Текст книги "Потерянная Россия"

Автор книги: Александр Керенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц)

Наслушавшись дискуссий, вызывавших «во всей стране сильное раздражение», Временное правительство 27 марта прервало эти споры декларацией, в которой заявило: «Цель свободной России – не господство над другими народами, не отнятие у них национального достоинства, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов». В своей газете «Речь» Милюков (он был ее главным редактором) декларацию правительства опубликовал, но тут же пояснил, что она «ничем не связывает министра, определяющего внешнюю политику».

Это заявление, комментирует Керенский, «произвело эффект разорвавшейся бомбы», в результате чего серьезно пострадал «с трудом укреплявшийся авторитет самого Временного правительства». Милюкову был предложен другой пост в кабинете – министерство просвещения, от которого он возмущенно отказался и подал в отставку. Демонстративно подал в отставку и военный министр Гучков, которому дали понять, что он «не в силах препятствовать хаосу, развалу армии и флота».

После этих отставок особенно остро встал вопрос о преемнике Гучкова. Князь Львов, проведя консультации с командующими всех фронтов, вызвал к себе Керенского. «С точки зрения всех командующих, – сказал премьер, – только вы являетесь подходящим кандидатом… Нам нужен человек с вашим положением, которому доверяют страна и армия. Ваш долг – согласиться занять этот поет, и вы не вправе отказываться». Керенский такого поворота дела не ожидал и потому, спрашивая совета у Верховного [3]3
  Верховский Александр Иванович (1886–1938) – генерал-майор (1917), военный теоретик и историк. В июле-августе 1917 г. командующий войсками Московского военного округа, в сентябре-октябре военный министр Временного правительства. Выступал за выход России из войны, за что был отправлен в отставку. Эмигрировал в Финляндию. Автор мемуаров «На трудном перевале» (М., 1959)


[Закрыть]главнокомандующего М. В. Алексеева, не удержался от вопроса: «А нет ли у вас кандидата из военных?» Алексеев ответил: «Мы полагаем, что в нынешний момент пост военного министра не должен занимать генерал».

Апрельский правительственный кризис привел к созданию первого коалиционного кабинета. В него помимо эсера Керенского вошли лидеры левых партий и Совета рабочих и солдатских депутатов: трудовик П. Н. Переверзев, народный социалист А. В. Пешехонов, эсер В. М. Чернов, меньшевик И. Г. Церетели. «Новое коалиционное правительство, – подвел итог Керенский, – впервые после революции получило возможность управлять, требовать и приказывать», не согласовывая своих действий с Советом. Двоевластию первых двух месяцев революции был положен конец.

Начать свою деятельность новый военный министр принужден был с поездок по фронтам: требовались срочные меры против деморализации войск, участившегося дезертирства и расправ с офицерами, а еще более – против пораженчества в войне: «большевистская зараза быстро распространилась по телу армии», «были роты, полки и даже целые дивизии, где доминировали большевистские пораженцы и платные германские агенты», где приказы не выполнялись, где правили демагоги и приспособленцы.

«Князь Львов, – вспоминает Александр Федорович, – как правило, обращался ко мне с просьбой отправиться в тот или иной район беспорядков, с тем чтобы живым словом сбить волну анархических настроений и оказать моральную поддержку здоровым и созидательным силам». Именно в эти месяцы к Керенскому приклеилась кличка «главноугова– ривающий русской революции».

