Текст книги "Колокольня Кваренги: рассказы"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

ОСВЕЩЕННЫЕ ОКНА

Я помню первый день мира.

Мне было одиннадцать лет. Я шел по Владимирскому проспекту. Пахло сиренью и радостью. На углу со Стремянной я встретил соседа Самсона Васильевича. Он стоял у пивного ларька.

– С днем победы, дядя Самсон! – крикнул я.

Он не спеша сдул пену.

– Чего радуешься, жиденок, – пробасил он, – не ваша победа.

Кровь ударила мне в голову, я бросился на него, полилось пиво, он ударил меня, и я упал.

Я лежал на асфальте и слышал крики вокруг себя:

– Зачем малого-то бить?

– Евреи не воевали!

– Кусается, паскуда.

Чей-то голос сказал:

– Да не нервничай ты, Василич, из-за еврейчонка.

– Пива жалко, – ответил тот.

Был день Победы. Я шел по Невскому в веселой толпе, и залпы салюта освещали на моем лице слезы. Все думали, что это слезы радости.

В одиннадцать лет не плачут от радости, скажу я вам. Я решил отомстить Самсону Васильевичу – в первый день мира я объявил ему войну.

Брат мой умер в блокаду, погибли дядьки, отец вернулся без ноги – слово «месть» гуляло во мне.

В то время мы жили в коммуналке на втором этаже, пропахшей бедностью и щами, в угловой комнате у туалета. Там же, кроме Самсона, ютились еще двое мужчин, вернувшихся с фронта, два одиноких холостяка – Вадим Ильич и Загребский.

Самсон Васильевич с фронта не возвращался – он там никогда не был.

– В жизни надо уметь вертеться, – хитро говорил он, – ведь и земля вертится.

В нашей послевоенной квартире вертелось все, кроме нас. Поэтому мы не жили – мы «перебивались», как говорила мама.

– Ну, – говорила она, – сегодня кроме капусты ничего не достала, – перебьемся на капусте…

Иногда мы перебивались на молоке, на вермишели, на цымесе…

Вадим Ильич перебивался на шоколаде. Я больше всех любил его – от него пахло конфетами, он работал на кондитерской фабрике.

Был он очень высокий и очень худой, но к вечеру возвращался с работы здорово располневшим. Он скрывался в своей каморке у кухни и начинал доставать из карманов, с живота, с задницы плитки шоколада «Золотой Якорь». Из-под шапки он вынимал «Мишку на Севере», в сапогах обычно бывали ириски.

– Налетай, Славик! – говорил он.

Я медленно разворачивал бело-золотую пачку, мы садились и дружно жевали.

– Как в Швейцарии, – говорил Вадим Ильич.

– Почему? – спрашивал я.

– Там все едят шоколад, – объяснял он, – покатаются на лыжах – и шоколад. Такая страна, Славик.

– Откуда вы знаете, дядя Вадим?

– Мы взяли в плен одного австрийца, – он мне рассказывал. – И не торопись жевать. В Швейцарии кушают шоколад медленно, с толком, чувством, с расстановкой. Покатаются на лыжах – и медленно хрустят. Куда ты торопишься!..

– Может, потому, что я не катался на лыжах? – спросил я.

– Эх, Славик, – вздыхал он, – я уверен, наступит такое время, когда ты зайдешь в магазин и скажешь: «Три плитки шоколаду, пожалуйста!» – И тебе завернут. И мы поедем кататься на лыжах!

– Как в Швейцарии, – сказал я.

– Нет, в Швейцарии сначала катаются, – поправил он.

Весь шоколад он раздавал детям нашего двора. Он останавливался где-нибудь посредине, говорил: «Ну что ж, бросим якорь» – и все знали, о чем идет речь.

Загребский был очень таинственен и важен, казалось, он владеет тайной, известной ему одному. Но мы все знали ее – он приносил шапки с меховой фабрики. Притаскивал он их в брезентовом бауле и никому никогда не дарил. В свою комнату он никого не впускал, но говорили, что она полна хрусталя, и на стене висит картина Айвазовского – Загребский в войну служил на флоте.

К нему вечно приходили странные личности, он говорил, что это ученые, с которыми он думает над проектом нового станка, но почему-то все эти ученые уходили, одетые в его шапки.

Сам Загребский шапки не носил, даже в лютый мороз.

– Не моряцкое это дело, – говорил он.

Самсон жил в самой большой комнате, посреди квартиры. Он захватил ее, когда все были на фронте, вместе с мебелью, старинной библиотекой и статуэткой работы Кановы.

