Текст книги "Потерянная Россия"

Автор книги: Александр Керенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

– А Краснов? – спросил я.

– Он был и уже уехал назад в Остров.

– Но позвольте, генерал, я же просил вас прислать Краснова ко мне.

Насколько помню, на это восклицание ответа не последовало. Во всяком случае, я его не помню. Да и не все ли мне равно, что ответил генерал. Его преступное уклонение от исполнения своего долга было очевидно, и я торопился от него отделаться. У меня не было никаких колебаний. Я должен вернуться в СПб, хотя бы с одним полком. Обсудив вместе с генералом Барановским [166]166
  Барановский Владимир Львович (1882–1936) – генерал-майор. В 1917 г. полковник, начальник кабинета военного министра, затем – министра-председателя Временного правительства Керенского (его родственник и доверенное лицо)


[Закрыть]и моими молодыми спутниками создавшееся положение, я решил немедленно ехать в штаб – квартиру 3–го конного казачьего корпуса в Остров, а если там ничего не выйдет, продолжать путь в Ставку в Могилев. В ожидании автомобиля я прилег отдохнуть. В ночной тишине, казалось, слышен был стремительный бег секунд, и сознание, что каждый потерянный миг толкал все в пропасть, было прямо невыносимо. Никогда еще так не ненавидел я этот бессмысленный бег времени все вперед, все вперед… Вдруг звонок у парадной двери. Краснов со своим начальником штаба. Желает сейчас же меня видеть. В зале меня дожидались оба офицера. Оказывается, получив от генерала Черемисова моим именем приказ, отменявший начатое движение на СПб, генерал Краснов в подлинности этого приказа усомнился и вместо отъезда в Остров стал тут же ночью разыскивать меня. «А я, генерал, только что должен был уехать к вам в Остров, рассчитывая на ваш корпус и предполагая, несмотря ни на какие препятствия, идти на СПб».

Было решено, что мы сейчас вместе выезжаем в Остров, с тем чтобы в то же утро с наличными силами двинуться к столице. Здесь, чтобы легче понять все последующие роковые события, нужно на минуту остановиться и вспомнить прошлое 3–го конного корпуса, с которым судьбе угодно было связать последнюю попытку Временного правительства спасти государство от большевистского разгрома. 3–й конный корпус был тот самый знаменитый корпус, который во главе с Дикой дивизией под командой генерала Крымова был брошен генералом Корниловым 25 августа против Временного правительства. После «неудачи» деморализованные части этого корпуса были разбросаны по всему Северному фронту. Вот почему вместо «корпуса» я нашел в Острове лишь несколько полков. С другой стороны, самое участие в Корниловском походе сильно понизило дух корпуса, разрушило в значительной степени воинскую дисциплину и поселило глубокое недоверие к офицерству в строевом казачестве. Офицеры же, в свою очередь, никак не могли примириться с крахом корниловского начинания и ненавидели всех его противников, в особенности, конечно, меня… Сам генерал Краснов держал себя в сношении со мной с большой, но корректной сдержанностью. Он был, вообще, все время очень, как говорится, себе на уме. Однако у меня сразу создалось впечатление, что он лично готов все сделать для подавления большевистского мятежа.

Поздней ночью мы выехали в Остров. На рассвете были там. Данный по корпусу приказ об отмене похода, в свою очередь, был отменен. Поход на Петербург – объявлен. Мы не знали тогда, что правительство, на помощь которому мы спешили, уже во власти большевиков, а сами министры сидят в Петропавловской крепости. Но мы воочию наблюдали, с какой стремительной быстротой петербургские события отзывались на фронте, разрушая дисциплину и едва налаженный после Корнилова порядок. Не успели мы въехать в Остров, как стали уже кругом поговаривать о том, что местный гарнизон решил прибегнуть к силе, дабы не выпустить казаков из города. Действительно, присутствуя утром по просьбе генерала Краснова на собрании гарнизонных и казачьих делегатов, я сам мог убедиться, что каждый лишний час промедления в городе делал самое выступление корпуса из Острова все более гадательным. Постепенно вокруг самого здания штаба 3–го корпуса скапливалась, все разрастаясь, солдатская толпа, возбужденная 1 и частью вооруженная.

