Текст книги "Колокольня Кваренги: рассказы"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ!

Все мои дядьки ушли на фронт шалопаями, а вернулись героями в орденах.

– Что ни говори, – философствовала дворничиха Фрося, – а в войне что-то есть.

Фрося была права – во время блокады она обчистила немало квартир…

Первым вернулся дядя Жора – полковником, в папахе. Он не снимал ее даже за столом, даже на ночь. И не потому, что он был религиозен и таскал ее вместо кипы – она делала его несколько выше, а заодно и грела – дядя Жора боялся сквозняков.

– Меня не брала ни одна пуля, – рассказывал он, – но сквозняки… Вы не представляете, какой был сквозняк, когда мы брали Вену…

Дядька был быстрый, горячий, усатый. Двери нашей квартиры хлопали до ночи – все девицы двора торопились облобызать его. Жора целовался в папахе. Девицы играли орденами, примеряли папаху и шептали, что ждали дядьку всю войну. Особенно ждала проститутка Тоня из второго подъезда.

– Жора, – шептала она, – ты всю войну был со мной в солнце, в дождь, во время бомбежки, в бомбоубежище…

– И когда ты была с другими мужчинами? – не выдержала мама.

– Да разве это были мужчины? Скелеты! Это были скелеты!

Мама смотрела на Жору, обвешанного оружием, и ужасалась.

– Боже мой! Кто такому шалопаю дал столько вооружения?! Мишуня, – говорила она папе, – сними с него пистолет – его нельзя подпускать к оружию!

Дядька хохотал и раздавал подарки из огромного зеленого сундука: маме – немецкую котиковую шубу, папе – полевой бинокль, а мне… Я все ждал – что же мне.

– Черт! – сказал дядька, – ничего тебе нет, ну, ничего!

Он вдруг отстегнул ремень и снял с него маузер в деревянной кобуре.

– На, держи!

Мама замахала руками, папа бросился отбирать, но я уже убежал заперся в туалете. Родители туда ломиться не стали – не хотели поднимать шум при соседях. Я сидел в уборной, любовался маузером и слышал, как мама бранила дядьку:

– Как был шалопаем – так и остался, – вздыхала она.

Вскоре в туалет начал ломиться вечно пьяный сосед Василий, и я вынужден был его покинуть.

Василия закачало:

– Ядрена мать, – проревел он, – еврей с маузером. Манька, – орал он жене, – еврей с маузером!

Я быстро смылся в комнату.

Вскочила Манька.

– Где? Где? Какой еврей?! – вопила она. – Какой маузер? Галлюцинации у тебя, Василий, пить меньше надо!

Мама с папой долго умоляли меня отдать им оружие, хотя бы на хранение. Наконец, я согласился, и мама спрятала его в буфет, между пододеяльниками.

С этого дня жить мне стало радостнее – сталь маузера успокаивала меня. Но мама с папой потеряли покой. Они умоляли дядьку забрать оружие и совали ему под нос статьи уголовного кодекса, обещавшего за хранение нагана минимум десять лет.

Дядька только громко смеялся, рассказывал, как он в короткой рукопашной схватке отобрал этот пистолет у одного немца под Эберсвальде, пил вино, поправлял папаху, поправлял усы, а потом пошел прогуляться по любимому городу. Родной город окончился двором – соседи видели, как папаха его покачивалась в окне Тони…

Вскоре дядю Жору отправили служить в Маньчжурию…

Дядька Даня прискакал к нам на коне, в фуражке, на каждом боку у него покачивалось по сабле. Я не мог оторвать от них глаз.

– Держи! – крикнул дядька, и, не слезая с коня, протянул мне саблю.

– Отдай, паршивец! – закричала мама, но я уже скрылся в туалете.

Оттуда я слушал, как мама отчитывала дядьку.

– Зачем вам дают столько оружия, – говорила она, – вас нельзя к нему подпускать.

Вскоре в туалет постучался пьяный Василий. Я вышел.

– Палундра! – завопил Василий. – Галлюцинации! Еврей с саблей!

– Я же говорю – не пей, – вопила Манька, – сгоришь от горячки!

Дядя Даня успокоил маму:

– Посмотри, какую я тебе привез шубу, – говорил он, – немецкая, котиковая. А тебе, Мишуня – немецкий полевой бинокль… Ну, мне пора! По коням! Тороплюсь на Парад Победы! Буду гарцевать перед генералиссимусом!

