Текст книги "Мэбэт"

Автор книги: Александр Григоренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Мэбэт расхохотался так громко, что дети испугались и замерли.

– Жена, – позвал он сквозь смех, – иди сюда. Твою дочку сватать пришли. Выйди на родственника посмотреть…

Ядне вышла из чума – рукава малицы засучены, руки по самые локти в рыбьей крови и чешуе. Она слышала разговор (Езанга не умел говорить тихо) и в сердце ее затаился страх. Как всякая мать, она хотела своим дочерям хорошей, справной родни, поэтому Езанга не забавлял, и даже злил ее. Со страхом боролась робкая надежда, что муж ее, любимец божий, не допустит такого смешного и даже позорного родства. Но надежда была слаба перед страхом. Вот уже четвертый раз она рожала, первый ребенок умер при родах, остальные выжили, – но это были дочери. Мэбэт все больше впадал в досаду, оттого, что нет у него сына, и, уже не таясь, говорил, что украдет себе другую жену, а ее прогонит, потому как не любил он, когда в становище много женщин. Она знала: чего бы не решил Мэбэт, ей остается лишь покорно принять его решение.

Но хуже всего было для Ядне то, что любимец божий не чурался шуток.

– Твоя воля, – сказала она глухо, и ответ ее не понравился мужу.

Тут и сбылся страх.

– А что – хорошее дело, – весело сказал Мэбэт и дружески хлопнул по плечу Езанги. – Какой калым дашь?

– Сразу пять оленей пригоню! Сразу пять! – выкрикнул, подпрыгнув, гость, – и еще две шкуры дам… Три шкуры!

Ядне молчала.

– Хозяйка, – кричал Езанга, – сынок у меня шибко хороший. И поет, и пляшет, и уже сам петли ставит…

– Слышала? Пять оленей! – хохотал Мэбэт.

– А еще потом…

– А еще потом – слышала? Будешь мне каждый год девок рожать – на одном калыме обогатимся. На охоту ходить не надо. И сына не надо – зачем мне сын?

Грязной рукой Ядне закрыла лицо и скрылась за пологом – было слышно, как она плачет.

Рожа Езанги светилась от счастья:

– Ничего, поплачет твоя хозяйка, потом рада будет, сам увидишь.

Веселье вдруг сошло с лица Мэбэта:

– Почему ты ко мне пришел? Разве ты не слышал – кто я? Или других, тебе подобных, не нашел в тайге?

Езанга смутился:

– Так ведь… люди всякое говорят. Я не слушаю – сам вижу: человек ты шибко хороший… Красивый человек. И дочки, опять же, у тебя…

– Вот этой, – Мэбэт указал на старшую девочку, – три года, четвертый. За нее сорок оленей отдашь.

– Сорок оленей, – прошептал Езанга.

Кожа с широких скул поползла к безгубому рту и глаза стали больше. Непосильную мысль перебирал в голове нелепый человек, повторяя: «Сорок оленей, сорок оленей…»

Любимец божий оборвал его:

– Сорок оленей за дочь Мэбэта – это даром.

Помедлив, и не меняя выражения лица, Езанга повторил.

– Даром…

Глянул в небесные глаза любимца божьего, и сказал громко:

– Сорок, так сорок. Красивый ты человек, шибко красивый. Я люблю красивых людей.

Ударили по рукам – и был колыбельный сговор между Мэбэтом из рода Вэла и Езангой из рода Нэвасяда.

Через несколько дней отец пятилетнего жениха пригнал в становище отца трехлетней невесты пять оленей и привез две оленьих шкуры. Столько же обещал давать каждый год, пока весь калым не выплатит. Сговор отпраздновали: Езанга объелся и, довольный, распевал свои песни, сидя на комле и болтая ногами…

Осенью того же года, в день первого снега трехлетняя невеста каким-то чудом вскарабкалась на высокий лабаз и упала с него, ударившись головой об острый камень – и умерла невеста. Откуда Запутавшийся В Силке узнал про беду – неизвестно. Однако, уже на другой день примчался он в становище Мэбэта и в голос плакал вместе с Ядне, и говорил, плача:

– Ой не надо бы плакать… не надо бы… плыть ей через реку слез… от наших слез река разливается… не надо бы плакать…

«Совсем дурак», – глядя на Езангу, подумал Мэбэт – но без злобы подумал. Тем же днем предложил ему другую дочку, которой год с небольшим.

