Текст книги "Мэбэт"

Автор книги: Александр Григоренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Последний бой

Загудело, заворочалось нутро земли, будто проснулся огромный зверь и ярость бьет в нем.

Войпель втянул воздух:

– Кинь-Ики, – сказал он, – повелитель смерти, тления, червей и змей идет против нас.

Побледнел Няруй.

– Сразиться с самой смертью… Есть ли большая удача? Благодарю тебя, мой добрый бог.

Спрятать Мэбэта и его пса, а так же мертвое войско, обретшее плоть на границе миров, спрятать так, что боги, духи, и тем более люди никогда не нашли бы их, было под силу только одному существу – Кинь-Ики. Мать вспомнила о страшном боге, ибо он был ее давним, безмолвным слугой.

Про то не знали ни Мэбэт, ни Няруй, ни его воины.

Кинь-Ики – с тысячью пастей, тысячью оголенных глазниц вместо глаз, с шестью огромными змеями вместо рук, бог, источавший холод и смрад всех могил земли, возник перед войском. Он стоял в нартах, скрытый до половины щитами из черепов. Нарты не двигались, и никакой упряжи при них не было.

Отрывисто крикнул Няруй и мертвое войско, громыхая железом, беглым шагом двинулось навстречу противнику. Пока шли воины, вокруг бога смерти, неизвестно откуда, возникло и начало растекаться озеро, сверкающее мокрой чернотой. Скоро оно стало огромным, заходило странными волнами, которые не вздымались, но наползали друг на друга и, вместо плеска вод, доносилось чавканье болота. Рядом с Кинь-Ики не было никого. Вайноты встали и стояли в растерянности, не видя врага. Бога смерти они считали полководцем, но не знали, где его войско.

– Разве он один? – тихо спросил Няруй как бы самого себя.

– Разве мало одного бога смерти? – спросил Мэбэт Няруя.

Неизвестно сколько бы еще времени простояли воины, как из рядов раздался крик.

– Чего мы ждем, вождь? Он ведь совсем один. Стоит ли думать и бояться?

Растолкав товарищей выскочил вперед человек в залатанной малице с чужого плеча – Сусой, маленький разведчик с оголенной головой. Он снова крикнул:

– Кто не трус – за мной!

Разразившись заливистым воплем он поднял пальму со щербленным, ржавым лезвием и бросился на бога смерти. Войско подалось вперед, но Няруй остановил его и крикнул вдогонку.

– Назад, глупый щенок!

Но маленький разведчик был уже далеко.

Едва добежал Сусой до края черного озера, как оно всосало его в себя. Плоские волны сомкнулись над ним и через мгновение выплюнули старую малицу, из которой, как из развязанного мешка, выпали белые, обглоданные кости. Вздрогнуло войско, как всей кожей вздрагивает олень, ужаленный десятком слепней. А озеро, сверкающее мокрой чернотой, уже шло на него.

То было не озеро – то были черви могил, великое воинство Кинь-Ики, победить которое не удавалось никому из числа живых.

Оно шло на мертвое войско Вайнотов, и люди Вильчатой Стрелы приняли на себя червей могил. Не зная, как воевать, они размахивали оружием, однако скоро стало видно, что исход боя предрешен.

– Наше дело и на том свете умереть, – кричал войску Няруй.

Он один понимал, как нужно биться.

Видели глаза Мэбэта – вышла из воинов сила и остатками ее они пытались поднять оружие, но тела не слушались их. Войско уже не сражалось, но не сходило с места, чтобы, пока черви уничтожают его, дать Мэбэту время уйти за пределы чума. Таков был замысел Няруя. Плотным строем обступали Вайноты черное озеро, не пуская к нему божьего любимца.

Последними держались Вильчатая Стрела и с ним несколько воинов. Они еще имели силы стоять на ногах, но падали один за другим.

Мэбэт понял – это была жертва его спасению.

Один за другим падали воины, и блестящая черная нечисть принималась за их плоть, просачиваясь сквозь кольчуги и скрепления панцирей, жижей болотной заползала под железные наручья и поножи. Воины кричали и замолкали скоро…

Последним оставался Няруй. Древко пальмы его было разбито в щепу. Держась за широкое лезвие он срывал с себя и швырял в снег шевелящиеся комки слизи – но и ему оставалось немного. Оказавшийся под железом враг начинал пожирать его кожу.