Когда Керенский был «в ударе», он действовал магнетически даже на очень враждебно настроенную толпу. Таким не раз видел его на фронте Ф. А. Степун, сопровождавший министра в качестве главного редактора газеты «Армия и флот свободной России». Стоя в своем автомобиле, Керенский произносил перед жадно внимавшими ему фронтовиками речь за речью: «Его широко разверстые руки то опускаются к толпе, как бы стремясь зачерпнуть живой воды волнующегося у его ног народного моря, то высоко подымаются к небу. В раскатах его взволнованного голоса уже слышны столь характерные для него исступленные всплески. Заклиная армию отстоять Россию и революцию, землю и волю, Керенский требует, чтобы и ему дали винтовку, что он сам пойдет впереди, чтобы победить или умереть. Я вижу, как однорукий поручик, нервно подергивая лицом и телом, стремительно подходит к Керенскому и, сорвав с себя Георгиевский крест, нацепляет его на френч военного министра… Приливная волна жертвенного настроения вздымается все выше: одна за другой тянутся к Керенскому руки, один за другим летят в автомобиль Георгиевские кресты, солдатские, офицерские. Бушуют рукоплескания» (Бывшее и несбывшееся. Т. 2. С. 77).

Выступления министра были для армии ничуть не менее действенными, чем им же подписанные в эти дни приказы об ответственности за уклонение от воинской службы и «О правах военнослужащих». Готовилось вместе с союзниками июньское наступление. «Вся Россия пребывала в лихорадочном ожидании. Пойдут ли войска вперед?» (Керенский А. Ф. Русская революция: 1917. С. 202). И главное, что удалось выявить Керенскому, объезжая войска, державшие фронт: «Пойдут!»

К этому времени относится первая и единственная встреча Керенского с Лениным (вопреки утверждениям некоторых биографов, считающих, что они встречались еще в гимназические годы). Произошло это на Всероссийском съезде Советов рабочих и солдатских депутатов, где 9 июня они обменялись резкими обвинениями. Ленин, выслушав заявление министра Церетели о том, что в России нет политической партии, готовой взять власть, сказал: «Я отвечаю: “Есть! Ни одна партия от этого отказываться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком”» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. 5–е изд. Т. 32. С. 267). Как вспоминает участник съезда Ф. А. Степун, «Ленину с большим ораторским подъемом и искренним нравственным негодованием возражал сам Керенский. С легкостью разбив детски – примитивные положения Ленина, он все же не уничтожил громадного впечатления от речи своего противника, смысл которой заключался не в программе построения новой жизни, а в пафосе разрушения старой» (Бывшее и несбывшееся. Т. 2. С. 104).

«Не знаю, о чем думал Ленин, слушая меня, – вспоминает Керенский. – Даже не знаю, слушал ли он или прислушивался к реакции присутствующих. Он не дождался конца моей речи, покинул зал с опущенной головой, с портфелем под мышкой, почти незаметно прошмыгнув между рядами» (Русская революция: 1917. С. 200). Вслед за Лениным ушли его соратники: их с нетерпением ждали в другом месте – там, где спешно готовилось вооруженное выступление под большевистским лозунгом «Долой министров – капитал истов!».

Заявленная Лениным на съезде Советов попытка вырвать власть у «временных» стала эпицентром нового правительственного кризиса. «Кризис неслыханных размеров надвинулся на Россию…» – писал Ленин (Полн. собр. соч. Т. 32. С. 362). 3–5 июля ленинцы решились на восстание, что явилось для Керенского полной неожиданностью. Тогдашние политтехнологи предостерегали его от «правой» опасности (когда из правительства вышли сразу три кадета, создав тем самым министерский кризис), но беда пришла с прямо противоположной стороны – слева: большевики впервые громко заявили о себе.

По странной случайности, 3–6 июля сошлись два события, которыми «Россия была потрясена и ошеломлена»: «скомбинированным ударом – большевистской попыткой “прорвать внутренний фронт” в Петербурге и действительным прорывом фронта 11 – й армии немцами у Тарнополя». Ленинский удар в спину революции, отмечает Керенский, был отбит «почти мгновенно»: уже через день правительственные войска заняли «ленинскую цитадель» – особняк Кшесинской. Тогда же по распоряжению Керенского были арестованы руководители и участники восстания: Л. Д. Троцкий, Ф. Ф. Ильин (Раскольников), Л. Б. Каменев, М. Ю. Козловский, А. В. Луначарский, А. М. Коллонтай и другие. Избежали ареста только Ленин, Г. Е. Зиновьев, А.А. Парвус (Гельфанд), Я. С. Ганецкий (Фюрстенберг) и С. Г. Рошаль, успевшие скрыться в Финляндии. Однако напугали аресты многих.

