Текст книги "Колокольня Кваренги: рассказы"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

БАССЕЙН НА УЛИЦЕ ПРАВДЫ

Я всегда видел себя на коне, хотя боялся приблизиться к пони. Я не умел плавать, но меня всегда тянула вода.

В городе нашем было одно море и один бассейн. Если в море еще можно было окунуться – где-нибудь в конце июля, когда вода, по нашим понятиям, кипяток – ее температура приближалась к семнадцати градусам – то о бассейне не могло быть и речи. И не потому, что там было холодно. Туда опускали свои тела только лучшие люди города, его цвет – партийные бонзы, директора специальных магазинов, генералы и народные судьи. Иногда они тонули. Помню, как утонул заведующий овощной базой Урюпин, который снабжал зимой всех тузов помидорами и огурцами. «Светлая память о товарище Урюпине» – писала наша вечерняя газета.

Плескались в бассейне и другие блатники – отпрыски ответственных работников, парикмахерши секретарей райкома, зубные врачи кагебешников, жены прокуроров…

Без блата в бассейн ходили только чемпионы нашего города по плаванию, которым разрешалось тренироваться с пяти часов утра до восьми. В восемь их уже гнали взашей, даже перед чемпионатами мира – с минуты на минуту должен был появиться товарищ Самсонов, большая шишка из комитета государственной безопасности, который появлялся в окружении спасателей – на случай, если он вдруг вздумает тонуть. Товарищ Самсонов в те годы считался незаменимым, говорили, что у него особый нюх на шпиона.

Плавал он по-собачьи, хотя сопел, как конь, и, выходя из воды, мокрой рукой подписывал секретные документы – ордера на арест, обыск, изъятия. Иногда, когда подпирало время, он подписывал прямо в воде – говорили, что в таких случаях речь шла о расстреле, который уже был приведен в исполнение…

Когда в бассейн заходили жены прокуроров – воды выходили из берегов. Дважды приходилось вызывать пожарную команду. Потом жен стали запускать по одной…

Да, наш ленинградский бассейн чем-то напоминал Московский Кремль. В него впускали по специальным пропускам, долго сверяя фотографию с оригиналом. Даже в штаб революции Смольный – и то легче было попасть. И ничего удивительного – партийные бонзы проводили больше времени в бассейне, чем в Смольном.

Говорили, что иногда там заседает горком, в полном составе, что прямо в воде им подносят шипящие шашлычки, и они смачно жуют в сопровождении симфонического оркестра.

По городу ходили слухи о ночных оргиях в бассейне, в которых принимали участие отцы города и отборные куртизанки. Говорили, что воду в бассейне на это время заменяли шампанским – отцы любили совокупляться в окружении советского шампанского.

Жители близлежащих домов рассказывали, что по ночам их будили женские визги: «Ой, мамочка!» и начальственные басы: «Раздвинь ноги, стерва!»…

Проникший хоть однажды в бассейн сразу становился городской знаменитостью. На него показывали пальцем на улице, начальство подобострастно здоровалось первым, его приглашали к пионерам, он был желанным гостем в любой компании.

– Помню, когда в позапрошлом году я посетил бассейн… – задумчиво начинал он.

Ему подливали водки. Смотрели в рот. Рассказы шли до рассвета… Прибывающих в город туристов в первую очередь везли к бассейну. Он находился на улице Правды, недалеко от института кинорежиссеров, куда меня спустя шесть лет не приняли как еврея. В то замечательное время евреев не принимали в институт не по результатам экзаменов, а по национальности…

– Вон видите – он там, за деревьями, – таинственно сообщали гостям города.

Гости пялили глаза.

– Где, где? – вопрошали они.

– Да вон, за теми дубами!

За дубами ничего не было видно – бассейн был хорошо укрыт от взглядов простых смертных. Туристам иногда намекали, что он сыграл выдающуюся роль в становлении советской власти, и что, если б не он – возможно, многое пошло бы вкривь и вкось…

Иногда на экскурсию в бассейн приводили секретарей коммунистических партий братских стран.

Сторож бассейна, старик Ходачек, любил им рассказывать, как товарищ Сталин, однажды посетив бассейн, спустился в воду.

– Вот так, величаво, прямо, в форме генералиссимуса, – гордо говорил старик Ходачек. – И с папкой бумаг подмышкой!