– Евреи не воевали, – вопил он, вернувшись из Средней Азии, – жиды отсиживались в Ташкенте! Я был окружен жидами!..

Родители нарекли его именем Самсон, не подозревая, что Самсон был евреем.

– Самсон, – объяснял Самсон Васильевич, – был легендарный русский герой, который порвал пасть льву. Поезжайте в Петергоф, посмотрите. Сила его была в волосах, я не стригусь, и взгляните, какой я сильный.

Он закатывал рубаху и показывал свои мускулы.

Я решил обрезать ему волосы.

Однажды ночью, когда он пьяно похрапывал, я взял ножницы и стал обрезать его грязные пряди. Он ворочался, храпел, мычал, но я довел свое дело до конца.

Утром по квартире пронесся дикий рев. Казалось, это рычал лев, которому Самсон разрывал пасть. Самсон Васильевич глядел в зеркало и дико вопил.

– Кто?! – орал он. – Кто это сделал?!

Он набросился на Загребского, затем на бедного Вадима Ильича.

– Подонки! – вопил он. – Признавайтесь!!

– Это я вас подстриг, – сказал я.

Он опять зарычал и бросился за мной.

– Жиденок, – орал он, – я тебе покажу русские волосы трогать. – Он уже было нагнал меня, но тут вышла мама и влепила ему пощечину.

– Ах ты, Сарра! – заорал он и двинулся на нее.

Тогда она сняла с конфорки кастрюлю борща и вылила на него.

И Самсон вдруг успокоился. И больше к нам никогда не приставал.

– Жаль, – вздыхала вечером мама, – но перебьемся без борща.

Самсон работал на продуктовой базе. Он воровал все, что мог, и продавал по сниженным ценам. В его комнату выстраивались очереди жильцов нашего дома. Только нас в ней никогда не было.

– Есть вермишель, – говорила мама, – перебьемся сегодня на вермишели.

Тоня, соседка с пятого этажа, говорила:

– Самсон Васильевич – настоящий человек. Без него мы бы все давно передохли.

– А так – пусть дохнут другие, – говорил папа, – те, у кого он ворует.

К Самсону приходили женщины – за продуктами и часто оставались на ночь.

– Неужели они всю ночь жуют?! – удивлялся я.

Под утро они уходили, неся в руках кошелки.

И к Загребскому приходили женщины. И тоже оставались.

– Неужели они всю ночь меряют шапки? – думал я.

Только к Вадиму Ильичу не приходили. Хотя он был самый красивый и самый добрый, и у него был шоколад.

– Почему к вам не приходят женщины, дядя Вадим, – спросил однажды я, – ведь у вас есть шоколад?

– Ты знаешь, куда я был ранен? – печально ответил он.

Я не знал. Но какое это имело значение? Я не видел никакой связи между ранением и женщинами…

Ничего не объединяло наших соседей, кроме страха.

Они боялись освещенных окон своих комнат, потому что это означало обыск.

Они никогда не пересекали Владимирский легко и свободно. И не входили в парадную, насвистывая или бесшабашно напевая. Они появлялись со стороны Пролетарского переулка, останавливались на углу, у дома, где когда-то жил Достоевский, и долго изучали окна своих каморок. И когда убеждались, что в них темно, пересекали Владимирский и скрывались в парадной.

Каждый вечер они были готовы отправиться в бега по нашей необъятной стране.

Первым посетили Вадима Ильича. В квартире появился оперуполномоченный Парасюк и дворничиха Настя.

– Нам нужен свидетель, – сказал папе Парасюк, – пойдете вы.

– Какой из меня свидетель, – сказал папа, – я контужен – плохо слышу и вижу.

– То, что нам и надо, – ответил Парасюк и вскрыл комнатку Вадима Ильича, – прошу любить и жаловать.

Они скрылись, и в этот момент в окно я увидел Вадима Ильича. Он появился на углу с Пролетарским.

– Вадим Ильич, – хотел крикнуть я, – бегите!!

Но мама закрыла мне рот.

– Ты хочешь, чтоб его взяли прямо на углу? – сказал она.

Вадим Ильич долго смотрел на свое окно, затем повернулся и побежал.

Мне казалось, что по дороге он разбрасывал плитки шоколада.

В его комнате шел обыск. Парасюк доставал шоколад из-под кровати, со шкафа, из матрацев, из вазы с цветами.

Он нюхал его, осматривал, вертел.

– Неужели это все настоящее?! – балдела Настя. – Не бутафория?

