Текст книги "Тогда в Египте... (Книга о помощи СССР Египту в военном противостоянии с Израилем)"

Автор книги: Александр Филоник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

Г.В.Горячкин
Судьба военного переводчика в Египте

Призванный в ряды Советской армии после окончания Института восточных языков (ныне Институт стран Азии и Африки) при Московском университете им. М.В.Ломоносова в качестве военного переводчика, я прибыл в Каир 26 августа 1969 года.

В открытую дверь самолета пахнуло августовским зноем. Формальности на таможне Каирского международного аэропорта не заняли много времени. Путь советских военных в Египет в те дни был отрегулирован и упрощен. Сотрудник штаба Главного военного советника генерала Катышкина доставил нас в скромный отель «Сауд-2» в каирском районе Маср аль-Гедида недалеко от больницы Гелиополис (сейчас этого здания уже нет и в помине), считавшийся временным пристанищем для переводчиков. В дальнейшем они размещались, главным образом, в комплексе отелей «Наср-сити» в районе Мадинат-Наср. Кроме нас, в том же отеле проживали военные специалисты, прибывшие в страну на короткий срок. Помнится, четверо из них обучали египетских солдат и офицеров применению «Малютки», противотанкового управляемого реактивного снаряда.

Небольшое трех– или четырехэтажное здание гостиницы находилось недалеко от бассейна, при первом посещении которого я услышал разговор двух египтян. «Аилят?» «Ля, азибин» («Семейные?» «Нет, холостяки»). Это означало, что мы живем в гостинице для холостых – «Сауд-2», а не в гостинице «Сауд-1», где проживали семейные и где находился офис подтянутого и интеллигентного майора, а затем подполковника Бардиси, который возглавлял «русскую службу» египетского военного министерства. В ее компетенцию входило размещение военнослужащих из СССР, их обслуживание, охрана и т. д.

Некоторое время я проживал в гостинице «Сауд-2», ждал назначения. К тому же не было свободного места в отелях «Наср-сити». Через две-три недели старший референт штаба Главного военного советника сообщил мне, что я буду работать старшим переводчиком 3-ей механизированной дивизии Центрального военного округа, дислоцировавшейся приблизительно в 20 км от Каира по дороге Каир-Исмаилия. Вскоре за мной в референтуру, где я делал письменные переводы вместе с Валерием Вежневцом с Урала, Юрием Лебакиным из Киева, Николаем Лукашонком из Минска, заехал старший советник дивизии Виктор Гаврилович Ступин. Освободилось место в отеле «Наср-сити-4»: накануне в результате налета израильских «Фантомов» погиб советник. В квартире, рассчитанной на среднюю семью и состоящей из двух спален, столовой и залы, нас проживало восемь человек, по двое в комнате.

Интересно, что, стажируясь в 1967/68 учебном году в Каирском университете, мы, четверо студентов, снимали точно такую же квартиру в районе Ату за, сразу за столичным цирком и театром Баллон.

Убитый советник был уже третьим погибшим советским офицером. Все трое выполняли обязанности советников командиров египетских зенитных дивизионов, прикрывавших ракетные части противовоздушной обороны. «Война на истощение», объявленная Гамалем Абдель Насером Израилю, входила в свою новую фазу. После артиллерийских дуэлей через Суэцкий канал израильские военно-воздушные силы приступили к планомерному уничтожению средств египетской противовоздушной обороны сначала на Суэцком канале, затем внутри страны. Мой сосед по комнате, майор, советник командира зенитного дивизиона в Дельте, часто повторял, указывая на себя, что он будет следующим…

Знакомый с войной по книгам, фильмам, рассказам отца-фронтовика, я впервые столкнулся с гибелью людей в боевых условиях. Состояние было, мягко говоря, неважным. Даже мощный вентилятор, направленный в упор, не мог остудить ни влажный и душный воздух, ни тем более воображение, воспалявшееся мыслью о том, что я сплю на кровати только что убитого советника, чьи личные вещи при моем участии были переписаны и отправлены в Москву. Память запечатлела одно из сновидений того времени: раненый в ногу, бегу, точнее ползу из израильского концлагеря под колючей проволокой, причем тащу какую-то девушку.

