Текст книги "Колокольня Кваренги: рассказы"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

МОЙ ПАПА ДИССИДЕНТ

Когда меня еще не было на свете, мой папа учился в школе, где работала моя бабушка. Бабушка преподавала в школе с утра до вечера. Дедушка сидел в тюрьме, и мой папа со своим младшим братом были полностью предоставлены самим себе. Чем они занимались после школы – неизвестно. Бабушка утверждает, что папа воспитывал своего брата… Очень может быть, так как бабушка заметила однажды следы этого воспитания – папин брат сидел на кушетке и пририсовывал синей краской что-то к портрету вождя и учителя всего человечества… Бабушка никогда не говорила, что пририсовывал папин брат, но если бы это увидела не бабушка, а кто-нибудь другой, то синяя штука у генералиссимуса стоила бы ей лет семь, не меньше…

Бабушка сожгла портрет в печке, а золу повезла на Острова и развеяла по ветру над Финским заливом. На всякий случай… Затем папа с братом получили по такой затрещине, что у них на всю жизнь отпала охота не только рисовать, но даже интересоваться живописью… Этим, частично, объясняется их незнание Сурбарана и Сальвадора Дали.

Вскоре после этого эпизода, без всякой видимой связи, Сталин умер. Первой, в пять часов утра, услышала сообщение об этом бабушка. С криками «Какой ужас! Какой ужас!» бабушка носилась по комнате, одновременно готовя еду… Крики, как показалось тогда папе, не выражали безнадежность, скорее наоборот: они были какими-то оптимистическими. Он даже тогда подумал, что бабушка этим самым хотела подчеркнуть бессмертие Сталина.

На завтрак они получили яичницу и бутерброды с шоколадным маслом – это была редкость.

– В честь траура! – пояснила бабушка и, одев черное платье, ушла в школу.

Она всегда уходила в школу раньше папы… Папа, как всегда, опоздал, но на него никто не обратил внимание. Вся школа плакала. Учителя во главе с директором голосили, как плакальщицы на турецких похоронах. Географичка ревела так, что было слышно за Полярным кругом; химичка выла с каким-то шипением, напоминавшим бурную реакцию окисления, француженка плакала тихо, как мадам Бовари.

Директор – преподаватель военного дела – сурово икал, вытирая скупые слезы носовым платком, который он носил за голенищем.

Все плакали по-разному, но самозабвенно и дружно. Не плакал только папа. Более того: он смеялся. Боже упаси – не над Сталиным. Он читал Джерома. Как раз накануне великого траура его приятель Вышеславский дал ему «Трое в лодке…». Не думаю, что он сделал это специально… Вряд ли Вышеславский знал что-либо о предстоящей смерти вождя… Короче, в день великого траура папа сидел на батарее в коридоре, читал Джерома и ржал…

Вначале папин смех не прорывался сквозь дружный плач, но, когда пошли более смешные места, папин гогот стал разноситься по школе… Сперва его приняли за плач зоологички – ее вой напоминал страшный смех австралийской птицы кукабары. Но когда она на секунду затихла, гогот тем не менее продолжался, что вызвало у педагогического персонала какую-то тревогу…

Первой наткнулась на папу физичка.

– Мальчик, – спросила физичка, – почему ты не плачешь?..

– А чего я должен плакать? – спросил папа.

Физичка потрогала папин лоб…

– Бедный мальчик, – сказала она, – бедный мальчик…

– Это особенно тяжело для детей, – повторяла она в учительской, – какое несчастье, какое несчастье!

Вторым обнаружил папу физрук…

Папа как раз ржал во все горло.

Физрук когда-то проходил основы медицины и сразу все понял.

– Нервный смех, – решил он про себя…

Он подошел к папе и несколько раз встряхнул его.

Папа испугался.

– Лучше плачь, – сказал физрук, – плачь, будет легче… – Он еще пару раз встряхнул папу и пошел в учительскую…

И, наконец, на папу набрел директор, направляясь в туалет.

