Текст книги "Там, где престол сатаны. Том 2"

Автор книги: Александр Нежный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

5

Благоразумие побуждает нас не предаваться бесполезному, ненужному, да и соблазнительному описанию пиршества, устроенного его высокопреосвященством для молодых (до тридцати пяти лет) православных священнослужителей и правдами и неправдами примкнувших к ним прочим гостям, из которых иные имели лица гладкие и румяные, как пасхальные яички, лики же других, напротив, были убелены сединами и прекрасно и благообразно украшены и брадами по грудь и ниже, и длинными власами, кое у кого перехваченными черными резиночками, какими в аптеках обыкновенно прихватывают рецепты к пузырькам с лекарствами, отчего волосы не рассыпались по плечам, а весьма изыскано спускались на спину наподобие небольших конских хвостов. И в самом деле, отцы и братья, нет нам духовной пользы в перечислении брашен и вин, коими изобиловали столы. Кто там был – тот пусть и поет восторженную песнь про севрюгу небывалых размеров, из которой чудодейственным образом изъяты были все косточки и хрящики; о поросятах с невинными мордочками ни за что пострадавших вифлеемских младенцев и с веточками петрушки в устах, словно с последним цветком их кратковременной жизни; о крабах, уже лишенных своей колючей брони и плавающих в винном соусе среди долек ананаса… Эх! Не наше это дело, писал о. Викентий (и видно, ей-Богу, и видно, и слышно, как он плотоядно сглатывал слюну!), дразнить гусей. (Гуси там, кстати, тоже были, но пресытившийся народ едва отщипнул от них несколько кусочков и – между нами – крепко промахнулся, ибо так откормленных и так приготовленных гусей ни Москва с ее ресторанами, ни даже Кремль с его знаменитой кухней не видывали и вряд ли когда-нибудь увидят.) Наше дело, продолжал священноинок, как бы с большим усилием отводя взгляд в сторону хотя бы и от гусей, нелицеприятно и по возможности точно передать, что происходило в зале приемов Отдела церковных связей, где г-н Генералов встречался с православной общественностью. Во вступительном слове его высокопреосвященство особенно упирал на братское чувство, собравшее здесь православных (какой-то, надо полагать, отъявленный циник – не исключено, что среди присутствующих затесались люди, пристойные лишь по внешнему виду, внутри же являвшие собой сущую мерзость запустения, повапленный гроб, полное забвение правил хорошего тона и одно лишь нетерпеливое желание fressen und trinken,[13]13
  fressen und trinken (нем.) – жрать и пить.


[Закрыть] при этом громко хмыкнул – но Максим Михайлович не повел и бровью), а также на то, что он рад послужить связующим и объединяющим всех звеном любви, дружбы и взаимопонимания. Всегда, везде, во всем уповайте на меня. Во всех ваших невзгодах, житейских и духовных, я с вами во все дни вашей земной жизни. Помните, дорогие, что у вас есть надежный друг, доброжелательный советчик и заботливый пастырь, каковое имя я ни у кого не заимствовал, ибо с малых лет ощущал в себе сердечное призвание оберегать людей от ложных шагов, ошибочных мнений и предвзятых толкований.

Так он говорил, поднимая бокал с красным вином. И все подняли: кто с вином, кто с коньяком, а кто, пробурчав с иерейской прямотой: «Марганцовку не пил, не пью и пить не буду!» с чистейшей водкой. Некоторые, отдать им должное, выпивали и закусывали с тяжелым чувством, покоробленные чрезмерными притязаниями г-на Генералова стать вровень с Тем, Кто окончил Свои земные дни на Кресте, ныне пребывает в небесных обителях Отца Своего и когда-нибудь грядет со славою судити живых и мертвых, Его же царствию не будет конца, аминь, аминь, аминь, между тем, видите ли, явился некто и при искусительном содействии севрюжатины и поросятины утверждает, что друг и пастырь – это он. Н-да-а… Богословие желудка, теология сытости, экзегетика обжорства. Не те, простите, доводы. Выпили тогда и по второй. Максим Михайлович, проницательным взором окинув собравшихся, со смиренной улыбкой промолвил звучной латынью: «Nihil appetmus, nisi sub ratione boni; nihil aversamur, nisi sub ratione mali».[14]14
  Nihil appetmus, nisi sub ratione boni; nihil aversamur, nisi sub ratione mali (лат.) – мы желаем только ради блага, мы отворачиваемся только от зла.