И дядька ускакал. Фрося утверждала, что своими глазами видела, как сзади на лошади тряслась Тоня…

Мама спрятала саблю туда же, к маузеру, в пододеяльники.

Всю ночь они с папой не спали. Папа пристально смотрел в окно, в бинокли, регулярно меняя их.

– Что ты там высматриваешь? – спросила мама.

– Тех, кто придет с обыском, – папа был печален. – У тебя, кажется, есть еще брат?..

Дядя Аврух приплыл на подводной лодке, он был морской капитан – золотые пуговицы, золотые погоны и два золотых кортика. Тоня встречала его во дворе, приглашала к себе, но он совершил обходной маневр, прорвался к нам и тут же начал раздавать подарки.

– Тебе, Клара, – начал он…

– …немецкая котиковая шуба, – продолжила мама.

Дядька несколько удивился.

– Тебе, Мишуня…

– …полевой немецкий бинокль, – закончила мама.

Дядька снял фуражку с кокардой и вытер со лба пот.

– Вот что, – сказала мама, – если ты еще вздумаешь дарить ребенку оружие – я тебя им же и убью!

Но было поздно – кортик уже был в моих руках, и я несся к туалету.

Оттуда выходил Василий.

– Еврей с кортиком! – завопил он. – Галлюцинация! Еврей с кортиком!

– Пить меньше надо! – выскочила Манька.

– Два часа уже не пил, – клялся Василий, – вот те крест!..

Мама умоляла дядю Авруха забрать кортик, но тот отказывался, говоря, что кортик – сувенир, что он его экспроприировал у немца, что мама им сможет разделывать куру и что у него таких в Германии – до черта! И уплыл обратно, в оккупационные войска, строить немцам социализм.

– Идиот, – сказала мама, – им так нужен социализм, как нам – маузер!

У меня началась светлая жизнь. Как только мне становилось тяжело на душе – я открывал буфет, раздвигал пододеяльники – и солнце выходило из-за туч. Я стал спокоен, у меня появился аппетит, появились пятерки в табеле, я никого не боялся. У мамы с папой аппетит пропал, и они боялись всех. Три подаренных бинокля вечно лежали на подоконнике и полночи папа проводил в дозоре.

– Мишуге, – говорила мама, – ложись спать, они все равно придут с другой стороны.

После того, как дом превратился в арсенал, родители потеряли покой, их занимала одна мысль – куда деть оружие.

– Мне б не хотелось сесть еще лет на пятнадцать, – говорил папа, – я уже сидел.

– Кто тебя посадит? – говорил я.

– Возможно, ты и прав, – соглашался папа, – возможно, сразу расстреляют.

– Цыпун тебе на язык! – кричала мама. – Давайте лучше подумаем куда деть это проклятое вооружение. Может, засунуть его в стенной шкаф за буфетом?

Мы втроем начали отодвигать буфет. Стенной шкаф был заклеен обоями. Мы начали отдирать их. Обоев было три слоя. Наконец, она про дралась к шкафу и раскрыла его – шкаф был полон еврейской религиозной литературы. Мы онемели.

– Этих книг хватит лет на десять лагерей со строгим режимом, – сказал папа и начал перетаскивать литературу в печь… Мы жгли ее до утра.

Стояло лето. Назавтра соседи жаловались на душную ночь.

– У меня было такое ощущение, – вопил Василий, – будто я попал в Палестину. Только у жидов в Палестине такая жара!

– Откуда ты знаешь? – кричала Манька. – Ты дальше вытрезвителя не бывал!..

Оружие в стенной шкаф мы не положили. Папа вдруг решил, что при обыске прежде всего ринутся туда. Мы засунули арсенал в матрац. Ночью с кровати доносились жалобные стоны – то сабля втыкалась папе в ягодицу, то кортик впивался в ноздрю.

– И вообще, – говорила мама, – на маузере спать как-то неудобно. К тому же – черт его знает – вдруг он выстрелит…

Я уверял их, что без пуль он выстрелить не сможет, но они не слушали – и принялись искать новое место. И надежное, поскольку тучи над нами сгущались. Василий вдруг начал угрожать нам обыском.

– Вы сегодня варили картошку, – бормотал он, – интересно, откуда она? Неплохо бы произвести обыск.

Ему было мало, что Манька плевала нам в кастрюли.