Третья механизированная дивизия дислоцировалась в районе Хайкстэп, где до революции 1952 года находились казармы английской оккупационной армии, которые после ухода англичан были превращены в тюремные бараки и камеры для египетских коммунистов. Каждое утро синий микроавтобус отвозил нас, советников и переводчиков, в Хайкстэп, а к вечеру доставлял в Наср-сити. Вместе со мной перевод обеспечивали два переводчика с английским языком из Союза и несколько египтян, закончивших в Каире шестимесячные курсы русского языка.

По словам генерала Щукина, заместителя Главного советника по политической части, сказанным на одном из «всеегипетских» собраний советских военных переводчиков, число последних составляло около 500 человек. Переводчиков с английским языком было больше, чем арабистов. Среди последних преобладали ребята, прибывшие на стажировку после окончания 2-го курса Военного института иностранных языков. Коллегами по переводу были узбеки, азербайджанцы, украинцы, армяне, парни из Москвы, Ленинграда, с Волги, Северного Кавказа и т. д.

Огромная нагрузка падала на арабистов, особенно на тех, кто ранее был знаком с египетским диалектом. Вспоминаются продолжительные устные переводы на армейских и дивизионных штабных учениях и различных совещаниях. Вот это был синхрон! Большинство советников и специалистов понимали, что переводчик это тот же новоиспеченный инженер, которому нужна производственная адаптация, определенный испытательный срок. Однако времени для этого не было. Обстановка требовала немедленного включения в работу, несмотря на сложную языковую ситуацию для арабистов, которые изучали в основном, арабский литературный язык, а столкнулись с местным разговорным диалектом, существенным образом отличавшимся от нормативного языка. Несмотря на некоторые издержки при переводе, советники и «подсоветные» неплохо относились к нам. Перевод осуществлялся и днем, и ночью, в помещении (палатке) и в пустыне, в машине (газике) во время учений в жуткой пыли. Приходилось работать в танковом батальоне, в артбригаде, автобатальоне. В любых условиях.

Вспоминаю перевод в кабинете комдива во время бомбежки соседней отдельной танковой бригады. Когда раздались мощные бомбовые удары, я сиганул через дверь и сразу же бросился в бочкообразный окоп метрах в 15 от здания. Вслед за мной в этот окоп мне на спину плюхнулся солдат с коваными ботинками. Через несколько минут, когда все стихло, я вернулся на место. Стало стыдно комдива, начштаба и Ступина, которые спокойно сидели на своих стульях. Одного меня как будто ветром сдуло. Думаю, сидел бы с ними и спина бы не болела от кованого ботинка солдата, упавшего на меня в окоп.

Но, кстати, именно такая прыткость всегда спасала желторотых переводчиков. Достаточно назвать два случая. Один произошел в зенитном дивизионе, где-то в Дельте. Едва началась бомбежка, переводчик выскочил из КП, а советник с подсоветным, демонстрируя хладнокровие, остались на месте, и их накрыло бомбой. Переводчик остался жив. Другой случай произошел со старшим советником дивизии одной из двух египетских полевых армий, дислоцировавшихся вдоль Суэцкого канала. Он возвращался из «фантазийи» – двухдневного отпуска, проведенного, как обычно, в пятницу и субботу, к себе на канал, вдруг машина остановилась. То ли водитель интуитивно почувствовал что-то неладное, то ли впереди были взрывы. Неважно. Это случилось на полпути к каналу. Израильская артиллерия с восточного берега Суэцкого канала достать их здесь не могла. Так или иначе, как только машина, остановилась, переводчик бросился опрометью на землю, закрыв от страха голову руками. Полковник, не спеша, вылез из машины, укоризненно покачал головой, укоряя переводчика за трусость. Тут раздался взрыв ракеты, переводчик остался целым и невредимым, а полковнику осколком снесло полголовы.