[Закрыть] Кто понял, тот понял; а кто не понял – глубокомысленно кивнул. Таким образом, токмо блага ради, распяв себя на кресте любви для всех алчущих истины, для всех заблудших и тонущих в житейских топях, не имея ни дня, ни часа покоя, не зная ни отдыха, ни срока, питая свое тело акридами, снытью и диким медом, словом, усыновив человечество самому себе и пестуя его, как отец – единородное дитя, в котором все мое благоволение, ибо нет счастья больше, чем имение, дары и способности свои положить за други своя, к велей же удаче Всемогущий Отец в преизбытке наделил Максима Михайловича и первым, и вторым, и третьим, что он, нимало не скупясь, отдает людям, намереваясь в самом близком будущем избавить их от пламени войн, и без того едва не уничтоживших землю, от порождающих ненависть братоубийственных революций, от неисчислимого сонма невинных жертв, вопиющих к нам не об отмщении, нет, но всего лишь о справедливости, такова, отцы и братья, а, вот я вижу и милых сестриц, чья скромная сдержанность радует сердце, такова, дорогие, моя главная цель. По силам ли нам ее достичь? Можем ли мы совместными трудами возвести над миром лучезарный купол премудрости, счастья, безопасности и покоя? Удастся ли нам начать отсчет нового времени, новых нравов и новых обычаев? Поскольку зал молчал, выпивал и закусывал, его высокопреосвященство ответил сам. Безусловно! Была и канула в лету теология освобождения, благословлявшая несовместимую с канонами религии революционную борьбу. Пришла пора теологии объединения. Уготовим пути ей! Расчистим дорогу! Бросим под ноги ей полевые лилии! Расстелем ковры! И возопим гласом велием: «Осанна тебе, царица мира!» Отправим в лавку старьевщика наши старые маленькие распри, лавку запрем на замок, а ключ выбросим в сточную канаву.

Новые веяния, други!

Свежий ветер с гор, чьи снежные вершины освещены розовыми лучами восходящего солнца!

(«Прямо Рерих какой-то», – покачнувшись, сказал религиозный публицист Тарас Максименко, всегда готовый за не очень большие деньги полизать или оплевать кого и что угодно, малый с виду здоровый, но на выпивку слабак.)

Глас невинного дитя, в святом своем простодушии не разумеющего, из-за чего сыр-бор, сиречь столь свирепая сериозность догматических споров, и в конце концов лепечущего всем вельми ведомое: «А король-то голый…»

Увы, братья и сестры, дитя как всегда право, и наш король гол. Ибо что означают, к примеру, тысячелетние распри о соотношении божественного и человеческого в природе основателя христианства, среди коих есть, между прочим, не лишенные остроумия идеи, одна, помнится, о том, что на кресте был распят и умер человек, Бог же, дабы не подвергать себя унизительной и мучительной казни, заранее покинул свою земную оболочку и на все дальнейшее взирал уже сверху, иногда роняя на Голгофу редкие крупные слезы, принимавшиеся римской солдатней и томимым дурными предчувствиями Каиафой за приближающуюся к Иерусалиму грозу. Не свидетельствует ли все это не только и не столько о крайней осторожности Божества, призванного оберегать свое вневременное и внепространственное бытие и уже достаточно рискнувшего им, совершив героическое путешествие на землю, – но и о тщетных потугах человеческого разума соединить несоединимое? Даже Никейский символ, долженствовавший расставить все точки над «i», и тот из-за пресловутого и, правду говоря, за тысячу лет изрядно обветшавшего filioque не стал обручем, который бы, наконец, соединил Восток и Запад. Боги мои! Отец Всемогущий! А где у нас обруч? Что нас объединяет? Что всесердечно бросает нас друг другу в объятия и братским поцелуем запечатлевает конец всем распрям, прекращает все злобные склоки и объявляет вне закона все взаимные обвинения?