– Сейчас проверим! – сказал Парасюк и откусил огромный кусок. Он долго жевал.

– Ну? – спросила Настя.

– Не понял, – сказал Парасюк, – давно не жевал!

И отломил от следующей плитки.

– Ну, как?

– Черт его знает.

Парасюк отломил от третьей. Он испробовал плиток пятнадцать.

– Вроде настоящий, – произнес он.

– А, может, другие бутафорские? – насторожилась Настя. – Вы позволите?

Она надломила шестнадцатую плитку и измазала себе всю рожу.

– Вроде, соевый, – сказала она, – я пошлю за детьми, у них тонкое обоняние.

– Отставить, – сказал Парасюк, – дети на обыск не допускаются. – Пусть попробует свидетель, – он протянул папе плитку.

– Не могу – у меня диабет, – соврал папа.

Все сели и стали ждать Вадима Ильича. Тот не появлялся.

– Я проголодался, – заявил Парасюк и съел еще плитки три. Он ел и ел, потом его рвало.

– Селедки! – вопил он. – Дайте селедки!!!

Больше мы Вадима Ильича не видели.

Вскоре пришли за Загребским. Состав был тот же – Парасюк и Настя. А свидетелем – мой папа, опять.

Он отбивался, как мог – говорил, что не проверил мои уроки, что у него разламывается голова, что он инвалид войны.

Парасюк вскрыл комнату Загребского и зажег свет:

– Прошу любить и жаловать, – сказал он.

Парасюк явно был недоволен – всюду были шапки – лисьи, бобровые, волчьи, бобриковые.

– У соседа был обыск вкуснее, – заметил он, облизываясь.

У папы от такого обилия шапок закружилась голова. Уши у него были отморожены, шапки нигде он купить не мог и ходил в синем берете.

– Продайте одну, – попросил он.

– Пять лет хочешь? – поинтересовался Парасюк.

Уполномоченный напялил на себя шапку и начал ждать. Загребский, естественно, не появился. Мы были уверены, что он уже в бегах. Парасюк начал разглядывать картину, долго по слогам читал фамилию:

– Ай-ва-зов-ский… Наверное, еврей…

Потом он снова сел, обложил себя шапками:

– Что-то здесь холодновато…

Он долго молчал, потом мудро заметил:

– Думаю, он прячется у Айвазовского…

В городе оказалось шесть Айвазовских. У них были проведены обыски. Загребского не обнаружили…

Назавтра к нам заглянула дворничиха:

– Вы, кажется, хотели купить шапку? – спросила она. – Выбирайте!

Под тулупом у нее висело семь лисьих ушанок.

Вместо исчезнувших жильцов в квартире появились новые. В комнату Вадима Ильича въехал милиционер с супругой. Выпив, он регулярно обещал папе его арестовать. Супруга его появлялась на кухне с револьвером.

– Освободите немедленно конфорку! – кричала она моей маме. – Не то – перестреляю.

Мама послушно снимала жаркое.

С пистолетом она ломилась и в туалет.

– Выходите, не то перестреляю!

Мы выскакивали, придерживая штаны…

Вместо Загребского поселился боксер. Он числился токарем на заводе «Электросила», но целый день сидел дома и тренировался, повесив в коридоре боксерскую грушу.

Частенько он промахивался и ставил синяки, – то мне, то маме.

Наконец, послал в нокаут папу.

– Раз, два, три, – начал он считать, встав над ним, как рефери на ринге.

Папа встал на 1296-ом…

Ходил боксер по квартире на руках, в синих трусах, все у него оттуда вываливалось.

– Я весь дрожу, едва завижу ринг! – задорно, пел он.

За Самсоном не приходили.

– Что ты хочешь, – говорил папа, – он снабжает тех, кто приходит.

Вечерами Самсон, боксер и милиционер собирались на кухне и пили.

– Что вы хотите, – неслось оттуда, – евреи не воевали…

Я смотрел в окно, на освещенные окна, и на душе моей было печально.

И вдруг меня озарило.

Однажды вечером, перед тем, как Самсон должен был вернуться с работы, я проник в его комнату и зажег свет. Я даже специально купил новую мощную лампу в 200 свечей, ввинтил ее и включил. Комната пылала, как пожар. Я спрятался за занавеской и стал ждать. Вскоре на углу появился Самсон и бросил свой взгляд на окно. Я видел, как морда его стала белой. Он бросил в урну портфель и побежал. Он бежал быстро, как заяц, и радость переполняла меня. Я видел, как он лавировал среди людей, сбивал их, и нервный смех содрогал мое мальчишеское тело. Наконец, он нырнул в парадную и пропал.

