Текст книги "Мэбэт"

Автор книги: Александр Григоренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Следом бросился Хадко, ударил одного из Ившей пальмой по голове и несмотря на то, что удар оказался неудачным – плашмя – оглушенный противник упал. Трое, вооруженные только луками и длинными ножами, отскочили в сторону и приготовились стрелять. Но прежде, чем стрелы коснулись тетивы, к врагам бросился Войпель, а следом его хозяин. Человек с разорванным лицом вопил от боли, Хадко сцепился с одним из стрелков, стремясь выбить оружие их его рук и вздеть его на пальму.

Но все же это была неравная война. Стрела засела в спине Войпеля, он бился истекая кровью и Хадко не заметил, как оказался на снегу лицом вниз, придавленный врагом. Лезвие ножа застыло на его глотке…

Брошенный в снег, сын Мэбета ничего не видел. Человек на его спине дышал громко и зло.

– Пса добей, – крикнул он кому-то.

– Сейчас… Тетиву порвал, выродок…

– Пальму возьми, пальмой добей…

Ответа не было. Где-то совсем рядом, сипло, но все еще грозно, залаял Войпель.

– Моей пальмой добей, – опять раздалось сверху. – Или боишься?

– Замолчи…

Захрустели шаги. Яростным лаем Войпель отогнал свою смерть.

– Тетиву порвал, проклятый пес…

Тот, кто сидел на спине Хадко засмеялся. Человек без лица уже не кричал – он выл негромкого и страшно. Что делали трое других, сын Мэбэта не знал. Он удивлялся, что мысль о скорой гибели не тревожит его, и ждал, когда его перевернут на спину.

Рев, сначала глухой, доносившийся будто из-под земли становился все громче.

– Берлога здесь, – раздался крик.

Только сейчас Ивши увидели, что схватка происходила совсем рядом со спящим зверем. Но это уже ничего не значило для них – рев нарастал, и близился к поверхности… Внезапно исчез нож, и спина Хадко почувствовала легкость. Он перевернулся на спину и увидел, как сугроб ожил, задвигался большими кусками плотного снега и взорвался облаком обледенелой пыли.

Зверь лохматым валуном выкатился из логова, мордой пробуравил снег и, поднявшись на задних лапах, потряс тайгу голосом исполинского гнева…

Человек без лица в последний раз помог своим родичам – медведь набросился на него и пока рвал когтями размякшую плоть, вымещая ярость, четверо Ившей бежали по тому же пути, которым пришли.

И Хадко бежал, не успев понять, как ноги сами подняли и понесли его вниз по склону. Он остановился, когда добежал до нарт: медвежий рев оглашал тайгу и олени рвали упряжь. Хадко схватил рога обеими руками, и держал крепко и долго, пока власть руки хозяина не приглушила страх. Скоро показался Войпель – в спине пса засела черноперая стрела. Хадко вспомнил: на месте побоища он оставил пальму с широким длинным лезвием из светлого железа, ту которую подарил ему отец после великой охоты.

Предательская пустота рук напомнила ему о заветном оружии… Человек Пурги опустился в снег. Медвежий рев доносился до него – зверь пел победную песню вслед убегающим людям.

Через немного времени он пробудился бы сам и целый месяц, а то и больше отощавший от спячки бродил бы по склонам, мучаясь голодом, дожидаясь, когда проснется тайга и даст ему клок молодой травы, или пошлет хоть какую-то добычу – такую же ослабшую, как и он сам… Но судьба повернулась светлой своей стороной к зверю, поднятому раньше срока: люди, которые шли его убивать, сберегли его от мучений весеннего голода и, может быть, спасли его жизнь, оставив запас мяса…

Хадко думал об этом и мысли его были ясны, как ясны мысли у обреченного. Тайга разносила рев, и он становился все громче – ярость и радость распаляли зверя, прогоняли остатки сна. Он уже больше не уснет, он ожил и будет жить. Он не погибнет, как гибнут его собратья, не нашедшие осенью хорошего корма и логова, или поднятые перед наступлением великой стужи. Весну встретят их кости.