Езанга согласился.

Однако гибель трехлетней невесты оказалась лишь предвестием большой беды. Двойной мор пошел по тайге, убивая и в чумах, и в стадах. Оленей Мэбэта болезнь почти не тронула, но еще до весны забрала у него двух дочерей – и остался божий любимец бездетным. Езанга все так же приезжал и плакал – его не прогоняли. У нелепого человека болезнь выкосила и без того худое стадо. Из людей забрала лишь мать-старуху. Жена и дети остались живы, но грозила им тяжкая голодная участь.

Жена выла, и Езанга пытался успокоить ее словами, что, мол, охотой прокормимся, но сам понимал бессмысленность своих утешений. Видно, прогневили люди бесплотных, не сговорились с духами, и вместе с мором начала тощать тайга. Зверь попадался все реже, в охоте на сохатых волки были удачливее людей…

Начала жена подговаривать нелепого человека: раз у Мэбэта нет больше невест, пусть вернет те пять оленей, которых получил по сговору.

– Что ты! – махал руками Езанга. – Думай своим носом! У сговора обратного хода нет.

Но жена брала настойчивым вытьем, в котором слышалась вполне разумная речь о том, что пять оленей хоть крохотное, но стадо. А без него – погибель.

– Ты говорил, Мэбэт человек добрый, – причитала жена. – Пусть не по обычаю, по доброте отдаст пять оленей.

Наконец, одолел этот плач Езангу и, собравшись духом, отправился он в становище любимца божьего.

Вид его был под стать имени – запутавшегося в силках. Начал он издалека, но не успел добраться до просьбы – Мэбэт все понял:

– У сговора обратного хода нет – разве не знаешь?

– Знаю…

– Тогда зачем пришел?

– Жена доняла…

– Уйми жену.

– Всем горе было, Мэбэт, всем горе… А пять оленей хоть малое, но стадо. Может, на то будет чья-нибудь благая воля – выживем мы, тебя благодарить будем…

Мэбэт рассмеялся:

– Думаешь, нужна мне благодарность – твоя и твоей кривобокой жены?

Езанга сглотнул горькую слюну, и уж собрался было уходить, но все же спросил:

– Почему ты не хочешь отдать мне оленей, Мэбэт? Обычай не хочешь нарушать?

– Я сам себе обычай.

– Отдай, – жалобно попросил Езанга, – я никому не скажу.

Любимец божий взял незваного гостя за плечи – ростом он едва доходил до груди Мэбэта – развернул к себе спиной и легонько толкнул, отчего Езанга пробежал несколько шагов и едва не ткнулся носом в снег.

– Не проси больше, – сказал Мэбэт, – и не приходи. Кончился сговор.

Ни с чем вернулся домой нелепый человек.

Он был отец семейства, и годами ровесник Мэбэту, но по прежнему не отличал больших от малых, сильных от ничтожных. Все люди для него были одинаково хороши. Даже, когда смеялись над ним, запутавшимся в крапивной сети, ни обиды, ни мести в нем не осталось. Печаль его была оттого, что все же он надеялся на милость несбывшегося родственника, стадо которого почти не пострадало.

А дальше – хуже стало. Последние запасы доели, с охоты Езанга приносил только малых птиц – тетерку или рябчика – а то и вовсе с пустыми руками приходил. К весне голод ступил на порог. Жена с детьми ходили, шатаясь, последний кусок отдавали кормильцу, чтоб хватало ему сил пытать счастья в тайге, но скоро и последнего куска не стало. Собрались было к родичам жены на милость идти, но жили родичи далеко, и сил дотащить нарты не было. Да и не приняли бы их родичи – у самих, по слухам, больше половины стада выкосил мор и не спешил уходить…

Однажды утром сынок Езанги не проснулся – вечером есть просил и, не допросившись, во сне умер. После этого жена будто помешалась на тех пяти оленях.