На сорок два года.

Сорок два года я ничего не слышал о нем. Никто не понимал, почему он исчез – ведь за ним не приходили. И ни одному человеку в мире я не рассказывал про то, что совершил.

Потому что и про «день победы» не знал ни один человек…

Через сорок два года на улице Гордона в Тель-Авиве, возле моря, напротив гостиницы «Рамада» ко мне подошел неопрятный старик.

– Бекр тов, – произнес он, – доллары есть? Выгодно меняю.

И он показал толстую пачку шекелей.

– Я тебе не банк! Сто долларов – 240 шекелей. Кто тебе еще так даст?

Я взглянул на него. Это был Самсон.

– Руссит? – спросил он. – Оле хадаш?

– Нет, – ответил я, – никогда там не бывал. А вы?

– Из России, – вздохнул он, – еврей из России. Вы знаете, что это такое?

– Догадываюсь.

– Майн гот, что я только ни пережил, – сказал старик, – погромы, голод, войну. Я командовал танковым батальоном, спасал евреев Литвы, Белоруссии, вся эта грудь была в орденах.

– А потом? – спросил я.

– Потом? Дошел до Берлина, вернулся домой.

– Где вы жили?

– В Ленинграде. Слышали?

– Краем уха.

– После войны там был дикий антисемитизм. Я был крупный адвокат, бесплатно защищал евреев. Меня выгнали с работы. Я занимался сионистской деятельностью – преподавал иврит, переправлял людей в Эрец. Вскоре за мной пришли. Меня продали соседи – гоим, ворье. Один пер шоколад, другой шапки. Юдофоб на юдофобе! Меня хотели арестовать.

– Ну, и…? – спросил я.

– Бежал. Я увидел свет в окне и тени за занавеской – и все понял. Аидише копф, – он постучал по своей голове. – Пятнадцать лет я скитался – Сибирь, Дальний Восток, Украина. Через Польшу бежал в Израиль. И тут… Вы видите, чем я тут вынужден заниматься?! Я, боевой офицер, грудь в орденах! Но кого здесь интересуют мои бывшие заслуги!

– Вы все врете! – вдруг сказал я.

– Что?! – не понял он.

– Евреи не воевали!

Он вздрогнул и отступил.

– Жиды отсиживались в Ташкенте!

Руки его задрожали. Он стал всматриваться в меня, и серое лицо его побелело.

– С днем победы, дядя Самсон! – сказал я.

ДВА ЯЙЦА, ПЛИЗ…

Гуси спасли Рим.

Моих деда с бабкой – обыкновенная кура.

В восемнадцатом году на Украине был голод. У предков была живая кура, но некому было ее зарезать – шойхета зарезали белые.

Шойхет резал кур, гусей, уток, и вдруг зарезали его. За несколько часов до того, как в хате появилась кура. Ее принесла дедушкина сестра Бася. Она внезапно появилась в хате – огромная, в синем сарафане в горошек, с косынкой на голове и с большой плетеной корзиной в руках.

– Вы еще живы? – спросила Бася.

– Вроде, – неуверенно ответил дед.

– Тогда держите! – Бася раскрыла корзинку, и из нее прямо на деда выпорхнула значительных размеров рябая кура и закудахтала.

– Ах! – бабушка всплеснула руками, – живая кура!

Но дед стал печален.

– Когда есть волосы, – грустно произнес он, – нет расчески. Когда есть расческа – нету волос!

– Чего вдруг? – удивилась бабушка. – Что ты все время повторяешь эту фразу?!

– Это не фраза, это – закон, – ответил дед. – Я открыл закон.

– Что еще за закон?!

– Универсальный закон! – сказал дед.

– Когда ты его открыл?

– Когда у меня были волосы. И я причесывался пятерней.

– Но причем он сейчас, твой закон о шевелюре? – удивилась бабушка. – Когда ее давно нет!

– Шевелюры нет, а закон есть, – заметил дед, – и он не о волосах.

– Ну, о расческе!

– И не о расческе! Он о нашей проклятой жизни! – дед повернулся к Басе. – Швестерке, уж если ты решила нам принести куру, почему ты этого не сделала вчера, когда был жив шойхет? Почему всегда, когда нет куры – есть шойхет, и как только появляется кура – шойхета нет?!

– Вы хотите ее зарезать?! – вскричала Бася. – Я молилась на нее три года, чтобы вы ее зарезали?!!