Самым трудным был перевод на командно-штабных учениях и на разборе армейских и дивизионных учений. К ним привлекались, преимущественно, только опытные арабисты с хорошим знанием и пониманием египетского диалекта. Это были не прямые переговоры, когда советник или подсоветный скажет фразу или несколько, сделает паузу, и ты спокойно переводишь. В таком духе протекает также любая беседа.

Разбор учений происходит обычно в большом помещении, присутствуют, как минимум, несколько десятков человек. Начинает комдив или командующий армией, а то и кто-нибудь из вышестоящих начальников. Затем пошло-поехало, вскакивает то один, то другой, перебивают друг друга, включаются иногда наши в разговор. Но понимать разговор советники хотят постоянно, поэтому локоть В.Г.Ступина также постоянно ощущаю у своего бока. Стоит сделать мне небольшую паузу, как я чувствую его еще явственнее: «О чем речь?» Разговор египетских генералов и офицеров продолжаю переводить, хотя, может быть, он уже проходит час, полтора, два, три часа. Бывали эти-учения и по четыре, и по пять часов кряду, разумеется, с чаем, кофе, кока-колой.

Обстановка иногда бывала очень серьезной, подчас боевой. Я уже не говорю о тех дополнительных осложнениях, которые принесла вспыхнувшая в марте 1969 года «война на истощение». Поэтому стараешься, не дожидаясь «локтя». Это был самый настоящий, изнурительный синхрон. Не тот, о котором приходилось слышать в Москве. В Москве переводчики синхронили на съездах КПСС, профсоюзов, других важных общесоюзных и международных встречах, и часто они имели перед собой текст выступавшего с высокой трибуны. Тут важно было не отстать и не забежать вперед слов делегата, а главное – закончить вместе с ним. Конечно, и по-настоящему, без текстов синхронили во Дворце съездов, Колонном зале и т. д., знаю многих из этих переводчиков и отношусь к ним с глубочайшим уважением.

Но разбор учения продолжается третий и четвертый час, страсти усиливаются, накапливается усталость. Весь во внимании, хотя перевод дается уже с большим трудом.

Помимо этого, такого рода перевод осложняется разными другими обстоятельствами: многие сидят на удалении, за колоннами, спиной; у других речевые недостатки или вообще негромкая речь и т. д.; третьи не хотят, чтобы их услышали русские, поэтому произносят слова невнятно. Бывали случаи, когда египтяне вообще не хотели, чтобы до русских дошел смысл того, о чем они говорят. Поэтому прибегали к разным методам. У комдива Хигази, например, в этих случаях гортанные арабские звуки зарождались в гортани и там же умирали, не вырвавшись наружу. В горле слышалась «каша звуков», или бульканье, как в электронной аппаратуре. Локоть Ступина тут уже «помочь» не мог.

Но вообще Ступин относился к понимающим людям. Он вникал в ситуацию сходу. Видел, что переводчик бессилен что-либо сделать в сложившемся положении. Однако, не всегда было такое понимание даже у таких советников, как Виктор Гаврилович. Иногда, по своей вине или по чужой, переводчик становился «козлом отпущения»: на него сваливали неудачи, возникшие в результате переговоров, мягко говоря «недопонимание» между советниками и подсоветными. Все же таких недоразумений, возникших по нашей вине, было мало. Но, пожалуй, каждый переводчик может вспомнить хотя бы один случай, когда ему приходилось спасать ситуацию в целом или подсоветного, или специалиста.