Секретари недоверчиво качали головами.

– Неужели прямо в форме? – удивлялись они.

– И в сапогах, – добавлял Ходачек. – Товарищ Сталин никогда не раздевается. Вот уже семьдесят лет! А если вдруг какое ответственное дело – спасать страну или мир?! Он что, по-вашему, портки натягивать будет?! Товарищ Сталин не спит и не раздевается! Чтобы поджигателя войны в момент ликвидировать! И вам бы следовало это знать!

– Каким стилем плавал товарищ Сталин, – спрашивали иногда секретари, – кролем или баттерфляем?

– А еще секретари! – огорчался старик Ходачек. – Товарищ Сталин такими глупыми стилями не плавает. Ишь, вообразили – товарищ Сталин – баттерфляем! А если мир спасать надо? У товарища Сталина свой собственный стиль!

– Какой? – интересовались секретари, которые тоже любили поплавать в своих бассейнах и знали все стили.

– Стиль «голубь мира»! – спокойно отвечал Ходачек.

– Надо бы узнать, что это за стиль, – переговаривались между собой секретари, – может, и нам его следует освоить.

– Сталин плавает быстрее, чем птица летает, – продолжал Ходачек. – Он так шпарит по бассейну – глазами не уследишь! Торпеда! Он Тихий океан переплывал! Чего ему эта лужа!..

– Товарищ Сталин, – старик Ходачек выпучивал свои круглые глаза, – если понадобится – взлететь может! И такие случаи уже неоднократно бывали! И кавказский орел по сравнению с ним – петух!

– Петух, петух! – соглашались секретари…

Нас, пацанов, в бассейн никогда не пускали – даже посмотреть, даже взглянуть одним глазком. Поэтому у нас была затаенная мечта – хоть раз прорваться туда, хоть бросить взгляд…

Однажды, уже после смерти генералиссимуса, но без всякой связи с ней, в школе вдруг появился стриженый мужчина, тренер, и спросил, кто хочет участвовать в соревнованиях по плаванию.

У меня замерло сердце.

– Где они будут? – спросил я.

– В бассейне на улице Правды, – ответил тренер. – Появилась уникальная возможность. Нам дали полчаса.

Я поднял руку.

– Ты каким стилем плаваешь, мальчик? – спросил он.

Я запнулся только на секунду.

– «Голубем мира»! – твердо сказал я.

В городе уже некоторые поговаривали, что Сталин плавал именно этим стилем.

Тренер строго взглянул на меня.

– Это еще что за стиль?!

– Вы не знаете? – удивился я. – Это стиль, которым плавал товарищ Сталин.

Тренер надолго задумался.

– Я не уверен, – наконец, сказал он, – что ты имеешь право плавать стилем генералиссимуса. Я узнаю, где следует.

Вновь тренер появился в нашей школе через несколько дней.

– Разрешили, – сообщил он, – в виде исключения. Приходи в воскресенье в бассейн с полотенцем и плавками…

Да, плавал я, как утюг, но очень уж мне хотелось посмотреть на таинственный бассейн. Я готов был утонуть, но взглянуть на это чудо.

Дома, чтобы не волновать родителей, я сообщил, что иду на олимпиаду по математике и в связи с этим попросил подготовить плавки.

Просьба вызвала некоторое удивление.

– С каких это пор для участия в математической олимпиаде требуются плавки? – спросила мама.

– После олимпиады мы поедем к морю, – соврал я, – освежиться.

– Ты разве не знаешь, – сказала мама, – что у тебя нет плавок? Держи трусы!

Я смотрел на трусы с великой печалью – они были сатиновые, длинные, выцветшие. Я боялся, что в таких трусах меня не пустят в бассейн – и я его никогда не увижу! Но охранник долго изучал мою фамилию, пытливо смотрел мне в лицо – и, наконец, пропустил. Трусы его, очевидно, не интересовали.

Высокий свод поднимался над синей водой. Подмигивал разноцветный кафель. Через стеклянный потолок улыбалось солнце. Пахло хлоркой и чем-то неведомым.

Я смотрел на лазурную гладь и представлял себе, как Сталин в мундире генералиссимуса проворно плывет стилем «голубь мира».