– Ты что здесь делаешь? – спросил он. – Ты почему не плачешь со всем классом?

– Я не могу плакать хором, – ответил папа, – я один…

– Не вижу, чтобы ты плакал один, – сказал директор…

– Не могу я на людях, – говорил папа. – Вы уйдите, я заплачу.

Папе не терпелось продолжать чтение Джерома, но директор не уходил.

– Что ты там прячешь за спиной? – спросил он.

– Физику, – соврал папа. – У нас завтра контрольная.

– Никаких контрольных не будет, – сурово сказал директор. – У нас траур, а тебе смешно.

– С чего вы взяли? – спросил папа.

– Я вижу, – сказал директор, – ты улыбаешься… Честные люди всей планеты скорбят, даже в Израиле плачут, а ты смеешься.

– Я не смеюсь, – сказал папа.

– Раз не плачешь – значит смеешься, – отрезал директор. – Третьего не дано…

И он ловко выхватил из-за папиной спины Джерома…

– Даже двоечники плачут, даже хулиганы, даже в Израиле, – вновь начал он. – А ты, сын учительницы, читаешь какого-то Джерома…

В это время из учительской вышла группа зареванных учителей. Среди них была и бабушка. Бабушка плакала как и все, не хуже и не лучше, но, завидев папу с директором, – прекратила…

– Полюбуйтесь, – сказал директор, – полюбуйтесь, как Кушнер ведет себя в день всемирного траура.

– Почему всемирного? – спросил папа.

Директор был озадачен.

– А какого же? – недоуменно спросил он. – Честные люди скорбят всюду, даже в Израиле… Такой уж траур!

Папа хотел сказать: всероссийский… Или всесоюзный… В Америке ведь не скорбили…

Но бабушка его опередила. Она мгновенно оценила обстановку.

– Не слушайте его, – прокричала она. – Он обалдел, он ошалел от горя…

– Ничего я не обалдел, – сказал папа, – никакой он не всемирный. Кто скорбит, а кто и смеется…

– Ну, – шумела бабушка, – вы видите? Ребенок потерял от горя рассудок…

– Почему же он тогда не плачет? – ехидно спросил директор. – Не плачет, когда плачут все, даже в Израиле…

– Нечем, – печально сказала бабушка, – он уже все выплакал.

Даже в день великой скорби бабушка была находчивой. А что ей оставалось – в тот год она кормила всю семью.

– У него уже нет слез, – сказала она, – нет!..

На этот раз папа кивнул головой: он был согласен.

– Когда же это он успел их выплакать? – спросил директор. – Товарищ Сталин умер только сегодня…

– До школы, – заявила бабушка, – он плакал с пяти часов утра…

– Маловато, – сказал директор, – товарищ Сталин заслуживает большего… Маловато…

– А он будет еще, – заявила бабушка. – Он у меня еще поплачет.

Бабушка посмотрела на папу.

– Плачь! – приказала она. – Плачь, паршивец!

– Не хочется, – сказал папа. – Чего я должен плакать…

Все остолбенели.

– Он посадил отца в тюрьму, – продолжал папа. – Нечего мне по нему плакать…

Бабушка никому не дала раскрыть рта. Потому что, если она это б допустила – она бы уже больше не работала, а поехала бы с папой и его младшим братом к дедушке.

– И правильно сделал! – закричала она на всю школу. – И тебя нужно было посадить! Она схватила указку. Папа побежал. Он убегал от бабушки, ловко лавируя между заплаканными учителями, а бабушка, восхваляя сталинский гений и проклиная папу, носилась за ним с высоко занесенной указкой… Вся школа следила за погоней. Наконец, она настигла папу, опустила указку, папа извернулся, и указка пришлась как раз по шее директора. Директор подпрыгнул.

– Простите, – сказала бабушка. Она вновь замахнулась, папа вновь извернулся и указка опять опустилась на шею директора. Директор подскочил еще выше. Его так не били даже в детстве.