Наконец около десяти часов утра с вокзала сообщили, что воинские поезда готовы к погрузке. Наши автомобили пошли к станции, конвоируемые казаками, напутствуемые ревом и угрозами разнузданной солдатчины. На вокзале новые серьезнейшие затруднения. Псков под разными предлогами, чтобы парализовать наше начинание, не давал пути нашим поездам. Только мое личное присутствие среди войск в конце концов помогло устранить препятствие. С большим опозданием поезда, груженные эшелонами 3–го конного корпуса, двинулись в путь. Вся «боевая мощь» корпуса сводилась к 500–600 казакам и к нескольким пушкам. С этими «силами» мы решились, однако, во что бы то ни стало пробить себе дорогу к СПб, не ожидая никаких подкреплений и нигде не останавливаясь. Теперь я думаю, что это была ошибка непоправимая. Если бы в то утро, 26 октября, я уже знал о захвате 1 большевиками Временного правительства, я, наверное, не остановился бы на этом слишком рискованном плане. Основной его 1 недостаток заключался в том, что, пробивая себе с казаками путь 1 через все препятствия, мы оставляли за собой все опасные пункты в руках враждебных правительству сил и теряли всякую связь с тылом, откуда нужно было подтягивать подкрепления. Только к вечеру этого дня в поезде под Лугой мы получили первое известие о захвате Зимнего дворца. Специальный курьер привез мне эту новость от генерала Барановского, который, в свою очередь, получил сообщение по прямому проводу с телеграфной станции Зимнего дворца от одного из офицеров военного кабинета. Казалось бы, известие о катастрофе пришло из безукоризненного источника… Но, как это в жизни часто встречается, самое достоверное показалось невероятным, а сам гонец из Пскова – подозрительным.

Ведь у нас в поезде офицер, покинувший Петербург утром 26 октября. По его словам, в это время правительство еще оборонялось во дворце, а в городе силы сопротивления против большевиков увеличивались. Сопоставляя это показание «очевидца» с содержанием привезенной из Пскова телеграммы, невольно напрашивалась мысль, что трагическое известие было сфабриковано большевистским агентом для того, чтобы вызвать смятение и деморализацию в рядах правительственных сил. И как бы ни было трудно, почти безнадежно положение СПб., еще утром 25–го, в час нашего отъезда, нам все‑таки представлялось невероятным, что большевики к двум часам утра на 26–е могли уже сделаться хозяевами дворца и штаба.

27–го на рассвете наш отряд приблизился к Гатчине, которая к этому времени была уже официально во власти большевиков, во власти местного Военно – революционного комитета. Город был переполнен различными большевистскими войсками: местной пехотой, артиллерией, матросами из Кронштадта, блиндированными автомобилями из Петербурга и т. д. Несмотря на подавляющее численное превосходство «врага», было решено город занять немедленно. Войска были выгружены, и военные операции начались. Эти операции быстро и блестяще закончились. Почти без выстрела и, насколько помню, без всяких жертв Гатчина была занята правительственными «войсками». «Революционные» же войска удирали во все стороны или сдавались со всеми своими ружьями, пулеметами, ручными гранатами и т. п. При поспешном отступлении даже один блиндированный автомобиль оказался просто брошенным своей командой… Около 4 часов дня я снова вместе со всеми своими спутниками входил в квартиру коменданта, которую менее двух суток тому назад так вовремя и так счастливо покинул.