В это время в бассейне находился генерал Шматько. Генерал учился плавать. Он пересекал бассейн зигзагами, маневрируя, делая ложные движения – как будто бежал по обстреливаемому полю. Он пялил глаза, пыхтел, фыркал, храпел, пускал небольшие фонтаны.

Соревнования были под угрозой.,

Тренер позвонил куда-то по вертушке, стоявшей тут же, в зале.

– Пусть соревнуются, – разрешила вертушка, – но Шматько не касаться!

– Есть – не касаться! – по-военному отчеканил тренер, положил трубку и взял рупор.

– Будем проводить заплыв с препятствием! – объявил он. – Препятствие – генерал. Его следует огибать, оплывать, можно даже подплывать под него – но не касаться! Задача ясна?

– Ясна, – ответили все недружным хором.

Нас было человек шесть – все хилые, все в длинных сатиновых трусах.

– На старт! – скомандовал тренер.

Но его почему-то никто не слушал. Хиляги в выцветших трусах бродили вдоль бассейна, крутили головами, почесывались.

Тренер стал красным.

– На старт! – рявкнул он в рупор. – Я кому сказал, паразиты!

Он бросил рупор и начал нас нервно выстраивать у края бассейна.

– Вот так, бездельники. Вот так, разгильдяи!

Он опять схватил рупор.

– На старт! Внимание! Марш!

Никто не прыгнул. Хотя некоторые согнулись и даже вытянули вперед руки. Но потом выпрямились.

В гневе тренер бросил рупор в воду и чуть не прибил Шматько.

– Вы что ж, паразиты, делаете?! – орал он. – Вы что ж, мерзавцы, вытворяете?! Сейчас явится сам товарищ Самсонов!

Имя Самсонова было в городе достаточно известно, и мы все от страха попадали в воду, как тюки со свежим навозом. Я брякнулся о поверхность и тут же пошел ко дну. Вся моя жизнь прошла передо мной за несколько секунд – я был еще молод. Проскочило эскимо, дюны на заливе, родители в гамаке в сосновом бору, девочка Лена и почему-то физик с психрометром Августа в руках.

– Тело, погруженное в воду… – подмигнул физик, и я почувствовал, что вода у меня в носу, в ушах, во рту, в желудке. Я хотел ему ответить, что они с Архимедом неправы, что закон неточен – не только тело погружается в воду, но и вода в тело…

– Тело, погруженное в воду… – вновь подмигнул физик.

Спорить почему-то не хотелось…

Видимо, от дикой жажды жизни я отчаянно заработал руками, ногами, всем телом – и всплыл.

– Давай, давай, – орал тренер, – жми!

Я жал. Я ничего не соображал, только колотил по воде, чем попало. Забрызганными глазами я сумел разобрать, что нахожусь в нескольких сантиметрах от финиша. И тут я нарвался на плывущего зигзагами Шматько. Уже не соображая, что делаю, я начал колотить его – а он меня. Впервые в жизни я дрался с генералом! Он оказался сильнее.

Я почувствовал, что силы кончаются. Я набрал в легкие воздуха.

– Караул! – крикнул я. – Тону! И опять ушел под воду.

И в это время появился сам Самсонов со спасателями.

– Он тонет, – бросился к нему тренер, указывая на то место, где пару секунд тому назад барахтался я. – Пусть ваши спасатели его вытащат!

Самсонов долго упирался, говорил, что кого-то спасать – не его дело, что спасатели устанут и не смогут спасти его, если понадобится. Но, наконец, согласился.

– Только сначала вытащите генерала, – приказал он.

Наконец, меня выловили, вытащили на берег и надели ленту победителя. Просто ее не на кого было больше надеть – все остальные участники соревнований находились еще под водой, и самсоновские спасатели вытаскивали их за волосы.

Плавать не умел никто. Всем хотелось взглянуть на бассейн.

Я стоял на пьедестале – дрожащий, испуганный – и слушал гимн.

Издали мне грозил мощным кулаком генерал Шматько.

 
«Союз нерушимый республик свободных
Сплотила навеки великая Русь…» – гремел хор.
 

Самсонов по-собачьи пересекал бассейн.