– Вы уже третий день жрете куру, – рычал он, – интересно, где вы достаете столько кур?!

– Это одна и та же, – объясняла мама.

– Надо бы произвести обыск, – сумрачно заключал он.

Вопрос с арсеналом встал ребром.

Мама разослала дядькам письма с мольбами немедленно забрать оружие.

Вскоре пришли ответы: Жоры в Маньчжурии не оказалось, он бесследно исчез и маузер никак забрать не мог. Аврух, вместо того, чтобы строить в Германии социализм, куда-то скрылся из оккупационной армии, а дядька Даня прямо с коня угодил в тюрьму.

– Как?! – удивился папа. – Он же гарцевал перед генералиссимусом!

– Слишком был на виду, – туманно объясняла мама.

Пьяный Василий целый день шлялся по двору и приставал ко всем с двумя вопросами: почему евреи не воевали и почему у нас не делают обыск.

– Они вчера жрали щуку, – вопил он, – откуда у них деньги на щуку?!

Иногда мне хотелось взять саблю и разрубить Василия пополам. Маме с папой тоже хотелось взять саблю, кортик и маузер – и выбросить! Но куда? Вынести оружие на улицу никто не решался – могли арестовать в момент выноса. А спрятать в комнате было негде. Дворничиха Фрося вдруг предложила начать проводить у нас регулярные уборки – причем совершенно бесплатно.

Напряжение нарастало. Надо было что-то предпринимать.

В углу нашей комнаты стояла высокая крутая печка, которая, кроме того, что отапливала комнату, периодически являлась причиной пожаров – то вылетевшая искра попадала на занавеску, то вываливалось горящее полено. Все пожары тушил папа сладким чаем, который он постоянно пил. Папа утверждал, что крепкий чай гораздо лучшее средство от огня, чем пена из огнетушителя. Все его рубашки были обгоревшими и пахли гарью. Иногда мама в печи готовила жаркое или печеную картошку, чтобы не видел Василий.

Последнее время она иногда смотрела задумчиво на огонь в печи.

– Вспоминаешь, как в ней горела еврейская литература? – интересовался папа.

– Нет, – отвечала мама, – но я знаю, где мы разместим арсенал.

Маузер, кортик и сабля перекочевали в печку. Их замуровали кирпичами. Мы перестали топить. Зима была суровая, и в комнате стоял дикий холод. Мама меня закутывала в оренбургский пуховой платок. Мы ели в варежках. Я весь дрожал.

– Не дрожи, – просил папа, – за холод не посадят. Терпи, скоро лето.

Летом пришло сообщение, что печку сносят и у нас будет центральное отопление.

– Подонки! – ворчала мама. – Они нам обещали его десять лет и десять лет не делали! А теперь, когда нам так понадобилась печь – нате!

Арсенал вновь перекочевал в буфет. Жизнь опять стала неспокойной. К тому же пришло письмо от дяди Авруха – он оказался в Нью-Йорке, на 96-й стрит, где торговал орехами. В конверте лежало фото.

– Не удивляйтесь, что я без кортиков, – писал он, – я их обменял на гринкарту.

– Шалопай, – вздохнула мама.

Дядя Жора оказался в Гонконге, где стал раввином.

– Гениальная страна, – писал он, – нет сквозняков! Папаху загнал, ношу кипу.

Мама сидела на шатком стуле и почти в прострации повторяла:

– Два брата удрали за границу, один – в тюрьме. Нас посадят и без оружия!

Папа не возражал. Меняя бинокли, он внимательно изучал пол.

– Ты сошел с ума? – поинтересовалась мама.

– Давай-ка поднимем доски, – предложил папа, – там не найдет ни одна сволочь.

Они разместили оружие под полом, а сверху положили ковер. Это место было лучше, чем печка, во всяком случае, в комнате стало теплее, мы ели без варежек.

Через месяц пришли две радостные вести – дядя Даня бежал из тюрьмы и доски решили менять на паркет.

Мама была вне себя. Папа – тоже.

– Вы же так мечтали о паркете, – сказал я.

– Да, но не сейчас! – ответила мама. – И потом – куда бежал Даня?

– Я думаю, он в Иерусалиме, – сказал папа, – там нужны конники.