– Извините, – сказала бабушка.

– Прекратить! – завопил директор. – Вы превратили траур в шабаш. В цирк!..

– Простите, – сказала бабушка, – я ополоумела от горя. Один отец в тюрьме, второй – умер… Простите…

– Товарищ Сталин был твоим мужем? – спросил папа.

Бабушка почувствовала, как школьный пол уходит из-под ног.

– Иосиф Виссарионович был мне отцом, – твердо сказала она, – как и тебе!

– Значит мы с тобой брат и сестра? – спросил папа.

Только из-за большого уважения к бабушке папу тут же не отправили в колонию…

– Адик, – сказала бабушка дома, – мне надо кормить тебя и твоего младшего брата. Траур длится три дня. Осталось два. Ты можешь их проплакать как следует?

– Нет, – сказал папа.

– Мало того, что ты еврей, – сказала бабушка, – так ты еще и дурак. И она пошла готовить ужин.

А он был не дурак, мой папа, он просто был диссидент, образца 1953 года. Но тогда еще никто не знал этого слова…

АБРАМ И АЛЕКСАНДР

В общем-то Александру всю жизнь испортил Абрам. Из-за него она пошла вкривь и вкось.

Из-за Абрама его не приняли во французскую школу, выгоняли из института и не давали доплыть до айсберга. Абрам не давал ему покоя, лишал сна, постоянно действовал на нервы. И в этом не было бы ничего удивительного – какой еврей не действует на нервы: своими глазами, акцентом, мыслями, – если бы Абрам и Александр не были одним и тем же лицом – гражданином Левицким.

Гражданин Левицкий не любил своего имени и стеснялся его.

– Как вас зовут? – спрашивали его.

– А-а, – неуверенно отвечал он.

– К-как?

– А-а-а, – он начинал заикаться.

– Простите, не расслышал.

– А-а-александр, – всегда заканчивал он. И только тогда слышал «очень приятно».

Какая прекрасная фамилия – Левицкий. Вы можете быть русским, украинцем, поляком… если представиться Александром.

И все кончается, если представиться «Абрам».

Абрам всюду представлялся Александром – когда знакомился с девушками, играл в футбол, пил пиво, в общаге, в столовке, в поезде.

Он был Александром на ринге и за шахматной доской. Он вписывал Александра, куда только мог – в спортивный билет, в проездную карточку, в удостоверение юного натуралиста, и только в скучном паспорте одиноко торчало «Абрам». Только эта бумажка цвета болота знала, что он еврей. Он часто терял его, бросал в люк, спускал в различные туалеты в надежде, что в новый паспорт впишут это заветное «Александр». Каждый раз его штрафовали и выдавали новый с неизменным «АБРАМ».

Скажите, зачем человеку имя Абрам, когда он не хочет быть евреем? Если бы не имя и национальность, он был бы вылитым русским – голубые таза, курносый нос, стоечка на руках – двадцать минут он мог простоять, не шелохнувшись. Какой еврей простоит 20 минут, не шелохнувшись? Даже на ногах…

– Широкая русская душа, – говорили о нем.

Как после этого он мог представиться «Абрам»?..

В Ленинграде он спал на подоконнике – все остальные места уже были заняты – кушеточка, стол, место под столом, составленные стулья и даже шкаф, на котором спал я.

Он был обуян мечтой о Севере.

Когда он решил поступать в гидрометеорологический институт, тетя его так и ответила:

– Приезжай, подоконник свободен.

Он был юн, мечтал покорить Северный полюс, жить на айсберге.

– Где это видано?! – вздыхала тетя. – Абрам на льдине!!!

– А Александр? – говорил он. – Тетя Песя, Александр на льдине – все равно, что пингвин, а?

– Да, – вздыхала тетя Песя, – в наше время лучше быть пингвином, чем евреем.

И готовила племяннику румяные котлетки.