Г-н Генералов помолчал, обвел пристальным взглядом присутствующих, отметив про себя, что в продолжение его речи многие успели воздать должное столу, иные же, можно сказать, даже с некоторым перебором, как, например, уже помянутый Тарасик Максименко, вступивший в жаркую перепалку с юношей в черной семинарской форме, настойчиво требовавшим у Тарасика, во-первых, объяснений по поводу его последней, насквозь лживой и, сразу видно, заказанной и оплаченной статьи в защиту одного высокопоставленного священнослужителя, митрополита и члена Синода, всем известного негодяя, словоблуда и агента, а во-вторых, чтобы он, Тарасик, немедля выпустил из своих загребущих лап бутылку «Абсолюта» и передал ее близстоящим и томимым неутоленной жаждой отцам и братьям, на что Тарасик, наплевав на обвинения, с блаженной улыбкой прижимал бутылку к груди и дразнил легкоранимого семинариста, отвечая ему: «Не-а… Не дам»; успел также прилично нализаться Степа Крылатов и нагло оглядывал соседей белесыми глазами, выискивая, к кому бы и за что бы придраться, от какового замысла с левой стороны его пыталась отвлечь жена, особа долговязая, темноликая и сухопарая, дочь профессора и сама кандидат наук, шипевшая сквозь маленький рот: «С-с-с-тыдис-с-сь… Тебя вс-с-се з-з-з-нают как с-с-с-оциолога и редактора “Религии и демократии”, а теперь уз-з-з-нают как пьяниц-ц-ц-у…», на что Степа, икнув, отвечал, что давно пора православной общественности узнать его истинное лицо, с правой же стороны, обвив Степину руку двумя своими пухленькими белыми ручками, его умоляло ангелоподобное создание из музея Троице-Сергиевой лавры: «Милый, нам же завтра с тобой статью писать, а ты будешь болеть…» – «Потребительс-с-с-кое отнош-ш-ш-ение», – над Степиной головой шипела жена. «Его творчество мне дороже всего!» – пылко отвечал ангел, тесно прильнув к Степе горячим бедром.

Кроме того, уже неслись отовсюду предложения пропеть тороватому хозяину «Многия и премногия лета». Его высокопреосвященство ответил на нестройные клики благодарным поклоном, но тут же заметил, что время для многолетия еще не приспело. Окончились ли раздирающие религиозный мир распри, каждая из которых глубоко ранит всякое честное и чуткое сердце? Повсюду ли признан примат Петра? Или верх берет Ориген, давным-давно утверждавший, что слишком много чести Петру, и не только он, но и всякий христианин подобен камню, на котором зиждется Церковь? Все ли согласны с догматом о непорочном зачатии Девы Марии? Или, поразмыслив, встанем в ряд с теми, кто вообще считает ее матерью по преимуществу, уже рожавшей от Иосифа-плотника, что лишает Марию какого бы то ни было места в небесной иерархии? Будем ли поклоняться иконам и по-прежнему прозревать в них окна в горний мир? Или вместе с братьями-протестантами ни йоты не уступим из второй заповеди? Дети! Позвольте так обратиться к вам не только из-за моих седин, но, главным образом, из чувства любви и стремления передать вам мой немалый духовный опыт. Станем и дальше перечислять раздирающие мир религиозные распри? Упомянем еще рубеж, по одну сторону которого находятся христиане, а по другую – мусульмане? Отметим вероисповедания Востока с их тысячелетними традициями и миллионами адептов? Вообще: возможно ли жить на пороховой бочке религиозной ненависти?!

– С нами Бог, покоряйтесь, языцы! – нетвердо, но велегласно объявили из толпы гостей.