Приготовляя дальнейшие военные операции, я, конечно, не взял на себя военно – технического руководства и назначил генерала Краснова командующим всеми вооруженными силами С. – Петербургского района. В этой области, полагал я, на мне будет лежать обязанность всемерно поддерживать генерала Краснова, особенно в тех случаях, где его личного авторитета будет недостаточно. Первым непременным условием дальнейшего успеха нашего отряда было срочное появление с фронта подкреплений, в частности пехоты. С первой минуты появления в Гатчине я стал посылать во все стороны телеграмму за телеграммой с требованием высылки войск. Отовсюду отвечали, что войска уже высланы или высылаются. По нашим расчетам, основанным на официальных данных, первый эшелон пехоты, во всяком случае, должен был быть в Гатчине к вечеру 27–го. Особенно настоятельная потребность в пехоте была у нас не только потому, что было весьма затруднительно развивать операции с одной только кавалерией и артиллерией. Строевые казаки 3–го корпуса, вспоминая горький опыт Корниловского похода, настойчиво добивались, чтобы рядом с ними сражались не только чужие офицеры, но и солдаты. Дело в том, что наше появление в Гатчине привлекло сюда значительное количество офицеров. Это придавало нашему лагерю довольно своеобразный вид и весьма настораживало казачью массу; настораживало тем более, что им приходилось слышать в этой офицерской толпе разговоры и выражения, действительно достаточно «старорежимные». Я думаю, что именно это выявлявшееся нервное и недоверчивое к офицерству настроение линейных казаков и заставило Краснова с его штабом вести себя с побежденными с гораздо большей снисходительностью, чем, по правде сказать, это следовало. Впрочем, генерал Краснов и в Гатчине, и позже в Царском Селе предпочитал, как правило, прибегать не к силе оружия, а к переговорам, речам и увещаниям. Кроме того, не принималось никаких мер к очищению занятых городов от большевистских элементов. Пользуясь этим, большевистские агенты всюду проникали, всюду путали, мешали, саботировали; постоянно распускали панические слухи, наконец, проникли в казачьи ряды, где вели ловкую пропаганду против офицерства, выставляя и меня «реакционером», «вторым Корниловым» и т. д. За все это положение вещей, конечно, ответственен я сам, но у меня было правило: не вмешиваться в распоряжение лиц, которым я поручил исполнение той или иной задачи.

Как ни были ничтожны наши силы, мы решили в ожидании подкрепления с фронта не останавливать нашего марша на СПб. Прежде всего, мы были убеждены, что первые эшелоны, как я уже говорил, будут в Гатчине вечером 27–го или в крайнем случае на рассвете 28 октября. А затем нужно было использовать до конца то деморализующее впечатление, которое произвело на восставших быстрое появление войск с фронта и захват Гатчины. Ведь никто еще не знал действительного количества штыков и орудий, бывших в нашем распоряжении.

Весь Петербург, дружественный и враждебный, был убежден, что количество «войск Керенского» исчисляется тысячами. Наконец, тактика «быстроты и натиска» диктовалась повелительно общим состоянием страны, и в особенности фронта. Главным козырем большевистской игры был мир, мир немедленный. Захватив в ночь на 26–е здание главного телеграфа СПб и самую в России могущественную Царскосельскую радиостанцию, гг. большевики стали немедленно рассылать по всему фронту свои воззвания о мире, провоцируя утомленных солдат, толкая их на стихийную демобилизацию и бегство домой, на братание и постыдное «замирение» поротно и повзводно. Необходимо было бы пытаться разорвать все связи между с. – петербургскими большевиками и фронтом, остановить поток отравленной пропаганды, растекавшийся повсюду по проводам и приемникам правительственного телеграфа и радио. Через 8—10 дней было бы уже поздно: фронт был бы сорван, и страну затопила бы стихия сорвавшейся с фронта солдатчины. Выхода не было. Надо было безумно рисковать, но действовать.

Кстати, я должен сказать, что установившаяся легенда, что Временное правительство – правительство Февральской Великой революции – исчезло с лица земли среди всеобщего равнодушия, не вполне соответствует истине. В действительности в дни нашего похода на СПб были днями, когда гражданская война вспыхнула и разгорелась по всей стране и на фронте. Героическое восстание юнкеров 29–го в СПб, уличные бои в Москве, Саратове, Харькове и т. д., сражения между верными правительству и восставшими войсковыми частями на фронте – все это достаточно свидетельствует, что мы были не совсем одиноки в нашей последней борьбе за честь, достоинство и самое существование нашей родины.