– А зачем же ты ее притащила? – спросил дед. – Зачем она нам нужна, если ее нельзя зарезать, эту куру?!

– Кто вам сказал, что это кура?! – вскричала Бася. – Это чудо, а не кура!! Она несет необыкновенные яйца. Об этих яйцах до революции говорил весь Ямполь!

– О чем только ни говорили до революции, – заметил дед. – Что в них может быть такого необыкновенного?

– Что?! – Бася встала и повернулась к куре. – Покажи им, тайере!

Кура перестала порхать, прекратила кудахтать, пошла в угол и села.

Все напряженно следили.

– Ну, – сказал дед, – ну?

– Ша! – сказала Бася. – Ша.

Все опять начали ждать. Через несколько минут раздался нежный звук – на полу лежало яйцо.

Бабушка ахнула:

– С кулак!!!

– С кулак антисемита! – поправила Бася. – Вы не замечали, что кулак антисемита – больше? Сколько таких яиц вам нужно, чтоб не протянуть ноги?

– До революции я делал яичницу из восьми яиц, – заметил дед.

– Ты что, не слышал? Я говорю «чтоб не протянуть ноги»?

Дед задумался:

– Куска куры и пары яиц, думаю, нам хватит.

– Ты хочешь одновременно есть и куру, и ее яйца? – поинтересовалась Бася.

– В нашем положении это бы не помешало.

– Не будем торговаться, – сказала Бася, – два яйца в день вам хватит! – И она строго посмотрела на куру, – цвей эйер, фарштейст?

– Бася, – сказал дед, – не понимаю, почему ты отдаешь нам это чудо? Тебе самой оно не нужно?

– Нужно, – ответила Бася, – но я боюсь, что ее смоет волной.

– Какой волной, швестерке?

– С парохода, когда я буду спать на палубе.

– Какой палубе? Что ты несешь – какая волна, какой пароход в Жабокрычах?

– Я уплываю, Нуссид, – сказала Бася.

– Куда?

– Туда, где нету красных, белых и зеленых, где нет всей этой радуги и погромов.

– А что, разве есть такая земля на этой земле, Бася?

– Их вейс? Говорят, что есть. Надо поехать в Одессу, сесть на пароход, взобраться на палубу и плыть. И через два месяца ты приплываешь на ту землю… если тебя не смоет волной…

– Ты собралась в Америку, мишуге, – сказала бабушка, – ты же даже не знаешь американского!

– Я не знаю?! А «плиз»?!

– Вус?

– Плиз?

– Что это, «плиз»?

– Я не знаю, но ты говоришь «плиз» – и перед тобой раскрываются все двери! Во-первых, я знаю «плиз». И, во-вторых, – кто в Америке говорит по-американски? Президент?!! Так я не собираюсь им становиться. Но нормальные люди говорят по-еврейски – в магазинах, лавках, на базаре.

– И где ты там будешь жить, швестерке?

– В Нью-Йорке.

– У тебя ж там нет хаты.

– Какая хата? Я буду жить в билдинге.

– В билдинге? Что это за штука, билдинг?

– Билдинг – это хата, которую не поджигают! Мне надоело жить в хате, которую каждый год жгут и каждые полгода грабят! Я уже три года хочу жить в билдинге! Я хочу пожить на земле, которую не поливают нашей кровью.

– Ты всегда была мечтательницей, – протянул дед и погладил куру, – спасибо тебе за подарок!

– Я ее не дарю, – сказала Бася, – я вам дарю яйца. Куру вы мне вернете.

– Как мы тебе ее вернем, швестерке?

– Привезете в Америку.

– Ты хочешь, чтобы мы специально поехали в Америку отвозить тебе куру?

– Вы приедете в Америку и так.

– С чего ты взяла?

– Все евреи приедут в Америку, – сказала Бася. – Все евреи будут жить в билдингах.

Она обняла деда, бабушку, куру.

– Ну, я пошла.

– Куда?

– В Одессу, на пароход…

Так в хате впервые появилась живая кура. Ей отвели отдельную комнату. В угол, где она сидела, бабушка положила вышитую салфетку.

На следующее утро дед встал веселый и после молитвы направился в комнату куры. Та важно сидела в углу.

– Два яйца, пожалуйста, – сказал дед.

Кура не реагировала.

– Что ты с еврейской курой говоришь по-русски, – заметила бабушка и ласково проговорила, – цвей эйер, – и почему-то добавила, – плиз.