Среди испуганных оказался глава Временного правительства Г. Е. Львов. Деликатный миротворец, устраивавший и левых, и правых, он вынужден был срочно просить об отставке, а уходя, сказал: «Для того, чтобы спасти положение, надо было разогнать Советы и стрелять в народ. Я не мог этого сделать. А Керенский это может». И предложил его вместо себя. Но Львов ошибался: «разогнать», «стрелять» – означало выступить диктатором. Гуманист и демократ Керенский, решительный противник любой диктатуры, сделать этого тоже никак не мог. Он и против бунта Корнилова, как увидим далее, выступил только для того, чтобы не дать восторжествовать диктатуре генеральской, которая, как считал он, пострашнее любой другой.

8 июля был сформирован второй коалиционный кабинет, который был объявлен как «правительство спасения революции». В нем Керенского избрали председателем с оставлением за ним поста военного и морского министра. В состав коалиции наряду с известными (Н. В. Некрасов, М. И. Терещенко, А. В. Пешехонов, В. М. Чернов) вошли также восемь новых политических фигур, представлявших все слои общества. Однако и этому кабинету не удалось вывести страну из состояния разрухи, войны и противоборства полярных политических сил.

Встревоженный более чем когда‑либо, Керенский созывает Государственное совещание (оно проходило 12–15 августа 1917 года в Москве в Большом театре), где выступает с речью – самой исповедальной из всех, какие он когда‑либо произносил. «Какая мука все видеть, все понимать, знать, что надо делать, и сделать этого не сметь!» – воскликнул он и на целую минуту замолк, борясь с волнением. В этой паузе любимец толпы позволил залу впервые почувствовать, сколь сильна и опасна переживаемая им «агония воли».

Вернувшись в столицу, он жалуется Савинкову: «Я умер, меня уже нет. На этом Совещании я умер».

В те же дни И. А. Бунин записывает в своем дневнике:

«13 августа.Кажется, одна из самых вредных фигур – Керенский. И направо и налево. А его произвели в герои.

14 августа.Царские почести Керенскому, его речь – сильно, здорово, но что из этого выйдет? Опять хвастливое красноречье…» (Бунин И. А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. М.: Худож. литература, 1988. С. 372).

И действительно: желаемого результата совещание не дало; не прошло и месяца, как снова понадобилось перетасовывать правительственные портфели: 26–30 августа страну всполошил мятеж Корнилова. Даже и сейчас историки осторожничают, когда рассуждают о том, кто же был более прав: доблестный генерал, вовлеченный в политические распри, или все‑таки Керенский, не менее генерала желавший России избавиться от терзавших ее смут и стать демократической, свободной республикой?

Сам Керенский в мае 1919 года констатировал: «Заговор и восстание Корнилова открыли двери большевикам!» (см. в нашем издании очерк «Легенда о г. Савинкове. О восстании генерала Корнилова»). Это политическое резюме он не раз повторит, дополняя и уточняя, в других публикациях. «Попытка генеральского восстания, – итожит Керенский, – снова разрушила всякую дисциплину в армии. Убила авторитет не только верховного командования, но и самого Временного правительства».

России уже не могли помочь ни «пожарные» меры спасения, намеченные Демократическим совещанием 14–22 сентября 1917 года, ни шаги, предпринятые третьим коалиционным правительством (оно было спешно сформировано 25 сентября). В нем за Керенским опять оставили пост председателя, но добавили к тому назначение Верховным главнокомандующим.

7 октября 1917 года в Мариинском дворце, в резиденции бывшего Государственного совета, Керенский открыл заседание только что созданного Предпарламента (Временного совета Российской Республики). Снова собрался цвет российской интеллигенции. «Все эти люди, – вспоминал Керенский, – отдавали себе ясный отчет в том, что происходит в России, и прекрасно понимали, что нужно сделать, чтобы спасти ее.