– А чемпион, часом, не еврейчик? – почему-то спросил старик Ходачек…

ЖАРЕНЫЙ ЛУК НА ЧЕРНОЙ СКОВОРОДКЕ

Сейчас я ем зимой яблоки и груши. И грейпфруты с клемантинами. И какие-то смуглые киви с зелеными авокадо. И могу даже разрезать кокосовый орех и пить его молоко. Я сейчас все могу…

А тогда мы ели яблоки только осенью – антоновку и белый налив. Они стояли в комнате под кроватью, в рижских картонных чемоданах, и у нас в эту пору пахло яблоневым садом.

Каждые пятнадцать минут мы оказывались под кроватью, в этом самом саду, хлопали замки, и молодые крепкие фрукты весело подмигивали нам…

Всю осень у нас под кроватью были яблоки. Мне даже казалось, что кровати и созданы для того, чтобы хранить под ними яблоки.

И до сих пор, если я прихожу к кому-то и вижу старинную кровать с медными набалдашниками, я осторожно заглядываю под нее – не видать ли там яблочек моего далекого детства…

Но осень кончалась, и яблоневый сад под кроватью увядал. Все реже хлопали замки, пропадали запахи, и наступала зима…

Кто тогда ел яблоки зимой?.. Во всем нашем огромном дворе, забитом дровами, консервными банками, сараями и свалками, их не ел, пожалуй, никто. А ведь кто там только ни жил! Усатый врач Юра, чей трофейный «Харлей Девидсон» был гордостью, которую постоянно чинил весь двор. Казалось, Юра и достал мотоцикл с единственной целью, чтобы его ремонтировали. Иногда кой-кому под общие крики радости удавалось сделать круг-другой, но он тут же ломался, и ремонт начинался с новой силой. Все пьяницы и бездельники нашего двора всегда были при деле…

Или супруги Орловы, старые большевики, просидевшие в общей сложности четверть века и продолжавшие еще больше верить в коммунизм. Из их окон часто доносились революционные песни, которые они тихо пели своими шепелявыми голосами – где-то там им выбили все зубы…

Но что для них были зубы – за великое дело они б отдали органы и поважнее.

А сестры Помпянские, вечно сидевшие на подоконниках своего первого этажа, так нежно улыбавшиеся прохожим… Я любил их, потому что у них всегда играла радиола, от них несло духами «Белая сирень», и они всегда гладили меня по моей курчавой голове. Весь двор считал их проститутками. Но если они были проститутками, почему же тогда к ним ходило столько красивых и умных людей, включая нашего математика – этого тогда мне не мог объяснить никто!

Когда я сейчас прохожу по 42-й улице, я всегда вспоминаю наших сестричек – они были красивые и добрые. И гладили меня по голове…

И еще у нас был Петрович – инвалид без ноги, вечно сидевший на крыльце и покуривавший «Дукат». Петрович ругал советскую впасть, качество папирос, Суслова, которого он почему-то особенно ненавидел, евреев, косоглазых, безголовую селедку и всегда хвалил Ворошилова.

– С Ворошиловым, – хмуро сообщал Петрович, – мы б давно уж коммунизм построили!

С ним никто никогда не спорил, кроме старых большевиков Орловых, считавших, что с Лениным бы было все-таки быстрее.

– С этим лысым?! – кричал Петрович. – Вытрезвитель вы б с ним построили!..

Однажды, теплым вечером, Петровича вместе с его «Дукатом» забрали прямо с крыльца, и споры прекратились – все согласились, что коммунизм уже вот-вот, не за горами. И рта больше не раскрывали…

Ничего не связывало этих людей, кроме одного – никто из них не ел яблок зимой. Усатый Юра жевал ветчинную колбасу, Орловы – картошку и мозги, сестрички Помпянские – студень из свиных ножек и конфеты «Мишка косолапый», а Петрович вообще не ел – он пил. И курил. А потом вот его забрали…

Во всем нашем громадном дворе яблоки зимой ела одна женщина. Один раз. Я не знал, как звали эту женщину, и даже в каком подъезде она жила. Я шел из школы и вдруг увидел ее. Она стояла под нашей аркой, высокая и красивая, и ела большое яблоко, красное, как январское солнце на Финском заливе… Она вгрызалась в него белыми зубами, и хруст разносился в морозном воздухе, и даже колокол на Владимирской колокольне еле слышно ударил. Наверное, и ему хотелось откусить.

Тот день был вообще какой-то яблочный… Я сидел в классе и думал о коммунизме. Я думал о нем потому, что, как нам говорили, при коммунизме будет все! А значит – и яблоки….