Кура не повела и головой.

– Мы не в Америке, – сказал дед. – «Плиз» открывает все в Америке. И потом, почему мы решили, что она должна поднести нам завтрак? А может, это обед?..

Они сели во дворе на солнце и стали ждать обеда.

– Я приготовлю яйца вкрутую, – мечтательно сказала бабушка.

– Ты как хочешь, – возразил дед, – а я выпью свое сырым. В сыром больше силы. Шаляпин пил сырые.

– Шаляпин – певец, – заметила бабушка, – великий певец.

– А, может, я хочу тебе спеть? – сказал дедушка. Он огладил бороду:

 
Ба мир биз ду шейн
Ба мир биз ду…
 

Он пел минут пять.

– А, как? Это без яйца. А что будет с яйцом?!..

Обед кура тоже не поднесла.

– Что можно было ожидать от твоей сестры, – ехидно заметила бабушка, – «кулак антисемита»!! Что можно ожидать от человека, который на свадьбу дарит телегу?!

– Чем тебя не устраивала телега? – спросил дед.

– А тем, что у нас тогда не было коня! А мой брат, между прочим, подарил нам коня.

– Когда уже не было телеги, – сказал дед. – Есть волосы – нет расчески, есть расческа…

– Нету яиц! – закончила бабушка.

Дед долго молчал. Гладил бороду. Щурился на солнце.

– Куриные мозги, – наконец сказал он.

– Что? – спросила бабушка.

– Мы идиоты, – сказал дед, – глупее куры. Сегодня же суббота, Неся. Мы забыли, а она – помнит. Кура снесет нам яйца к царице-субботе.

Как только взойдет луна, она озарит своим загадочным светом угол, и ты увидишь два яйца, необыкновенных, как жизнь еврея.

Взошла луна. Она светила мертвым светом с черного неба – угол был пуст. Курица спала, удобно устроившись на дедушкиной подушке.

– Возможно, в субботу нельзя нести яйца? – предположила бабушка.

– В Торе об этом ничего нет, – заметил дед.

Он разлил остатки бессарабского вина и произнес над ним субботнее благословение. Потом он произнес молитву над зерном, поскольку булки не было, сказал «Аминь», и они молча жевали эту нехитрую пищу.

Яиц не было и на следующий день, и на второй, и на третий…

– Ну, что ж, – сказала бабушка, – если ты не хочешь, чтоб мы съели твои яйца – мы съедим тебя.

– Как мы можем ее съесть, – спросил дед, – когда мы должны отвезти ее в Америку, моей сестре?

– Если мы ее не съедим, – заметила бабушка, – некому ее будет отвозить в Америку. Мне кажется, что брат важнее, чем кура. Даже для твоей сестры.

– То есть, ты хочешь ее зарубить?!

– Я хочу есть! Почему, когда такой аппетит – нечего жрать?

– Закон шевелюры, – пояснил дедушка.

– Я бы с удовольствием съела отварной кусочек.

– А я б жареный.

– Хорошо, жареный – так жареный, – согласилась бабушка, – и еще я тебе начиню шейку – луком, шкварками и мукой.

– Побольше лука, – попросил дедушка, – а из ножек сделай студень с чесночком и хреном. Ты еще помнишь, как он делается?

– А как же! Я ж его делала на нашу свадьбу. И редьку с медом.

– У-у, михае, – у деда потекли слюнки, – сделай сегодня такую же.

– Хорошо.

– И штрудел с антоновкой! Я люблю штрудел с антоновкой!

– Что за вопрос – все приготовлю! Только где взять редьку, мед, антоновку?

Дед несколько пришел в себя.

– … И лук, и чеснок, – печально произнес он, – и муку?.. Но кура-то у нас есть! Идет царица-суббота, ты успеешь приготовить куру к ее приходу? Богу будет угодно видеть куру на нашем столе.

– Конечно, – сказала бабушка, – сейчас поставлю кастрюлю, а ты пока зарежь.

– Кого? – не понял дед.

– Куру.

– Я?!

– Ну, а кто же? Шойхета-то нет.

– Да, да, – горестно протянул дед, – это печально… Но по еврейским законам куру может зарезать только он. Иначе ее нельзя есть.

– А если шойхета зарезали?

– Не знаю. В Талмуде нет ни слова, кто должен зарезать куру, если зарезали шойхета.

– Талмуд предполагает, что его читают умные люди, – сказала бабушка – и они должны понимать: если нет шойхета – режет обычный мужчина.

