцы? и разве шум жизни вправе заглушить взывающие к нашей совести голоса из могил?

Гроза отгремела, дождь еще накрапывал, но в подвале посветлело. Едва доносилось свистящее шуршание шин по мокрому асфальту. Читать что-либо еще у него не было ни сил, ни желания. Из груды лежащих перед ним папок он выбрал самую тонкую, нехотя потянул ее к себе, открыл, перелистал и на внутренней стороне обложки обнаружил приклеенный к ней конверт с вложенными в него рукописными страничками. Вздохнув, он их вытащил. Всего оказалось три исписанных с обеих сторон крупными буквами листков из школьной тетрадки в линеечку. Невидящими глазами он долго смотрел на них. Потом его зрение прояснилось, и с похолодевшей от внезапного предчувствия душой он прочел: Покша. Чуть ниже написано было: Сангарский монастырь. Страшась читать дальше, он поспешно прикрыл листки ладонью. Чего бы ради в двух подряд делах встречается ему упоминание о монастыре, причем в первом случае именно как о месте, где Петр Иванович мог скрыть Завещание Патриарха? Какой даже самый трезвый ум не поколебался бы, столкнувшись с подобным совпадением? И не означало ли это неоспоримое указание ему свыше искать в Сангарском монастыре? Но ведь они все кельи обшарили и ничего не нашли. Пустое. Находит не тот, кто ищет со злобным умыслом. Кто ищет мрак – во мраке и блуждает. Кому нужен свет – найдет его и во тьме. Господи милосердный, неужто – там?! Он убрал ладонь с листков и закрыл папку. На серой обложке с тремя штампами посередине и четвертым – на самом верху: «Совершенно секретно», черными чернилами почерком отменного писаря, вполне возможно, еще старой школы, удерживающего руку от «ятя» и точки над столбиком, некогда обозначавшим букву «и»: «Дело N 12136 по обвинению Блохина Алексея Михайловича (иеромонах Адриан)».

Сергей Павлович принялся читать. Итак: монах. В каком из тысячи с лишним российских монастырей был насельником этот славный священноинок? Еще не скользнув глазами по строке с ответом, Сергей Павлович загадал: если в Сангрском, отправлюсь в Сотников. Расценим это как подсказку благосклонного Неба – благосклонного, впрочем, не благодаря моим личным достоинствам, каковых у меня раз-два и обчелся, а достоинствам, попечению и заботам деда Петра Ивановича и старца Симеона, радеющих об удаче моего предприятия.

– Блохин Алексей Михайлович – монах Сангарского монастыря, Сотниковского уезда, Пензенской области.

– Ну, – спросил он у себя, – чего тебе еще надобно, старче?

Теперь уже с нетерпением приготовился он читать дальше, но дверь отворилась, и, широко улыбаясь, вошел капитан Чеснов. Взглянув на него, Сергей Павлович осведомился, уж не связано ли сияющее выражение его лица с повышением в звании? Затмила ли, наконец, одна большая звезда четыре маленьких? Или случилось долгожданное повышение в должности, после чего Отечество станет несколько щедрее по отношению к своему защитнику? Или нашла героя награда? Клянусь, с фальшивой задушевностью сказал доктор Боголюбов, будь я на месте вашего начальства…

– Я пришел, – перебил его молодой человек, – сообщить вам пренеприятнейшее известие.

– Неужто вы пустите сюда ревизора?

– За порядком в доме следим мы сами, – Чеснов улыбался широко и радостно. – Кроме того, у нас не бывает случайных людей. В последнее время кое-что изменилось, но в конечном счете все встанет на свои места.