Почему-то это предположение успокоило маму. Но оружие…

– Это какое-то наваждение, – возмущалась она, – стоит нам куда-либо его спрятать, неважно, в какое место – как это место тут же исчезает!.. Вот перед окном стена. Она закрывает солнце всю нашу жизнь. Она мешает нам жить. Ее не смогли разбомбить немцы, хотя бомбили по двадцать раз в день! Но я уверена: стоит в ней спрятать оружие – и ее тут же снесут!

– Проверим? – предложил я.

…Через три дня сообщили, чтобы мы заклеили окна и покинули помещение – будут взрывать стену…

– Ну, что я говорила? – сказала вечером мама.

– Послушайте, – сказал я, – что бы вы еще хотели уничтожить? Давайте спрячем туда.

– Кремль, – ответил папа, – я бы все оружие спрятал в Кремль!

Но пока оно опять покоилось среди накрахмаленных пододеяльников. Дом никогда все трое не покидали – кто-то оставался караулить арсенал. Пьяный Василий звонил во всевозможные инстанции, умоляя, чтобы нас обыскали.

– Гуся вчера ели, – вопил он, – откуда у этих жидов гусь?!

По ночам он ломился к нам, угрожая произвести обыск самолично. Положение становилось опасным. Папа дважды хотел вынести оружие и выбросить его, но мама не давала.

– Ты уже сидел, – останавливала она его.

Дворничиха Фрося угрожала, что, если мы не разрешим ей у нас бесплатно убирать, она заявит в милицию.

И вот однажды, когда папа укатил в командировку, мама нацепила на себя саблю. Это было светлой ночью. Мама думала, что я сплю, но я все видел. Она надела на один бок саблю, а на второй кортик. Потом засунула за пояс маузер и стала похожа на комиссара из революционных фильмов. Затем мама обвязалась оренбургским платком и поверх накинула немецкую котиковую шубу. Одну из трех.

Шуба в разгар лета выглядела довольно подозрительно, но, видимо, только она могла скрыть болтающуюся на боку саблю.

Мама прошла по гулкому двору, вышла на Владимирский проспект, дошла до Невского и повернула к Фонтанке. Маленькая речка должна была навсегда поглотить нашу тайну.

Дома спали. Дремали мосты. Город был пуст. Не только потому, что было три часа ночи, но еще и потому, что на днях была объявлена амнистия, и люди боялись выходить даже днем.

Мама перешла Аничков мост и двинулась по набережной в сторону Дворца пионеров, напротив которого под сенью деревьев собиралась произвести всеобщее и полное разоружение.

В ленинградской белой ночи шла одинокая женщина в немецкой шубе – было в этом что-то апокалиптическое. Гулкие шаги ее поднимались к белому ночному небу.

Внезапно из подворотни вылетело три уголовника. Краснорожих, грязных, бритых наголо. Глаза их безумно горели – судьба послала им немецкую котиковую шубу, летом, на Фонтанке!

Мама даже не успела опомниться, как они содрали с нее германскую диковинку. И остолбенели – на них в упор смотрел маузер, грозно покачивалась сабля, блистал кортик. Рожи их побледнели, ноги дрожали. Они швырнули шубу и бросились наутек…

Мама пришла в себя. Ее озарило. Она выхватила маузер-

– Стой, – крикнула она, – ни с места!

Дуло грозно глядело прямо на бандитов.

– Пощадите, мамаша, – завопил один, – семь лет свободы не видели! Дайте пожить!

– Подойдите! – приказала мама.

Они стали осторожно приближаться. Мама сняла саблю. Бандиты вздрогнули.

– Держи! – сказала она одному.

Второму мама протянула кортик.

Уголовники взмолились.

– Помилуйте, маманя. Только что из тюрьмы. Опять нас туда отправляете… Нет, не возьмем!

Мама взвела курок маузера.

– Бегом – марш! – приказала она.

Уголовники понеслись по набережной. Сабля гремела по асфальту. Каменные кони удивленно смотрели вслед.

Мама склонилась над водой – белесое небо отражалось в ней. Затем она размахнулась и бросила в реку маузер.

– Прощай, оружие! – сказала мама.

Она сняла шубу, повесила ее на руку и пошла к дому.

Я не спал.

– Спи, – сказала мама, – наконец-то мы можем спать спокойно. Спокойно мы спали часа три. В шесть пришли с обыском. Фрося была понятой. Из туалета вышел пьяный Василий.

– Ищите лучше! – прорычал он. – Телятину вчера жрали…

«Гости» поднимали паркет, рылись в стенном шкафу – но ничего не нашли.