Но никто из них не знал, как сделать то, что сделать нужно, как найти точку приложения своей, направленной против большевиков, воли».

Требовалось упредить захват власти Лениным. Но как?

24 октября Керенский выступил в Предпарламенте с заявлением, поддержанным резолюцией, о «состоянии восстания». Большевики тотчас демонстративно покинули заседание, а под утро силами Кексгольмского полка учинили разгон Предпарламента.

Всю ночь с 24 на 25 октября Керенский вел экстренное заседание правительства. Разошлись отдыхать под утро. В Зимнем дворце оставались только министр – председатель, А. И. Коновалов и М. Н. Кишкин. А в городе в эти часы уже осуществлялся – планомерно и стремительно – государственный переворот. В устье Невы вошли корабли Балтфлота. Прогремел выстрел «Авроры». На улицах хозяйничали патрули и отряды Красной гвардии; ими были захвачены почта, телефонная станция, большинство правительственных зданий. Телеграфные аппараты начали отстукивать: «Всем! Всем! Всем! Временное правительство свергнуто!» Обо всем этом Керенский узнал лишь тогда, когда в его кабинет вбежали адъютанты и предложили без промедлений покинуть Петроград.

«Даже сегодня, – напишет Керенский в 1965 году, – иностранцы не без легкого смущения иногда задают мне вопрос, правда ли, что я покинул Зимний дворец в одеянии медсестры! Можно простить иностранцам, поверившим столь гнусному утверждению. Но ведь эта чудовищная история до сих пор предлагается массовому читателю в Советском Союзе. В серьезных исторических исследованиях, опубликованных в Москве, дается правдивая версия моего отъезда из Петрограда в Гатчину, а в большинстве учебников истории вновь и вновь повторяется ложь о том, будто я спасался бегством, напялив на себя дамскую юбку, и все это делается ради того, чтобы дурачить людей и в России, и в других странах».

Карикатурный вариант вранья жив и сегодня, хотя уже опубликованы десятки свидетельств о том, как все было на самом деле. Керенский под угрозой расправы бежал из Зимнего дворца «в своей обычной полувоенной одежде», в том самом френче, в каком мы видим его на многих фотоснимках; вместе с помощником командующего Петроградским военным округом Кузьминым он выехал на автомобиле в Гатчину – туда, где располагались войска, пока еще преданные Временному правительству.

Документально установлено, что в дни с 27 по 31 октября Керенский, сняв с себя обязанности главковерха и возложив их на генерала П. Н. Краснова, занимался с ним подготовкой «освободительного похода» на большевистский Петроград. Из затеи, однако, ничего не вышло: сил Для похода было собрано слишком мало: пять – шесть казачьих сотен красновского 3–го корпуса; остальные части держали фронт против немцев и оставались на позициях под Петроградом.

Историю бегства Керенского из Гатчины его главные фигуранты истолковали так противоречиво, что историки, не найдя подтверждений ни той, ни другой версии, приводят их обе. «В три часа дня, – вспоминает Краснов, – ко мне ворвался комитет 9–го Донского полка с войсковым старшиною Лаврухиным. Казаки истерично требовали немедленной выдачи Керенского, которого они сами под своей охраной отвезут в Смольный», на что генерал ответил категорическим отказом: «Предателями казаки никогда не были… Предавать человека, доверившегося нам, неблагородно». И, когда комитетчики ушли, Краснов тотчас предупредил Керенского об опасности и предложил ему немедленно покинуть Гатчинский дворец. «Как ни велика вина ваша перед Россией, – сказал он ему, – я не считаю себя вправе судить вас. За полчаса времени я вам ручаюсь» (Краснов П. Н. Атаман. М.: Вагриус, 2006. С. 381).