Ректор института Морозов ожидал от евреев всего, только не высадки на льдине. Плавучие льды были для него святы – это было единственное место, где никогда не было евреев, последнее прибежище, скит. И вот теперь и оно оказалось под угрозой. Что еще взбесило ректора, так это то, что Абрам был в паспорте Абрам, а в аттестате зрелости – Александр.

Ректор насторожился – еврей шел к льдине окольным путем.

Он вызвал его в свой бескрайний кабинет.

– Как вас, собственно, зовут? – спросил ректор.

– А-а-александр, – сказал Абрам.

– Очень приятно, – ректор сладко улыбнулся, – мы с вами тезки.

– Д-да…

– По аттестату… А как вас, простите, по паспорту?

– А-а-а, – заакал Абрам и вдруг сделал стоечку на руках.

– Опуститесь, – попросил ректор.

– Я так могу двадцать минут, – сказал Абрам, – считайте… – И он на руках пошел на ректора.

– Попрошу на ноги, – зло сказал тот. – Вот меня, например, зовут Александр – на земле, на льдине. Поднимите меня в воздух – я останусь Александром. Высадите меня на айсберг – я Абрамом не стану.

– В паспорте ошибка, – сказал Абрам.

– А не в аттестате? Почему вы краснеете, когда я произношу слово «Абрам»?

– От стойки. Кровь, понимаете ли, приливает к голове.

– Если б я был евреем, я бы между Абрамом и Александром выбрал Абрама. Величественное имя.

– Я человек скромный, – произнес Абрам.

– Но еврей? – почему-то спросил ректор.

– В общем…

– Почему вас так интересует Северный полюс? Вы южный народ, чего вас так тянет на льдину? Вы не боитесь замерзнуть?

– Я сплю на подоконнике, – сказал Абрам, – там дует. И, потом, я купаюсь в проруби.

– Понятно, – сказал ректор, – морозоустойчивый еврей. Как слива… Чего вас тянут айсберги? Из-за названия? Поверьте, в них ничего еврейского нет, хотя они скрытные и семь восьмых прячут под водой. Опомнитесь, вы же не пингвин.

– Я хочу им стать, – сказал Абрам, – моя тетя сказала, что лучше быть пингвином, чем евреем.

– Не знаю, – сказал ректор, – я больше имею дело с пингвинами. Очень, между нами, благородное создание.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Абрам.

– Ничего, меня просто интересует – почему бы вам не пойти в торговый? Евреи исстари отличные купцы, еще до рождества Христова они обошли весь мир. Это были искусные негоцианты.

– Я люблю Север, сияние, лед, – сказал Абрам.

– Продавайте лед, – предложил ректор, – холодильники, мороженое, я сам бы у вас купил, пломбир! Но я не хотел бы, чтобы вы продали наш Север, нашего белого мишку, наши льды!!!

– Кому?! – обалдел Абрам.

– То, чтобы продать, вас не смущает, – заметил ректор, – вы уже ищете, кому! Да хотя бы Израилю.

– Зачем Израилю белый медведь, – спросил Абрам, – морж, льдины?!

– А вы подумайте.

– Н-не знаю.

– Не знаете?! А чтоб расширить свою территорию за счет наших льдов, Не успеешь моргнуть глазом – на них поселятся миллионы евреев, создадут киббуцы, мошавы, Гистадрут. Насадят свои апельсиновые рощи, лимонные сады…

– На льдине?! Это никогда не получится.

– У евреев?! Абрам, вы плохо знаете свой народ!.. Ну, так идете в торговый? У меня там знакомый ректор.

– Я останусь здесь, – сказал Абрам.

– Та-ак, – протянул ректор, – я вас предупреждаю, Север суров.

Он решил во что бы то ни стало исключить Абрама из института.

Печальный, тот лежал на подоконнике, ел ложкой варенье из огромной банки и смотрел на осенний Ленинград.