– Как?! – вскричал дед. – Она же не будет кошерной?! Кура будет трефной!

– Лучше остаться живым, но трефным, чем кошерным, но мертвым, – сказала бабушка и протянула ему нож. – Иди, суббота приближается.

– Убери нож! – приказал дед. – Я должен посоветоваться с Богом.

– Только побыстрее – предупредила бабушка, – уже восходит луна.

– Я хочу с Ним поговорить с глазу на глаз, – сказал дедушка и вышел из хаты.

Он сел посреди двора и поднял к небу свои молодые глаза. Дед не любил отвлекать Бога. Он не считал себя столь важной персоной. Он отвлекал Его только тогда, когда речь шла о жизни и смерти, то есть последнее время почти каждый день – то казаки, то погром, то красные, то белые, и каждый хотел срубить его голову. И зачем она так им нужна?..

И каждый раз он обращался к Богу, и Бог оставлял его башку на плечах.

Сейчас он решил вновь побеспокоить Бога – речь опять шла о жизни и смерти. А умирать не хотелось, даже с половой на плечах. Во-первых, он очень любил жену, во-вторых, хотел повидать сына, и, в-третьих, просто хотел жить – сидеть на солнце и пить бессарабское вино.

– Боже, – начал он, – прости меня, что я тебя отвлекаю. Но взгляни, как мы живем, хотя бы одним глазом: хлеба – нет, вина – нет, шойхета – нет. Есть только кура. Разреши мне ее убить не по правилам. Тем более, что она – паскуда! Не снесла обещанных яиц, цвей эйер с кулак антисемита, не знаю, видел ли Ты его, но я видел не один раз. Разреши мне зарезать эту паскуду не по правилам, а? Не может быть, чтобы ты считал, что лучше быть кошерным и мертвым, чем трефным, но живым! Столько евреев уже отправлено на небо, может, стоит несколько оставить на земле? Разреши мне, о Боже…

К утру Бог, видимо, разрешил, поскольку дед вошел в хату с ружьем.

– Где паскуда? – спросил он.

– Ты спятил, – сказала бабушка, – с ружьем на куру! Это же не медведь! – и протянула деду нож. – Вот, пожалуйста.

Дед взял и долго рассматривал орудие убийства.

– Ну, чего ты ждешь?

– Он тупой, – ответил дед, – я не мог им отрезать колбасу, а ты хочешь, чтоб я зарезал куру!

– Когда ты резал колбасу?! – удивилась бабушка – Полтора года мы не видели колбасы! Во сне?

Дед стоял с ножом в руке и не двигался.

– Ну, – спросила бабушка, – ты не в силах зарезать куру?

– Я не в силах ее поймать, – ответил дед.

– Хорошо, тогда поймаю я.

– А твоя вода? – спросил дед. – Как ты побежишь с водой в колене?!

– Пустой желудок хуже воды в колене, – ответила бабушка и начала носиться за курой. Та бегала, летала, кудахтала и не поддавалась. Бабушка опрокинула стол, скамейку, ведра. Наконец, она упала.

– Если хочешь, – дед протянул ей нож, – можешь ее зарезать, а я поймаю.

И, не дожидаясь ответа, начал погоню.

Кура была проворнее деда, несмотря на то, что дед когда-то был николаевским солдатом. Она ловко уходила от него, взлетала из-под рук, наконец, дед выдохся. Он сел и печально смотрел на куру.

– Старость пришла, – говорил он, – в пятом году, на сопках Манчжурии я свободно поймал японца. А он был проворнее тебя, паскуда.

Кура согласно кивала головой.

– Дрянь! – сказала бабушка. – Она еще нахально косится.

– И подсмеивается, – заметил дед.

Они вскочили и начали гоняться за курой одновременно.

– Хватай ее! – кричал дед.

– Накрой одеялом! – вопила бабка.

– Я ослеплю ее! – дед кидал в куру кукурузные зерна.

– В кого ты бросаешь? – кричала бабушка. – Я уже ничего не вижу.

Она села на пол и вытянула ноги. Дед распластался на скамейке.

– Чтоб она скисла! – говорил он.

– Чтоб провалилась! – вторила бабушка.

Кура сидела на столе и гордо кудахтала.

– Дура, – сказал ей дед, – подумай, что важнее – кура или два еврея? Я спрашиваю у тебя, не у антисемита! Молчишь, скотина?!

– Ты не хочешь отдавать башку казаку, она – тебе, – вздохнула бабушка.

– Не смей сравнивать наши головы! – попросил дед.