Однажды, уже после прихода наших регулярных войск, пришлось переводить в египетском батальоне связи в предместье Каира, куда мы поехали с узла связи Главного советского военного советника на машине с досками, чтобы сделать пирамиду для оружия личного состава. Кроме меня в грузовой машине находился начальник узла связи, водитель и два-три рядовых, включая сержанта. С арабским батальоном связи договорились до меня, поэтому, выехав уже в сумерках вечером, долго искали его. Вероятно, прошел целый час в поисках. Наконец, прибыли к связистам, но, оказалось, к другим. Изумленные до крайности, увидев нас в униформе в темноте, наши союзники после длительных объяснений все же решили нам помочь. Они долго звонили своему начальству, тоже до предела изумленному, объясняя то, что произошло. Наконец, сверху дали «добро», и наши солдаты принялись распиливать и строгать привезенные доски на станках, а нас два офицера пригласили на чай.

Сидим, разговариваем. Вдруг вопрос египтян: «А как советские люди относятся к арабам, египтянам?» Мой подопечный, не моргнув глазом, ответил: «Арабы как фашисты, те преследовали и убивали евреев, и эти тоже». Опешив на секунду от такой «находчивости» подполковника, я спокойно перевел что-то за советско-арабскую дружбу. Разговор вновь продолжался в обычном русле, хотя, вероятно, мой соотечественник ждал от арабов соответствующей реакции на свой вопрос. Солдаты скоро закончили свою работу, и мы, попрощавшись с гостеприимными хозяевами, вернулись в Маншиет аль-Бакри.

Я об этом эпизоде не напоминал начальнику узла, зато он, видимо, осознав свою, мягко говоря, оплошность и вероятные последствия ее, очень часто повторял при встрече очередную глупость, называя меня: «Ум, честь и совесть узла связи».

Хочу, однако, повторить, что подобных ситуаций было чрезвычайно мало. Не потому, что нас натаскивала прежняя система – партбюро, партком, разные выездные комиссии и, наконец, высшие инстанции ЦК КПСС, где трудились высокопрофессиональные люди с огромным практическим опытом работы в странах Востока, в том числе в арабском мире.

«Ляпы», не вышеуказанный, конечно, скорее объяснялись национальным характером россиян, застенчивостью, простотой, в какой-то степени скромностью и боязнью поднимать серьезные вопросы.

Не в последнюю очередь, сказывалось и отсутствие большого опыта контактов с иностранцами из-за «железного занавеса», существовавшего во время нескольких поколений советских людей. Отсутствие этого опыта вылилось в неумении общаться с иностранцами, этакую робость. Отсюда – отсутствие у значительного числа советников смелости ставить принципиальные вопросы и добиваться на них ответа, стремление оставаться в тени. Это, кстати, подмечали сами советники. Так, Ступин делал внушения кое-кому из своих подчиненных, которые превращались в чертежников, рисуя различные графики, схемы, таблицы, плакаты с планами боевой и прочей подготовки. У них это получалось очень красиво и профессионально. Подсоветным такая деятельность очень нравилась: и наглядная агитация на высоком уровне, и советник при деле – не вмешивается, не ставит сложных вопросов, мало беспокоит.

Прав был редактор «Аль-Ахрам» Мухаммад Хасанейн Хей-каль, когда, объясняя примерно в 1972 году «несработанность», промахи работы советников как важный показатель несложившихся отношений между СССР и Египтом после выдворения советских военных в 1972 г., писал, что это непонимание в значительной мере сложились из-за «сюсюканья» русских, часто поддакивавших подсоветным вместо спора и дискуссий с ними по тому или иному вопросу. А такие вопросы были: хотя бы поставки так называемого наступательного оружия и целый ряд других.