Максим Михайлович снисходительно улыбнулся. А у них свой бог, и они точно так же намереваются с его помощью покорить вас. Нет, дети. Только теология объединения, предлагающая отныне и навеки считать все догматические и религиозные расхождения яко небывшими, – только она выведет нас из тупика.

– И я, – с грозным блеском в очах проговорил Максим Михайлович, – предлагаю вам объявить сегодняшний день днем рождения нового мировоззрения, а наше собрание – первым шагом, которым зримо вступила в православный мир теология объединения.

(Забыл отметить, писал в своем сочинении о. Викентий, приглашенных г-ном Генераловым телевизионщиков Главного канала. Нравы нынче такие, что за хорошие деньги они мать родную выставят перед всем светом в непотребном виде, а тут, без сомнения, время для передачи куплено было немалое, деньжищ отвалено немеряно, отчего этот волчина мог долго красоваться перед камерами и плести турусы на колесах в прикрепленный к его воротнику микрофончик об этой самой препаскуднейшей, змеиноподобной и преизбыточествующей ядом теологии объединения, о каковой лишь дурак не догадается, а подлец промолчит, кто ее измыслил и кому она призвана служить. Всем и всеми желает завладеть диавольское отродье, поначалу же нечто вроде опыта учинил в России, понеже зело любопытно было ему ведать – пройдет или не пройдет? клюнут или не клюнут? прикупит он братию на корню или она все-таки увильнет от его тенет? И врал, врал, как Хлестаков – городничему, что папа-де римский его теологию благословил, прослезившись, хотя из надежнейших источников было известно, что в Ватикане Максим Михайлович от ворот получил поворот и взамен аудиенции у папы должен был пить кофей с одним монсиньором, непрестанно глаголавшим о близости времен блаженных, когда схизматики притекут в Рим, наподобие Карла, явившегося с повинной в Каноссу; и об американском президенте врал г-н Генералов, что тот, едва заслышав о теологии объединения, немедля велел изготовить манускрипт и на сем манускрипте собственноручно начертал и подписью своей удостоверил законопроект о распространении ее на всей территории Соединенных Штатов, каковой благородный и величественный жест было бы грешно оставить без великодушного воздаяния, для чего Максим Михайлович использовал некоторую часть своего влияния как на умонастроения американцев, так и на расположение звезд, и его высокопревосходительство был переизбран на второй срок. «А нашего президента вы можете… или туда, или сюда?» – спросил кто-то из телевизионщиков. «Вы желаете сказать: низринуть или вознести?» – «Во-во». Максим Михайлович снисходительно улыбнулся. «Под этим небом нет для меня ничего невозможного, сударь вы мой». Черти в аду знают, отмечал о. Викентий, лапшу ли он на уши вешал этим олухам с телевидения, или вправду пособил американскому президенту победить на выборах, – темна вода в облацех. Впрочем, поскольку во всяких выборах скрыто жульничество, по части которого он всегда был мастер непревзойденный, то отчего бы и нет?)

