Текст книги "Там, где престол сатаны. Том 2"

Автор книги: Александр Нежный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Александр Иосифович Нежный
Там, где престол сатаны. Том 2

Посвящается Юле

Часть пятая
Поиски

Глава первая
Жених и невеста

1

Прохладным летним, точнее – июньским, еще точнее – вечером одиннадцатого июня, уже почти соединившимся с ночью, как, собственно, всякий день стремится к вечеру, а вечер растворяется в ночи и как вся наша жизнь день за днем, вечер за вечером, ночь за ночью постепенно и неумолимо входит в область для кого – вечного и непроглядного мрака, а для кого – вечно сияющего света, коего всещедрым источником является сам Господь, Ему же слава во веки веков, аминь, – поздним, стало быть, вечером означенного дня Сергей Павлович Боголюбов не мог заснуть, мучимый тяготами и тревогами мимотекущей действительности, а также любовью, все с большей настойчивостью требовавшей брачного союза, общего ложа и, возможно, еще непознанных им радостей отцовства. Прошлая его семейная жизнь оставила по себе пробегающую по хребту дрожь отвращения, которое, словно заморозки, убило в нем не успевшее вызреть чувство отца, иногда, впрочем, дающее о себе знать щемящей жалостью – раньше к нескладной милой девочке, теперь – к высокой девице с ямочкой на выступающем вперед подбородке и перстеньками и браслетиками на обеих руках. В их редкие встречи он ощущал себя безмерно перед ней виноватым – хотя бы за то, что пора всеобщего распада застигла ее дикорастущим деревцем, обделенным прививками сильной веры, взыскательного ума и спасительной брезгливости. Ворочаясь с боку на бок и поневоле внимая доносящемуся из оврага хору крепко гуляющего народа, он бормотал ей с повадкой мелкого воришки, нечаянно застигнутого на месте преступления: «Ну Дашенька, ну что тут поделаешь, родная…» И корчился от постыдной ничтожности собственных речей. Ожесточенно курил.

В соседней комнате с переливами, бульканьем и присвистом храпел папа. Пришел навеселе с новой, поразившей его мыслью. Кто такие ныне мы, русские, вопрошал он, среди засранных чухонцев, тупых латов, надутых литвинов, кто мы в глазах полячишек, пся крев, восточной немчуры, дрек мит пфеффер, вороватых румын, на их языке не изъясняюсь, жестоковыйных мадьяр, которых с благодатной помощью свинцовых примочек большой брат однажды вернул с капиталистических небес на социалистическую землю, чехов, коим целительное пивопускание не столь давно произвела дружеская советская рука, кто мы, русские, по приговору их общего пристрастного трибунала? А мы, мой дорогой, в одночасье стали евреями Прибалтики и Восточной Европы, ибо на своей шкуре познали, каково быть презираемыми, гонимыми и оплеванными. Боги возмездия! Немезида, она же Рамнузия! Ты довольна, древняя сука? Но милые мои русские, о, будем справедливы, как справедлив (возможно) Отец наш Небесный. Не из наших ли уст вырывался и не в наших ли сердцах таится до лучших времен этот клич, подобный рыку вышедшего на охоту дикого зверя: бей жидов, спасай Россию? Слушайте же теперь, каким он отозвался историческим эхом.

Сергей Павлович возразил: глупо ставить знак равенства между советским и русским. Папа отмахнулся. Носителями советского были русские. По заслугам и честь. Он кивнул куда-то в сторону и с гадливой ухмылкой промолвил, что они вздумали обмануть племенное чувство и голос крови. Советская шапка как средство перерождения татарина. А он ее скинул и завопил во всю глотку, что Иван Грозный – скверная скотина и за него всем русским надо делать секир башка. О, бедные мои братья и сестры, одурманенные революцией, выкошенные большим террором, надорвавшиеся на великих стройках, обескровленные войной, отравленные дрянной водкой, – чуете ли вы крадущуюся поступь мусульманина, готового резать вас во имя Аллаха, милостивого и милосердного?