Приведя версию генерала, Керенский комментирует: «Все это сплошной вздор и вымысел» («Гатчина»). Краснов в тот день, 1 ноября, убеждал свергнутого премьера «отправиться в Петроград для переговоров с Лениным», что и вынудило Александра Федоровича «спасаться бегством». «Через несколько секунд, – пишет он, – я превратился в матроса довольно нелепого вида: рукава куртки были слишком коротки, а мои коричневые башмаки совсем не гармонировали с обмотками, матросская шапка была слишком мала и торчала на макушке. Маскировка заканчивалась выпуклыми автомобильными очками» («Моя жизнь в подполье»). Его вывели к автомобилю и под охраной солдат с гранатами вывезли из Гатчины.

Как он пережил свой крах, Александр Федорович написать в своих мемуарах не пожелал. Не станем и мы гадать, какими были для него те сорок дней, что он провел в лесном убежище под Лугой, скрываясь от ареста и неминуемого расстрела. Скажем лишь, что, выйдя из подполья, он до последнего часа своего пребывания на родной российской земле отказывался понять, что его время стремительно убегало в прошлое. Страна вверглась в гражданскую войну, в которой правили уже не столько политики, сколько генералы.

Министр – председатель еще какое‑то время метался по войскам, взывая: «Опомнитесь!», агитируя: «Поддержите Учредительное собрание!», то самое, которое в январе 1918 года большевиками было разогнано (Ленин приказал стрелять, если не уйдут). Как и Временное правительство, этот орган власти ленинцам был не нужен, потому что в нем им удалось получить лишь 175 из 707 мест. Избранников народа постигнет страшная участь: и года не пройдет, как начнутся аресты небольшевистских делегатов; многих казнят, остальные спасутся бегством за пределы России.

В начале мая 1918 года Керенский с рукописью книги «Дело Корнилова» тайно приехал в Москву. Отпустив бороду и усы («вид студента – нигилиста 60–х годов»), он скрывался на конспиративной квартире. Здесь в течение месяца устраивались его встречи с политическими единомышленниками. Представители патриотической, антибольшевистской и антигерманской России предполагали создать всероссийское демократическое правительство, которому надлежало вступить в переговоры со странами – союзницами. С этой миссией решено было послать за границу Керенского: «Меня делегировала Россия, которая отказалась признать сепаратный мир с Германией. Моя задача состояла в том, чтобы немедленно заручиться военной помощью союзников для восстановления русского фронта и тем самым обеспечить России место среди союзных стран на предстоящих мирных переговорах».

В июне 1918 года Керенский, совершив на английском тральщике плавание по штормящему Северному Ледовитому океану, перебрался из Мурманска в порт Тюрсо на Оркнейских островах, а оттуда – в Лондон.

Переезжая из Лондона в Париж, из Парижа в Берлин, он предпринимает попытки напомнить о себе зарубежным политикам. «Он считал себя единственным и последним законным главой российского государства, собирался действовать в соответствии с этим принципом, но в этом своем убеждении сторонников не нашел» (Берберова Н.Курсив мой. М.: Согласие, 1996. С. 357).

Знавших Керенского в изгнании не переставала удивлять долго не оставлявшая его самонадеянность. Он не без упрямства продолжал верить в то, что, как в 1917–м, стоит ему позвать, и за ним пойдут – войска, народ, – ринутся громить большевиков. Однако сколько ни взывал он – речами, статьями, – понимание находил все реже и реже.

В эмигрантской деятельности Керенского на первый план все более выходила журналистика. Наконец он окончательно приходит к решению: отныне он, прежде всего, публицист, политический обозреватель и комментатор событий, мемуарист, благо словом владел Александр Федорович превосходно. Тут нежданно – негаданно он встретил поддержку: президент Чехословацкой Республики Томаш Масарик и министр иностранных дел Эдуард Бенеш отозвались на предложение Керенского создать фонд для проведения в эмиграции политической, пропагандистской и культурной работы. Как позже выяснилось – на деньги из золотого запаса России, вывезенного чехословацким корпусом.