Между тем, кардинальное в догматическом отношении и весьма заманчивое в политическом предложение его высокопреосвященства было если не одобрено, то признано достойным обсуждения. Нашлись, правда, священнослужители, принявшие теологию объединения в штыки. «Экуменизм без границ», – так аттестовал ее священник из церкви Двенадцати Апостолов, что в Марьиной Роще, о. Михаил Вихлянский, с налетом желтизны в мрачных глазах, должно быть, от мучающей его язвы желудка, и сам мрачный и тощий, вполне вероятно еще и оттого, что по усам его текло, а в рот не попало, не считая рюмки водки, которую он маханул как бы втайне от себя, и свежего огурца, которым он захрустел тотчас, с тоской поглядывая на розовые ломти бесподобной поросятинки. Вместе с ним покинули зал еще несколько иереев, но те, по крайней мере, хотя бы не потеряли время зря и, не вполне твердыми ногами спускаясь по лестнице, громогласно обсуждали достоинства севрюги, отменный вкус крабов с ананасами, превосходнейшие жюльены с белыми грибами и прочее, и прочее, о рассуждениях же г-на Генералова, да, признаться, и о нем самом отзывались с пренебрежением и даже с неприязнью. Накормил и напоил – сие еще не повод подсовывать нам свою тухлейшую теологию. Да и сам-то он откуда нарисовался, калика перехожая? Да ты бы, отче, и спросил: а вы, мол, из каких земель-государств к нам пожаловали, господин хороший? Как-то неудобно, отцы: его вроде хлеб ешь, вино пьешь… Я за тобой, ваше высокопреподобие, в оба глаза глядел: бутылку «Абсолюта» ты лично убрал, коньячком же отлакировал… Что ж, ежели в силах принять – прими и восславь Господа, ниспославшего тебе праздничную чару и сподобившего ее осушить, оставаясь в здравом уме и твердой памяти, а то, не приведи Бог, станешь как мученик наш, отец Вихлянский, кому всякий пир все равно что казнь… Тебе, стало быть, севрюжатинка с водочкой уста заградили, ты и не спросил. А чего спрашивать? И так видно – масон.

Но зря, право слово, зря поспешили некоторые отцы и братья убраться восвояси, ибо в зале приемов только еще разгорался пир! Форель появилась на столах, за ней, сменяя севрюгу, вплыл таких же чрезвычайных размеров осетр с брюхом, плотно набитым черной икрой, подоспели шашлыки с нежной румяно-коричневой корочкой, под притворно-испуганные женские крики с веселым громом ударили в потолок пробки шампанского – но народ, с новыми силами прихлынув к трапезе, поодиночке, еще жуя, стал от нее отваливать, держа курс на его высокопреосвященство, который за весь вечер не съел ни крошки и не осушил даже бокала красного вина. Первым приблизился к нему о. диакон Антон Краев и, как подобает, поклонился и испросил благословение. Его высокопреосвященство неопределенно повел десницей и ею же обнял отца диакона за плечи, облобызавшись с ним уста в уста. Позвольте выразить Вам, дражайший отец диакон benevolentia et complacentia,[15]15
  benevolentia et complacentia (лат.) – благоволение и удовольствие.


[Закрыть] вызванные исключительно счастливой для меня возможностью встретиться с вами, одним из светлейших умов Русской православной церкви, ее голосом и выразителем ее мнения о животрепещущих проблемах современности.

– Моя точка зрения – не вполне официальная, – слегка зардевшись, промолвил отец диакон.

Ха-ха! Или нам неведомо, что неофициальная иной раз значит куда больше, чем официальная, ибо первая дает знать о сокровенном, вторая же всего лишь довлеет злобе дня, отвечал его высокопреосвященство его боголюбию и одновременно делал знак рукой, приостанавливая направлявшихся к нему епископа Истинно православной церкви Ипполита (графа фон Крюгге), сравнительно еще молодого человека с тщательно подбритыми бровями, дружка Степы Крылатова; самого Степу, хлебнувшего еще и еще и доверившего удерживать себя в прямостоящем положении своим спутницам; прибывшего из Америки и развернувшего в нашем Отечестве борьбу не на жизнь, а на смерть со всевозможными сектами профессора (так, по крайней мере, он себя представлял) Якова Доркина, воинствующее православие которого не могло скрыть ярко выраженные семитские черты его лица; Тарасика Максименко, пошатывающегося, но желающего заполучить эксклюзивное интервью г-на Генералова; рыжебородого священника о. Игоря Теняева, погруженного в мрачные думы, как бы скинуть этого обрезанного (говорят), но и крещеного (бесспорно) профессора (хвост он собачий, а не профессор) с пьедестала главного охранителя русского православия; игумена Вассиана (Петровского) с выражением усталой отрешенности на симпатичном лице, каковое выражение могло быть вызвано непрестанными трудами на ниве духовного просвещения томившихся во тьме неведения и неверия сограждан, а также наветами, поклепами и доносами в Синод, которым он сам предоставил преотличнейший повод, поддавшись терзавшему его зуду сочинительства и выпустив два романа, не имеющих, говоря по чести, никакого литературного значения, но зато указывающих на расположенный в предгорьях Урала магический центр Земли и живописующих прекрасную нимфу, спасающуюся в прибрежных зарослях от истекающего похотью фавна и в конце концов с воплем муки и страсти отдающую ему свое стройное белое тело (нимфа, говорят, особенно возмутила влиятельнейшего митрополита Иустина, рекшего, что голую-то бабу только дурак не возьмет); и еще тьму других, не менее достойных гостей приостановил Максим Михайлович, дабы прежде всего выслушать отца диакона.