Вы все утратили. Империя трещит, филипповская булочная упразднена, жизнь неслыханно обесценилась, картошка немыслимо подорожала, а по городам и весям падшей России по-прежнему бродит призрак коммунизма – то в виде толстенькой бабенки с коротенькими и, должно быть, цепкими руками, то в образе приземистого мужика с темным лицом и очками в роговой оправе, то в обличии злобного генерала, точь-в-точь цепного пса, готового прокусить ляжку всякому, кто позарится на хозяйское добро. Гав! Гав! Он хрипло пролаял, и за окном, в овраге, песнопениям местного народа принялся вторить радостный собачий лай.

– Ты! – рявкнул генерал, тыча в Сергея Павловича пальцем, привыкшим к спусковому крючку стрелкового оружия всех видов: от браунинга до последней модели автомата Калашникова, снаряженного пулями со смещенным центром тяжести. – Прохвост! Я тебя научу Родину любить! Не служил, теперь послужишь. Раздевайся.

Дабы избежать унизительной процедуры, Сергей Павлович сослался на полученные им по завершении военных сборов в студенческие еще времена погоны с тремя звездочками.

– Старший лейтенант Боголюбов, товарищ генерал-майор! – выпучив глаза, заорал он. – Военно-учетная специальность – врач. В боях и походах не участвовал. Боевых ранений, контузий, поражений не имею. А также наград.

– Не имеешь, так получишь. Жизни тот один достоин, кто на смерть всегда готов. Наш советский храбрый воин, не считая, бьет врагов. Или враги – его… Докажи, что ты советский офицер, а не говно какое-нибудь. Защита Отечества есть священный долг… Разве не видишь, мать твою растак, перетак и разэтак, что гады ползут? А уши у тебя – к манде какой, что ли, пришиты? Не слышишь разве, как эти гады всё наше самое дорогое позорят? Везде разгром, везде разгул, везде разврат. Кузьмич, – обратился генерал к человеку в черном костюме, в рубашке черной и в галстуке темно-коричневом из искусственной – под крокодилью – кожи, – верно я говорю? Да сними ты… Мы с тобой коммунисты, но мы люди русские, православных корней, нам галстуки ни к чему. Иудина удавка. Ее пусть Меченый носит и на ней, как Иуда, в бога мать, удавится!

– Верно ты сказал, боевой товарищ, – поправив очки в тяжелой роговой оправе, тихо и важно ответствовал Кузьмич. – Потомки нам не простят преступного бездействия. Не простят нам потомки, что нашу Советскую Родину мы отдали в хищные лапы ревизионистов, оппортунистов и других предателей святой мечты всего прогрессивного человечества. Нам потомки не простят, что мы позволили оплевать наше славное прошлое. Архипелаг, видите ли. Котлован, видите ли. Жизнь и судьба, видите ли. Хватит! – со всей мочи хватил он кулаком по столу, и по темному его лицу побежали яростные волны. Сидящая с ним рядом упитанная женщина с двойным подбородком успокаивающе положила пухлую руку на его плечо. – Нинок, благодарю сердечно. За участие тебя благодарю. За верность принципам тебе приношу благодарность. За мужество твое выражаю искреннюю благодарность и кооптирую тебя в члены большевистского цека.

– Нинку – в члены, – ухмыльнулся генерал.

Сергей Павлович подобострастно ему подхихикнул.

– Товарищ! Оставим дискуссии. Выскажусь, однако, о галстуке. Первое. Иуду, товарищ, мы знаем одного, а именно – Иудушку-Троцкого. Второе. Галстук есть составная часть бессмертного образа Ильича. Третье. Будучи последовательными марксистами и, следовательно, материалистами, сказки о боженьке мы отвергаем. Всякий боженька есть труположество – здесь альфа и омега нашего передового мировоззрения. Омега и альфа.

– Не прав ты, Кузьмич, – с прямотой воина рубанул генерал. – У меня перед командным составом один поп выступал, так он ценную вещь сказал. Христос, он сказал, был первый коммунист! Я поначалу прогнать его хотел к херам собачьим, а потом мозгами-то пошевелил и сообразил, что в наших неотложных нуждах нам и Христос сгодится. Ты, Кузьмич, товарища Сталина вспомни. Он вождь был мудрый, и церковь православную за здорово живешь ни в коем бы разе не приголубил.

– Что правда, то правда: мы не догматики. Догматики не мы. Не мы догматики. Вопрос о Христе обсудим на пленуме. На повестке дня сейчас другой вопрос – о товарище Боголюбове Сергее Павловиче и его желании вступить в наши ряды. Какие есть мнения, товарищи?