Вернемся к работе переводчиков. Она была чрезвычайно разнообразна и не ограничивалась только переводом. Встречались как штатные, так и нештатные ситуации. Впрочем, вряд ли существует между ними водораздел. Вспоминаю приезд в Каир то ли маршала Кута-хова, то ли Ефимова. Переговоры маршала с египетской стороной были весьма сложными. После их окончания египтяне дали прием в «Охотничьем клубе» на пирамидах. Маршал сидел очень хмурый, почти мрачный, насупившийся, даже танец живота одной из лучших исполнительниц не мог повлиять на его настроение. Неожиданно танцовщица, услышав мой разговор по-арабски с египетскими генералами, подошла, подняла меня и стала быстро развязывать галстук. Сделать это ей долго не удавалось, в конце концов, затянув узел, она так и не смогла его снять. Военную публику, сидевшую за п-образным столом и успевшую уже оживиться принятием виски, это воодушевило. Однако взгляд маршала по-прежнему был насупленным.

Восточная музыка продолжалась, танцовщица, виляя бедрами, приглашала меня делать те же движения. Я, сгорая от стыда и остолбенев от неловкости, отказывался, она настаивала. Деваться было некуда, и я в такт музыки попытался вильнуть бедром, она поощрительно закивала головой, усиливая темп. Я что-то пытался изобразить под традиционные в этих случаях хлопки арабов. Эти кривляния, продолжавшиеся несколько минут, мне показались вечностью. Русские и египетские генералы гоготали, маршал уже улыбался. Мы с танцовщицей сделали свое дело, ублажив гостя.

Много переводили письменно. В офисе Главного военного советника существовала референтура. Сразу по моем приезде ее возглавлял подполковник Георгий Реутский («Жора») из Одессы. Через некоторое время главным референтом стал полковник Квасюк из Москвы. Не знаю, почему, но так сложилось, что в референтуре работали ребята с английским языком. Устным переводом они занимались, но редко. Основная их обязанность сводилась к письменному переводу наиболее интересных статей из «Иджипшн газетт», из которых затем компоновали небольшие обзоры последних известий. Их печатали девочки из машбюро Жанна, Лена и Надя.

Затем эти обзоры разносили по начальству, подшивали. На основе их переводчики делали политинформацию в клубе на утренних планерках служащих офиса. К этому постоянно привлекали и меня.

Были и другие переводчики в офисе – Олег Колмогоров (с английским) переводил зам. Главного советника Шишеморова, арабист Шамиль Мисир-пашаев – заместителя по политчасти генерала Щукина, арабист Юра Шевцов – зам. Главного советника по общим отношениям генерала Неретина, арабист Коля Лукашонок – начштаба генерала Гареева. Работы этим ребятам у своих генералов хватало, да и покровители у них были высокие. Поэтому, если была потребность референтуры в арабисте, Квасюк чаще посылал за мной.

Тут мне вспоминаются два события, связанные с приходом к власти Анвара Садата (Насер умер 28 сентября 1970 г.). Они говорят о других формах работы переводчика.

1 или 2 мая 1971 г. будущий президент АРЕ выступал перед рабочими Хелуанского промышленного комплекса, как это регулярно делал до кончины Насер. На празднике трудящихся наблюдатели заметили отсутствие среди обычно присутствовавшей элиты Али Сабри. Али Сабри – лидер левых насеристов был связующим звеном между Москвой и Каиром. Потом рассказывали, что советский посол В.М. Виноградов послал своего личного переводчика домой к Али Сабри, который узнал, что тот находится под домашним арестом. 13 мая Анвар Садат совершил переворот, мастерски убрав со своего пути весь цвет политической и государственной элиты Египта – министра внутренних дел Шаарауи Гомаа, военного министра Мухаммада Фаузи, министра информации Фаека, начальника общей разведки, главу президентской администрации, почти все политбюро АСС. Так, А.Садат провозгласил начало «исправительного движения».

Чрезвычайно активный и инициативный начальник штаба Главного военного советника генерал-майор М.А.Гареев, прибывший в АРЕ с должности командира дивизии, с чьей-то наверняка подачи вызвал меня в один из этих майских дней к себе и поставил задачу – переодеться в штатское, направиться в народные кварталы Каира, понаблюдать за антисадатовскими демонстрациями протеста каир-цев, зафиксировать их лозунги, послушать, о чем говорят в народе.