«Пренеприятнейшее известие» и «случайные люди» несли в себе скрытую угрозу, однако Сергей Павлович вымученно улыбнулся и выразил согласие с окончательной расстановкой всех и вся по законным местам. Нужен порядок, бодрясь, сказал он. В беспорядке можно прожить день, неделю… ну месяц на самый худой случай. Но не годы же. Капитан одобрительно кивнул. В русской истории всегда боролись две силы: одна стремилась к упорядоченной государственности, другая – к хаосу. Примеров пруд пруди, от Владимира Мономаха до наших дней. Чтобы не ворошить седую древность, обратимся к сравнительно недавнему прошлому. Пожалуйста: убийство Александра II группой безответственных лиц, состоявших – сейчас это доказано – на содержании иностранных разведок. Унизившее Россию убийство Столыпина, государственника и патриота. Вам нужны великие потрясения, мне нужна великая Россия. Вот слова, о которых с куда большим правом следует сказать: не мир, но меч! Он собирал рать созидающих державу – против батыевских полчищ тех, кто стремился ее разрушить, ибо слишком многие в этом мире, как нам доподлинно известно, никогда не примирятся с величием и мощью России. Его убийца хладнокровно навел «Смит и Вессон», купленный и вложенный ему в руки международным кагалом, всегда бывшим главным ненавистником России. Мойша Богров. Полное злобы еврейское сердце. Погибай, Россия! Страна, над которой не заходит солнце… Завистливое око недругов видит полноводные реки, пасущиеся в пойменных лугах стада, леса, бескорыстно снабжающие весь мир кислородом, кладовые железной руды, никеля, золота, алмазов, нефти… Враг-вампир хочет высосать у нас нашу кровь. А сейчас? Хоровод еврейских лиц наводит на самые тягостные размышления. Бывали хуже времена, но не было подлей. Но погодите, с угрозой обратился капитан Чеснов к своему единственному в подвале слушателю – доктору Боголюбову, а через него – ко всем либералам, западникам, вольнодумцам, тайным и явным детям Сиона с могендовидом в сердце, читателям «самиздата», ненавистникам советского прошлого, агентам влияния и прочей нечисти, скрытно марширующей в рядах пятой колонны. Выйдет некто из нашей среды и стальной рукой наведет долгожданный порядок.

Ваше толкование истории слишком… э-э… упрощено, вяло начал Сергей Павлович, более всего желая сейчас, чтобы капитан провалился к чертовой матери и дал ему возможность проследить за судьбой сангарского насельника, прочитать письмо и постараться отыскать или почувствовать новые указания, велящие без промедления собираться в Сотников. Взять хотя бы тех же народовольцев… Это люди скорее горячего сердца, чем взыскующего ума… В известном смысле они представили России пролог к XX веку, когда народ стали крошить как капусту, а гнусная ложь оправдывала эту сатанинскую кухню либо защитой демократии, либо созданием земного рая – сиречь коммунизма, где мало работы, но зато много еды, спорта, игры в шахматы, литературного творчества, балета и беззаботных совокуплений, ибо детей с младенческого возраста берет на полный пансион могущественное и доброе государство.

Сергей Геннадиевич Чеснов снисходительно улыбнулся. Дискуссию прекращаем. Караул устал. Ваши занятия в архиве окончены.

– Позвольте, – залепетал Сергей Павлович, едва не ложась грудью на дело священноинока Блохина, – у меня разрешение…

– Было, – неумолимо и кратко произнес капитан. – Но ваш благодетель сегодня был выселен с Олимпа. У него отобрали ключи и не оставили ни одного более или менее значительного поста. Он для нас теперь политический бомж, а все его распоряжения – филькина грамота. У меня есть команда немедля с вами проститься.

– Я вас умоляю, – отчего-то зашептал Сергей Павлович, искательно заглядывая в серые глаза капитана. – Последнее дело. Вот оно. Видите, оно тонкое. – Дрожащими руками он поднимал над столом папку, опускал и поднимал снова. – Я прочту за полчаса. За сорок минут! Ни минутой больше, честное слово. Что изменится?!

Чеснов внимательно поглядел на него сверху вниз.

– Никак, у вас поклевка?

– Поклевка? – ничего не понимая, переспросил доктор. – Какая поклевка? Ах, – догадался он, – вы про это… Нет, нет, ничего нового, к сожалению. Весь месяц впустую. Просто этот монах, – он ткнул пальцем в дело и, не колеблясь, солгал, – в одно время с Петром Ивановичем был на Соловках. Последняя моя надежда, можно сказать.

Отвернув левый рукав пиджака, Чеснов взглянул на часы.

– Два часа пять минут, – сообщил он. – Я иду обедать. После обеда, ровно в три, вы нас покидаете.