Ждать, чтобы вернуться за пальмой не имело смысла. Предчувствие осмеяния и позора, которым подвергнет его отец после возвращения в становище (если это возвращение сбудется), не тревожили душу Хадко – так же как не заботило его то, что скажет Хадне. Он удивлялся своему спокойствию. Сын Мэбэта был молод и не знал: так душа собирает силу перед будущими муками…

Войпель лежал на снегу, он уже не мог стоять. Хадко подошел к псу и, не опасаясь его клыков, одним рывком вытащил стрелу из спины. Пес не подал голоса – лишь вздохнул тяжело. Оба они – Хадко и Войпель – упали в нарты и начали спускаться вниз.

Вчера, глядя на белое пятно в небе, Хадко еще не знал, что научился молиться.

Вечером следующего дня он научился проклинать. Сын Мэбэта проклинал людей всех родов и племен тайги, загнавших зверя на небо, за то, что они насмеялись над ним и над его несчастьем. Проклятие его было таким же неистовым, как молитва. Небо молчало и чем страшнее были слова, тем яснее становилась бездонная чернота над головой, тем ярче блистали звезды и в белом пятне все более отчетливо проступали очертания человеческих рук, ног, оружия и тела огромного, невиданного зверя…

Хадко слал проклятия небу, и небо оживало для него.

И он сам ожил для неба – потому и не закончилась история сына Мэбэта здесь же, в чужих землях Ившей. Тайга послала ему чудо…

На обратном пути Хадко решил проверить петли, расставленные несколько дней назад, хотя и не ждал доброй добычи, не желал продолжения этой бесславной охоты. Он просто хотел есть и надеялся, что ловушки пошлют ему птицу, зайца или какую-нибудь другую глупую зверушку, ибо только очень глупый зверь может попасть в петлю человека, над которым надсмеялось небо.

Ни птиц, ни зайцев не нашел Хадко в своих петлях. Только одна петля, поставленная от подступавшего безнадежья наскоро и небрежно, подарила ему соболя. Одного лишь соболя.

Тот соболь был белым – такого, вот уже много поколений вниз, не видывали люди тайги и говорили он нем, как о чуде.

Мертвый соболь будто спал. Ни вокруг петли, ни на самом звере не осталось следов предсмертной борьбы…

Род Вайнота, из которого происходила Хадне, имел обычай пришивать к верху своих малиц песцовые шкуры, отчего прозвали их «белошеими». По белизне и густоте меха судили о знатности семьи и удаче охотника. Зимний, сверкающий, тяжелый песец – примета лучших. Таковых немного.

Хадне будет носить на своих плечах не песца – белого соболя. Другой такой, как Женщина Пурги, среди людей нет, и не будет никогда.

Мэбэт не знал о чудесной добыче сына. Его возвращение с многодневной охоты он принял за поражение, потому что вернулся Хадко со следами побоев на лице, пустыми нартами и полуживым псом.

– Где пальма?

– В тайге, – ровно ответил Хадко. Ни слова в свое оправдание он не сказал.

– Росомаха…

Мэбэт видел страдания сына и за эти страдания презирал его.

– Что – неласкова с тобой жена?

Хадко молчал.

– Росомаха, – повторил Мэбэт и ушел.

Заветный соболь согревал грудь Хадко под малицей – там он прятал свою добычу, свою последнюю возможность спастись. Он понимал, что сейчас ему предстоит сделать шаг, от которого зависит все, и рассчитывал его, как поединок со зверем, состоящий из одного движения. Лучше всего было бы отдать Хадне подарок, так чтобы никто не видел, чтобы она вышла к людям другой, с чудом, лежащим на ее плечах. Тогда и отец, и мать увидят, кто он есть – Хадко.

Хадне была здесь совсем рядом, занималась работой, предназначенной женщине. Несколько раз она выходила из чума, чтобы принести дров, о чем-то говорила с Ядне…

Когда Хадко, после многих дней отсутствия, появился дома, мать устало выговаривала ему, за то, что пропал он, не сказавши никому. Жена поклонилась ему при встрече, но сделала это, как понял Хадко, лишь ради того, чтобы ее равнодушие не бросалось в глаза.