– Если бы не пять – хотя бы один олень, один… Закололи бы, наварили супа, потом глодали бы кости, так бы и сынок наш выжил… Отмстил нам Мэбэт: нету теперь ни жениха, ни невесты.

Тут мысль вошла в незатейливый ум и смиренное сердце Езанги: по обычаю – олени принадлежат Мэбэту, но по правде – ему. Потому что правда в том, чтобы человек был жив. А если умрет – какая тут правда? Зачем она мертвому? По правде, с теми пятью оленями, дотянули бы они до лета, и сынок не умер бы.

Как вошла эта мысль – так и не отступала. Возроптало сердце Езанги. Стал он храбрый. Не сказавши жене, поутру поплелся к Мэбэту. Когда к становищу подходил, нутро замутило от сладкого пара, исходившего из котлов и разносившегося по тайге: котлы Мэбэта в обоих чумах бурлили мясным взваром. Собирался божий любимец аргишить, приказал сварить много мяса в дорогу. Странным могло показаться – однако, согласившись с уговорами жены не дразнить горе, он решил сняться и уйти подальше от гнилого места.

Езанга ввалился в чум без спросу, сел у порога:

– Сын у меня помер, Мэбэт. К весне все помрем. Отдай оленей – по правде они мои.

Так сидел он и молчал, ждал, что ответит хозяин. Но вдруг сказала Ядне:

– Отдал бы ты ему оленей, Мэбэт. У самих горя полные туеса, впору по людям разносить… Не разноси горе, отдай оленей, у нас ведь много.

Мэбэт поднялся:

– Пойдем, – сказал он Езанге, – отдам тебе то, что по правде причитается.

И вытолкал его из чума.

Они пошли за становище. Нелепый человек плелся за любимцем божьим, думая, что идут они к загону и там он получит свое, спасительное.

Мэбэт не собирался отдавать оленей. Не из-за обычая – просто воля его противилась. Он хотел крепко побить Езангу, чтоб не смел на большую ходьбу приближаться к его стойбищу. Так было сделано сердце божьего любимца – оно не принимало горя, как и полагается сердцу счастливого человека. Оно принимало только досаду – и от великого горя, разлившегося по тайге, разлилась в нем великая досада, и мешала жить, и требовала утешения. У досады было лицо Езанги.

Схватив за шиворот, он повалил несбывшегося родственника на снег, ударил его ногой в живот, и смотрел, как он корчится. Вдруг показалось божьему любимцу, что со всех сторон, как оводы летом, облепили его эти нелепые существа, слабые, издающие гнусные звуки, постоянно чего-то хотящие, цепляющиеся за свою жалкую жизнь, глупые, уродливые, несчастные и заражающие несчастьем…

– Так по правде они твои?

– Мои…

Это безобразное существо, с лицом похожим на колено, тоже хочет жить и учит его какой-то правде.

– По какой правде?

Езанга понял, что ждет его.

– Не бей меня… а то я умру… совсем ослаб…

Мэбэт ударил его еще раз – он ждал ответа.

– Не бей меня, Мэбэт, – обессилено повторил Езанга…

И вдруг прошептал:

– Ты ведь тоже умрешь…

– Я!? Я – умру!?

Мэбэт кричал эти слова, но сам уже ничего не видел и не помнил; ненависть, черная, как сама слепота, впервые в жизни, оглушила его. Он бил Езангу самозабвенно, не слыша ни его криков, ни своих.

Он не заметил, что перестал кричать Запутавшийся в Силках, и опомнился, когда ощутил, что ноги его будто пинают пустоту. Остановился Мэбэт. Пар не исходил от Езанги – Езанга умер.