С каждым выдохом вырывалось из груди вождя Вайнотов величание его тайного бога.

– Справедливый… Справедливый…

Мэбэт это слышал и страдал невыносимым и необъяснимым страданием. На его глазах смерть жадным чавканьем доедала лучшего из людей, ребенка закованного в железо. Няруй падал и поднимался, пятился, ограждая от смерти любимца божьего. Мэбэт схватил его за руку, пытаясь тащить за собой, но вожак освободился рывком, обернулся и крикнул повелительно и яростно:

– Не смей! Они полезут на тебя. Схватишь еще раз – сам убью.

– Ты погибнешь, – крикнул он, но Няруй будто не слышал.

И вдруг ударом вошла в Мэбэта догадка – почему, почему он не сделал этого раньше? Он рванул ворот малицы, достал связку, не глядя, сколько ухватила рука, сорвал несколько лет подаренной жизни и швырнул вперед Няруя. Шипящее месиво накинулось на них и тут же расползлось: дерева на том месте не было. Потрясенный Няруй – он полз на спине, головой вперед – на мгновение остановился. Мэбэт стоял, держа связку в руках. Рука шла назад, готовая бросить вновь.

– Что ты делаешь? – закричал Няруй. – Останови свое безумие. Это же смерть, она пожирает тьмы лет, что ей твои жалкие дощечки.

Рука продолжала движение… Сил в Няруе осталось на самом донышке и бог, которому служил он и верил безоглядно, дал своему воину последнее повеление о том, на что потратить остаток дыхания.

Как огромный таймень, вытащенный из реки, бьется на берегу, расшвыривая рыбаков, Няруй изогнулся дугой и железной рукавицей ударил в лицо Мэбэта. Свет померк в глазах любимца божьего, и что было в следующие несколько мгновений он не знал.

– Так-то лучше, – сказал вожак. – Это тебе за твои хитрости и за то, что берешь баб в свое войско…

Вильчатая Стрела знал, что делал: прежде чем черви добрались до его лица, губы успели улыбнуться и еще раз прошептать имя.

Пока лежал Мэбэт откуда-то вырвался Войпель, схватил хозяина за ворот и потащил по снегу. Черная ползучая волна не угналась за ними. Сознание вернулось к божьему любимцу уже за границей невидимого чума, там, где смерть не могла достать его.

От войска Вайнотов никого не осталось. Воинство Кинь-Ики накрыло последнего, и когда лениво отошла черная волна, увидел Мэбэт чистые белые кости, укрытые железом.

– Брат мой, – прошептал Мэбэт… – брат мой…

Даже песцу и мыши ничего не досталось бы от Няруя. Любимец божий вскочил, швырнул связку в снег, и закричал в бесцветную матовую высь.

– Эй вы, кто там есть, слышите меня? О как горько мне, что я пренебрегал вами, когда жил. Вас следовало ненавидеть. Люто ненавидеть. Ваши игры – мука человеку. Все, что создано вами – тоже мучение. Ваши замыслы – страдание и смерть. Я ненавижу ваше величие, я ненавижу свою ничтожность. Лучше умереть, превратиться в тлен, а еще лучше не родиться, чтобы не стать игрушкой вашей! Эй… Эй, вы слышите меня? Есть ли среди вас тот, кто отличает добро от зла? Если среди вас тот, кто различает дрянных и лучших, и последним посылает благо? Есть ли среди вас тот, у кого заболит сердце о Вильчатой Стреле?

Дыхание перехватило. Мэбэт упал. Ветер, глухой и безгласный, был ему ответом.

– Нет доброго среди вас… – прошептал он, – нет мне заступника… нет заступника человеку… проклинаю вашу игру…

Силы вышли из Мэбэта. Он зарыдал и рыдания провалились в сон. Немного сил оставалось у Войпеля: он потратил их на то, чтобы взять связку подаренных лет и затолкать ее за ворот малицы хозяина.

Впереди оставалось два невидимых чума и восемь дощечек из одиннадцати.

Чум женщины

Сколько спал Мэбэт – неизвестно. Проснулся он от того, что почувствовал, будто чья-то рука, маленькая и теплая, проникла под ворот малицы и гладит по его груди. Никто не знает, какой сон снился ему тогда, но, наверняка, что-то он видел, потому что не сразу открыл глаза, а когда открыл – не успел удивиться.

