Текст книги "Графиня Салисбюри"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Однако ночь наступила, а Гильом не возвращался; наконец пробило полночь, и Иоанн Нефвиль и Эдуард удалились в приготовленные для них комнаты; но Эдуард вместо того, чтобы раздеться и лечь в постель, снял только панцирь и в сильном волнении начал ходить скорыми шагами по комнате; мрачные мысли волновали его душу, и он думал, что граф, пленный или мертвый, во всяком случае оставлял беззащитную жену в его власти. Скрестив руки, с преступным желанием в душе и озабоченным лицом, ходил он, временами останавливаясь у окна и устремив взор на противоположную оконечность здания, в котором через небольшое с острым сводом окно и разноцветные его стекла виден был свет лампады домовой церкви; он знал, что там Алисса, отказавшая принять его, догадываясь, может статься, что это был он, молилась от всей непорочной и любящей души своей Всевышнему, за мужа пленного или умершего. Тогда Эдуард, прислонясь к стене и не сводя глаз с освещенного окна, мысленно видел прекрасное, вечно улыбающееся лицо, омраченное горестью и слезами; ему казалось, что он даже слышит ее рыдания, и в эту минуту она казалась ему еще прелестнее; потому что ревность усиливает любовь, и он почел бы непостижимым блаженством отереть устами своими те слезы, которые проливались о другом. Он решился непременно увидеть графиню, хотя на одну минуту; чтобы только сказать ей несколько слов, и после стольких военных трудов, утешить себя очаровательными звуками ее голоса; свет все еще был виден в окне домовой церкви и блистал на разноцветных святых одеждах рубинами и сапфирами. И он воображал, что этот же свет освещал прелестную женщину, которую он любил в продолжение целых трех лет, не говоря ей никогда о том, что происходило в его сердце, и это было без намерения, без особенной на это воли, а так, как будто какая-то непреодолимая сила его удерживала; он отворил дверь и пошел по темному коридору и на повороте его увидел впереди себя вдали луч света, который проникал в непретворенную дверь и освещал длинною чертою угол стены и пол коридора, выстланного плитами. Он пошел прямо на него, затаив дыхание, и стараясь идти так тихо, чтобы шаги его не были слышны, до самого входа в церковь; дойдя до двери, он заметил, устремив взор до самого алтаря, графиню на коленях с опущенными руками, склонившую голову на аналой, в то время как молодой человек, стоявший прежде у колонны в таком неподвижном положении, что его можно было принять за статую или привидение, начал подходить к Эдуарду, но так тихо, что шаги его не были слышны на украшенных гербами плитах, которыми вымощен был пол церкви; король узнал в нем Гильома Монтегю.

– Я пришел за ответом, мессир, – сказал он, – потому что не мог дождаться вашего возвращения, не понимая причины такой медленности.

– Посмотрите, ваша светлость, – сказал Гильом, – истомясь слезами и молитвою, этот ангел уснул.

– Да, – продолжал Эдуард, – и вы ожидали ее пробуждения?

– Я охранял ее сон, ваша светлость, – сказал Гильом, – это мой долг по поручению графа, который для меня теперь еще священнее, потому что, может быть, в эту самую минуту он с высоты небес смотрит, как я его исполняю.

– И вы намерены провести здесь ночь? – спросил Эдуард.

– Останусь, по крайней мере, до тех пор, пока она проснется; и что прикажете тогда сказать ей от вас?

– Скажите, – отвечал Эдуард, – что молитва ее, которую она воссылала к небу, услышана на земле, и что король Эдуард клянется ей своей честью, что если только граф Салисбюри жив, то он будет выкуплен, в случае же, если убит, то будет отомщен.

После этих слов, король удалился медленными шагами и вошел в свою комнату с любовью еще большей, нежели раньше укоренившейся в его сердце, и бросился, не раздеваясь, на постель; лишь только начало рассветать, он, разбудив мессира Иоанна Нефвиля, оставил замок графини Салисбюри, не говоря с нею, ожидая всего от обстоятельств, надеясь на будущее.

Глава XIV

Когда Эдуард возвратился в Лондон; то нашел, что приказания его исполнены и флот готов; а так как теперь он имел двойную причину возвратиться во Фландрию, потому что, кроме продолжения исполнения своего предприятия, ему нужно было поспешить на помощь зятю, вступившему за него в неравное состязание графа с королем; потом ему надо было препроводить целый двор дам и камергерш королеве, находившейся все еще в добром городе Ганде, под защитой Иакова Дартевеля, и кроме этих придворных, увеличить войска, прибавив к прежним еще стрелков и вооруженных людей, чтобы продолжать войну в случае, если бы даже владетели Империи и отошли от него; чего он начинал уже опасаться по полученным известиям от Людовика V Баварского, который предлагал ему быть посредником между ним и королем Франции для заключения перемирия.