Хадне вышла из чума с большим туесом для воды. Она собиралась идти к реке, но зачем-то ходила за чум, суетилась и медлила. Человеку Пурги показалось вдруг, что медлит она, потому что чего-то ждет от него, и нужно собрать силы, сдвинуть себя с места, сделать этот шаг…

Она уже спускалась к берегу, и сын Мэбэта, усилием заставив повиноваться будто приросшие к земле ноги пошел за женой. Их разделяло не более нескольких десятков шагов, когда Хадне скрылась в белой прибрежной низине. На мгновение Хадко потерял ее из вида, и вдруг сомнения, как чужие собаки, набросились на него и начали рвать.

А может, бесплотные послали белого соболя в его петлю ради новой насмешки, еще одной шутки над человеком? Если у Хадне хватило отчаянности стрелять в родичей – его хватит и на то, чтобы презрением ответить на его дар. Но хуже, если она примет его, и это вызовет удивление близких и зависть иных, но для него, Хадко, она оставит все то же бесстрастие, спокойную нелюбовь, и торжествующее непрощение. Она превратит чудо в обычную, пусть и красивую, вещь – у нее есть власть сделать так.

Хадко стало страшно: он остановился – так человек, оступившийся на болоте, останавливается и замирает, чтобы почувствовать, как оседает в трясину…

Но у него хватило сил сделать рывок, он поднялся, и рвавшие его злобные мысли разметал по сторонам. Он бежал к реке…

Она была недалеко от берега. Смерзшееся ледяное крошево закупорило прорубь, и Хадне разбивала его короткой рогатиной с железным наконечником.

Хадко подбежал к жене и остановился в нескольких шагах, тяжело дыша от бега и волнения. Хадне занималась своим делом, она даже не обернулась на его шаги.

– Хадне, – позвал он.

Она не ответила.

– Хадне! – крикнул он со всей силой.

От крика что-то вздрогнуло в тайге и черные птицы поднялись с деревьев.

Женщина Пурги обернулась. Хадко подошел к ней близко, горячими трясущимися руками расстегнул ворот малицы, достал соболя.

– Дай мне твои руки… Дай мне твой руки!!!

Хадне развернула свои маленькие раскрасневшиеся ладони: Хадко положил на них соболя.

– Это… это тебе. Это я добыл для тебя…

Хадко не знал, что надо говорить, слова казались пустым ветром.

Божественный мех сверкал в ладонях Хадне, она смотрела на него. Она молчала.

– Прости меня, – сказал Хадко.

Вскинулся черный полог – и сын Мэбэта впервые увидел ее лицо так близко, но не успел понять, что говорило это лицо.

Хадне развернулась всем телом и бросила… Белый соболь взлетел с ее рук в небо, упал на середину русла, и черная птица, одна из тех, что кружили над рекой, скользнула по снегу и скрылась, унося в когтях сверкающее чудо.

Хадне схватила рогатину и ледяное железо ожгло горло Хадко.

Теперь он ясно видел ее лицо – так ясно, как никогда за все эти тягостные дни. Губы ее дрожали, слезы катились по скулам, черные сверкающие глаза стали огромны – так бушевало в ней и рвалось из переполненного сердца все пережитое и придавленное гордостью. Ее душа разрывалась от злобы, обиды, от щемящей жалости к себе.

За те несколько мгновений, что Хадне стояла, нацелив железо в горло невольного мужа, жизнь, прожитая ею до этого дня, отделилась от тела и спала, как высохшая кожа.

Время тяжелым вздохом пронеслось над ними.

– Ты сильный. Ты сильнее отца – сказала она тихо.

Ее ладони ослабли, рогатина выскользнула и упала в снег. Хадко ничего не сказал в ответ: он не понимал ее слов – он не мог ни понимать, ни видеть – какая-то сила несла их обоих по заснеженному льду под укрытие береговой возвышенности…

Так Хадне из рода Вайнота, стала истинной женой Хадко, сына Мэбэта.