– Позвольте, – промямлил Сергей Павлович, – я разве желал?

– Что значит – желал, не желал? – Нинок сердито наморщила узкий выпуклый лобик. – Вы советский человек?

– Я?! Советский? Вообще-то… Ну да, я родился…

– И заявленьице ваше, – двумя пухлыми пальчиками Нинок прихватила за уголок лист бумаги и предъявила его Кузьмичу. – Прошу принять меня в ряды…

Поправив очки, Кузьмич вперился взглядом в рукописные строки.

– Именно так. Так именно. Некоторая робость, может быть. Ответственный момент. Момент ответственный. Товарищ волнуется, – он доброжелательно кивнул Сергею Павловичу. – Не надо волноваться, товарищ. Все свои. Раздевайтесь.

– То есть как это?.. – растерянно озираясь, забормотал Сергей Павлович. – Зачем? Я, по-моему, не в армию…

– Тебе сказано – в ряды! – гаркнул генерал. – А в какие – мы определим. – Его шея раздулась. – Слушай мою команду! Пор-р-ртки снимай!

Сергей Павлович нехотя скинул туфли и остался в носках, из них один имел небольшую дыру, в которую выглядывал большой палец с утолщенным после перенесенного грибкового заболевания ногтем. Затем, страдая от учиненного над ним произвола и унижения, медленно расстегнул ремень, приспустил брюки и сначала выпростал из правой штанины правую ногу, а затем из штанины левой – ногу левую, и остался в трусах, именуемых в обиходе «семейными», то бишь сатиновыми, черными, почти достигающими колен, производство фабрики «Восход», город Жданов Украинской ССР.

– Р-ру-убаху! Майку! Тр-р-усы!

Минуту спустя Сергей Павлович стоял перед тремя незнакомыми и малосимпатичными людьми в чем мать родила, прикрывал срам руками и переминался с ноги на ногу. Три пары глаз изучали его телосложение.

– Хиляк, – презрительно обронил генерал. – У меня рука, как у него нога. Во! – и он закатал рукав гимнастерки, явив всем поросшую рыжеватыми волосами мощную десницу. – Спортом, небось, не занимался. Все больше в литрбол и по бабам. Да ему ста метров с полной выкладкой не пробежать.

– В волейбол я играл, – голый Сергей Павлович обиделся.

– И в шахматы, – заржал генерал.

– Не будем обижать товарища, – вступился Кузьмич. – Сила духа нам важнее, чем физическая мощь. Силой духа что угодно можно будет превозмочь. Силой духа победили мы в семнадцатом году. Силой духа одолеем мы предателей орду. Глянь, Нинок, все ли у товарища в порядке с духоподъемной силой?

Встав из-за стола, Нинок приблизилась к доктору Боголюбову и провела по его груди и животу влажной ладошкой. Сергей Павлович отпрянул.

– Ну, ну! – прикрикнула она на него, будто на жеребчика, не желающего бегать под седлом. – Смирно стоять! Руки опустить!

– Не могу я… – простонал он.

– Товарищ! – Кузьмич нахмурился и строго постучал по краю столешницы пальцем.

И генерал погрозил Сергею Павловичу кулаком внушительных размеров.

– Ты у меня дедовщины целый бак выхлебаешь, сукин ты сын!

– Будет вам, товарищи. Совсем запугали бедного мальчика, – с фальшивой лаской в голосе сказала Нинок. – А ты их не бойся, – мурлыкала она, уже обеими ладонями путешествуя по нагому телу Сергея Павловича: от ключиц до низа живота, где замирала возле препятствия из его крепко сомкнутых рук. – Они люди добрые, честные, милые… Волосяной покров на груди весьма умеренный, что наводит на мысль о характере несколько женственном, слегка истеричном и во всяком случае легко возбудимом. Ты ведь быстро загораешься, ослик мой упрямый? И быстро остываешь? А крестик тебе зачем? Только не говори, что ты верующий… Это нелепо.

– Верую, – страдая от ее прикосновений, откликнулся Сергей Павлович, – потому что нелепо.