22 июня он сел на корабль и пустился в сопровождении прекрасного, никогда еще не виданного флота по реке Темзе и, спустившись по ней, вышел в открытое море с таким величием, что можно бы было сказать, что он покорит весь свет. Два дня продолжая путь, вечером последнего увидел вдоль берегов Фландрии, между Бланкенбергом и Эклюзом, такое множество корабельных мачт, что их легко можно было принять за лес, выросший на море. В ту минуту он позвал к себе кормчего, который тоже смотрел с удивлением на это неожиданное зрелище; и спросил его, что это значит? Тогда кормчий отвечал ему, что это должна быть армия нормандцев и французов, по повелению короля Филиппа, охраняющая море, чтобы ожидать вашего возвращения, воспрепятствовать вам пристать к берегам Фландрии.

– Следовательно, это те самые люди, – сказал Эдуард, выслушав с вниманием сказанное кормчим, – которые взяли два самых больших моих корабля, Эдуарда и Христофа, разграбили и сожгли добрый мой город Сутамптон.

– Вероятно, они, – отвечал кормчий.

– В таком случае, – сказал Эдуард, – остановимся здесь, потому что я давно желал встретиться и сразиться с ними; а так как теперь они у нас на виду, то я не упущу этого случая, и если будет угодно Богу и святому Георгию, то мы в один день заставим их поплатиться за все грабежи в продолжение целых трех лет. Велите бросить якорь и наблюдать всю ночь, чтобы не потерять их из вида.

Однако, прежде чем кормчий мог исполнить полученные им приказания, король сделал все распоряжения к сражению так, чтобы на другой день, поднимая якорь, весь флот был бы уже расположен в назначенном им порядке, чтобы, снявшись с якоря, осталось только идти вперед и сражаться. С помощью темноты, которая препятствовала противникам видеть его движения, он велел самые сильные корабли поставить в первую линию, а между каждыми двумя кораблями, на которых были рыцари и вооруженные люди, поместить по одному со стрелками; потом еще по обоим крыльям составить линию из людей с дротиками, которых можно бы было назначить туда, где бы необходимость того потребовала. На самых же лучших из всех кораблей и известных быстротой своего хода перевести всех графинь, баронесс, камергерш и дворян Лондона, которые назначены были к королеве, в Ганд, дав им для защиты триста человек вооруженных воинов и пятьсот стрелков; после чего, переезжая с корабля на корабль, он убеждал всех поддержать честь корабля в предполагаемом сражении, и когда все обещали ему свято исполнить свою обязанность, то он возвратился на королевский корабль, чтобы, немного отдохнув, сделаться свежее и сильнее и самому участвовать в сражении.

На рассвете король проснулся и вышел на палубу; все было в том же порядке, как и накануне, и не только французы и нормандцы не располагали бежать, но, напротив, они со своей стороны сделали все приготовления к сражению. Эдуард с первого взгляда заметил, что они сделаны худо; потому что за исключением только некоторых кораблей, которые, как казалось, отделились от флота, все остальные теснились у берега; чем затруднялись все их движения и в случае неудачи, им невозможно было бы действовать. Он сосчитал все главные суда и насчитал их сто сорок, кроме барок, и на этих ста сорока судах находилось сорок тысяч генуэзцев, пикардцев и нормандцев.

По сделанным этим замечаниям король и начальник его флота увидели, что если они пойдут всей линией расположенных на ней кораблей вперед, то есть с запада на восток, то солнечные лучи будут им прямо в глаза и это помешает стрелкам прицеливаться, – английская армия лишится того преимущества, которое имела всегда по искусству своих стрелков над всеми другими войсками; поэтому король приказал идти на веслах против ветра, до тех пор, пока английский флот будет полумилею выше французского, – потом, повернув по ветру, идти прямо на него так, чтобы солнце светило им в спину. Движение это было исполнено немедленно; и флот, несмотря на опущенные паруса, быстро подвигался вперед с помощью своих длинных весел; заметив это, французы и нормандцы подняли ужасный шум, испуская дикие крики, воображая, что, несмотря на присутствие самого короля по поднятому на одном корабле королевскому флагу, флот принял это направление от них; но скоро заметили свою ошибку и начали поворачивать медленно корабли свои от берега, в эту минуту, подняв паруса с помощью попутного ветра, весь английский флот, исполнив в точности назначенный маневр, стал быстро огибать бухту, в которой теснились французские корабли, сохраняя порядок, накануне назначенный королем и начальником его флота.