О, если бы он подавился! Избави Бог, никакого летального исхода. Но кратковременное удушье, вызов «Скорой» после безуспешных попыток боевых товарищей увесистыми хлопками по спине привести его в чувство, извлечение застрявшего в дыхательном горле кусочка пищи, что-нибудь расслабляющее – либо орально, либо подкожно – и, бледный от пережитых страданий, он явился бы в подвал лишь к исходу дня. Тем не менее.

Иеромонах Адриан

– Ну ты, кутейник, твою мать… Кто тебя вовлек в преступную контрреволюционную организацию «Истинное православие»?

– Благослови, отче, – шепнул Сергей Павлович славному человеку с курчавой бородкой, зачесанными назад густыми волосами, широким чистым лбом и твердым взглядом – на вид лет сорока, впрочем, тюремные фотографии всегда старят, в основном из-за тревожного состояния, в каковом предстает перед объективом выхваченная цепкими руками из вольной жизни несчастная жертва.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – из неведомой дали донесся до Сергея Павловича слабый голос, и у него защемило сердце.

– Где жил?

– В Сангарском монастыре…

– Привел туда Господь перед самым его разорением сначала красной сволочью, а потом и православным народом-грабителем, но, чтоб не соврать, и братия во главе с наместником изрядно подтачивала обитель: жадностью, пьянством, чревоугодием, блудом. Тля. Отец Гурий, возле которого я спасался, велел мне из монастыря уходить.

– Ты, говорят, возле старика Гурия все вертелся?

– Меня отец-наместник благословил быть у старца келейником.

– А куда ты девался, когда у Гурия были гости?

– Он гостей не принимал. Редко кому духовный совет даст, а так все больше молился.

– Бойцы к нему пришли из Сотникова. Из отряда товарища Гусева.

– А-а… Вы о таких гостях. Меня старец еще раньше из монастыря отослал.

Где он был

– Тебя кто, тебя Гурий вовлек в «Истинное православие»? И ты с его поручением уехал в Красноозерск, на встречу с гражданкой Верой Михайловной Афониной, сестрой Жихарева, он же епископ Валентин, в ту пору отбывавшего наказание в Соловецком лагере особого назначения?

– Да в отце Гурии в чем только душа держалась! Он в последнее время из келии почти не выходил, а вы ему какую-то контрреволюцию… Ему жить-то оставалось всего ничего, а вы его убили. Я с такой жестокостью не могу примириться.

– К нему из Сотникова поп Боголюбов Петр заходил – так?

– А я знаю? Меня там уже не было. А к Афониной забегал – воды попить.

– Старик-священник Гурий скоропостижно скончался после допроса, проведенного бойцами товарища Гусева о местонахождении завещания патриарха.

– А как я из монастыря ушел, а мне куда идти? В Сотников? Там этот Гусев разбойничает. По деревням скрываться? Найдут. И людей похватают, мне кров давших. В лесу жил звериным образом. На третий день заглянул в монастырь, узнал, что Гурия убили и что его одна раба Божия в траве за монастырем нашла и погребла. Слава Богу, думаю, упокоила старца, Царство ему Небесное. А тут говорят: тебя мать ищет. Господи, да откуда же она? Да как же она, бедная моя?! Село-то наше аж под самым Харьковом будет, а она оттуда взяла и пришла! Через всю Россию взялась меня искать! Да где, где она, матушка милая, голубка моя? У нее ведь всех трех сыновей, моих братьев, на войне поубивали, один я остался. Сердце у меня рвется. Я ее лет десять не видал, кабы не больше. А ее нет. А мне в Красноозерск непременно надо, к Вере Михайловне, записку от владыки Валентина получить. Я туда и пошел. Обернусь, думаю, скоренько, и маму найду.

– А гражданка Афонина Вера Михайловна на допросе показала, что дала тебе записку, нелегально переданную с Соловков Жихаревым, ее братом, так называемым епископом Валентином. Что было в записке? Инструкции? Пароли? Явки? Да ты говори, поп, не отмалчивайся, а то мы из тебя в одну минуту чучело сделаем и на огороде поставим – ворон пугать.