В нескольких шагах от него сидела Ядне. На ее пальцах был ремешок со связкой подаренных лет. Она перебирала дощечки, рассматривала каждую со всех сторон и не глядела на Мэбэта.

– Ядне, – позвал он тихо.

Она подняла глаза, коротко взглянула на мужа и снова углубилась в свое занятие. Мэбэту показалось вдруг, что это не теперешняя его жена, а та девушка, которую он выкрал со становища рода Окотэтта и сделал матерью своих детей.

– Ядне, – Мэбэт приподнялся, он был еще слаб. – Как ты здесь?

– Я скучаю по тебе, – сказала Ядне. – А ты? Ты скучаешь?

– Да…

– Скучаешь? – повторила Ядне: в голосе ее появилось что-то дрожащее.

Мэбэт снова попытался встать, и не смог – боль прошила тело. Он подавил вскрик и не подал виду.

– Я скучаю по тебе Ядне. Ради тебя я здесь. Знаешь, что ты держишь?

Она не дала договорить:

– Ты помнишь наших детей?

– Помню.

– Всех?

– Всех. Почти всех…

– Помнишь, как хоронил их в дуплах?

– Помню.

– Ты ведь совсем не страдал, когда хоронил их в дуплах…

Мэбэт не мог ответить сразу:

– Не отвечай, – сказала Ядне. – Я знаю, что ты не страдал.

Голос ее становился холодным.

– А ты помнишь, как подставил меня приманкой под твои же стрелы?

– Ты просила сама.

– Да, просила… – слеза блеснула на ее бледной щеке. Резким движением Ядне убила слезу.

– Ты исполняешь все, о чем просит женщина?

Она замолчала ненадолго. Мэбэт ждал, понимая, что здесь, на Тропе, он должен вытерпеть все.

– Не отвечай, не надо, – продолжала жена. – А ведь я помню, как ты обнимал меня. Это было так редко, что каждый раз – я помню. Твоя ласка появлялась лишь тогда, когда ты хотел унять мое беспокойство. Оно мешало тебе, раздражало тебя. Так успокаивают оленя, прежде чем воткнуть ему нож в сердце.

– Ядне…

– Хочешь успокоить женщину – прижми ее к себе. Хочешь успокоить собаку – ударь ее палкой. Но ведь ты даже не бил меня, как это делают все мужья в тайге!

Она вскочила и разразилась хохотом дерзким и мстительным.

– Ты никогда не любил меня. Никогда.

– Не любил. Я никого не любил. Но я тебя берег.

Ядне становилась все злей.

– А помнишь Хадко? Права была твоя невестка – он оказался сильнее тебя. Он тебя не боялся.

Мэбэт вновь попытался встать – Ядне отскочила, будто страшилась быть рядом с ним.

– Послушай, моя жена, послушай, – он пытался говорить как можно спокойнее. – То, что ты держишь в руках – это восемь лет подаренной мне жизни. Я не знаю, дух ты, видение, или живая, но верь мне: я пронесу их через все испытания и вернусь к тебе. Восемь лет это очень много и мы проживем их совсем не так, как раньше. Я больше не любимец божий, я вернусь человеком, как все люди и радости людей будут радовать меня, печаль людей будет мне печальна. Я верну все долги…

Нетвердыми ногами Мэбэт сделал первые два шага. Ядне вновь отбежала и крикнула как-то совсем по чужому.

– Долги? Чем же, интересно знать, вернешь мне только один долг из множества?

– Какой долг?

– Ты отрезал мне голову! – пронзительно взвизгнула Ядне…

Но то была уже не жена Мэбэта. Вместо нее возник столб снежного смерча, из которого вылетела совсем другая женщина – Одноглазая Ведьма. Она носилась над головой Мэбэта и режущим хохотом кричала ему проклятья, заглушая лай Войпеля.

– Ты отрезал мою голову ножом… Ты забавлялся моей головой… Ты сделал ее посмешищем дурака… Пнул ее ногой… Чем заплатишь за это? Чем?

Она потрясала связкой. Мэбэт взял пальму.

– Будешь охотиться на меня, любимчик божий? Где твой лук? Чем ты достанешь меня?

Мэбэт бросил оружие и сказал.

– Ты делала зло, едва не отравила моего сына. Не забывай об этом. Но все же, сколько ты хочешь за свою голову?