Я выбрал столичный район Атаба, где мы часто бывали студентами два года назад, походил там, понаблюдал, поприслушивался. Ходил смущенный, вероятно, красный от стыда. Мне казалось, что все догадываются о моем задании. Всюду было тихо и спокойно. Шла размеренная торговля. Я разглядывал какие-то ткани, товары. Никаких демонстраций, никакого протеста, никаких лозунгов. Вернувшись в Маншиет аль-Бакри, доложил генералу Гарееву, что мною не было замечено никаких отклонений от нормальной жизни каирцев. Улыбнувшись, начштаба отпустил меня на узел связи.

Второе событие также было связано с генералом Гареевым и Ан-варом Садатом. Убрав, пересажав оппозицию, обвинив ее в создании так называемых центров сил, будущий президент АРЕ стал проводить много встреч с рабочими, интеллигенцией, со студентами и профессорами, с военными. При этом его речи, то спокойные, то взрывного характера, каждый раз продолжались перед аудиторией примерно 2–3 часа.

Поскольку обстановка в Египте тогда, в связи с арестами и преследованиями левых насеристов, была не очень спокойной, генерал Гареев, видимо, пришел к мнению, что выступления Анвара Садата надо фиксировать, переводить. Выбор пал опять на меня. Для этого во время его выступлений в референтуру вносили радиоприемник, ловили соответствующую волну, голос А.Садата, и я начинал сходу переводить, стараясь как можно полнее и подробнее записать на русском речь А.Садата, который говорил на египетском диалекте. Лист бумаги, мною написанный, тут же переходил либо к Вежневцу, либо к Лебакину, которые быстро правили мою запись, иногда переписывали заново. Затем посыльный солдат, стоявший наготове, хватал лист с последним вариантом очередного зафиксированного куска речи А.Садата и бегом несся на второй этаж, в машбюро, где уже в две машинки кипела работа. Через 30 минут после окончания речи А.Садата, машина, стоявшая под парами в гараже офиса, уже летела относительно малолюдным проспектом Салаха Селима в Гизу, в советское посольство. Думаю, что оно, хотя и имело свой штат референтов и переводчиков и свою степень готовности для восприятия речи А.Садата, тем не менее, конечно, не могло составить конкуренцию напористому генералу Гарееву.

Впоследствии Махмуд Ахмедович сделал неплохую карьеру, был на первых ролях в Генштабе Союза, Главным военным советником в Афганистане, а сейчас также занимает ряд высших военных должностей в РФ, включая начальника военной академии. Следует отметить широкий кругозор М.А.Гареева, умение логично доводить до читателей свою точку зрения, полемизировать с оппонентами, отстаивать интересы дела, которому он предан. В частности, вспоминаются его дискуссии относительно необходимости призыва на военную службу студентов, которые он вел с академическими кругами на страницах «Литературной газеты», в том числе с Раушенба-хом, будучи заместителем начальника Генштаба в 70-е годы. Представляется доказательными его научные статьи, в частности, в «Независимой газете» в последние годы, связанные с критикой концепции Резуна о готовности СССР первым нанести удар по Германии на рубеже 30–40-х годов и т. д.

Эти синхронные письменные переводы речей А.Садата продолжались довольно-таки длительное время и порядком поднадоели. Вызывали в любое время суток и дней недели. Один раз это произошло в выходной день, в пятницу. Меня отыскали в Насер-сити-4, в гостях у В.Г.Ступина. Его жена Нила Сергеевна угощала тушеным мясом, фаршированным чесноком (блюдо для нашего брата – холостяка редкое, а потому запомнившееся). Нарочный с узла связи (солдаты и офицеры узла, или батальона связи, помимо своей связист-ской работы, выполняли еще другие обязанности в офисе – несли внутреннюю охрану – снаружи нас охраняли арабы – заступали на дежурство, работали нарочными и т. д.) сообщил, что мне срочно следует прибыть в Маншиет аль-Бакри, потому что ожидается очередное выступление А.Садата. Я послал все и всех подальше. В.Г.Ступин, который слышат этот короткий разговор, покачав головой, сказал мне, что следовало бы поступить иначе – сказать посыльному, чтобы тот доложил, что меня он не нашел – ведь выходной день.