Рождение Сэвсэра

Весна обрушилась на тайгу. Реки, с грохотом ломая обессилевший лед, распрямляли затекшие хребты. Снег отяжелел, желтые потоки омывали склоны, земля зашумела, вздулась от влаги…

Отяжелел и живот Женщины Пурги, и сама душа ее раскисла, расплылась, потеряла подвижность и гордость. Хадне старалась не показываться на людях – сидела в чуме и поливала слезами шитье. Мужчины редко появлялись дома: стадо требовало много внимания. А кроме того, скоро предстояли большие охоты и рыбные ловли, чтобы зимой не поминать нужду.

Среди людей тайги не принято бережно относиться к беременным, но милосердная Ядне оберегала невестку от тяжелой работы, все делала за двоих, а в слезах видела страх перед первыми родами. Однако то, что думала жена Мэбэта, было лишь частью правды – всю правду она узнала в один из дней, когда муж и сын ушли на большую ходьбу и не ночевали в становище. Ядне стало тревожно от того, что она узнала. В размякшей душе Хадне вдруг проснулась память о ее роде, она плакала и бормотала причитания о «батюшке и матушке», будто не помня о той войне…

Ядне утешала невестку, но утешения не помогали. Ум беременной не принимал советов. Хадне, будто больная, твердила свое… Насколько хватало хитрости, свекровь скрывала невесткину блажь от мужчин, особенно от Мэбэта. Но утаить правду от Хадко было невозможно. Все время, которое проводил он дома – он проводил с ней. Хадко впал задумчивость: так же как и мать, он надеялся, что все пройдет, но, в конце концов, понял, что не стоит обманывать себя. В таких, как Хадне, ни одно желание, блажь или страсть не уходят в пустоту.

Утром, когда крепили поклажу на нартах, чтобы идти к стаду, Хадко решился сказать Мэбэту:

– Хадне боится рожать без прощения и благословения родителей. Отец, нам надо помириться с Вайнотами.

Ремнями Мэбэт крепил походный чум – так он и застыл с натянутым ремнем в руке. Не склонный чему-либо удивляться, на этот раз он был поражен. Любимец божий подумал, что ослышался и велел сыну повторить только что сказанное. Хадко повторил остаток слов.

– Нам надо помириться с Вайнотами.

Ремень, натянутый рукой Мэбэта, ослаб. Взгляд уперся куда-то в середину нарт. Так любимец божий стоял некоторое время, пока мысль его перебирала нехитрые знания о людях и, не найдя ответа, остановилась:

– Я много позволял тебе и мало запрещал, чтобы воспитать в тебе свободу, – сказал он. – Но сейчас слушай меня и опасайся сделать не то, что я скажу. Среди людей тайги и тундры нет человека, который мог бы причинить мне настоящее зло. Теперь, я вижу, такой человек появился – это ты. Меня зовут божьим любимцем за то, что нет дела, которое мне не по силам. Но они ошибаются – есть одно дело, на которое я не способен: я не способен сожалеть о сделанном и, тем более, каяться. День, в который у меня это получится, станет последним из моих дней. Мэбэт умрет – и умрет раньше, чем тело его перестанет двигаться. Запомни это и не забывай никогда.

Он напряг руку так, что ремень застонал и распорки походного чума хрустнули, как птичьи кости.

– В любом случае ты будешь каяться моим именем, – продолжил Мэбэт. – Не делай этого. Иначе я вышвырну тебя вон и ты станешь бродягой, как Заика.

Холодной змейкой страх пробежал по спине Хадко.

– А Хадне? Хадне ты тоже вышвырнешь?

Не ответив, Мэбэт затянул ремень, не спеша и тщательно привязал его к нартам и ушел куда-то в сторону лобаза. Вернулся он скоро, держа в руке что-то похожее на кусок медвежьей шкуры – старой шкуры со свалявшимся мехом. Мэбэт бросил принесенное к ногам сына: вглядевшись, Хадко увидел человеческие волосы.