Одноглазая зависла в пространстве. Ветер развевал рваные ленты, украшавшие ее малицу с изображением сохатого.

– Голову я тебе прощаю, – сказала она. – Заплати за другое.

– Не понимаю твоих слов…

– Я тебе напомню.

Ведьма сорвалась с места и, сделав круг в небе – такой большой, что на мгновение совсем пропала из вида, – вернулась в другом обличье.

Она предстала миловидной, белолицей девушкой небольшого роста, в новой малице, расшитой мехами и бисером.

– Такой ты меня не помнишь? – она кружила над головой Мэбэта, но уже не столь быстро, так что любимец божий успел увидеть – когда-то Ведьма была и в самом деле хороша.

– Конечно, откуда же тебе помнить меня? А я тебя помню. На каждом празднике, забыв про стыд, я лезла пред твои очи, чтобы ты увидел меня. Но как же ты мог меня увидеть, если нос твой постоянно задран. Ты гнушался смотреть на людей с высоты своего роста.

Она сделала еще круг и оказалась совсем близко, так что Мэбэт мог достать ее. Но Мэбэт не двигался.

– Я – внучка шаманки и мой путь был определен. Однако ты сломал все – сломал, как только я увидела тебя. Летом, когда тебе шел двадцатый год, и ты первый раз сам убил медведя. Помнишь? Нет, не помнишь… С того праздника из души моей вымело все, кроме одного желания – быть с тобой, владеть тобой! Это была не просто любовь, это была справедливость. В моих руках власть над духами, ты – лучший из людей, любимец божий. Лучшее роднится с лучшим, могущество с могуществом – разве это не справедливость? Я мечтала, чтобы ты украл меня, но ты крал других. Я надевала лучшие одежды, но ты не хотел смотреть на них. Я танцевала пред тобой вместе с другими девушками – твои глаза останавливались на других девушках.

Еще один круг сделала Ведьма:

– Когда пришло моей бабке время умирать, а мне занять ее место, и больше не жить, как все люди, не ходить на праздники, не танцевать, не наряжаться – я все равно не отказалась от тебя. Все, что знала, я бросила на тебя. Я посылала к тебе духов, камлала в светлом чуме и в темном чуме, чтобы выведать твое сердце. Варила травы и говорила над ними слова, от которых умирают деревья. Тайком кропила твое оружие и насылала недуги, чтобы ты пришел ко мне, когда болезни и плохая охота начнут преследовать тебя… Но ты не пришел. Какая-то сила стояла между нами – сердце твое было темно для меня, духи возвращались ни с чем, заговоренные отвары только портили воздух, болезни отскакивали как каленые орехи от железа, и удача не изменяла тебе. Но хуже стало!

Вновь взвилась Ведьма:

– Хуже стало – все оборачивалось против меня самой. Дар мой оставил меня, я стала человеком как все люди. Но даже этим даром я оплатила бы свою любовь, если бы не последнее, самое страшное. Однажды я проснулась и не смогла открыть глаз – вот этот, правый. Никто не узнавал меня, все думали, что та девушка погибла, а вместо нее из тайги возникла ведьма. Я сама пустила слух, что родилась одноглазой. Но смотри, смотри, какие у меня были глаза!

Она приблизила свое лицо к лицу Мэбэта и он увидел два зеленых острова на сверкающих льдинах, обрамленных ослепительной чернотой ресниц.

– Ты мучилась, – сказал Мэбэт.

– Да, мучилась. И это я тебе прощу.

Девушка обернулась той безобразной старухой, которую он знал.

– Даже когда ты пришел убивать меня, ты не стал меня слушать. Ты смеялся. Ты убил меня.

– Я пришел убить Одноглазую Ведьму. Скажи, чего ты не можешь простить мне?

Ведьма с хохотом описала круг.

– А ничего не прощу! Ничего! И себя! И того, что все досталось той безмолвной, покорной твари из рода Окотэтта! И того, что сердце твое не знало той болезни, которая доводит до безумия, ведет на преступление и смерть! Ты не страдал ею – вот за это плати! Плати, как я заплатила – своим даром, своим уродством, своей головой! Отдай, все, все, все…

Ведьма кружила, потрясая связкой:

– Вот они твои годы, твои жалкие деревяшки. Теперь они мои, все до последней. Ты отправишься в преисподнюю, а твоя старая дура пусть рубит дрова и таскает нарты чужих людей. Она и твоя невестка, и твой внук будут питаться объедками. Нет – объедками от объедков, ибо сперва ими будут кормить собак.