– Морды-сволочи, – повторял он, – морды-сволочи…

– Как бы ты прекрасно ни учился, – говорила тетя Песя, – каким бы ты мудрым ни был – он тебя вышвырнет! Ты должен стать чемпионом.

– Каким чемпионом, тетя Песя?

– Я знаю? По шахматам, по боксу. Чемпиона не выгоняют! За чемпиона выгонят его самого. Я знаю эту страну: чтобы еврей мог здесь жить, он должен быть чемпионом. На, съешь пока котлетку!

Абрам стал чемпионом по боксу. Главный нокаут получил ректор. Он рвал на себе волосы и в следующем году пригласил в институт чемпиона города, дебила с шестиклассным образованием, но со страшным правым ударом.

Абрам был в нокауте. Ректор торжествовал.

Пока шли торжества, Абрам вышел из нокаута и стал чемпионом по шахматам. Он загнал ректора в безвыходную ситуацию – ему некого было приглашать – все городские чемпионы были евреями. Ректор поехал в Москву – там жил один гроссмейстер, бывший чемпион, русский.

Ректор стал приглашать гроссмейстера в «гидро-метро».

– Зачем?! – не понимал гроссмейстер. – Мне 67 лет, я боюсь холода. Дайте мне умереть в постели, в Европе, зачем мне полюс?!

– Вы умрете, где захотите, – успокаивал ректор, – поступите к нам! Вас никто не посылает на льдину… Обыграйте только этого еврея… Я вам дам квартиру на Неве…

Абрам проиграл на 37-м ходу.

– У тебя матовое положение, – сказала тетя Песя. – В чем еще ты можешь быть чемпионом?

– Морды-сволочи, – ворчал Абрам.

– Скажем, по гольфу?

– Что?

– Если ты станешь по гольфу – тебя не отчислят. У нас в гольф никто не играет, а в Америку за чемпионом никто не поедет.

– Что это – гольф, тетя Песя? – спросил Абрам.

– Так, – сказала тетя, – тебе в «гидро-метро» осталось жить недолго. Льдину гонит на айсберг.

Ректор пребывал в благодушнейшем настроении. Он решил доставить себе удовольствие – самолично написать приказ об отчислении Абрама. Он закрылся в кабинете, поставил на стол армянский коньяк, растянулся в кожаном кресле и принялся писать – так пишут поэму, так сочиняют стихи о любви.

«Исключить Абрама Левицкого, – выводил он, и бальзам орошал его сердце, – за аморальное поведение, выразившееся, – он задумался, – выразившееся, – муки творчества одолевали его, – в… изнасиловании… – нет, не поверят – …в групповом изнасиловании… – нет, не то, – в… в… совращении малолетней?» – чушь, ерунда…

Любовная поэма явно не выходила. Он бросил перо.

– Додумаю на льдине, – решил он, – там мысли чище, возвышеннее что-нибудь осенит…

И ректор укатил в далекую антарктическую экспедицию. На третий день он застрял, во льдах. Сводки с полюса были ужасны – остров трещал, кончалась пища… Радио скорбным голосом сообщало:

– Пошел девятый день голодовки…

– Сколько дней человек может жить без воды? – поинтересовалась тетя Песя.

Вся страна спасала героев. Было послано три ледокола. Вскоре они застряли во льдах. Вертолеты не заводились от холода. Самолеты на долетали. Дирижабль замерз на высоте 1400 метров. Казалось, вся страна спасала не полярников, а Абрама.

На выручку ректору ринулась студенческая экспедиция лыжников, она шла прямо по льдам. В ней принимал участие Абрам.

– Куда ты едешь, сумасшедший, – ворчала тетя Песя, – он тебя исключит прямо на льдине!

– Пошел двадцать первый день голодовки, – трагически пело радио.,

– Ты видишь, осталось немного, – говорила тетя, – и эти морды-сволочи скоро…

Спас ректора Абрам. Ректор лежал в каюте, обмороженный, и еле дышал. Когда он увидел Абрама, дыхание прекратилось. Все говорили «ледовый шок», но тетя Песя знала точный диагноз. Ректора долго не могли разморозить, а когда разморозили, оказалось, что у него отшибло память – он никак не мог вспомнить, как его зовут – Абрам или Александр?