На парижском совещании ближайших единомышленников (в основном эсеров), которое Керенский провел в начале июля 1920 года, было определено, на какие цели следует направить полученную помощь: как распорядитель фонда Александр Федорович выступил соучредителем главных эсеровских изданий – журналов «Современные записки» (Париж, 1920–1940) и «Революционная Россия» (1920–1931; субсидии с августа 1921 года), газет «Воля России» (1920–1932) и «Дни» (1922–1932).

Первой – с 12 сентября 1920 года – начала выходить в Праге «Воля России», где Керенский активно печатается. Пишет он, конечно же, о России: Александр Федорович ревностно следил за всем, что происходило «в стране творцов коммунистического строя». Из журнально – газетных публикаций 1920–1921 годов (60 статей, речей, докладов, мемуарных очерков) сложилась первая книга его политического дневника – «Издалёка» (Париж, 1922), представляя которую читателям, он пояснял: «Три с половиной года приходилось мне издалёка, прислушиваясь к России, отстаивать на страницах иностранной и зарубежной русской печати жизненнейшие интересы Родины, утверждая вместе с тем великую, непреходящую ценность достижений Февральской революции и вскрывая перед общественным мнением глубоко реакционную сущность не только генеральского, но и большевистского самовластья».

29 октября 1922 года в Берлине выходит первый номер газеты «Дни», которая сразу становится в ряд авторитетных эмигрантских изданий. Здесь ежедневно, расхаживая по кабинету, «Керенский диктовал свои передовые громким голосом, на всю редакцию. Они иногда выходили у него стихами», – вспоминает Н. Н. Берберова. «Дням» охотно отдавали свои произведения М. А. Осоргин и М. А. Алданов (они были редакторами литературного отдела), К. Д. Бальмонт и И. А. Бунин, З. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковский, Б. К. Зайцев и А. М. Ремизов, И. С. Шмелев и М. И. Цветаева.

В сентябре 1925 года «Дни» переезжают в Париж и с 9 сентября 1928 года становятся еженедельным журналом. И хотя, как и прежде, здесь печатают свои стихи и прозу лучшие писатели зарубежья, на ведущее место в своем издании редактор Керенский вывел полемическую злободневную публицистику. Это был прежде всего его собственный политический дневник «Голос издалёка». Им в 1928–1933 годах открывались все 173 книжки журнала (в каждой по две – четыре нумерованные статьи). 485 – номер последней публикации. За нею – не один том страстной публицистики Керенского. Она, эта цифра, подвела итог пятилетия жизни Керенского, показала, с каким самозабвенным напряжением он может работать, снова открыла современникам человека яркого и темпераментного, такого, каким он был в свои лучшие годы.

В журнале Керенскому удалось собрать авторитетный актив; Н. А. Бердяев, Е. К. Брешко – Брешковская, И. И. Бунаков (Фондаминский), М. В. Вишняк, Е. Д. Кускова, А. П. Марков, Е. Ю. Скобцова (Кузьмин на – Караваева, в монашестве мать Мария), С. М. Соловейчик, Г. П. Федотов, Ю. А. Ширинский – Шихматов.

Александр Федорович снова, как и в 1915–1917 годах, любит бывать у Мережковских, он желанный гость в их литературном кружке «Зеленая лампа» и на воскресных чаепитиях. В их доме на улице Колонель Бонне № 11–бис, который хорошо знал эмигрантский Париж, в 1927–1939 годах Керенский встречался, беседовал, спорил с Г. В. Адамовичем, М. А. Алдановым, И. А. Буниным, Н. Н. Берберовой, Н. А. Бердяевым, Б. К. Зайцевым, Г. В. Ивановым И. В. Одоевцевой, Ю. К. Терапиано, Н. А. Тэффи, В. Ф. Ходасевичем, И. И. Фондаминским, Л. И. Шестовым…