Так кружила Ведьма, потрясая жизнью Мэбэта. Сердце ее стонало сладкой болью, и эта боль дурманила ее. Она рассекала воздух, казалось, уже не замечая ни человека, ни пса, не видела, как Мэбэт поднял пальму и едва не пропорол ей брюхо, когда она пролетала, почти касаясь земли.

– Хочешь поохотиться? – дразнила Ведьма. – Посмотрим, какой ты охотник.

Она была подвижнее звука и Мэбэта мучила досада от бесполезности его оружия. Она кружила, хохотала – но вдруг прыгнул Войпель и уцепился зубами за связку.

Ведьма в воздухе, собака на снегу – тянули связку, рвали связку. Мэбэт бросился к ним. Но тут Ведьма издала такой свист, от которого у человека и пса потемнело в глазах, и тела скрутило судорогой.

Ведьма вырвалась.

Она улетала не спеша, так чтобы Мэбэт видел – и смотрел долго – в чьих руках его подаренные годы.

Они прошли десятый чум. За воротом малицы Мэбэта было пусто.

– Вот и некуда мне идти, – сказал он.

Войпель подошел к хозяину и вместо ответа положил на снег крохотный кусочек дерева – клык его вырвал щепку. Мэбэт поднял ее и рассматривал безучастно.

– Сколько в ней жизни? – спросил он как бы сам себя, взвешивая на ладони то, что осталось от связки.

– Покажи, – попросил Войпель.

Мэбэт поднес ладонь к его носу.

– Если бы осталась зарубка, – сказал пес, – был бы месяц. А так – не знаю. Дней пять. Может семь.

Последний чум: Езанга

Мэбэт сел на снег. Он уже никуда не спешил и ни о чем не думал в этот час. Рядом был только пес. И вдруг заговорил любимец божий.

– Когда-то давно слышал я сказку о том, как бесплотные слепили людей из глины, из белой глины, которую нашли на речном берегу. Они лепили руки, ноги, голову, туловище, лепили каждый палец, каждое скрепление костей. Маленькие блестящие камешки сделали глазами, рыбьи чешуйки ногтями, тонкие травы приспособили вместо волос. Кто были эти бесплотные, я не знаю, и откуда пришло им желание лепить из глины, мне неизвестно. Но, судя по сказке, они очень старались. Потом, если верить тому, что я слышал, они пошли куда-то в тайное место, где будто бы росла Вечная Лиственница, из-под корней которой бил источник оживляющей воды. Замысел у тех бесплотных был добрый, потому что набрали они той воды полные туеса, чтобы много было жизни в человеке и чтобы не умирать ему совсем. Но, видно, путь до того источника был неблизкий и пока они ходили, выползли из-под земли другие бесплотные и, ради своей забавы, пропитали фигурки скверной – и ушли радостные. Те, добрые бесплотные ничего не знали и потому лили живую воду на оскверненные тела, и тоже ушли с радостью от сделанного. Так их забавами получился человек. А потом вдруг увидели боги – и добрые, и злые: ни у тех, ни у других не вышло по задуманному. С той поры грызутся они из-за человека, как песцы из-за падали, и все никак не поделят. Я этой сказке не верил и смеялся. Но вот гляжу на свою руку и думаю – чья она? Моя, или – их? И мысли в моей голове – мои ли они? И желания в моем теле – от меня ли они? Удача моя – чья удача? Горе мое – чья победа?

Беззвучным смехом рассмеялся Мэбэт.

– Что толку молиться бесплотным или проклинать их? Приносить жертвы или не приносить. Одному богу жертва – другому обида и следом – месть. Если привяжется сердцем человек к другому человеку, всегда найдется тот, кто разорвет связь. Тому, что называют добром, не дадут торжествовать и унизят, а то, что называют злом и низостью – возвысят. Жизнь человека – как чужая война, где всякая победа не твоя. Только поражение – твое. Зачем мы идем на чужую войну, скажи мне, брат?