Упадок духа и малодушие, овладевшее верхами революционных кругов, полное всеобщее почти непонимание рокового смысла развивающихся событий; отсутствие у одних сознания неразрывной связи судьбы самой Февральской революции с судьбой в ее недрах рожденной власти; тайные опасения у других, как бы слишком скорый провал большевиков не послужил к торжеству «реакции», надежды у третьих руками большевиков покончить с ненавистной демократией; наконец, целый вихрь личных интриг и вожделений – все эти процессы разложения на верхах революционной общественности свели на нет все тогдашние попытки предотвратить крах, который, впрочем, быть может, был неизбежен.

II

Итак, обосновавшись с утра 27–го в Гатчине, мы, подсчитав все наши наличные силы и возможные подкрепления, решили на рассвете 28–го начать движение на Царское Село с расчетом захватить его к полудню этого же дня. Сам генерал Краснов был полон уверенности и бодрости, считал, что подкрепление ему понадобится главным образом лишь после овладения Царским для петербургской операции в тесном смысле этого слова. Настроение казаков в этот день 27–го было тоже вполне удовлетворительно. К рассве – ту 28–го казаки стали выступать из Гатчины, и скоро их полки в полном порядке вытянулись вдоль царскосельского шоссе. В это же утро пришло первое подкрепление: превосходно блиндированный поезд, обильно снабженный пулеметами и скорострельными легкими пушками. Но уже в это утро нас стала сильно беспокоить и волновать та медлительность, с которой продвигались к нам с фронта эшелоны. Эта медлительность становилась прямо странной и загадочной. Позднее мы получили объяснение этой загадочности: с одной стороны, нас «саботировали» некоторые штабы, например, тот же Черемисов; с другой – большевики, железнодорожники и телеграфисты применяли к воинским поездам, шедшим в направлении на Гатчину, итальянскую забастовку. Часа через три после выступления отряда я выехал к нему вдогонку.; Я нашел казаков совсем не там, где рассчитывал. К сожалению, отряд продвигался совсем не с той быстротой, с какой предполагалось, и скоро выяснилось окончательно, что казаки ни в каком случае к полудню в Царское Село не поспеют…

Следуя раз навсегда принятому правилу не вмешиваться в чисто военные операции, я остановился приблизительно на полдороге между Гатчиной и Царским Селом, у здания метеорологической обсерватории, с вышки которой в бинокль все «поле военных] действий» было как на ладони. Здесь, а может быть, несколько раньше в пути я узнал, что большевики будто бы успели организо! вать под Царским Селом кое – какое сопротивление и что генерал Краснов только после некоторого артиллерийского обстрела атакует город.

Действительно, спустя некоторое время по приезде нашем на обсерваторию мы услышали короткую канонаду. Затем все стихлв! Время шло. Тишина нигде не нарушалась. От генерала Краснова никаких известий не поступало. Наконец мне надоело ждать и ничего не делать: я сам поехал к месту сосредоточения правительсп венных войск. Генерал Краснов доложил, что задержка объясняется лучшей, чем он думал, организацией обороны Царского Селя а также слишком ничтожной численностью нашего отряда. В продолжение этого разговора генерал Краснов как‑то по – новому держал себя со мной и, между прочим, просил меня не оставаться на поле сражения, как‑то не особенно раздельно объясняя мне, что мое присутствие не то мешает операциям, не то волнует офицеров, что‑то в этом роде. Все это мне казалось очень странным, не совсем понятным, пока… Пока я не заметил в его окружении несколько слишком хорошо известных мне фигур из Совета Сою‑за казачьих войск. Оказалось, что Совет прислал генералу Краснову особую делегацию. Тогда новый тон и новая манера генерала мне стали слишком понятны, еще было в памяти поведение казачьих полков в Петрограде, в ночь на 26–е, их подозрительный нейтралитет – результат агитации этого самого Совета. Появление политиканов и интриганов из Союза казачьих войск в моем отряде сразу почувствовалось и не предвещало ничего хорошего. Мое внимание еще больше насторожилось, когда в обсерватории, куда я вернулся после беседы с генералом Красновым, меня нагнал Савинков.