– Это кожа с головы того парня, которого Вайноты послали ко мне, чтобы разнюхивать, как я собираюсь воевать с ними. Они шибко беспокоились о его пропаже. Я поймал его за день до того, как Няруй пришел к нам. Поймал здесь, неподалеку, и оголил его череп, а тело спрятал под упавшим деревом. Им не на что обижаться, обычай войны одобряет подобные шутки. То же самое они могли бы сделать и с тобой…

Презрительная веселость вернулась к Мэбэту.

– Если жена все же уговорит тебя навестить родственников, возьми эти волосы – они будут рады такому подарку.

Прямо глядя на отца, Хадко поднял скальп и положил его в ровдужий мешок, прикрепленный к поясу. Улыбка спала с лица Мэбэта:

– Опасайся сделать не так, как я сказал тебе, – повторил он. – Поехали, сегодня у нас много дел.

Увидев волосы родича, Хадне перестала плакать и вспоминать батюшку с матушкой.

Минуло лето, и к осени она стала ходить как утка, постоянно жалуясь на непосильно тяжелый живот.

– Внук тебе будет, – говорила жена Мэбэту.

Мэбэт улыбался; он думал так же, как Ядне.

Тяжелый живот не обманул – ночью в месяц налима Хадне родила мальчика.

Хадко в то время ходил к верховьям ставить сети для последней предзимней ловли – он хоть и спешил домой, но опоздал: сын родился без него…

Так же, как и когда-то к жене, вошел Мэбэт в нечистый чум роженицы и увидел: у ног невестки, обессилено повисшей на постромках (в те времена женщины рожали стоя, привязанные у перекрестью распорок чума) лениво, как осенний паучок, шевелил ручками младенец. Он лежал молча, не требуя ничего, что положено требовать человеку в первые мгновенья жизни. В чум вбежала жена Мэбэта, помогла невестке выпутаться из постромков, уложила ее на шкуры, подняла младенца и отдала матери. Но не успел рот его дотянуться до соска, как Мэбэт сказал:

– Стой. Подожди. Не корми, пока я не приду.

Он вышел, побежал к лобазу, там отрезал от свежей оленьей туши лоскут мяса и вернулся в нечистый чум. Рядом с материнской грудью у новорожденного прорезался голос. Крик становился все сильнее, Мэбэт медлил, будто хотел узнать насколько громок голос его внука, и когда крик стал пронзительным, как свист стрелы, любимец божий бережно разогнул крохотные пальчики и вложил в них мясо. Младенец замер, будто решал, что выбрать первым – материнскую грудь или мясо. Наконец, он отвернулся от груди, впился в лоскут, и красное потекло по его округлым щекам, еще не высохшим от родовых вод. Он урчал, сосредоточенно глядя в никуда светлыми, как весенний лист, глазами. Первым, что попробовал он в жизни, стала кровь оленя, а не молоко матери.

Там, в нечистом чуме, сбылось давнее пророчество – сломалось сердце Мэбэта.

Внука назвали Сэвсэр – Светлоглазый. Он стал первым человеком, без которого Мэбэт не представлял себе жизни.

Только поначалу он еще не осознавал этого, ведь все великие перемены начинаются незаметно. Внук, как показалось любимцу божьему в первые минуты, не унаследовал от своего отца, Хадко, ни смоляных, блестящих глаз, ни широких скул. Мэбэт не знал, каким он был сразу после рождения, как не знает этого ни один из людей. Но что-то скрытое подсказало божьему любимцу – его внук Сэвсэр, это он сам, тот же светлоглазый и светловолосый, не похожий ни на кого из людей тайги, будто забытый чужим, пропавшим во времени народом, когда-то проходившим через эти края.

Сила оставалась с Мэбэтом, и удача его не заходила как летнее солнце, но он уже не был тем, кем был прежде.

Как произошло это – не знает никто. Так же как никто из смертных не ведает, кому из богов пришла мысль сделать так, чтобы один человек не мог жить без другого.