Он был первым и единственным человеком, которого божий любимец убил без нужды – от великой ненависти в душе. Езангу он принес в жертву своему вечно довольному сердцу. Так режут белых оленей для ублажения духов.

Жертва была принята с великой благодарностью. Сердце Мэбэта походило на птицу, которую будто держали и не выпускали крепкие, огромные, чужие руки. Но замолк Езанга – тут же ослабли руки, выпорхнула птица и взмыла в небо – вновь счастливая и легкая.

Потом, когда много лет прошло с того дня, Мэбэт нечасто вспоминал убитого, он почти забыл о нем, но воспоминание об освобождении души навещало его часто. В том он никому не признавался, да и само воспоминание казалось ему нелепым, но все же вызывало какое-то тайное, запретное удовольствие. Особенно сильным оно было в первые дни и месяцы после жертвоприношения.

Мэбэт вернулся в чум, нарочно приняв сумрачный облик, чтобы Ядне не видела его непонятной радости.

– Ты отдал оленей? – спросила жена.

Муж ничего не ответил, забрался под шкуры и уснул.

«Отдал», – подумала Ядне и больше ни о чем не спрашивала.

С тех пор о человеке по прозвищу Запутавшийся В Силках никто не слыхал в тайге. Люди не удивлялись тому, объясняя просто: «Мор прибрал». Что сталось с семьей Езанги – Мэбэт не знал, хотя доходили слухи, что видели где-то у чужих людей кривобокую жену нелепого человека. Но это было не интересно любимцу божьему.

И вот теперь нелепый человек сидел перед ним на границе миров, в последнем невидимом чуме Тропы Громов – и Мэбэт понимал душой, что его возвращение в мир людей во власти Запутавшегося в Силках.

– Здравствуй и ты, – глухо произнес Мэбэт и сел напротив.

– Чего ты? – обиженно, но все же радостно сказал Езанга. – Рядышком садись, потолкуем, – он подвинулся, уступая место на комле, – а то мне, знаешь, потолковать-то не с кем, шибко скучно одному сидеть.

Но Мэбэт остался там, где был. В молчании шло время. Вдруг стало страшно любимцу божьему – но не от предчувствия мести, а от ожидания какой-то скверной тайны.

– Э-эх, – Езанга перестал болтать ногами, – не хочешь, видно, потолковать со мной. Жалко…

– Что мне сказать? – проговорил Мэбэт бессильно, но дух Езанги понял слова по-своему.

– Разве не о чем рассказать? Я-то давно здесь, а ты только оттуда. Как детишки расскажи, как жена, как стадо… Всегда есть о чем поговорить добрым людям.

– Я не добрый человек, Езанга. И никогда не был добрым.

– Тиииии… это ты брось. Все люди добрые, только у них не всегда получается…

– Чего – «не всегда»? – поднял глаза Мэбэт.

– О! – воскликнул Езанга. – Вот и разговариваем с тобой. А ты не хотел… Я говорю не всегда получается у них добрыми быть – вечно какая-нибудь пакость подвернется. Идешь на охоту, а петли волки выпотрошили – вот и злишься. У меня было раз: в полынью провалился, лыжину сломал, домой пришел мокрый – не знаю, как жив остался. А жена еще есть не варила. Я ей по загривку – тресь! Ушел в тайгу добрый, пришел – недобрый. Где уж тут добрым быть, раз вымок и лыжину сломал? Так и со всеми людьми: они добрые, да разная пакость мешает.

Мэбэт слушал Запутавшегося в Силках и смятение охватывало его:

– Ты и вправду так думаешь?

– А чего мне врать? – не смутившись, продолжил Езанга. – У меня от ума до языка дорога короткая. И на тебя, коль хочешь знать, я не в обиде. Тебе несладко было, а я тебя донимал – вот ты и разозлился. А так ты добрый.

– Все твои слова ошибка.

– Может и так. Я ведь не умный…

Езанга вдруг соскочил на снег, потоптался немного, разминая затекшие ноги.