– Ах, какие мы умные! Какие образованные! Какие начитанные! Ай-яй-яй… Ты, верно, думаешь, мы тут понятия не имеем про все эти махровые идеалистические штучки-дрючки? Ошибаешься. Ты человек нестойкий… А ну, опусти руки! – прикрикнула она, и доктор Боголюбов вынужден был открыть чертовой бабе и двум мужикам к ней в придачу свое скромное достояние. – Птенчик! – искренне восхитилась Нинок. – Бесподобный! Гляньте, гляньте, – призывала она товарищей разделить ее восхищение, – не велик, но и не мал…

– Игрушечка, – презрительно процедил генерал. – Вот у меня…

– Будет вам хвастать, товарищ, – урезонила его Нинок. – То у вас руки, как ноги, то другие члены тоже, наверно, как ваша нога. Скромнее надо быть, товарищ. Я, например, между вашим старым огурцом и его голубком, ни секунды не размышляя, выбрала бы голубка… птенчика… милую пташку… – Так она говорила, бережно, но настойчиво поглаживая и подергивая сокровенный уд Сергея Павловича. – Ну давай, голубок мой, давай! Не стесняйся. Порадуй нас твердостью убеждений. Устремленностью к цели. Похвальной прямотой жизни. Яви нам изначальную, несомненную и неоспоримую первичность материи. Подари подружке сладостное ощущение, которое крепит связь сознания с окружающим миром. Давай же, черт побери! – грубо закричала она и пребольно схватила в кулачок ядра доктора Боголюбова. – Ведет себя, – пожаловалась Нинок товарищам, – как презренный солипсист. Словно я для него не существую. Я тебе, – в гневе она топнула ногой, – не какой-нибудь условный знак, иероглиф или символ. Я хоть и копия, но неотличимая от имеющего быть в действительности моего подлинника.

– Всякий фидеизьм – не только вредоноснейший идеализьм, но и враг жизни, – назидательно молвил Кузьмич. – Мы это наблюдаем воочию. Воочию наблюдаем мы это. Фидеизьм, товарищи, есть основная причина невстанихи, о чем мы не устаем напоминать пролетариям всех стран. Полшестого – не наше время, товарищи. Пусть изнуренная пороками буржуазия с мучительным содроганием примет приговор истории, остановившей стрелки буржуазных часов на роковой отметке. На среднесрочную перспективу восполнения класса эксплуататоров не предвидится! Зато мужчина-рабочий и женщина – труженица полей соединятся в рамках ячейки государства для производства новых строителей коммунизьма. А вы, гражданин, – с негодованием обратился он к Сергею Павловичу, – основательно подгнили. Попортились. Протухли. От вас за версту несет поповщиной. Товарищи! Кто за то, чтобы отклонить заявление Боголюбова Эс Пэ о вступлении в наши ряды?

– Я его, паскудника, в армию сдам, – и генерал утвердил на столе согнутую в локте правую руку. – Будет этот Сукинзон сортиры чистить!

– Докатился, – презрительно сказала Нинок, вытирая ладони кружевным платочком. – Уж я ли не старалась разъяснить ему, что критерием истины может быть только практика! Вы, товарищи, наблюдали за моей титанической борьбой с его постыдным бессилием. Был он солидарен со мной? Старался преодолеть свой пагубный недостаток? Предложил скрепить наши отношения классовой близостью? Сообщил о своем искреннем раскаянии в допущенных ошибках, поставивших его на грань позорнейшего из падений? Безвозвратно погубивший себя идейной мастурбацией, нестойкий и мягкотелый, не обладающий достойной твердостью и похвальной прямотой борца за наше правое дело, он, товарищи, как негодный член, должен быть отсечен немедля и навсегда.

– Я эту падаль! – взревел генерал, устремляясь на Сергея Павловича с кинжалом бойца ВДВ, лезвие которого – с ужасом заметил доктор – было в бурых пятнах засохшей крови.

– По сигналу! Только по сигналу, товарищ! Никакой анархии! Никакой… как ее… хрус… стекло… стеклотарной или… как там ее… ва… вальпур… вальпургеновой ночи! – И Кузьмич принялся изо всей силы трясти неведомо как возникшим в его руке медным колокольчиком с ясно видной на нем надписью: «Москва – Третий Рим».

Сергей Павлович незамедлительно ударился в бег от свирепого воина, грозившего сначала оскопить его, а затем обрезать ему по самое основание.