Савинков – в моем отряде как делегат Совета Союза казачьих войск? Это появление тогда и потом долгое время спустя оставалось для меня совершенной загадкой. Какими путями и средствами Савинков – по его собственному домогательству назначенный мной начальником Петрограда против войск Корнилова, – Савинков, первый в своем воззвании назвавший восставшего генерала изменником, – каким образом он заручился доверием Совета казачьих войск – организации, до конца преданной Корнилову? Ведь все эти Дутовы, Анисимовы и прочие казачьи политиканы [167]167
  Об А. И.Дутове см. в примеч. к очерку «Заговорщики в столицах». Николай Андреевич Анисимов (1892–1920) – большевик, участник Гражданской войны на Северном Кавказе. Комиссар Северо-Кавказского военного округа.


[Закрыть]были злейшими врагами Временного правительства, и в особенности моими.

В ту минуту появление в моей маленькой комнатке обсерватории, где я сидел, этого своеобразного «казака» сразу, быстротой молнии осветило мне все новое положение в отряде: я не столько понял, сколько почувствовал, что появление этой «делегации» не пройдет даром для успеха всего предприятия. Я уже не помню всех деталей этого короткого свидания с Савинковым. Помню только, что этот «казак» старался говорить с особо загадочным и трагическим видом; что он особо предостерегающим тоном вопрошал меня, намерен ли я предоставить ему какое‑либо официальное при себе положение. Я уклонился от всякого с ним по существу разговора. Мы расстались…

А время шло. Солнце уже склонилось к западу. Я успел еще раз по разным срочным делам съездить в Гатчину, но о решительном «натиске» на Царское Село так и не было ничего слышно. Тогда я снова поехал в отряд, на этот раз с твердым решением вмешаться в самые военные действия. Я уже более не сомневался, что внезапный «паралич», охвативший все части 3–го конного корпуса, происхождения не военно – технического, а чисто политического. Я нашел отряд Краснова уже в самом предместье города, но не заметил ни малейшего намека на военные действия. Напротив, между «осаждавшими» и «осажденными» шли какие‑то бесконечные переговоры о добровольном подчинении, о сдаче оружия и т. д. Выяснив на месте положение, я послал генералу Краснову! одно или два (не помню) письменных требования немедля начать Я военные действия против Царского Села, открыв артиллерийский огонь. Генерал отвечал, что недостаточное количество войск, а так-; же колеблющееся и крайне возбужденное настроение казаков заставляют его избегать всяких решительных мер. Было очевидно что Краснов не торопился. До сих пор я остаюсь в глубочайшем 1 убеждении, что при доброй воле командования, при отсутствии интриг мы заняли бы Царское Село еще утром, на 12 часов раньше, чем это случилось. А это, в свою очередь, дало бы нам возможность! начать следующую операцию на 24 часа раньше, т. е. до разгрома восстания юнкеров. Как будет видно дальше, это сознательное! промедление под Царским Селом было последним роковым ударом для всего нашего похода.

Уже совсем вечером генерал Краснов, так и не начиная бомбардировки, доложил мне, что намерен несколько оттянуть войска назад, отложить занятие Царского Села на завтра. Это было уже слишком. Я ни при каких условиях не мог дать на это свое согласие. Во – первых, я не видел никаких препятствий к немедленному овладению Царским Селом; во – вторых, я считал недопустимым чем‑нибудь в наших действиях создать впечатление нашей слабости и неуверенности. Как раз в это время приехавший из СПб комиссар Северного фронта Станкевич [168]168
  Станкевич Владимир Бенедиктович (1884–1968) – юрист, публицист, депутат 3-й Государственной думы. Один из лидеров трудовой народно-социалистической партии. С июня 1917 г. помощник начальника кабинета военного министра, с июля комиссар при командующем войсками Северного фронта. Один из доверенных сотрудников Керенского. Во время Октябрьского переворота – в числе лидеров антибольшевистского сопротивления, инициатор создания «Комитета спасения родины и революции». С августа 1918 г. в эмиграции, профессор уголовного права Каунасского университета. Автор книги «Воспоминания: 1914–1918» (Берлин, 1920).