Тогда французские адмиралы, убедившись вполне, что неприятель не бежит от них, поспешили сделать последние распоряжения к сражению и поместили впереди всего своего флота в виде укрепления большой, взятый ими прежде у англичан, корабль, называвшийся Христофом, на котором находилось для его защиты множество генуэзских стрелков, потом раздались звуки труб и рогов на всем протяжении линии, извещавшие, что они готовы с большой радостью вступить в бой.

Сражение началось перестрелкой между английскими стрелками и теми, которые находились на большом корабле Христофе; король Эдуард, заметив, что французы поместили на него почти всех стрелков своих, решился прежде всего овладеть им и велел на том самом корабле, где находился он сам, изготовить длинные железные крючья, укрепленные цепями к борту, и пошел прямо на неприятельских стрелков, приказав флоту завязать сражение по всей линии и идти корабль на корабль. Он был окружен всем лучшим своим рыцарством, – графом Дерби, графом Гертфором, графом Гунтингтоном, графом Глочестером, мессиром Робертом д’Артуа, мессиром Ренолем Кебамом, мессиром Ришаром Стафором и мессиром Готье-Мони, которые все были в полном вооружении, и стрелы генуэзских стрелков, не причиняя им вреда, притуплялись об их железные латы, поэтому они величественно подавались вперед, не уклоняясь от линии, и не шевелясь, с распущенными в руках мечами; потом, достигнув известного расстояния, бросили на неприятельский корабль крючья и железные латы, от чего оба судна со страшным треском сошлись вместе. В эту самую минуту помост опустился с одного борта на другой, и рыцари бросились по нему на неприятельский корабль. Тут начался ужасный рукопашный бой, потому что не было места к отступлению; и хотя генуэзские стрелки были не так хорошо вооружены, но зато их было вчетверо больше, нежели англичан; впрочем, когда они увидели, что стрелять стало невозможно, то все, кроме только тех, которые, поместившись на паруса средней большой мачты, осыпали осаждающих градом стрел, и начали храбро защищаться, потому что Генуя была в то время могущественным городом, и владела морем, с которым по своей торговле сдружилась в начале тринадцатого века.

Однако как ни были храбры ее воины и искусны матросы, но принуждены были уступить; потому что нападающие на них были самые знаменитые рыцари целого света, и так искусно скрепили оба судна, что сражались на них как будто на сухом пути. Отступая шаг за шагом с передней части корабля к корме, теснимые этой железной стеною, которую составляли собой рыцари, потому что их невозможно было ни победить, ни даже разделить, бедные стрелки столпились на задней части корабля, стесненные в своих движениях, уменьшившиеся числом, в одних толь ко легких своих кольчугах и кожаных кафтанах, выдерживали удары длинных мечей, клинки которых были за калены, чтобы удобнее рассекать сталь и железо, поэтому им и приходилось сдаваться, умереть или броситься в море; многие из них исполнили последнее, ибо по легкой своей одежде, они могли еще плавать, тогда как для рыцарей это было совершенно невозможно, а если бы кто-то из них упал в воду, то, наверное, пошел бы ко дну под тяжестью своего вооружения. И они под летящими с других кораблей стрелами, плыли к своим судам, которые заметив их, готовы были принять. Некоторые из них добрались благополучно, но большая часть потонула или погибла от английских стрелков, – тем удобно было целиться в людей, которые должны были плыть под самыми их кораблями или неминуемо утонуть в открытом море.

Лишь только корабль был взят, как Эдуард посадил на него своих стрелков, и, оставив свой корабль, перешел на него и сам, потому что он был лучше защищен; велел водрузить свой флаг и пошел прямо на генуэзцев.