– Для нас, скорее всего, – приосанясь, с тихой важностью начал о. Антон, тонкими пальцами слегка пощипывая жидкую бородку, – ваше предложение окажется неприемлемым.

Он замолчал и еще раз сквозь круглые свои очки взглянул на Максима Михайловича. Тот с прежним благоволением взирал на него.

– Говорите, говорите, – ободряюще кивал г-н Генералов. – Я готов к диалогу. Диалог лучше, чем перестрелка, не правда ли? Тем более, я пока не вижу фундаментального повода…

– Фундаментальный повод есть, – внушительно обронил отец диакон. – Ему имя – евреи. Никакая теология объединения невозможна с их участием, ибо в конце концов она рано или поздно превратится в еврейскую теологию, объединяющую и без того сплоченных евреев ради их вековечной цели – мирового господства.

– О! – воскликнул Максим Михайлович. – Потрясающе! Великолепно! Поразительно! Я даже не предполагал, что современная русская религиозная мысль может достичь таких сакральных глубин!

Отец диакон позволил себе снисходительную улыбку, едва, впрочем, тронувшую его румяные уста. Козни евреев столь многочисленны, расчетливы и тонки, что мало кому из гоев удается с Божьей помощью (он перекрестился, а г-н Генералов одобрительно кивнул) постичь их генезис, цикличность развития, а также период созревания, активного плодоношения и осеменения окружающего мира, каковое осуществляется трояким способом, а именно: посредством совокупления с особями другой крови, что в конечном счете, как доказали доктор Шульц из немецкого Института генетики и евгеники и профессор Протопопов из Новосибирска, приводит к патологическим изменениям сначала яйцеклетки, потом плода, а затем и всей нации, уже даже не скорбящей об утрате своей идентичности; через инкультуризацию, дабы разрушенная их культурным семенем чуждая культура в конце концов зачахла и превратилась в отмирающий побег; и осеменения политико-экономического, когда неприметно для нас совершается захват масс-медиа, финансов и власти, и мы в один прекрасный день просыпаемся рабами в совершенно другом государстве. Все это в общих, так сказать, чертах. Подробности в моих книгах, одну из которых позвольте преподнести вам на память об этом чудесном вечере. Отец диакон достал из потрепанного портфеля желтенькую книжицу под названием «Антисемитизм как самопорождение» и быстрым перышком начертал на ней: «Его высокопреосвященству с любовью во Христе». Число. Год. Подпись.