Встречи с ним ошеломляли, особенно новичков. «Я знакома со многими знаменитыми людьми, но с таким знаменитым человеком, как он, мне еще не приходилось встречаться… Ведь это тот самый Керенский, воплощавший свободу» (Одоевцева И. В. На берегах Сены // Избранное. М.: Согласие, 1998. С. 630). «Присутствие Керенского создавало в гостиной всегда праздничную атмосферу. Я мог поклясться, что иногда различал лавровый венок на его голове, постриженной ежиком» (Яновский B. C.Поля Елисейские. СПб., 1993. С. 131). «Больше всего пленяло то, что, как пытливо я ни всматривался, ища следов семимесячного головокружительного наваждения – сколько общественных деятелей до конца дней своих цеплялись за мимолетно полученные от революции звания сенаторов, министров, членов Учредительного собрания и т. д., – у Керенского никаких следов не сохранилось, за исключением вполне простительного, слишком субъективного отношения к своим более удачливым преемникам и упрямого деления революции на февральскую – пай и октябрьскую – бяка» (Гессен И. В. Вдвух веках: Жизненный отчет // Архив русской революции. Т. 22. Берлин, 1937. С. 367).

Любитель выступать с речами, Керенский в эмиграции делает это все реже. Может быть, потому, что в публике нет – нет да встречались те, кто выкрикивал оскорбления в его адрес, не давая говорить, освистывал каждое его слово. Однажды (это было в Нью – Йорке в 1927 году) в зале, где он читал лекцию о десятилетии Февраля, собралась пятитысячная толпа, которой правили злобно оравшие монархисты и бывшие военные; одна дама – аристократка выбежала на сцену с букетом цветов, но, подойдя к Керенскому, не букет вручила, а трижды ударила его по лицу.

Все это не могло не выводить Керенского из равновесия. Как пишет Н. Н. Берберова, «такой человек, как он, то есть в полном смысле убитый1917 годом, должен был нарастить себе панцирь, чтобы дальше жить: панцирь, клюв, копи» (Курсив мой. С. 350). Об этом же хорошо сказала и Зинаида Гиппиус. Рассуждая о том, что эмигрантские политики «доброго, старого образца» к 1930–м годам стали «телами инородными», она делает важную оговорку: «Есть, впрочем, одно исключение: молодой среде оказался не чужд известный наш “политик”, – Керенский. Наблюдая со стороны, вижу: и разноголосица, и нелепые, подчас, споры, – но Керенский для “молодежи” в какой‑то степени “мы”. Почему? Да опять потому, что он живет, как ни в чем не бывало, с молодым свойством изменяться – переменяться, двигаться во времени; потому что он уже не политик – интеллигент довоенного образца, ни даже “главноуговаривающий” 17–го года. Он переменялся – изменялся вместе с переменой времен» (На парижских улицах запахло порохом // Сегодня. Рига. 1934. 29 апреля).

Это подтверждал и сам Керенский – своим политическом дневником «Голос издалёка», тем, что был начат в «Днях» и продолжился в 1936–1940 годах в журнале «Новая Россия» (читая дневник, П. Б. Струве назвал его «самым умным и полезным в эмиграции»). Нетрудно догадаться, о чем писал Александр Федорович. Конечно же, опять и опять о главном годе своей жизни, о «своем Феврале», о его последствиях и уроках, а также о той России, которая пошла не за ним, а за Ульяновым – Лениным и Сталиным.

Почему, оказавшись в изгнании, Керенский более полувека с настойчивым постоянством возвращался к «своему Февралю», вновь и вновь разъясняя его цели, значение, уроки? Ответ находим у него же: «Я знаю, что не только иностранцы, но и большинство россиян, по обе стороны рубежа, знакомы с историей Февральской революции и с деятельностью ее правительства почти исключительно по памфлетамзащитников правой или левой диктатуры или по рассказам сторонников павшей монархии… Русская печать питается легендами, враждебными Февралю и его правительству» («Политика Временного правительства»).