– Жаль, печки нету, – протянула Фрося, – в ней бы точно обнаружили… Василий с горя запил еще больше.

Буфет наш опустел. Ничего больше не лежало среди пододеяльников. Жизнь моя стала печальной – я был беззащитен. Холодная сталь больше не согревала мое сердце…

Папа оказался прав – дядя Даня бежал в Иерусалим. Спустя много лет мы переехали к нему…

На стенах моего иерусалимского дома висит казацкая сабля, морской кортик и маузер. Я купил их в разных антикварных магазинах. Иногда в лунном свете израильской ночи я смотрю на них – и вдруг мой дом заполняют молодые дядьки-шалопаи, папа поднимает дощатый пол, и молодая мама бредет с саблей под шубой в белую ленинградскую ночь…

КАРЛСОН

Мой папа пошел в дедушку. У того никогда не было денег – и у этого, тот вечно давал в долг – и этот, тот не знал, сколько дает – пять или пятьдесят, и этот тоже, правда, дедушка не знал, кому давал, а папа всегда знал, но это не имело ни малейшего значения: ни тому, ни другому не отдавали. Да они и не просили. Даже то, что один жил в украинском селе, а другой в Ленинграде не играло никакой роли. Периодически из Мястковки от дедушки приходили письма: погода отличная, торговля мукой идет хорошо, Нумеровский купил новую козу и так далее. В конце обычно была приписка: «Мойше, чуть не забыл, меня опять ограбили». Часто приходили просто открытки, где кроме приписки, вообще ничего не было: «Все хорошо, меня опять обчистили. Целую, Нахум». Мы каждый раз собирались купить на эти деньги то шкаф, то кушетку, то китайский плащ, но в этот самый момент приходило послание…

– Не расстраивайтесь, – говорил папа, – он накопит еще. И пришлет! И мы купим и шкаф, и кушетку, и плащ одновременно.

И дедушка копил, и его грабили снова. Он начинал копить заново, и накапливал, и уже должен был выслать, и уже шел на почту, но вместо перевода мы почему-то опять получали открытку: «Мойше, все хорошо, вчера меня обчистили».

Почему-то дедушку всегда грабили накануне…

И грабили его всегда с уважением, ласково, с какой-то особой теплотой – может, потому, что все в Мястковке его любили, даже воры. Они приходили ночью, заботливо накрывали деда одеялом с головой так, чтобы он, не дай Бог, не задохнулся, и на всякий случай клали сверху несколько подушек.

Дедушке, наверное, было хорошо под одеялом, и ему даже казалось, что его совсем не грабят, а, наоборот, охраняют друзья – потому что он никогда не сопротивлялся – возможно, из-за того, что ему в ту пору было под восемьдесят, а «друзьям» всем вместе – под шестьдесят.

– Дедусь, – говорили «друзья», – нэ шэвэлися, а то неровен час – тюкнем!

И дед не шевелился – он любил жизнь, и ему было начхать на деньги.

Короче, папа был во всем похож на дедушку, и, значит, его грабили тоже – естественно, не так часто, не так любовно, и не столь заботливо – не мог же, действительно, весь Ленинград любить папу так, как дедушку вся Мястковка. Его грабили иначе – что вы хотите, жизнь не стоит на месте. Честно говоря, у нас и не было чего грабить. Мама, к примеру, после войны спала на чертежной доске, положенной на три стула, и это ей очень нравилось. Днем она на ней проверяла тетради, а ночью спала. С годами мы начали на ней чертить, но на ночь все равно отдавали. И вот нам всем это надоело, и мы на семейном совете решили купить кушетку. После очередной открытки от дедушки, мы поняли, что копить придется нам самим. Каждый месяц мы откладывали очередную синюю двадцатипятирублевку и клали ее в Шолом-Алейхема, между страничками нашего любимого «Тевье-молочника». Нам казалось, что у Тевье будет как-то надежнее. К лету у Тевье и в самом деле было почти на кушетку. Я уехал в пионерский лагерь, мама со своими учениками – в колхоз, папа собирался в командировку в Псков, а Шолом-Алейхем оставался дома…

Папа шел по перрону Варшавского вокзала, размахивая своим картонным рижским чемоданом, и насвистывал «Сильву». И вдруг перед ним, откуда ни возьмись, вырос детина и широко улыбнулся ему. Папа детину не знал, но он улыбался всем, кто улыбался ему, даже тем, кто не улыбался. И поэтому он тоже улыбнулся.