И тут я услышал голос нашей учительницы Анны Андреевны.

– Ты о чем думаешь на уроке математики? – спросила она.

– О коммунизме, – ответил я.

Анна Андреевна сразу успокоилась.

– Молодец, – проговорила она, – а ты знаешь, что такое коммунизм?

– Светлое будущее, – не задумываясь, ответил я.

– Правильно. А вот как оно начнется, наше светлое будущее?

Мы не знали.

– Очень просто. В один прекрасный день вы встанете, пойдете в гастроном и вдруг увидите, что соль – бесплатна! – лицо Анны Андреевны сияло.

– А через год станет бесплатной горчица! А через два – хлеб!

В те годы были очень популярны бутерброды с горчицей и солью. И Анна Андреевна мечтала:

– Вы представляете, дети! Вы берете бесплатный кусочек хлеба, намазываете бесплатной горчицей и посыпаете солью. А?! Только не пересолите…

– А яблоки? – вдруг спросил я.

– Что яблоки? – удивленно сказала Анна Андреевна.

– Яблоки будут бесплатно?

Для меня коммунизм – были яблоки зимой. Поэтому я и спросил.

– Ну, это ты уж чересчур, – улыбнулась Анна Андреевна, – это ты уж хватил.

И я расстроился, что даже при коммунизме не будет бесплатных яблок. И сказал:

– А за деньги будут? В магазине? Недорогие…

– Смешной, – погладила меня Анна Андреевна, – ведь при коммунизме денег не будет!

– Странно, – сказал я, – значит, мы с мамой уже при коммунизме.

– Это в каком смысле? – удивилась Анна Андреевна.

– У нас ни яблок, ни денег, – ответил я.

– Вон! – приказала Анна Андреевна. – Немедленно вон! И без матери не являйся!

И я вышел вон. Я шел по школьному коридору и слышал, как Анна Андреевна рассказывала про коммунизм, как будут намазывать горчицу на хлеб, хлеб на горчицу или там горчицу на соль. И мне было солоно и горько…

И вот теперь я смотрел на эту женщину, грызшую яблоко. Я смотрел на нее с противоположной стороны нашего Владимирского проспекта, как на чудо, и солнце било мне прямо в глаза, и я мечтал.

К своему стыду, я не мечтал стать легендарным генералом, или Чапаевым, или полярником. Ни черта этого не было у меня в голове. Мечтал я совсем о другом. Я мечтал вырасти и есть яблоки зимой. Вот вырасту, выйду на улицу, прямо на мороз, в снег, в сугроб и буду хрустеть, и брызги, как брызги шампанского, будут лететь по воздуху и превращаться в разноцветные сосульки. Я буду грызть эти неведомые яблоки, килограмм или даже тонну, твердые, как мускулы моего дяди, и зеленые, как луг у реки Лиелупе. И я буду их раздавать таким вот пацанам, как я, с потертыми портфелями и оттопыренными под шапкой ушами, которые их едят только осенью или вообще не едят. И все будут их грызть и смеяться. И будет над всей страной сплошная грызня стоять…

Так я мечтал, потому что тогда мы ели яблоки только осенью… А, зимой, зимой мы тоже ели… Нашим любимым лакомством был жареный на сковородке лук…

Лук был всегда, сковородка – тоже, и иногда бывало масло.

Мы брали огромную черную сковороду, ставили ее на нашу конфорку – остальные были соседскими – и посыпали сковородку солью – соль тоже всегда была. Мы посыпали ее солью, чтобы лук лучше поджарился и хрустел. Как яблоко на морозе. Должно же было хоть что-то хрустеть…

А потом прямо с пылающей сковороды мы уминали все это с черным хлебом, и кто ел горбушку – тот был особенно счастлив. И обе горбушки всегда доставались мне! Возможно, поэтому у меня было счастливое детство…

И так мы жарили этот лук лет пять, а может, восемь, пока не разразился скандал…

Скандалы в нашей коммунальной квартире происходили довольно часто. Жило у нас шесть семей, или двадцать один человек. Это были интеллигенты и «оперы», члены партии и лишенцы, уголовники и ученые, иудеи, христиане, татары и антисемиты… Ни о каком мирном существовании в одной берлоге не могло быть и речи!