– Не знаю, – сказал Войпель, – но ты прав. На чужой войне только смерть – твоя. Я всего лишь собака и не разбираюсь в делах богов, мне нет дела до того, кто заставляет мои лапы бежать, хвост – вилять, а клыки – скалиться. Я просто бегу, виляю хвостом и скалюсь, когда это нужно. Однако, скажу тебе то, что знаю. Если осталось воды на один глоток – допей, места осталось на один шаг – шагни. Если твои руки и ноги еще повинуются тебе – надо идти. Пусть дней тебе осталось только на то, чтобы вернуться домой и умереть, надо дожить эти несколько дней. Может быть, в этом будет какая-то польза, о которой мы не знаем. После того, как ушли мы от самого бога смерти, думаю, зло свое ты получил. Вряд ли что-то сильное ждет тебя в последнем чуме. Вставай.

Поднялся Мэбэт, и шли они долго, не встречая никого на пути. Неизвестно сколько времени протекло, когда уставший человек увидел, как что-то чернеет вдали.

– Это деревья, – сказал Войпель. – Там, совсем близко выход в мир, в тайгу.

Другим становилось пространство: исчезала ровная пустота, из снега возникали острые пни и мертвые деревья скрипели на ветру голыми ветвями.

Они шли и, наконец, наткнулись на человека. Он сидел на высоком комле упавшей сосны, болтал в воздухе ногами, обутыми в рваные пимы, и напевал, что-то бесконечное и известное одному ему. Завидев идущих, человек прервал песню.

– Здравствуй, Мэбэт, – закричал он радостно. – Пес у тебя шибко хорош – давно мечтал о таком. Да куда мне иметь хороших собак, они дорогие… А я ведь ждал тебя и рад видеть. Садись рядом.

Мэбэт узнал человека, и все, что было в десяти чумах вылетело из души и перестало существовать.

Перед ним был Езанга.

Мэбэт шел по границе миров и Тропа выворачивала его память. Он перебирал дни своей долгой, и теперь почти оконченной жизни, прожитой своевольно и без страданий. Многое представлялось ему иным. За некоторые из своих дел он так и не испытал боли, той, что называется виной и совестью.

Случалось, он поступал жестоко, но его жестокость была в пределах людских правил. Няруй за свою жизнь убил людей больше, чем Мэбэт зверей на охоте, и освежевал человечьих голов больше, чем любимец божий – звериных туш. Но так велело ремесло войны, оно не коснулось сердца Няруя, и душа вожака осталась чистой.

Даже мальчишка – разведчик Вайнотов – не отозвался укором в сердце Мэбэта, ибо сожалел любимец божий лишь о том, что никто на земле не узнает о мужестве, с которым маленький воин принял смерть. Он вспоминал похищенных женщин, но горе их семей было кратким. А кроме того, никому из похищенных Мэбэт не сделал зла.

Главное его раскаяние было в том, что он открыто презирал людей, своей силой унижал достоинство мужчин и, унижая, получал удовольствие. Боль их униженных душ передавалась ему и мучила. Но таких дней было много, все они сливались в один длинный день жизни любимца божьего. Мэбэт хотел вернуться в Тайгу и принимал эту боль как заслуженную.

Наконец, он проклял богов и мир, который они устроили на свою потеху. Если бы не видел он бесплотных, не верил бы в их существование. Но он видел, и от проклятий осталось в нем предчувствие – тяжкое, как ожидание войны. Проклятия его были искренни. Гибель Няруя и его войска прорезала в нем невидимую границу, и он еще не знал, что это граница добра и зла.

И не только о Вильчатой Стреле – о себе думал Мэбэт. Даже здесь на Тропе, на границе между жизнью и смертью, они играли им, играли в чужие ему, злые игры, играли с человеком, почти умершим – и победили.

Мэбэт перебирал прошедшую жизнь, как бисерную нить, и, перебирая, обманывал себя, обманывал тихо, украдкой, будто надеясь, что Тропа не доведет его до того дня, о котором на земле он не любил вспоминать, и наконец почти забыл. Но Тропа довела, и тот день предстал пред ним последним испытанием перед выходом в мир, явился тем самым человеком в рваных пимах и залатанной, почерневшей от сальной грязи, малице.

Человек сидел на комле, болтал ногами и пел что-то понятное только ему самому.

Мэбэт вспомнил: точно так же он сидел в его становище – болтал и пел – в тот день, когда был заключен меж ними колыбельный сговор.