[Закрыть]сильно помог мне в моем разногласии с генералом Красновым. Станкевич, сообщая! о положении в столице и, в частности, о состоянии там готовых нас поддержать боевых силах, всячески настаивал на ускорении нашего продвижения к Петербургу. В конце концов было решено немедленно занять Царское Село. Около полуночи, как и следовало ожидать, без всяких затруднений, что называется – «без выстрела» наш отряд вступил в город. С таким же успехом это можно было ожидать ровно на 12 часов раньше.

Поехал я на ночевку в Гатчину с самыми мрачными мыслями. Опыт этого дня не оставлял больше сомнений, что высшее командование отрядом уже во власти всяческих интриг, что мысль о благе государства померкла в умах многих. Скорейшее окружение ядра казачьих войск армейской пехотой, артиллерией и проч. – вот, казалось мне, единственный выход из тупика. Я надеялся твердо в Гатчине найти свежие войска, которые я мог бы сейчас же направить в Царское. В Гатчине я нашел только… телеграммы. Между тем за день нашего отсутствия настроение здесь в низах сильно ухудшилось; особенно под влиянием обнаружившегося на правом фланге (в направлении на Ораниенбаум и Красное Село) и развивавшегося движения большевистских сил; действовали здесь главным образом матросские отряды.

Неопределенность положения, отсутствие точных сведений, масса нелепых слухов создавали в городе, особенно к ночи, крайнюю нервозность, готовую в любую минуту превратиться в панику. Как раз в эту ночь на 29–е и в утро следующего дня в СПб разыгралось трагическое кровавое недоразумение. В то время в с. – петербургском гарнизоне, как в полках, так и в специальных войсках, было еще достаточно организованных антибольшевистских элементов, готовых при первом удобном случае с оружием в руках выступить против большевиков. Если к этому добавить военные училища, которые почти все тогда готовились к восстанию, да три казачьих полка, то в СПб оказался бы весьма серьезный антибольшевистский «кулак», который в нужное время мог бы нанести решительный удар в тыл большевистским войскам, занимавшим у Пулкова позиции фронтом к моему отряду. Сверх того, в это время все партийные боевые организации, в особенности партия социалистов – революционеров, были тоже мобилизованы… Однако по случайным, еще недостаточно выясненным обстоятельствам, а также по злой воле предателей, провокаторов все готовые к бою антибольшевистские силы были пущены в действие раньше, чем мы могли их поддержать или, по крайней мере, воспользоваться восстанием в Петербурге для атаки на большевистские войска у Пулкова.

Конечно, если бы мы были вовремя осведомлены о событиях в столице, мы немедленно бросились бы на помощь, как бы врасплох ни застало нас известие о восстании. Весь ужас положения заключался в том, что не только спровоцированное восстание вспыхнуло преждевременно, но о нем мы в Царском Селе весь день ничего не знали. Только около 4 часов дня, когда все уже было кончено, меня вызвали по телефону из Михайловского замка и сообщили о разгроме и о том, что оставшиеся в живых повстанцы умоляют о помощи… Но что я мог теперь сделать? Как мог СПб восставать без всякой связи с нами? Этот вопрос приводил меня в отчаяние.

Поздно вечером в Гатчину приехали из СПб некоторые из моих политических друзей и привезли с собой страшный ответ на этот мучивший меня вопрос. Оказывается, по плану заговорщиков восстание должно было вспыхнуть в нужный момент в полном соответствии с ходом военных действий нашего отряда. В заседании военного совета, происходившем вечером 28 октября, никакой резолюции о немедленном восстании принято не было. Я Это произошло позже, когда заседание кончилось и большая! часть участников его разошлась. В этот момент в помещении заседания совета явилось несколько военных с крайне тревожным;! но едва ли верным известием. Большевики, узнав о готовящихся событиях, решили с утра 29–го приступить к разоружению всех военных училищ; больше поэтому медлить нельзя, завтра же нужно рисковать… И действительно, утром началась канонада, происхождение и смысл которой сначала оставались совершенно непонятными большинству гражданских и военных руководителей антибольшевистского движения в СПб. Провокация вполне достигла своей цели. Антибольшевистские боевые силы были вовремя! и наголову разбиты в столице. Наш отряд не мог больше ни на что! рассчитывать в СПб. Зато большевистские войска, стоявшие прот тив нас, сильно ободрились.