– У меня свадьба! – задыхаясь и слабея, кричал он. – Невеста у меня… Кто вам дал право?

– В борьбе обретем мы право свое! – пронзительно вопила Нинок и науськивала генерала. – Держи! Хватай! Бей! Режь!

– Она лозунг украла! – стонал доктор Боголюбов. – Мерзкая… Отвратительная… У нее ладони потные. Я чуть не умер.

– Не бзди, счас помрешь, – на ходу обещал генерал.

С мертвящим холодом в груди Сергей Павлович ощутил исходящее от него псиное зловоние.

Болтался в руке Кузьмича колокольчик, звонок гремел, и Сергей Павлович, пробуждаясь, слышал три раздавшихся подряд настойчивых звонка, папино шарканье и его пробившееся сквозь кашель сиплое, но гневливое вопрошание: «Кого… среди ночи… черти… несут?» Сдавленный женский голос ответил ему из-за двери. Тихо матерясь, Павел Петрович откинул цепочку и повернул ключ. Первая мысль Сергея Павловича была об Ане. С ней что-то случилось, и она прислала звать его на помощь. Он поспешно стянул со спинки стула брюки, всунул в них ноги и, гадливо морщась, вспомнил, как стоял нагишом перед омерзительной троицей. Но спросим себя (как, страдая от горечи во рту и тоски на душе, обратился к себе Сергей Павлович): что есть наши сновидения? И ответим: наши сновидения есть тайное познание истинной сути переживаемого нами времени. И тогда же, в виду непроглядной за окном ночи, и возопим ко Господу: будет ли когда-нибудь, Всемилостивый, конец тому похабству, которое творится повсюду с Твоего произволения? Сгинут ли раз и навсегда, о Праведный, эти рожи, во сне и наяву оскорбляющие взор благородно мыслящего человека, рожи паскудные, рожи тупые, рожи угрюмые с глазами-гляделками и устами, изрыгающими всяческую хулу на Тебя и Твоих святых? Не пришла ли, Всемогущий, пора явить Тебе Твою волю и Твою силу и водами вселенского потопа очистить землю от угнездившейся в ней скверны? Но и ковчег не забудь в таком случае для сонма праведных с их бессердечными чадами, злобными домочадцами, брюхатыми кошками, кривоногими собачками, коврами, сервизами, телеками, видаками, тараканами и пыльным рядом пустых бутылок, опорожненных под затейливые пожелания страшной участи личным врагам. Да будет у них большая квартира, и да будет у них в каждой комнате и на кухне, и в сортире, и в ванной по телефону, и да не устанут они набирать по этим телефонам 01! 02!! 03!!! Ноль три, между тем, имело самое непосредственное отношение к Сергею Павловичу, ибо не посланница с тревожной вестью от Ани предстала перед ним, а супруга соседа, Бертольда-шакала, залитая слезами Кира. Папа рядом с ней слабыми старыми руками никак не мог совладать с пояском халата. Кира умоляла Сергея Павловича немедля оказать медицинскую помощь Бертольду, Берту, Бертику, лежащему недвижимо, имеющему лицо белее бумаги, чело в холодном поту, заострившийся нос и блуждающий взгляд.

«Отравился, скотина, – зевая, решил Сергей Павлович и накинул рубашку. – Перепил». Он и жене Бертольдовой при переходе из одной квартиры в другую высказал свое предположение.

– Пил он, небось, Бертик твой ненаглядный… А пьет он по своей скупости всякую дрянь.

– Он сегодня не сам покупал. У него люди были…

Она распахнула дверь в комнату, где на полу, на столе, друг на друге громоздились телевизоры разных размеров, числом не менее десяти, черные ящички видеомагнитофонов, приборы с застывшими стрелками, валялись паяльники, кусочки олова, провода, проводки, проводочки, штекеры, пассатижи, кусачки, отвертки простые и отвертки крестовые, порнографический журнал с выпятившей пышный голый зад девкой на обложке и где на узком диване, по грудь накрытый белой простыней, острой бородкой кверху лежал Бертольд Денисович Носовец, собственной персоной, но бледный, с ввалившимися щеками и закрытыми глазами.

– Что ж ты, – усаживаясь рядом с ним, указал Сергей Павлович Кире на бесстыжую девку, – такую похабщину дома терпишь. А девочка ваша увидит? Берт! – громко позвал он. – Ты меня слышишь?