Хадко радовался сыну и берег его как величайшее сокровище. От века младенцы людей тайги становились легкой добычей смерти. Она могла прийти с первым вдохом ледяного воздуха, от множества болезней, принесенных чужими людьми, от голода, когда грудь матери становилась похожей на пустой ровдужий мешок, от нечистой еды, от других бедствий, подстерегавших человека на каждом шагу, а часто являлась вообще без всякой причины. И потому смерть младенца не считалась большим горем. Хоронили детей в дуплах деревьев, чтобы не досталась безмолвная маленькая душа духам преисподней, а чтобы обмануть смерть – рожали много, сколько могли.

Сам Мэбэт уж не помнил, сколько раз отправлялась его жена в лес искать подходящее дупло. Из младенцев – а до Хадко рожала Ядне только девочек – лишь одна дожила до трехлетнего возраста. Тогда настали трудные времена: откуда-то со стороны, наверное, от селькупов, пришла в их края болезнь. Олени начали умирать, и зверь уходил из тайги. Удача и сила Мэбэта подверглись тяжелому испытанию. Он вмиг обеднел, но все же перенес бедствие легко, с той же небесной улыбкой, заарканил судьбу и как норовистого оленя пригнул к земле.

Но в то тяжкое время случилось невиданное – Мэбэт согласился на колыбельный сговор с человеком из рода Нэвасяда, по прозвищу Езанга, что значит Запутавшийся В Силке, у которого рос пятилетний сын. Езанга был намного беднее Мэбэта – почти нищий, но это не остановило сговор.

По обычаю дети нарекались мужем и женой, и отец малолетнего супруга выплачивал калым в рассрочку до тех пор, пока невеста не достигнет четырнадцати лет, возраста, когда можно рожать…

Мэбэт уже не помнил, сколько он просил калыма – может сорок оленей, а может меньше. Но трех лет его дочь умерла, потом не стало другой дочери, и сговор расстроился. То была скверная история, и любимец божий старался не вспоминать о ней, а к старости совсем забыл.

Но светлоглазого Сэвсэра, к великому удивлению всех, он берег как сокровище. Казалось, страх того, что внук может разделить легкую участь других младенцев, стала первым страхом, поселившимся в его сердце. На больших перекочевках Мэбэт прилаживал к женским нартам жилище, как это делают селькупы – деревянный короб, обтянутый ровдугой и утепленный шкурами изнутри – и не велел Хадне выносить младенца из жилища без надобности, особенно в пору великого холода… И невестку свою берег, не допуская ее до тяжелой женской работы, которая почти целиком доставалась Ядне – та не роптала, удивленная и радостная.

Хадко сделал колыбель сыну – короб из плотной, вываренной бересты, выложил ее шкурами и наполнил белым пухом. Из ревности любимец божий сделал другую колыбель из выдержанной лиственницы, принес ее в чум и сказал женщинам:

– Эта крепче будет, пригодится при перекочевках.

Однажды Мэбэт увидел: Сэвсэр, оставленный в чуме один, раскачав опрокинул колыбель, выбрался из нее, на четвереньках подполз к деревянной колоде с водой, взял висевший на ней ковшик, напился, повесил ковшик на место и пополз обратно. Однако, поднять свою кровать он не мог и оттого закричал – громко и властно. Тогда исполнилось Сэвсэру немногим больше четырех месяцев, он не умел ходить, а из речи ему были доступны лишь начатки слов, понятные только матери, да и, пожалуй, и самому Мэбэту.

В полгода Светлоглазый еще раз удивил семейство:

– Гляди-ка, парень, – сказал Мэбэт, доставая из мешочка свое изделие: небольшую деревянную дощечку с длиной петлей из цельного сухожилия. Одной рукой Мэбэт держал дощечку, другой натягивал петлю – дощечка издавала тонкий, похожий на сквозняк, вой. То была гуделка или вылка – давняя детская забава людей тайги и тундры. Дощечка пела в руках любимца божьего, и внук, поначалу ничего не понимавший, таращил светлые глаза, потом схватил подарок и залился смехом. Это был смех Мэбэта.