– Тебе надо домой, – сказал он. – Пойдем, я провожу тебя.

Говоря это, он не взглянул на Мэбэта – приплясывающей своей походкой пошел впереди него, и теперь любимец божий плелся по следу нелепого человека.

Езанга не оглядываясь напевал свою песню. Вдруг остановился, замолк и скорчился, будто незамеченная предательская стрела поразила его в живот. Не разгибаясь, он обернулся и Мэбэт не увидел прежнего Езанги. Лицо нелепого человека, искаженное, обезображенное страданьем, простонало пронзительно и страшно:

– Зачем ты убил меня? За что ты убил меня? За что? За что? За что? – и он взвыл нечеловечески. – Я хотел жить… Я сильно хотел жить… С самого рождения хотел я жить… Когда жил, я хотел жить… Когда бедствовал, я хотел жить… Когда ты меня убивал, я хотел жить… До самого последнего удара твоего – я хотел жить… Понимаешь ты это!?

Глаза его закатились, стали белыми, лицо омертвело, Езанга упал – он катался по земле и выл.

– Я хотел жить… Жить… Есть, пить, любить жену, засыпать, и спать, и просыпаться… Петь и молчать… Говорить и смеяться… Входить в чум и выходить из чума… Ласкать детей… Бить белку и ловить рыбу… Смотреть на звезды… Греться у огня… Я все хотел, я все любил… Чем помешала тебе моя маленькая жизнь?

Он вскочил и закричал в небо.

– Боги, чем помешала любимцу божьему моя маленькая жизнь? Так я кричал бы, если бы мог кричать. Но даже вскрика этого ты мне не оставил…

Щепку, которую зубы Войпеля оторвали от связки подаренных лет, Мэбэт хранил в мешочке для трута. Опустившись на колени, он развязал ременную тесьму, долго искал щепку, извлек ее ногтем и на дрожащей ладони протянул Езанге.

– Вот все что у меня осталось. Несколько дней. Пять или меньше – ровно столько, чтобы добраться до своего становища и умереть дома. Я не сделал дела: мой внук, жена и невестка останутся…

– Останутся одни, – подхватил Езанга, – пойдут по людям или погибнут с голода, а если и не погибнут, то вдоволь наедятся сиротских объедков. С ними будет то же, что стало с моими детьми и моей любимой кривобокой женой. Ты ничего не знаешь о них?

– Нет. О детях я ничего не знаю. Слышал, твою жену видели в одном дальнем становище.

– Она здесь! – зло вскричал Езанга. – Я видел ее, когда духи людей вереницей проносились мимо меня. Детей не видел… они там, наверное, еще там…

Езанга замолчал, судорога, изломавшее лицо, ослабла, он весь обмяк, впал в задумчивость – только часто моргал, будто глаза его жгли воды печали. Но слез Мэбэт не видел. Он так и стоял, держа протянутую руку, и не решался прервать молчание нелепого человека.

– Это все, что осталось, – тихо повторил он. – По своей воле бесплотные дали мне все, по своей же воле – отняли. Возьми щепку – может быть, тем утешится твоя душа… – помолчав немного, досказал. – И моя тоже.

Езанга приподнялся, своими руками сжал пальцы Мэбэта, отказываясь от воздаяния, и спросил.

– Страшно быть человеком?

То не Езанги был голос…

И здесь обрывается повесть о том, как Мэбэт возвращался в мир людей Тропою Громов.

Видение

Как только тот, кто предстал перед ним в облике нелепого человека, коснулся его руки, темно-синяя тьма окутала глаза Мэбэта, тело перестало осязать воздух, и слух погрузился в тишину, мягкую как глубокие мхи. Но все же он видел и слышал – только не так, как видят и слышат люди. И будто тот же голос беззвучно и властно произнес: «Смотри».