Не могу не подчеркнуть поведение во время этого несчастного восстания 29–го тех казачьих полков, которые, дав лично мне торжественное обещание исполнить свой долг, так всю ночь на 26 октября и «седлали своих коней». Эти полки остались верны себе! Несмотря на предварительные переговоры, несмотря на все ужасы, творившиеся на улицах СПб, когда юнкера и штатские расстреливались и топились сотнями, несмотря на все это, казаки остались «нейтральными». Старик Н. В. Чайковский [169]169
  Чайковский Николай Васильевич (1850–1926) – в 1917 г. один из лидеров трудовой народно-социалистической партии и Предпарламента. После Октябрьского переворота член «Комитета спасения родины и революции». В 1920 г. заведовал отделом пропаганды в южно-русском правительстве А. И.Деникина. В эмиграции – один из руководителей Исполнительного бюро «Комитета помощи русским писателям и ученым во Франции»


[Закрыть]вместе с Авксентьевым ездили в казармы умолять казаков о помощи. Все было тщетно. По рассказам участников восстания, полковник Полков» ников и ему подобные остались верны своей тактике: руками большевиков разбить Временное правительство и ненавистную демократию, а затем создать сильную диктаторскую власть.

Но вернемся к Царскому. Весь день 29–го прошел здесь в подготовке к бою, который должен был начаться на рассвете 30–я в понедельник. Фронт большевиков проходил по высотам Пулкова. На правом фланге у них было Красное Село; оттуда они моглй предпринять обходное движение на Гатчину. По донесениям рая ведчиков, против нас было сосредоточено не менее 12–15 тыся! войск всякого рода оружия. Пулковские высоты были зашпй кронштадтскими матросами, как оказалось, прекрасно вышколенными германскими инструкторами. Но мы располагали не+ сколькими сотнями (600–700) казаков, превосходной, но мало численной артиллерией, одним блиндированным поездом с полком пехоты, подоспевшим из Луги. Немного. Правда, мы имели еще целые груды телеграмм, извещавших нас о приближении эшелонов. Около 50 воинских поездов, преодолевая всякие препятствия, пробивались к Гатчине с разных фронтов. Но ждать и медлить было уже невозможно. Большевистское командование лихорадочно накапливало силы и вот – вот могло перейти в наступление… Ранним утром 30 октября началось сражение под Пулковом. В общем, оно развивалось для нас благоприятно. Большая часть большевистских войск (с. – петербургского гарнизона) бросала свои позиции и как только начинался обстрел нашей артиллерии, и при малейшем натиске казаков. Но правый фланг большевиков держался крепко. Здесь дрались кронштадтские матросы с германскими инструкторами. В рапорте, поданном мне вечером этого дня генералом Красновым, прямо говорилось, что матросы сражались по всем правилам немецкой тактики и что среди них взяты были в плен люди, не говорившие ни слова по – русски или говорившие с немецким акцентом. Бой под Пулковом закончился к вечеру для нас успешно. Но этот успех нельзя было ни использовать (преследованием), ни закрепить благодаря ничтожности наших сил. Генерал Краснов «в полном порядке» отошел к Гатчине; около 8 часов вечера Краснов со штабом и в сопровождении своих утомленных и возбужденных полков въезжал в ворота Гатчинского дворца.

Вероятно, с точки зрения военной этот маневр был вполне объясним и резонен. Но в напряженной, колеблющейся политической обстановке того времени отход вызвал полное разложение в рядах правительственного отряда. Это было началом конца.