Потом они долго и безнадежно молчали.

– Неся, – наконец произнес дед, – ты не знаешь, сколько живут куры?

– Я не знаю, сколько живут куры, – ответила бабушка, – но в данном конкретном случае – дольше человека! Посмотри на нее – и взгляни на нас: она в расцвете сил, мы еле лежим… Куры живут дольше человека, Нуссид.

– Все живут дольше человека, – вздохнул дед, – ворон – дольше, дуб – дольше, даже стол – дольше! За этим столом едал мой прадед. Неся, почему мы живем меньше стола?

Бабушка смотрела на деда, и глаза ее были полны слез. Неожиданно она изловчилась, совершила невиданный прыжок и схватила куру. Та трепыхалась, вырывалась, но бабушка не отпускала.

– Кура, – говорила бабушка, – не должна жить дольше человека, ты это понимаешь?!

И она протянула ее деду.

– Что я должен с ней сделать? – спросил дед.

– Зарезать! – строго сказала бабушка.

– Ах, да! – дед занес нож. – Ну, берегись. Сейчас я тебя! Ну, держись!

Дед опустил нож.

– В чем дело? – спросила бабушка.

– Во мне нету злобы, – объяснил дед, – я не могу так просто убить. Во мне нету гнева!

– Хорошо, – сказала бабушка, – я вызову в тебе гнев.

Она села:

– Когда римские легионеры ворвались в Иерусалим, они жгли дома, они рубили наших мужчин, они насиловали наших женщин, и они сожгли наш храм… В тебе просыпается гнев?..

Дед молчал.

– Тит, – продолжала бабушка, – снес с лица земли весь город, запретил евреем там жить и угнал их в… Почему ты молчишь? Где твоя ярость?! Неужели это не вызывает у тебя гнева?!!

– Вызывает, – ответил дед, – я б убил Тита, я б искромсал его мечом, дай мне Тита!! Но причем здесь кура?!

– Потому что на ней ты можешь излить свой гнев.

– Я не могу на невинной скотине изливать гнев.

– Что ты хочешь? – взмолилась бабушка. – Тита я тебе дать не могу! Или ты хочешь, чтоб кура вызвала твой гнев?! Клюнь его, кура, клюнь этого старого идиота! Или клюну я!

– Не надо, – попросил дед, – гнев свой я-излить все равно не смогу, но ты, кажется, умела заваривать сонное зелье. Почему бы нам не усыпить курочку?

– Хохом, – сказала бабушка, – после того, как усыпишь, все равно надо зарезать.

– Я знаю, – вздохнул дедушка, – может, это будет легче…

Бабушка пошла на двор и вскоре вернулась с пучком травы.

– Я думаю, для нее хватит.

Она взяла кастрюлю, поставила на огонь и покрошила туда зелья. Дурманящий запах распространился по хате. Из кастрюли поднимался завораживающий пар. Пахло сладко и пряно. Вскоре бабушка с дедом заснули.

Куре было хоть бы что. Она разгуливала по хате, с любопытством поглядывая на храпящих.

Проснулись они в понедельник.

– Кажется, она вызвала у меня гнев, – сказал дед, – мы проспали субботу! Сейчас я ее прибью!

Он запустил в курицу камнем. Тарелки разлетелись во все стороны. Бабушка вздохнула.

– Не грусти, – сказал дед, – к чему тарелки, когда из них нечего есть?

– Разбей тогда и чашки, – попросила бабушка, – у нас уже давно нечего пить…

– Неся, – предложил дед, – давай отложим убийство до следующей субботы. Наберемся сил. На неделю у нас кое-что есть.

– Что у тебя есть? – спросила бабушка.

– Кукурузные зерна, – ответил он.

Всю неделю они клевали зерна – бабушка, дед и кура. Причем кура отталкивала их, и пока они съедали одно, она – десять.

– А, чтоб ты подавилась! – говорил дед.

И подкладывал ей еще.

– Что делать? – вздыхала бабушка. – Сдохнет она – сдохнем мы!

Кура толстела на глазах.

– Это хорошо, – успокаивал дед, – тут уже не на две трапезы, а на все три.

Дни шли за днями. Дед с бабкой худели. Кура – жирела!

За неделю она склевала все зерна и тянула трапез на двадцать. Но им уже не хотелось есть. Дед с бабушкой обессилели и лежали. Курица гордо прохаживалась по ним. Иногда она клевала деда. Тот не возражал.

– Ты не знаешь, – спросил он, – курицы кончают самоубийством?