К двум годам, когда пальцы Сэвсэра окрепли достаточно для того, чтобы крепко держать и не отдавать то, что ему нравилось, Мэбэт сделал ему лук – самый настоящий лук, из березы и лиственницы, склеенный рыбьим клеем и с тетивой из сухожилия сохатого. Любимец божий сам изладил несколько маленьких настоящих стрел с белым оперением и наконечниками из кости. Он взял руку внука и так же как когда-то вправлял в нее лоскут сырого мяса, положил основание оружия.

– Всеми пальцами обойми его, парень, всеми пальцами – и держи крепко, – так говорил он: пальцы правой руки внука теребили перо на конце стрелы. – Нет, не так, бери пальцами за основание стрелы, где перышко… Теперь подними лук и держи его прямо перед собой, а тетиву натягивай насколько хватит сил. До правой щеки, а еще лучше до уха… Тяни… Теперь отпускай!

Стрела шлепнулась в полушаге от Сэвсэра – его первый выстрел походил на вялый плевок. Но это был выстрел и сердце Мэбэта возликовало.

Домашние не узнавали главу семейства охотно покорились его новой страсти. Сэвсэр стал сокровищем семьи. За два года, прошедшие от рождения внука до его первого выстрела, Хадне родила еще одного ребенка – девочку. Она прожила чуть больше недели: ее появление на свет и исчезновение из мира, прошли незаметно и почти бесслезно.

Мэбэт и Хадко охотились, добыча шла богатая, петли приносили соболей и песцов, запасы не предвещали нужды.

Однажды любимец божий вернулся с охоты, вошел в чум и увидел только двоих – Ядне и внука. Он спросил, где Хадко и Хадне.

– Уехали еще утром, – ответила жена, – обещали к закату вернуться.

– Зачем уехали?

– Не сказали мне, быстро собрались и уехали…

Недоброе предчувствие зашевелилось в душе Мэбэта, но виду он не подал и вскоре, определив добычу в лобаз, предался любимому делу – учить Сэвсэра стрельбе из лука.

За этим занятием он провел остаток дня и на закате услышал собачий лай и скрип полозьев. Вернулись сын и невестка. Мэбэт вышел из чума. Хадко и Хадне развязывали ременные узлы на нартах, груженных шкурами и мешками – то были не их становища вещи.

Не дожидаясь вопроса отца, Хадко сказал:

– Родители Хадне совсем старые – они просят не помнить прежних обид и хотят, чтобы наши семейства жили в мире и согласии, как и положено родственникам. В знак примирения они прислали тебе и всем нам подарки. Добрые подарки, новые малицы – тебе и матери, – камус, белую кость и еще много других хороших вещей. И нам надлежит ответить тем же, послать дары, от которых не будет стыдно…

Гнев малым предгрозовым облачком разрастался в душе Мэбэта: он все понял – его сын сделал именно то, чего не следовало делать. Хадко говорил спокойно и смело, как будто случилось нечто приятное. Хадне молча стояла рядом. Мэбэт не сомневался – это она всему причина. Эта маленькая женщина никогда не забывает своих желаний, и те волосы, снятые с головы ее родича, ничуть не переменили задуманного, лишь отстрочили его исполнение. И эта спокойная речь его сына, будто забывшего слова отца: «Послушай меня и опасайся сделать не так, как я сказал»…

Они вдвоем чувствуют себя другой, отдельной силой и уже не боятся Мэбэта.

– Надо подумать, что мы сможем подарить им в ответ, – сказал Хадко.

Гнев Мэбэта подходил к своему пределу. Он хотел напомнить о том, что подарок для Вайнотов уже есть – скальп их разведчика. Разве Хадко забыл о нем? Разве он забыл, что станет бродягой, живущим не своим очагом?

Но произнести эти слова Мэбэт не успел – он почувствовал легкий укол в левую икру. Обернувшись – увидел: за откинутым пологом чума с луком в руках стоял его внук и заливался смехом. Стрела с легким костяным наконечником пролетела несколько шагов и попала в ногу любимца божьего.

И вся громада гнева – рухнула и исчезла. Осталась пустота. Мэбэт ничего не сказал сыну.