По этому случаю Ядне готовила угощение, несла в чум оленью ногу и, проходя мимо мужа, шепнула ему с укоризной:

– Ну и родственника ты нашел…

Мэбэт улыбнулся:

– Какой есть – такого примешь.

Езанга, бедняк из рода Нэвасяда слыл человеком нелепым. Само прозвище его означало Запутавшийся в силке – в память о случае, над которым долго смеялись таежные роды, да и тундровые тоже.

Когда-то давно решил Езанга (тогда у него было другое прозвище) жениться, и на празднике приметил себе девушку – красивую и в богатой малице. Долго он смотрел на нее, терся в толпе, заглядывал то с одного бока, то с другого и, насмотревшись всласть, ткнул в бок стоявшего рядом знакомого парня.

– Какая девушка красивая, – сказал он так громко, что услышали все. – Ну очень красивая. И одежда хороша, видно богатые у нее родители. Я бы женился на ней, ой, как я бы женился на ней!

Парень прыснул. Мало того, что Езанга был беден, внешность он имел невзрачную и даже смешную: ростом мал, кривоног, ходил, будто приплясывал, и скулы у него были такие широкие, а глаза настолько узкие, что, казалось, у богов едва хватило кожи, чтобы обтянуть такое лицо. Оттого трудно было различить, когда Езанга улыбается, когда нет. Хотя улыбался он чаще, чем был серьезен, и всем людям радовался, будто родственникам после долгой разлуки. Не различал он ни больших, ни малых, с почтенными разговаривал, как с детьми, а с детьми, как с почтенными. Без песни шагу не ступал, а песен тех не понимал никто.

– О чем поешь? – спрашивали его, бывало. – Нам бы хоть спел.

– Вон сойка летит, – Езанга тыкал пальцем в небо. – Сейчас про нее пою.

Уже тогда говорили добрые люди – дурной он человек, никудышный, наплачется с ним семья. (Это оказалось неправдой: Езанга был добрый охотник и со стадом обращаться умел).

Посмеялся тот парень, а сам мысль затаил.

– Так женись, – говорит, – коль нравится.

– А отдадут ли? – спросил Езанга. – Я ведь человек бедный.

– Нет, не отдадут, – сказал парень, – точно не отдадут. То Яптиков девушка, я ее отца знаю. У него оленей больше, чем у тебя волос на голове. Видишь, какая она красивая? Отец большой калым за нее потребует. Нет, не отдадут ее тебе.

– Зачем тогда говоришь «женись»? – обиделся нелепый человек. – Смеешься что ли?

– Не смеюсь. Я тебе дело скажу: ты ее укради, а потом, через год, приезжай к ее отцу мириться. Так многие делают.

– Никогда я девушек не крал.

– Хочешь, помогу тебе?

– Помоги, – униженно попросил Езанга. – Уж больно хочется мне красивую жену. Я бы ее любил и не обижал никогда. А бить буду раз в год, а то и реже… Помоги, а?

Тот парень сговорился с приятелями своими устроить над Езангой шутку – и устроили. Сказали, что подведут к чуму, где невеста его ждет, а сами рядом будут, с нартами, чтоб было на чем покражу везти. Однако, задумали они другое – вооружившись палками, в соседнем чуме притаиться и, когда нелепый человек пойдет воровать невесту, ворваться и похитителя побить.

Только Езанга этих парней перешутил – такая видно судьба у него была.

Выскочил он из засады, залез в чум – да не в тот. Там сестра той девушки сеть плела из крапивного волокна – уже много сплела, по всему чуму развесила сети. Езанга, не разглядев, кто перед ним, набросился на девушку, а та завизжала и сетью загородилась. Пока похититель от страха руками махал, запутался так, что ни рукой ни ногой не мог пошевелить.

Парни же в соседнем чуме с палками караулят, похихикивают, а нет никого. Слышат – визг, крик: та девушка на помощь зовет. Побежали они на зов, увидели, что творится в чуме, и начали людей созывать. Много народа прибежало. Последним явился отец семейства.

– Ты чего здесь делаешь? – спросил он.

– Дочку вашу хотел украсть, чтобы жениться, – простодушно ответил запутавшийся Езанга. – Только не эту – другую.

Люди давай смеяться, и пока смеялись они над бедным вором, девушка, которая сети плела, заплакала.