В это время сражение происходило на всей линии с обеих сторон с большим мужеством; все корабли фран цузские и нормандские сцепились крючьями с английскими кораблями и на всех происходил кровавый бой, к невыгоде французов, потому что весь их флот состоял из матросов, привыкших драться на коротких саблях, кинжалах и рогатинах, тогда как на флоте английском посажены были сухопутные войска, вооруженные луками, которыми они могли наносить издали урон неприятелю, и рыцари, имеющие большое преимущество по их вооружению и длинным мечам. Один только Барбевер предвидел эту для себя невыгоду, и вместо того, чтобы столпиться вместе с другими, он держался в открытом море; и когда заметил, что пикардцы и нормандцы проиграли сражение, то вместо того, чтобы идти к ним на помощь, пошел далее в море. В это время берега покрылись жителями Фландрии, которые, услышав о сражении, прибежали к морю и, бросившись на свои барки, спешили помогать своим союзникам-англичанам, так что нормандцы и пикардцы, стесняемые со стороны моря, не могли отступить сухим путем, потому что фламандцы этому препятствовали; но так как они были храбрые и честные воины, то и сражались отчаянно, не помышляя о сдаче: и сражение, начавшееся с раннего утра, продолжалось до обеда, то есть с шести часов и до полудня. К этому времени все погибло для союзного флота и сражением под Эклюзом начался для англичан тот ряд морских побед, который заключился сражением под Трафальгаром и Абукиром.

Из сорока тысяч человек нормандцев, пикардцев и генуэзцев, никто не спасся, кроме только тех, которые, как мы сказали выше, ушли в море. Все остальные были взяты в плен, убиты или утоплены. Гуг Кирет умерщвлен хладнокровно после сражения; Богюше, как говорят старинные летописи, любивший больше приобретать, нежели воевать, был повешен как морской разбойник, на большой мачте своего корабля.

Король Эдуард, участвовавший в этом сражении наравне с каждым из своих рыцарей, был ранен стрелою в ногу; но несмотря на это, провел вечер и всю ночь на корабле, при ужасном звуке труб, литавр и всех других, бывших в употреблении инструментов, за которым, по словам Фруассара, не слышно было бы и грома Господня. На этот шум сбежались все жители окружных деревень и городов; и на другой день, то есть 26-го, король со своей свитой и войсками вошел на берег, истребив французский флот, так что как будто рука Всевышнего погребла его со всеми людьми и судами силою ужасной бури на морском дне. Спешившись, он сам и все его рыцари пешком отправились на поклонение пресвятой Деве Арденбургской, где король, отслушав обедню, и отобедал; потом, сев на коня, приехал прямо в Ганд, где королева, ожидавшая его возвращения, встретила его с большой радостью.

Первой заботой Эдуарда было, по приезде его в Ганд, исполнить данное им Алиссе обещание, – узнать, что сделалось с графами Салисбюри и Суфольком. И он узнал, что после отчаянного сопротивления они оба были взяты в плен и заключены сперва в тюрьме Лиля, потом отправлены во Францию к королю Филиппу, который чрезвычайно обрадовался, что два таких храбрых рыцаря попали к нему в плен, и поклялся, что не примет за них выкупа золотом, но только даст им свободу обменом за какого-нибудь знатного дворянина, равного им достоинством и храбростью. Поэтому, заметил Эдуард, в настоящую минуту невозможно было ничего предпринять к их освобождению, тем более, что король Франции, раздраженный проигранным им сражением под Эклюзом, вероятно, не захочет сделать для своего двоюродного брата короля Англии никакого снисхождения. И он занялся единственно собранием парламента в Виллеворде, где должен был возобновиться союз между Фландрией, Брабандом и Геинау, и назначил для этого день 10 июля, то есть через несколько дней после его приезда.

В назначенный день Эдуард, король Англии, герцог Иоанн Брабандский и граф Гильом соединились в Виллеворде и при них были герцог Гельдр, маркиз Жюлие, мессир Иоанн Бомон, маркиз Брандебургский, граф Мон, мессир Роберт д’Артуа и сир Фокемон. При Иакове Дартевеле находились четыре обывателя главных городов Фландрии, составлявшие его совет, – рассуждая с ними вместе о всяком важном постановлении и согласясь в мнении, они предоставляли ему право скрепить его своею подписью и объявлять всенародно. Здесь положено было, то три владения, то есть Фландрия, Гейнау и Брабанд, с этого дня будут взаимно помогать друг другу во всяком случае, и во всяком деле; так что ежели бы одно из этих государств имело дело с кем-нибудь, то два других должны непременно ему содействовать; и ежели бы между двумя из них произошел раздор, то прочие должны непременно их примирить, а в случае, когда не в состоянии было успеть в этом, то должны были призвать на помощь короля Англии, который как порука в их взаимном обещании берет на себя укрощать их ссоры. Во всем этом они поклялись Эдуарду; в воспоминание этого договора и в знак союза между этими тремя государствами, была отчеканена монета, долженствовавшая ходить одинаково в Брабанде, Фландрии и Гейнау, и которую назвали товарищами или союзниками.