Заклубилась, почернела, отяжелела тьма – глыбы ее тронулись и пошли по кругу. Они двигались все быстрее, неслись, летели, бились, разрывая друг друга и стали одной взбесившейся бездной. Бездна завертелась воронкой и со дна ее вдруг ударил свет – свет размывал края тьмы, рос, наливался силой, обнажившей воды. Из вод вышла твердь и в середине ее мерцала зеленая звезда – то было вечное дерево. От него – сперва зелеными ручейками, тоньше волоса, потом линиями, потом, рукавами, потоками – пошло зеленое, и растекалось по некогда серой тверди. Зеленью мерцающей, переливающейся покрылась твердь – то был мир живых, названный Тайгой. Взором, способным видеть далекое и близкое, великое и малое, видимое и невидимое – этим зрением увидел он мириады существ – они наполняли мир, разживались по миру, расцвечивали землю мерцанием очагов. След их жизни плыл над зеленым миром сначала тонкой, сизой паволокой, потом темнел, застилая зеленое, чернел и превращался в мрак. Из мрака выползали змеи в железе, призраки сохатых, росомах, олени с одним рогом, вылетали птицы, покрывающие крыльями полземли. Птицы хватали и, подбрасывая, глотали существа – то были люди. Закипели реки, поднимались из земли все павшие в сражениях, вздымали оружие и бились друг с другом, продолжая неотомщенные войны. Вновь задвигалась твердь, воды вздыбились горбом. Из вод показался огромный змей, из глубин тверди – волк. В кратком поединке убив змея, он пожирал и разбрасывал страшной пастью живых, но явился с неба человек, сошелся в битве с волком, сразил его и погиб сам. Вслед за этим начали бой все оставшиеся на земле существа – звери, люди, духи, боги. Они поражали друг друга, падали, умирали. Побоище охватило мир. Вдруг вновь вздрогнула твердь, пошла горбатой волной, и земля взорвалась, как от удара изнутри и скрылась в плотном дыму. А когда осел дым, стало видно, как начала исчезать покрывавшая мир зелень. Она таяла, будто вода на раскаленном камне, и скоро осталась только одна подрагивающая зеленая звезда – вечное дерево. Потом и она погасла, вся твердь почернела, скрылась под водами и замолкла. Вселенский гром разорвал молчание, и остаток света исчез, как разлитое на земле молоко.

Эхо грома осело на дно мира, установилась тишина, и замерло время.

Вдруг из пустоты родился едва слышимый звук – нежный и властный, – и он увидел, как из темных, холодных вод выступила малая часть земли – а на ней человеческие кости. Как дерево в короткую весну наполняется соком и покрывается листвой, обрастали кости плотью, затягивались кожей, приобретали облик человека, в котором Мэбэт узнал себя. Воды отступали…

Смерчем пронеслось видение.

– Мэбэт, – прозвучало в небе. – Мэбэт, слышишь меня?

– Кто ты? – спросил он.

– Не спрашивай – земному звуку недоступно мое имя. Ты был яркой тенью на небе будущего, поэтому слушай. Мир несовершенен в своих основах и потому нет человеку исхода из страдания. Все будет повторяться – я буду создавать мир, губить его и вновь создавать – пока не достигнет он образа, который носил я в своем сердце. До тех пор страдание будет путем человека. Понимаешь ли ты меня?

Мэбэт не ответил.

– Иди и возвести, – продолжал голос. – Страдание замыкает человека в пещеру и приваливает камень у входа. Будет человек биться о камень – и не сможет выйти. Но та рука, что освободит его и отвалит камень, зовется милостью. О милости возвести, милостью жив человек.

– Как же я возвещу, если осталось мне лишь несколько дней?

– Не думай об этом, – сказал голос. – Надо только слышать и не заботиться о том, как весть войдет в мир. Понимаешь меня?

– Да.

– Иди… Бедный мой сын, мой покинутый сын.

Стих голос. Гром, сотрясающий души, прогремел над миром, исчезла Тропа, и оказались Мэбэт и пес его Войпель возле той берлоги, где был убит седой медведь.