Сердечно благодарю. Непременно изучу. Приму к сведению. Вместе с тем достойно изумления благодарения и восхищения действие благого Промысла открывшего мне сердце томимое теми же заботами которые можете мне верить мсье диакон денно и нощно одолевают меня господа подождите еще минутку столы по-моему еще не опустели шампанского пожалуйста нам с отцом диаконом ну хорошо придется смириться и уступить хорошо очень рад ваше высокопреосвященство дорогой граф премного наслышан о вашей церкви еще томящейся в подполье ради того чтобы не запятнать свои белые ризы и иметь нравственное право провозгласить «анафему» всем отступникам лицемерам и фарисеям я их сам не терплю и потому моя «анафема» да пребудет с вами ныне и присно и во веки веков аминь ваше личное мужество позвольте небольшая сумма на ваш очередной соборик отец диакон ваше здоровье ваши успехи погодите вы еще мой гость милейший Антон я чувствую к вам истинно отцовское расположение о если бы у меня был такой сын но радости отцовства колыбель в которой умиляя сердце дремлет солнечное дитя юность когда возмужавший сын становится надеждой и опорой престарелого отца увы не для меня и вас мой друг поджидает та же участь хотя я не уверен что целибат полезен вашему здоровью во всяком случае не казните себя если ваша пуля вполне случайно найдет себе подходящую дырочку вы граф бесконечно правы Гитлер действительно был новый Моисей а все эти бредни про Холокост измыслили сами знаете кто и зачем Гитлер железной рукой вел человечество к земле обетованной вы совершенно правы ах суд народов что это такое позвольте вас спросить с таким же позвольте так выразиться хотя это слово совершенно неприменимо к процессу в Нюрнберге можно подумать что это не юридическая процедура а какие-нибудь «Семнадцать мгновений весны» с таким же осмелюсь сказать правом могут судить меня вас далай-ламу Мао Цзедуна маршала Тито желаю вам всяческого процветания история еще скажет свое и о непонятом гении и о вас мой друг мсье диакон о я знаю я читаю ваши мысли что я не могу быть вашим соратником не могу стать в один с вами ряд и вместе с вами поднять грозный меч на запятнавший себя смертными грехами Израиль всего лишь потому у вас очаровательные спутницы милейший Степан Аркадьевич берегите его трудно представить российскую демократию без господина Крылатова а господина Крылатова без демократии я всегда приветствовал полигамию причем без всякой ревности особенно неуместной в данном случае где недостаточность груди бедер и простите зада жены вполне уравновешивается некоторым избытком вышепомянутого в телосложении белокурого ангелочка что в моих жилах впрочем я человек известный меня принимают президенты короли и премьеры чтобы делать из этого тайну вообще это не мой стиль тайна мне вовсе не улыбается взваливать на какого-нибудь ущемленного ненавистью беднягу onus probandi[16]16
  onus probandi (лат.) – бремя (обязанность) доказательства.


[Закрыть] когда я сам признаю свою частичную природную принадлежность к еврейству но в то же время во всеуслышание заявляю не кровь а почва и готов подписаться господин Доркин я преклоняюсь я восхищаюсь я поражен все эти мормоны свидетели Иеговы муниты кришнаиты шампанского господину Доркину они как жуки-короеды безжалостно подтачивают вековой ствол русского православия убийства насилия похищения детей шпионаж о это поистине страшный сон и тут наконец вы мой русский православный витязь ах мой дорогой при всех ее ошибках и перегибах не так-то уж она была плоха святая инквизиция нет нет милейший Тарасик сегодня решительно никак завтра я вас жду сегодня продолжайте пировать ай-яй-яй да в осетре еще черной икры килограммов на пять и форель как забытая девушка не бросайте девушек Тарасик у вас я знаю есть склонность к изменам и переменам сжечь натурально а не фигурально сжечь на костре в пламени и дыме с мольбами и предсмертными воплями того чья душа очищается благодатным огнем о многие еретики после такого зрелища обращались на путь истинный я чрезвычайно рад дорогой профессор что обрел в вашем лице единомышленника позвольте пожать вашу мужественную руку и пожелать один мой добрый знакомый всегда имел при себе метлу как символ разумеется и собачью голову с оскаленной пастью тоже как символ но впечатление незабываемое вы будете совершенно неотразимы обаятельны привлекательны той знаете особой устрашающей красотой которая одна только может спасти этот погрязший в грехах мир моя же почва или если желаете мое credo неустанное противостояние их стремлению к мировому господству понеже ах дивная славянская речь я ее верный поклонник и без иудина колена есть куда более достойные претенденты мсье диакон дорогой Антон вы оцените направление моих мыслей я надеюсь ваша следующая книга будет посвящена взгляните трезвым взором на каббалу и вы увидите в ней обожествление и абсолютизацию Израиля между тем как у нас имеются свои планы на абсолют отче Игорь оставьте горькие помыслы и верьте мне через год этого дутого еврейского профессора выкинут за ненадобностью и вы встанете во главе а собственно кто же еще нет мой дорогой в этом мире еще встречается справедливость особенно если направить ее на верный путь либералы социалисты коммунисты не ведают что впряжены в плуг каббалистической идеи хотя при этом некоторые из них в той или иной мере владели каббалой Маркс например Бронштейн Розенфельд Радомысльский а толпа что толпа ну-ну без этих условностей милейший отец Вассиан облобызаемся по русскому православному обычаю нимфа в объятиях фавна прекрасная сцена в ней есть что-то эллинистическое древнее и незабываемо-прекрасное как первая любовь я уверен вы познали это чувство мой дорогой поэт и плюньте на доносы этого ничтожного дьякона автора гнусных антисемитских книжек он же их писал я имею в виду доносы собственно у него и книжки как доносы нет предела человеческой неблагодарности ведь он возрос под вашим мудрым руководством с корыстным стремлением занять ваше место подсидеть так кажется говорят в России но высшая правда уберегла вас ваше служение и ваше творчество в Америке непременно навещу ваших дочек мормонский колледж не самое дурное место если их там не очень пичкают «Книгой мормона» от которой признаюсь я теряю рассудок и лишний раз убеждаюсь в наивности человека готового слепо убежденно и страстно верить во всякий бред мсье диакон я лишь хотел придать вашим мыслям новый оттенок отчего они произведут я уверен еще большее впечатление на читающую публику вы говорят вхожи к Патриарху пообещайте мне свидание с ним буду вам чрезвычайно и в качестве маленького доказательства о не отвергайте руку дающего с тайной милостыней в конце концов могу я быть Меценатом помогающим талантливому автору и поднимем тост за теологию объединения за укрепление нашей дружбы и плодотворное сотрудничество!