На другой день я убедился в правоте слов этого умудренного жизнью человека. Как только я прибыл на узел связи, мне было объявлено наказание – гауптвахта на 15 суток. Сняли ремень, однако не отвели в соответствующее помещение, расположенное за казармами. Чего-то ждали. Оказалось, что за меня бился с начальством замполит Олег Борисович Щеголь. Его доводы были такими: старший лейтенант Го-рячкин хорошо несет службу, у него нет замечаний на основной работе – в узле связи, где он пользуется авторитетом, Квасюк его уже заездил своими бесконечными вызовами в референтуру, за него пора заступиться, а не наказывать. Такой напор замполита подействовал на мягкого по характеру, только что прибывшего нового начальника узла связи подполковника Рассказова. На гауптвахту я не попал.

Свою службу на узле связи я вспоминаю с теплотой. Она была своеобразной. Очень много приходилось говорить с арабами по телефону. Египтян забавлял и одновременно ставил в затруднительное положение наш позывной «Амулет», созвучный арабскому слову «амалият», что означало «оперативное управление». Так иной раз арабы русских из офиса Главного военного советника («амулет») принимали за советских советников из Оперативного управления в египетском Генштабе.

Доброе слово хочется сказать в адрес дежурных на узле связи Кузьмина, Лагутина, Корпусенкова, Воронина (ставшего впоследствии начштаба узла связи), терпеливо ожидавших моего прихода на работу. Они мне сообщали о неисправности той или иной линии связи, я садился за телефонный аппарат и звонил египетским связистам, после чего шла напряженная с ними работа с целью установления места обрыва линии связи и его устранения. У меня были очень ровные отношения как с рядовыми, прапорщиками, так и с офицерами и руководством узла связи. Те и другие называли меня Геннадий Васильевич, при этом, вероятно, не последнее значение имело то, что я закончил Московский университет.

Территория узла связи блистала чистотой, часто посещавшие египетские офицеры называли его «изящным». Здесь прекрасно кормили, никакого сравнения с «арабским котлом». Нормальные условия службы и быта, а также – после «облома» израильским фантомам – отдыха: бильярд, гитара и пр. Много шуток, здоровых, безобидных, остроумных подколов, розыгрышей.

Молодые, полные сил и здоровья, связисты интересовались буквально всем. На узле связи работали несколько египтян. Помню, переводил разговор моих коллег-офицеров с одним из них – механиком. Оказалось, что у Ахмеда (назовем его так) было четверо жен, то есть полный комплект по Корану. Узнав про это, ребята оживились, спрашивают, какая у него квартира? Двухкомнатная. Оживление возрастает. Как же четыре жены размещаются в двух комнатах? Одна живет на другом фаю Каира. Ее он довольно часто навещает. Вторая жена находится в деревне, работает на небольшом участке земли, ему принадлежащем. Ее он также не забывает. Две остальные проживают с ним. Наверное, живут каждая в своей комнате, интересуются офицеры. Нет. У него одна спальня в квартире. Значит, две кровати? Нет, одна. Максимум удивления. Как же? А вот так, одна с правой стороны, другая с левой… После этого последовал только один вопрос…

Очень хорошо помнится посещение узла связи Алексеем Николаевичем Косыгиным в 1971 г. Он прибыл в Египет загорелым, отдохнувшим, видимо, перед этим побывал в отпуске на Черном море.