Не отозвался. Пульс частил. Раз, два, три… тридцать шесть ударов в пятнадцать секунд, итого сто сорок четыре в минуту. Стучи, сосуд уличной грязи, источник неутоленных вожделений, вместилище застарелых пороков. Гони по артериям ненасытную алчность, неистощимую зависть, злобную мнительность. Беги вкруговую густая кровь сладострастника, темная кровь гордеца, липкая кровь лжеца. Не два ли еще дня назад разливался соловьем перед папой (а Сергей Павлович слышал).

Да. О чем? Живот несколько напряжен. Гадость пил, гадостью закусывал. О хитроумной комбинации, видите ли, каковую он провернул на пару с заместителем начальника Генштаба, с ним же в молодые годы были они почти сиамскими близнецам – вплоть до того, что случалось даже довольствоваться одной «телкой» на двоих… Сергея Павловича передернуло. Скот.

– Рвало? – мрачно спросил он у Киры, возле которой поскуливала, помахивала голым хвостиком и посматривала на всех умненькими коричневыми глазками такса Бася.

«Он мне телефончик дал, я ему напрямую… Витек, говорю, надо помочь. Берт, говорит, нет проблем». …и каковая вот-вот прольется на него золотым дождем. Заимев счетец в «Ситибанке», станет он жить в этом панельном гадюшнике! Правду сказать, и сама Россия ему обрыдла. Трали-вали, кошки б на нее срали. В Лондоне ему уже домик присмотрели. Три этажа. Гаражик. Лужайка. Травку на ней стригли триста лет. Темза несет свои воды. Мрачный Тауэр высится. В Вестминстере мальчики в белом с метровыми свечками в руках. Черчилль с током в башке. Автобусы в два этажа. В пабах пива залейся. Магазины ломятся. «Я тебе, Паша, из тамошнего бардака фотку пришлю, чтоб у тебя слюна вскипела».

– Рвало, – шепнула Кира. – Два раза. Сережа, что с ним?!

Папа умудренно покашливал. Английский бардак, бесспорно, лучший в мире, однако хотелось бы – пусть в самых общих чертах – уяснить источник или, лучше сказать, широту и долготу острова, где нового графа Монте-Кристо поджидает набитый самоцветами сундук. Каковы, собственно говоря, способы, пути и средства, которые введут Бертольда во владение помянутым особнячком. Так и быть, небрежно обронил шакал. Просто, как все гениальное. В мутную воду – а что, Паша, может быть мутней, чем эта страна, в которой ты обречен сдохнуть и которой я в скором времени сделаю ручкой: адью, мадам Совдепия! – человек с мозгами вроде меня закидывает неводок… И что же он вытаскивает на берег? Какой прощальной данью мачеха-Россия возместит польскому пасынку нанесенные ему душевные раны? Бесчисленные унижения? Втуне пропавшие дарования? Несостоявшиеся доходы? Возместит. Нет сомнений. Никуда не денется. Все продумано. Счет предъявлен к оплате. Желаю взамен золотую рыбку в образе и подобии двадцати МИГов, стараниями небескорыстных генералов переведенных в разряд обреченного на металлолом старья. Чуть подновляем, малость латаем – и прямиком в Индию. На каждой птичке навар в пол-лимона капусты. Сечешь? Голова идет кругом, хихикнул папа. Смеешься? Смейся. Рыдать ты будешь от черной зависти, надменно сказал Бертольд, и два дня спустя, ночью, покрылся липким потом и принялся блевать желчью.

– Желчью? – переспросил Сергей Павлович.

– Да, – всхлипнула Кира. – А ведь он кушал…

Но дыхание ровное, хоть и зело вонючее.

– Берт! – еще раз крикнул Сергей Павлович. – Открой глаза. На жену посмотри… На соседа. Собачкой полюбуйся.

Бася тявкнула.

– Умница, – похвалил ее Сергей Павлович.

Веки дернулись, но не разомкнулись. Тогда доктор Боголюбов, временно изгладив из памяти клятву Гиппократа, влепил бледному Бертольду две увесистые пощечины. Кира ахнула:

– Сережа… зачем?!