Между тем, пока Максим Михайлович беседовал с некоторыми гостями, остальные, их же по самым скромным подсчетам осталось в зале не менее полусотни, ощутили, надо полагать, новый приступ голода и жажды, хотя, глядя со стороны, трудно было представить, куда могло влезть в ограниченное все-таки человеческое чрево такое количество шашлыков, тем более, кстати, уже подостывших, форели, икры и всего прочего, от чего еще ломились столы; о вине, водке и коньяке в данном случае, да и вообще, мы речи не ведем, ибо могий вместить – пусть вмещает. Беда, однако, в том, что довольно многие, Степа Крылатов, к примеру, только полагали, что способны вместить, тогда как давно уже переступили отпущенный природой предел. И Тарасика Максименко тянуло, ну хоть убей, к икре, а потом к ледяному шампанскому, меж тем как еще папа, Тарас Тарасович, не раз внушал сыну, в том числе и бия его по сусалам, что влившееся в утробу после многократно выпитой водки шампанское превращает человека в свинью. И что вы думаете: превратило. Мало того, что Тарасик оказался смертельно пьян; и мало того, что из одуревшей его головы напрочь исчезли все мысли кроме одной – о пухленьком беленьком ангелочке, с помощью законной супруги с усилием удерживающей на ногах составителя сборников «Религия и демократия»; но ему втемяшилось всенепременно и не откладывая дела в долгий ящик, прямо сейчас, с хода, кавалерийской атакой отбить у этого мозгляка очаровательное создание и удалиться с ней на Проспект Мира, к приятелю, а жене позвонить поутру, объяснив, что всю ночь напролет беседовал с его высокопреосвященством. Тут он поймал на себе пронзительный взгляд г-на Генералова, и по спине у него пробежал холодок. Но, сделав добрый глоток коньяка (боги милостивые! все смешал, запамятовав – да где ему было помнить! – что все ему позволительно, но не все полезно), он пренебрежительно махнул рукой в сторону его высокопреосвященства и двинулся к ангелочку, со слезами в голосе умолявшую Степу больше не пить. Без лишних слов Тарасик обеими руками схватил ее за талию, прижал к себе и плохо повинующимися ему губами предложил тур вальса с дальнейшим исчезновением.