Мы, офицеры, стояли недалеко от столовой. Появилась свита во главе с высоким начальством, сопровождавшая А.Н. Косыгина. Был с ними и зам. по тылу батальона связи лейтенант Миша Коваленко. Все входят в столовую. Вдруг дверь ее резко открывается, оттуда выбегает Миша Коваленко и кричит: «Ребята, кто из них Косыгин»? Дружный хохот. Мише быстро сказали, какой он из себя. Хотя портреты членов политбюро висели повсюду, были они и у нас, и всю сознательную жизнь, наверное, сопровождали Коваленко. Вскоре А.Н. Косыгин с сопровождающими выходят из столовой. Выходит очумелый и обезумевший от бремени ответственности Миша. Кто-то из офицеров ему советует: «Миша! Ты бы хлеба нашего, несколько булок предложил Алексею Николаевичу в дорогу, он ведь сегодня улетает в Москву». Миша влетает в столовую и через несколько буквально секунд, стремглав, выскакивает с несколькими буханками белого хлеба, завернутыми в какую-то бумагу и несется что есть духу, боясь опоздать, за угол здания, куда успела скрыться делегация. Не знаю, что там произошло за углом, но через секунд 15–20 из-за угла показался понурый и подавленный Миша с предназначенными для Алексея Николаевича белыми булками. Косыгин так и улетел на самолете в Москву без Мишиных булок.

Благоприятная обстановка для меня на «уютном» узле связи, возможно, была еще и потому, что там я оказался в обществе наших русских, советских парней, вдали от бомбежек, от жутких условий службы в Кене, откуда я прибыл на узел связи, о чем я рассказу чуть ниже.

Одновременно я переводил в находившемся рядом с офисом Главного советского военного советника в Маншиет аль-Бакри, в ста метрах от дома президента Гамаля Абдель Насера, в советском военном госпитале. Госпиталь и узел связи только что прибыли, и работы хватало: параллельно возведению новых объектов, осуществляемых египетскими военно-строительными организациям, происходило развертывание оборудования на узле и в госпитале.

Появились и первые раненые. В неравном бою четырех советских летчиков с двенадцатью «миражами» три пилота погибли, а один благополучно приземлился, но был направлен в госпиталь, так как сломал ногу.

Никогда не изгладится из памяти картина, когда я с начальником госпиталя сопровождал в египетский морг сгоревших в будке управления ракетного дивизиона в результате попадания израильской ракеты советских солдат. Их было восемь парней 19–20 лет, среди них два брата-близнеца. Обугленные, они все были близнецами, только лейтенант, командир расчета, стоявший, видимо, поодаль, не попал под напалм, а был сражен осколками ракеты. С вытянутой рукой, его никак не могли поместить в узкую холодильную камеру морга, так и оставшуюся незакрытой с высунувшейся наружу рукой лейтенанта.

По моим подсчетам, во время боевых действий 1969–1970 гг. в Египте погибло от 30 до 40 советских военнослужащих, из которых примерно половина принадлежала к аппарату советников, другая – к нашим регулярным войскам, прибывшим в эту страну в соответствии со специально разработанной операцией под кодовым названием «Кавказ».

Возвращаясь к переводу, столь многогранному и порой непредсказуемому, хочу поделиться еще одной его стороной.

Припоминаю два случая, когда пришлось неожиданно отвечать арабам сразу, без передачи советнику и ожидания его ответа. Одним из них был мой ответ на реплику египетского офицера. Произошло это на совещании в Кене (недалеко от Асуана), в котором приняли участие наряду с офицерами дивизии и египетские офицеры местного кенского военного гарнизона. В.Г.Ступин поставил вопрос о возможности проживания советников в самом городе Кена. Я перевел его. Тогда бросает реплику египетский полковник из местного гарнизона: «Русские ху-бара живут на канале, и ничего, а вам подавай гостиницу». Меня как будто подбросило и, не переводя Ступину, я тут же отвечаю полковнику: «Офицеры Кенского гарнизона также живут в лучших условиях, чем офицеры нашей дивизии и египетские офицеры на канале».