Абрам был спасен. Он закончил «гидро-метро» и уехал в Антарктиду, Тетя Песя подарила ему на прощание теплые рукавицы.

– Кто тебе там будет готовить котлеты, – спросила она, – белый медведь?..

Абрам жил во льдах, среди моржей и тюленей, и они не интересовались его именем. Но на далеком континенте все помнили о нем. Когда «абрамы» снова стали виноваты во всем – врачи отравили вождя, учителя травили детей, физики не в ту сторону разгоняли электроны, – долго не знали, что делать с метеорологами. Наконец, Абрама обвинили в неправильном предсказании погоды, отчего в море тонули корабли, а на полях гибла пшеница.

Видимо, к ректору вернулся рассудок.

За Абрамом послали ледокол. Его ждала тюряга. Но, похоже, судьба хранила его – ледокол застрял во льдах. Абрам получил телеграмму:

«Не вздумай спасать героев-полярников. Тетя Песя».

Арест не состоялся.

Абрам жил, окруженный моржами, северным сиянием, вечным молчанием и покоем. Он забыл свое имя, и корни его были отморожены. У него родился сын. Он назвал его Иваном. Но вот чертовщина – Исаак начал душить Ивана. Они уже жили в городе, среди каналов, с видом на Неву, и сын его всюду представлялся Исааком – на корте, в бассейне, на дискотеке, гуляя с девушкой в белую ночь. Во все документы он вписывал этого проклятого Исаака, и только в паспорте, в той самой графе, где у отца когда-то красовалось «Абрам», стояло «Иван».

Сын также часто, как отец, терял паспорта, он их спускал в те же туалеты, быть может, чуть модернее, он жег их… Ему возвращали их, с огромным штрафом, с именем Иван. Отец постарел. Он перестал делать стоечки, жрать ложкой повидло и не уместился б на подоконнике любимой тети Песи. Он ничего не понимал, бедный папа.

– Что ты себе думаешь, Иван? – сказал он сыну.

– Меня зовут Исаак, – ответил тот.

– Зачем тебе это надо? – спросил отец.

– Чтоб не стать пингвином.

– Лучше быть пингвином, чем евреем, – сказал отец.

– Это потому, что ты всю жизнь провел с пингвинами.

– Благородные создания, – сказал отец.

– В пустыне не водятся пингвины, – сказал Исаак.

– Куда ты собрался? – спросил Абрам.

– Туда, где тепло, – ответил тот, – мне морды львов приятнее морд тюленей, и желтизна бархана дороже белизны айсберга.

– Что ты понимаешь в пустыне, – сказал отец, – Иван в Израиле еще хуже Абрама на льдине, одумайся, пойди лучше…

– В торговый? – спросил Исаак.

– Ты скотина! – сказал отец.

– Проснись, папа, – сказал Исаак. – Ты всю жизнь сосал лапу, как белый медведь. Жизнь твоя – зимовка! А сейчас весна. Выйди из берлоги, отец.

– Зачем? – сказал Абрам.

– Чтоб стать евреем.

– Все отморожено, – сказал тот, – поздно, все отморожено.

– Абрам стал евреем в 70! У тебя в запасе 14 лет.

– Абрам жил в пустыне, я – во льдах. Все еврейское, что было ж мне, – все замерзло.

– Там тепло, – сказал сын, – ты оттаешь…

– Я плавучая льдина, – сказал Абрам, – они плывут неизвестно куда…

Они долго молчали.

– Сколько лет жил твой Абрам? – наконец спросил отец.

– Девятьсот, – ответил сын.

– У него еще оставалось время побыть евреем… Что я там буду делать? – спросил он. – Там нету льдов, я не успел их продать.

– Там очень вкусное мороженое, – ответил Исаак.