Прежде чем описывать эти последние 36 часов нашей агонии, вернусь к настроениям в отряде, пока он был в Царском Селе. Тогда понятнее будет психология последних гатчинских событий. К несчастью, все отрицательные стороны нашего гатчинского быта в Царском развернулись пышным цветом. С одной стороны, горсть наших казаков прямо растаяла в местной гарнизонной массе. Никаких мер охраны, изоляции, хотя бы внешнего порядка принято не было. Всюду – в аллеях парка, на улицах, у ворот казарм – шли митинги, собирались кучки, шныряли агитаторы, «обрабатывавшие» наших «станичников». Как и раньше, «гвоздем» пропаганды было сравнение моего похода с корниловским. «Опять, товарищи, вас, как при царе и при Корнилове, хотят заставить избивать крестьян и рабочих, чтобы вернуть всю власть помещикам, буржуям и генералам». Строевые казаки не оставались равнодушными к этой демагогии и смотрели в сторону свое – го начальства все сумрачнее. А в это время само начальство – от! самых верхов штаба до последнего хорунжего, все почти без исключения, забыв о своих прямых обязанностях, все определеннее! отдались политиканству. Приезжие и местные «непримиримые! корниловцы» стали совсем открыто «работать» среди офицерства, 1 сея смуту, разжигая ненависть к Временному правительству, требуя! расправы со мной. Сам Краснов стал все решительнее сбрасыватьмаску своей «лояльности». Так, когда в ответ на протянутую (по моему обычаю здороваться со всеми одинаково) руку молоденький «адъютант», сопровождавший Савинкова, ответил мне, что не может здороваться с «предателем Корнилова», то генерал Краснов покрыл «геройский поступок» этого юнца, дав ему возможность! немедленно скрыться из‑под ареста. Одним словом, в атмосфере! интриги ясно чувствовались признаки измены… Мое присутствие в отряде почиталось в штабе вредным для «успеха боя» и т. д. Meшать успеху я отнюдь не желал; отказаться от борьбы с большевиками не мог, не имел права. Бездействовать в Гатчине тоже было не 1 особенно привлекательно, а главное – бесполезно. Так думал я, подводя итоги своего пребывания в Царском Селе в ночь на 30 октября, и решил: немедленно выехать навстречу приближавшимся эшелонам. Я надеялся личным присутствием также протолкнуть! их к Царскому, как я протолкнул мимо Пскова казачий корпус, и доставить Краснову пехоту еще не слишком поздно. Насколько 5 помню, рано утром 30 октября я послал записку о своем отъезде в Царское генералу Краснову. Велико было мое удивление, когда немного погодя ко мне явилась делегация Совета казачьих войск, в том числе и г Савинков. Явившиеся заявили мне от имени всего отряда, что мой отъезд крайне нежелателен, что он может плохо отозваться на психологии линейных казаков и, следовательно, отразиться на исходе боя; что, наконец, казаки пришли сюда со мной § и судьба наша теперь должна быть одинаковой. В ответ я объяснил V гг. делегатам цель моей поездки и особенно подчеркнул, что считал поездку возможной только потому, что вчерашнее поведение Краснова и его штаба создали во мне убеждение, что я здесь сейчас! совершенно лишний. Если же это не так, заявил я, если мой отъезд! может отозваться на успехе борьбы, то я, конечно, остаюсь, но зато надеюсь, что казаки со своей стороны до конца останутся вместе с Временным правительством. Свидание кончилось. Я остался в Гатчине, а вечером, как я уже писал, вернулся сюда весь отряд, В самой Гатчине еще задолго до появления казаков сведения об «отступлении войск Керенского» распространились с быстротой молнии, вызвав панику у одних, удвоив энергию и дерзость у других. Вечером, перед возвращением Краснова, ко мне из СПб явилась депутация от так называемого «Викжеля» (Всероссийский исполнительный комитет союза железнодорожных служащих) с наглым ультиматумом: вступить с большевиками в мирные переговоры под угрозой железнодорожной забастовки. Был поставлен срок для ответа в несколько часов, какой – точно не помню. Произошла бурная сцена. Особенно возмутительно было участие в этой кампании умереннейшего и аккуратнейшего петербургского адвоката Виктора де Плансона. Это предательство «Викжеля» делало наше положение прямо трагическим, ибо железнодоророжная забастовка, ничем не отражаясь на состоянии вооруженных сил большевиков (уже сосредоточившихся в СПб с резервом на Балтику), отрезала бы нас от всех фронтов и от всех идущих подкреплений.