Достаточно было одной искры, как говаривал Ленин, чтобы возгорелось пламя! И такое пламя все время бушевало в нашей квартире. Искрой могло быть невесть что – долгое занятие туалета, образование государства Израиль, запах щей или конины, процесс врачей-убийц, стульчак унитаза и длинный еврейский нос. Из этих искр пламя возгоралось значительно быстрее, чем из ленинской…

Солнце, которое светило в окна одних – не давало покоя другим…

И на сей раз пламя возгорелось из нашего лука. Наш лук, когда он жарился – он шипел и брызгался. И святая ненависть к этому внезапно объединила всех – и лишенцев, и татар, и иудеев, и коммунистов. На закрытом партийном собрании, периодически проводимом в нашей квартире ученым дядей Борей для решения наиболее острых проблем, была единодушна принята резолюция, запрещающая нашей семье жарить лук в местах общего пользования!

Мама не спорила, она никогда не спорила на партийных собраниях, даже проводимых на кухне. Она купила нам электрическую плитку, и мы начали жарить лук в нашей комнате. Это было непросто – спираль в этой чертовой плитке все время перегорала, и, кроме этого – всегда перегорал свет. Как только мы включали плитку – тотчас перегорал свет – пробки не выдерживали. В квартире наступала кромешная тьма. Соседи наступали друг на друга!

И нам запретили жарить в комнате!

Единственное лакомое блюдо уплывало от нас. И мы нашли выход: чтобы выдерживали пробки – мы выключали свет в комнате. Чтобы не заметили соседи – мы занавешивали окна, затыкали газетой замочную скважину, громко включали радио, из которого неслись задорные песни – и жарили!..

И соседи никак не могли понять, чего это мы так радуемся и все слушаем и слушаем задорную музыку!

Спутник уже летал над нами, а мы жарили в темноте… До сих пор я вижу красный свет этой спирали, нашу темную комнату и ленинградский вечер за окном…

…Я стоял на той стороне проспекта, в шапке-ушанке, уже совершенно замерзший и смотрел, как женщина грызет яблоки… Я шмыгал своим окоченелым красным носом и смотрел… Когда она достала четвертое яблоко – я пошел домой. Я перешел улицу и, стараясь не смотреть на нее, вошел под арку.

– Мальчик, – позвала она меня.

Я остановился.

– Хочешь, – она протянула мне огромное яблоко.

У меня остановилось дыхание.

– Спасибо, – сказал я, – у нас есть.

– Бери, бери. Оно вкусное. Из Сухуми.

Пахнуло летом и его запахами.

– А у нас – из Риги, – ответил я, – полные чемоданы!

– Таких у вас нет, попробуй!

– У нас вкуснее, – сказал я, – и потом – кто же ест яблоки перед обедом? И, вообще, я их не люблю! Я их ненавижу! Тем более, красные! Тем более, зимой!..

И я убежал. И мои оттопыренные уши, как фонарь, светились под шапкой-ушанкой.

Я убежал домой, занавесил окна, выключил свет, включил бодрые песни, включил плитку и начал готовить наше любимое блюдо – жареный лук на черной сковороде. Я резал лук и плакал, и плакал, потому что, наверное, всегда плачешь, когда режешь лук…

И соленые слезы мои падали на сковородку, и, может, поэтому лук получился как никогда румяный и хрустящий…

И опять горбушка досталась мне. Я ел это царское блюдо и думал о далеком лете, о большом рынке, где говорили по-русски, по-латышски и по-еврейски, и о яблоках, твердых, как бицепсы моего дяди, и зеленых, как луг у реки Лиелупе…

…Давно это было. Я уже много старше той женщины, что хрустела под аркой яблоком. Да и арка та уже далеко. И никогда уж мне не войти под нее. И не перебежать Владимирский, бывший Нахимсона…

Сейчас я ем яблоки зимой. И груши. И грейпфруты с клемантинами. И смуглые киви с зелеными авокадо. И могу разрезать кокос и выпить его молоко… Как вы догадываетесь, я живу не при коммунизме. Ибо, как правильно сказала когда-то Анна Андреевна, при коммунизме не будет ни яблок, ни денег…

Я ем все это и вижу ту плитку, тот огонь, того мальчика в ушанке… И мечтаю о яблоках зимой…