– Реанимация, – буркнул Сергей Павлович. Кто бы знал, как мерзко становилось на душе у него при мысли, что сейчас придется промывать шакалье брюхо, чистить шакальи кишки, засовывать трубку ему в пасть и через воронку лить в его утробу воду… С чем, собственно? А! Сойдет на первый случай и сода питьевая.

– Сержик, – не открывая глаз, открыл рот Бертольд, – ты что, охренел? Ты чего руки-то распускаешь?

– Вот видишь, – обернулся Сергей Павлович к Кире, – ожил… Зря волновалась. Теперь слушай. Клизму ему. Литр. И литра два воды с питьевой содой. Клизма в отверстие анальное, вода с содой – в оральное. Прочистится, проблюется, и будет как огурчик. У него урожай золотых зреет на поле для дураков. Самолеты в Индию, домик в Лондоне… И корвалола ему накапай.

– А ты откуда знаешь? – Бертольд приподнял голову и тут же уронил ее на подушку. – Мутит, сволочь… Сил нет.

– Вражеское радио сообщило.

– Сержик, отравили меня…

– Да неужто? Сдается мне, ты себя сам отравил. Не уследил за качеством продукта.

– Отравили! – влажной холодной рукой схватил Бертольд руку доктора Боголюбова, который исключительно из верности врачебному долгу перетерпел второе за последние часы гадкое прикосновение: одно во сне, другое наяву. – В коньяк сыпанули… Я, Сержик, сразу что-то не то почуял, а они мне говорят – пей, говорят, коньяк добрый, из Армении, «Арарат» называется… А то я не пил «Арарата»!

– Да кому ты нужен, – выдернул, наконец, Сергей Павлович свою руку, – тебя травить! Декодер не туда припаял?

Муть в глазах Бертольда прояснилась.

– Понимал бы ты, – со злобой побитого пса огрызнулся он. – Отравили и обчистили. У меня в бумажнике… – Тут он осекся.

– Обокрали?! – вскрикнула Кира.

Вторя ей, звонко пролаяла Бася.

– Но я их найду… Из-под земли достану! В Амуре их головы плавать будут!

– А чего так далеко? – зевнул Сергей Павлович. – Клязьма рядом. Яуза. Завтра… – поднимаясь, велел он Кире, – …какое, к черту, завтра! Пять утра. Сегодня ты его не корми. Ему целый день чай пить и сухари грызть. Авось поумнеет.

– Сержик, – окликнул его Бертольд.

Сергей Павлович остановился в дверях.

– Сержик… Ты думаешь… Может, «Скорую» вызвать?

Доктор Боголюбов пожал плечами.

– Вызывай.

Шагнув из квартиры в квартиру, он вернулся в свою комнату, лег, натянул на голову одеяло и закрыл глаза. Спать. До десяти. Благодарение Богу, нынче день воскресный. И еще раз благодарение Создателю, что доктора Боголюбова в сей день миновало дежурство. Чашу эту мимо пронесло. Проснувшись, галопом по магазинам: в «Диету» на Ленинский, в продовольственный возле «Профсоюзной» и, может быть, еще в одну «Диету», на Севастопольском. Более всего надежд сулил магазин на Ленинском, где за прилавком мясного отдела трудилась некая Валентина Михайловна, чей муж доктором Макарцевым был извлечен из пучины алкоголизма и довольно-таки поблекшим, но с признаками еще не вполне пропитого разума возвращен в лоно семьи. «Иди, – напутствовал друга Макарцев, – тебе там святая святых отворят». На крайний случай предполагалось посещение Черемушкинского рынка, что требовало, однако, незаурядной стойкости ввиду безумного разгула тамошних цен. Вся эта была глубоко чуждая Сергею Павловичу и крайне унизительная для него суета. В самом деле: каково порядочному человеку, врачу и, между прочим, скоро уже с двадцатилетним стажем, вымаливать у Валентины Михайловны кусок нежирной и, желательно, не перемороженной свинины? сокращать единственную и неповторимую свою жизнь томлением в длинных очередях? убеждать лицо кавказской национальности с черными сросшимися бровями, глазами глупой коровы и покрытыми трехдневной щетиной красными щеками, что за два пучка петрушки, пучок укропа, схваченный ниточками жалкий кустик редиски, лук и что там еще? – пару морковок ни по законам человеческим, ни тем более – Божеским доктор «Скорой помощи» не должен выкладывать немалую часть своей зарплаты, и без того на одну треть истощенную исполнительным листом? И выслушивать в ответ оскорбительные в сути своей слова: «А нэ хочэшь – иды сэбэ»? Да пропади оно все пропадом! Или человек не хозяин своему желудку? Да. Хозяин. Вот тебе шницель из камня или сарделька из бумаги – и будь довольно, ненасытное чрево. Зачем сытое брюхо честному гражданину Отечества?