Уродилась она не в сестру, не в отца, не в мать, а неизвестно в кого – такая же, как Езанга, широкоскулая, кривоногая да и спиной чуть кривовата. Потому ни одежды красивой, ни ласки ей не доставалось. Как услышала она, что смеются над человеком, который хотел украсть ее красивую сестру, а попал на нее, некрасивую – оттого и заплакала.

А когда насмеялись люди вдоволь, старший из Яптиков говорит:

– Полагается тебя отлупить, как следует. Но я тебя бить не стану – дочку свою за тебя отдам. На которую напал – ту и бери. Очень уж вы друг другу подходите. Калым дашь, какой сможешь.

Люди – опять смеяться, девушка – плакать…

– Видно судьба моя такая, – сказал Езанга. – Помогите мне лучше выпутаться.

После этих слов, девушка вдруг остановила слезы и принялась освобождать из сетей непутевого гостя. С той поры и получил он свое прозвище – «Запутавшийся в силках».

Девушку Езанга привел в свое становище и получил от отца хореем по хребту, за то, что без его спроса женился. На другой день отец, ругаясь, выбрал пять оленей и отогнал в становище Яптиков. Через год он умер, и остался Езанга со старухой матерью, да молодой некрасивой женой. Она ему детей рожала, он ее не обижал и бил только раз в год, а то и реже.

Мэбэт, когда узнал историю женитьбы Езанги, тоже смеялся.

Лет через десять после своей удивительной свадьбы нелепый человек появился в его становище.

– Здравствуй, Мэбэт, – крикнул Езанга, расплывшись в улыбке, будто встретил старого доброго приятеля. – Хорошее у тебя становище, ой, хорошее, и ровдуги на чумах новые, и жена красавица, и детки хорошие…

Потом понял Мэбэт – такая привычка была у нелепого человека – хвалить все, что попадалось на глаза. Как раз и жена и две маленькие дочери оказались рядом – третья, совсем младенец, была в чуме, в люльке спала. Прибежали бы собаки – им тоже досталось бы доброе слово от Езанги.

– Здравствуй и ты, – ответил Мэбэт. Вид незваного гостя забавлял его. – Зачем пришел?

– У… по важному делу пришел, шибко важному.

Езанга нагнулся и начал суетливо развязывать ремни на лыжах. Кончив дело, подошел к хозяину становища приплясывающей своей походкой – подошел так близко, что Мэбэт шагнул назад.

– Дело хорошее, важное, тебе говорю. Две дочки у меня остались, и сынок один подрастает, пятая зима пошла. Дочек скоро замуж выдавать, да уже сейчас слышал, люди говорят, что от жены кривобокой и дочки кривобокие – кто их возьмет. А они не кривобокие вовсе, чем болтать зря, сами пришли бы да посмотрели, что шибко хорошие дочки у меня. Одна уж больно красиво поет, а другая…

– Зачем пришел? – повторил Мэбэт, предчувствуя, что сейчас гость увязнет в пустой болтовне.

Езанга смутился немного и продолжил уже не так смело.

– Так вот, чего пришел… Человек я бедный, оленей мало – так мало, что в прошлую зиму едва по людям не пошли. Однако, боги не попускают зла – выживаем потихоньку. Вот я и думаю: придет время сынка женить – чем калым платить буду? Думал я, думал, и про тебя вспомнил! У тебя, сказывают, три дочки есть. Вот этой, – он указал на ту, которая потверже на ногах держалась, – который год?

– Тебе зачем? – спросил Мэбэт, догадываясь, к чему клонит Езанга, и не веря своей догадке.

– Как зачем? Сынка моего хочу за твою дочку посватать. По колыбельному, значит, сговору. Иначе, ты уж прости, не могу.

К обычаю колыбельного сговора прибегали бедные, малооленные люди, которым не под силу выплатить весь калым сразу. Женили детей лет трех или пяти, а то и вовсе младенцев, и до совершеннолетия – когда девушка сможет рожать – отец жениха обязывался частями выплатить весь калым отцу невесты. Бывало, что и не самые бедные люди шли на колыбельный сговор. Чаще всего это случалось во времена несчастливые, когда проходил по тайге мор, прорежая стада и чумы, или когда нападали чужие племена и уводили женщин. Тогда женщины становились дороги, и отцы, не стесняясь, запрашивали калыма по сотне оленей и более. И еще шкур, железа, одежды, котлов медных…