Детина, кажется, только этого и ждал. Он сгреб папу в охапку и горячо облобызал его. Так мог лобызать только брат. Но папа «брата» не припоминал.

– Простите, – начал папа, – не припоминаю.

– Да ты что?! – гаркнул верзила. – Серьезно?! – И мягко добавил: – Надолго?

– На недельку, – ответил папа. – А вы?

– Закрыл как следует? – с отеческой заботой уточнил верзила.

Папа любил, когда о нем заботились.

– Д-да, – ответил он.

– На оба замка?

– Конечно.

– Молодчина! – похвалил верзила. – Газ проверил?

– А как же.

– А деньги?

– Что деньги? – не понял папа. С деньгами у него всегда было плохо.

– Сдал на хранение? – спросил верзила.

– Нет.

– Зря, – рявкнул он, – зря! И зря ты их в шкафу оставил.

– Извините, – возразил папа, – я не в шкафу.

– А ще ж еще?

– На полке.

– Ну кто ж на полке оставляет, – огорчился детина. – Ведь что твоих два французских замка открыть стоит!

– У меня не французские, – поправил папа, – самые простые.

Папа к тому же не умел врать.

– Еще хуже, – опять опечалился верзила. – Любой пацан открыть может. Заходит и прямо на кухонной полке – деньги! А, ты представляешь?!

– Что вы, – сказал папа. – Они на книжной.

– Один фиг!

– И потом, их не так легко обнаружить. Они в книге.

– Конечно, в Мопассане? – усмехнулся детина.

– В Шолом-Алейхеме, – сказал папа. – Мы его очень любим.

– Чудо, – протянул верзила. – Кто ж в Шолом-Алейхема кладет?! Папа удивился.

– А что, вы не любите Шолом-Алейхема?

Этого бы он не простил никому.

– Обожаю, – признался детина, – и знаю наизусть! Но деньги туда не кладут! Не думал, что у меня такие друзья.

Папа любопытным не был. Но ему было обидно, что он не может вспомнить своего друга, да еще такого почитателя Шолом-Алейхема.

– Простите, – сказал папа, – я вас очень хорошо помню… Я только забыл, где мы с вами встречались.

– Чудо ты! – вновь повторил верзила. – Чудо и все! Неужели не узнаешь?

– Узнаю, но…

– Что – но? Подожди, может, я обознался. Тебя как зовут-то?

– Миша, – сказал папа.

– Точно, Мишка, Мишаня! А фамилия?

– Сидоровский.

– Правильно! Мишенька Сидоровский, Сидора! И не помнишь меня?!

– Н-нет, – с трудом выдавил папа. Что делать, если он не умел врать?

– Ты чудо! Ты успокойся, чудо. Ты хоть помнишь, где ты живешь? Еще бы этого папа не помнил! Поэтому он с готовностью выпалил:

– На Владимирском.

– Да номер дома!

– Восемь.

– Ну?

– Что ну?

– Теперь вспомнил?

– Что?

– Меня.

– Нет.

– Владимирский восемь, квартира шестнадцать!

– Одиннадцать, – поправил папа.

– Это твоя одиннадцать!

– Да.

– А кто в шестнадцатой живет? Кто над тобой живет?

– Вы! – догадался папа.

– Наконец-то, чудо! Сосед я твой!

Здесь раздался свисток, и поезд медленно тронулся. Папа еле успел вскочить в него. А рижский чемодан ему забросил детина.

– Не поминай лихом! – почему-то крикнул он.

Папа по пояс высунулся в окно. Его вдруг осенило.

– Послушайте, – крикнул он. – Как же так получается? Вы говорите, что живете надо мной, а надо мной – крыша!

Поезд набирал скорость, и папа уже плохо расслышал, что ответил ему детина.

– Карлсон я, Карлсон, – донеслось до него под стук вагонных колес, – Карлсон, который живет на крыше!

И он услышал жеребячий смех.

Папа долго еще смотрел на удаляющуюся фигуру Карлсона, и ему казалось, что тот все-таки обознался.

…Шолом-Алейхема мы снова купили в Нью-Йорке. Нашего дедушку, наконец, перестали грабить – его уже давно нет, да и разбойников тоже. Да и нас никто не грабит, хотя мы накопили целых восемьсот долларов и никуда их не прячем, а держим просто под матрацем.