– А кто тут смеет именовать себя честным гражданином? Кто отверзает сквернейшие и нечестивейшие уста и дерзает вымолвить святое слово: «Отечество»? Ты? – с крайним презрением остановил рысью бегущего в магазин Сергея Павловича некто в длиннополом черном одеянии, имеющий в деснице меч, а в шуйце – крест. – Первейший подлец, наиглавнейший мерзавец, жалкий пропойца и подлый потаскун… Несчастно дитя, зачатое тобой без любви, а токмо благодаря пожравшей тебя похоти. Ответствуй немедля, како глаголет заповедь седьмая?

– «Не прелюбы сотвори», – вспыхнув маковым цветом, шепнул застигнутый врасплох Сергей Павлович.

– Краснеешь, ибо бессчетно ее преступал. И ныне в похотливой алчбе опять жаждешь ее нарушить и в сокровенных помыслах лелеешь блудную мечту вниде, яко тать в нощи, к девице именем Анна, сиречь благодать. О, змий прельстительный! Желаешь ублажить сию девицу зело вкусными брашнами, опоить вином, смутить ее разум любовными речами, дабы она, утопив во хмелю свое благонравие, взошла на твое грязное ложе и легла с тобой.

– Ничего подобного! – вскричал Сергей Павлович. – То есть, если я и думаю о нашей близости, то исключительно как о начале супружеской с Анной жизни.

– Нечестивец! – взмахнул мечом черный человек. – Заповедь десятую и последнюю молви в слух всего мира.

– «Не пожелай жены искренняго твоего…» – со вздохом начал Сергей Павлович.

– Довольно! Вот грех, который будет грызть твою душу articulo mortis.[1]1
  В момент смерти (лат.).


[Закрыть] Напомнить?

– Не надо, – угрюмо отвечал Сергей Павлович.

– Должно мне стократ нагибать выю грешника и, аки пса смердящего, тыкать в блевотину его. Явись, блудодейка!

И перед мрачным доктором Боголюбовым тотчас возникла распутная бабенка лет тридцати, курносая, зеленоглазая, с ярко-красным ртом, и бесстыдными жестами принялась приманивать его к себе.

– Ну иди же, иди меня еть. Смотри, какая у меня, – и она распахивала легонький халатик.

– Не гляди. Пропадешь! – предостерег сверху дед Петр Иванович.

Но внук не стерпел. С жадностью уставившись на рыжий треугольник между ее белых ног и тотчас припомнив, каков он был под его неотступной ладонью: поверху жесткий, а в преисподней своей глубине истекающий влагой, Сергей Павлович с помутившейся головой шагнул к ней.

– А у меня еще и это, – дразнила она его грудью нагой, но уже, правда, порядком обвисшей. – Иди меня потискай.

– Лучше тебе будет, если вырвешь ввергающее тебя в грех окаянное око твое, – услышал он и, преисполнившись праведной решимости, большим пальцем правой руки принялся с силой давить на правый глаз.

От боли в нем он проснулся и обнаружил, что лежит ничком, уткнувшись лицом в тощую подушку, подвернувшийся угол которой уперся ему в глаз.

Какова жизнь, таковы и насылаемые ею сны.

– Боже, – с отчаянием воскликнул он, – милостив бýди мне, грешному!

– Сергей! – встал на пороге папа. – Тебе не пора ли?

– Пора! – бросив взгляд на часы, отозвался сын и малое время спустя ехал в пустом троллейбусе к метро «Профсоюзная».

Видел справа недавно построенный здоровенный кирпичный дом, за свою величину прозванный народом «Бастилией», фабрику без окон, фабрику с окнами, институт… Теплый ветер кружил над улицей метель тополиного пуха. Видел людей, выстроившихся у дверей магазинов в покорные очереди. И у желтой бочки с квасом. Стой, терпеливое племя.