В начале 1938 года Керенский принял приглашение приехать с лекциями в США. И уже 2 марта в Нью – Йорке состоялось его выступление. «Взгляните на карту Европы, – говорил Керенский. – Испанию пожирает огонь гражданской войны. Северная Африка медленно минирована. Средиземное море превращено в осиное гнездо. Фашисты и коммунисты пользуются малой гражданской войной в Палестине, чтобы разжигать националистические страсти в мусульманских странах. Балканы постепенно отрываются от Лиги Наций, дабы следовать за Германией… Вместо всеобщего разоружения – пламя войны все разрастается, и все ярче его зловещее зарево» («В защиту демократии»). Размышления русского политика о войне и мире прозвучали для американцев пророчески: тысячная аудитория Тоун – холла, самого большого зала в США, с жадностью внимала каждому его слову.

Главные газеты и журналы Соединенных Штатов растиражировали полные тексты не только этой, но и других речей Керенского, с которыми он тогда выступил в Бостоне, Филадельфии, Чикаго, Вашингтоне, Детройте, Торонто…

Керенский вернулся в Париж, но, как оказалось, не надолго: как и предупреждал он, началась Вторая мировая. Гитлер, быстро оккупировавший пол – Европы, вторгся и во Францию. 11 июня 1940 года в пять утра, накануне падения Парижа, Берберова проводила и Керенского, и его вторую жену – австралийку Терезу Лидию Триттин (Нелл; 1909–1946) на вокзал. Они уехали (точнее, бежали, как и многие в те дни) сперва в Испанию, а оттуда – в США: у Гитлера, как и у Сталина, Керенский значился в списке врагов, подлежащих уничтожению.

Когда гитлеровцы вторглись в Советский Союз, перед русским зарубежьем встал один и тот же вопрос: «С кем вы, эмигранты?» Выступая 27 июня 1941 года по американскому радио, Керенский сказал: «Я объявляю от имени огромного большинства русского народа внутри России и за границей, что мы берем на себя обязанность служить нашей стране, несмотря на кремлевскую диктатуру… Мы, настоящие русские патриоты за границей, без различия партий или социальных положений, всем сердцем и всей душой поддерживаем страшную борьбу русской армии» (Новое русское слово. 1941. 28 июня).

Этот призыв услышали и поддержали тысячи российских патриотов во всех уголках эмигрантского рассеяния. Керенского же особенно порадовало то, что среди тех, кто думал так же, как он, были почти все его «старые знакомые», «друзья и недруги»: политики П. Н. Милюков, B. М. Чернов, П. П. Юренев, Ф. А. Степун, И. И. Фондаминский (погиб в Освенциме), В. А. Маклаков, генерал А. И. Деникин, деятели культуры C. В. Рахманинов, А. Н. Бенуа, М. А. Алданов, Н. Н. Берберова, И. А. Бунин, Б. К. Зайцев, мать Мария (погибла в Равенсбрюке), М. А. Осоргин…

В конце 1950–х годов Александр Федорович получает приглашение поработать в Стенфордском университете и Гуверовском институте войны, революции и мира. Ему поручают исследовать и подготовить к печати хранящиеся в институтском архиве подлинные документы Временного правительства. Александр Федорович со всей добросовестностью отнесся к этому поручению. Чтение текстов словно вернуло ему молодость, позволило еще раз заглянуть в те лучшие, ни на миг не забываемые им дни. В 1961 году трехтомный сборник «The Russian Provisional Government, 1917» вышел в свет. Это был подарок Керенского самому себе – к восьмидесятилетию. Александр Федорович сопроводил издание обстоятельной вступительной статьей и комментариями. Изучая эти и другие книги Керенского, исследователи все более убеждаются: другим первоисточникам крайне трудно соперничать с его свидетельствами. Любые отклонения от правды, малейшие искажения фактов Керенский побивает документами, ссылками на которые полны его мемуары и которые в подлинниках предстали наконец перед читателями (к сожалению, пока зарубежными).