Еще положено было, что около дня святой Магдалины, король Эдуард оставит Фландрию со всеми своими силами и отправится осаждать Турнай.

В это время король Филипп прибыл в Арран к сыну своему герцогу Иоанну и находился в армии, как простой рыцарь; узнав о всех решениях парламента в Виллеворде, он послал графа Рауля д’Е, вождя Франции, двух своих маршалов мессиров Роберта Бертрана и Матье де ла Три, предводителя Пуато, графа Шина, графа де Фуа с братьями, графа Амери Нарбона, графа Емара Пуатье, мессира Жофруа Шарньи, мессира Жирара Монтфокона, мессира Иоанна Ланда и владельца Шатильона, то есть всех знатных людей своего государства в тот город, которому угрожала опасность, поручив им защищать его для поддержания его и их собственной чести, чтобы не причинено было им малейшего вреда этому прекрасному городу, составившему собою преддверие Франции; потом, следуя принятому им намерению и полагая, что наконец настало время нанести решительный удар, отправил в Шотландию множество рыцарей с большими запасами оружия и денег; король же Давид с женой оставался при дворе Франции в ожидании, пока мало-помалу их приверженцы снова покорят им королевство, так как мы говорили уже об этом в предыдущей главе.

Во время всех приготовлений к войне, и тогда как от Британии до самой середины Германской Империи все помышляли только о военных действиях, только два существа, подобные ангелам мира, летающим над этими битвами, желали окончания всех войн, – один из них был Роберт, названный добрым, его все еще называли королем Сицилии, хотя он и не имел уже в своем владении этого острова, которого лишился дед его, Карл д’Анжу в день Сицилийских Вечерен; он писал к королю Филиппу, чтобы он не воевал с королем Эдуардом, потому что по наблюдению течения звезд ему было известно, что всякая встреча этих двух монархов будет гибельна Франции; другая была Иоанна Валуа, сестра Филиппа и мать молодого графа Гейнаузского, которая с грустью помышляла о войне между своим сыном и своим братом, то есть между дядею и племянником, и они между собою вели переписку. Король Неаполитанский в таком важном случае решился оставить свое королевство и отправился к Папе Клименту VI, в Авиньон; он был один из тех королей, которые в го время были очень редки, потому что по собственному образованию любили просвещение, понимая, что согласие есть истинное счастье для государств; и что нет царствования великого и блистательного, ежели оно не освещено лучами поэзии; и когда коронование Петрарки было назначено в Италии, то король Неаполитанский избран был экзаменовать его; и, может быть, этой педантической учености и покровительству, которое он оказывал ученым, больше, нежели благоденствию своего государства и чести своего оружия, обязан он славою великого короля всего христианства. То же самое было впоследствии и по той же самой причине с Франциском I и Людовиком XIV, которых чудный щит ученых защищает еще и теперь от ударов историков.

Впрочем, он нашел Папу и кардиналов готовыми вмешаться в эту гибельную для обоих государств войну; убедившись в добром расположении папского двора, он возвратился под чистое небо своего прекрасного королевства перечитывать Данте и короновать Петрарку.

Эдуард, не зная всего этого, чтобы исполнить данное обещание, во время жатвы отправился из города Ганда с целой армией, в которой находилось два прелата, семь графов, двадцать восемь знаменитых рыцарей, имевших право распускать знамя для собрания войск, четыре тысячи воинов, девять тысяч стрелков, не считая пехоты, которой было от пятнадцати до восемнадцати тысяч. Едва он расположился лагерем перед городом, против Сент-Мартенских ворот, как двоюродный брат его Иоанн Брабандский присоединился к нему с двадцатью тысячами войска и со всеми рыцарями и их оруженосцами, и расположил лагерь свой около Понт-а-Рень, подле аббатства Святого Николая; потом за ним вслед явился Гильом Гейнаузский с лучшим своим рыцарством и с множеством голландцев и зеландцев, и остановился между королем Англии и герцогом Брабандским; наконец, и Жакемар д’Артевель, более нежели с шестьюдесятью тысячами фламандцев, разбросившими свои шатры около ворот Сент-Фонтена, на обоих берегах Эко, перебросив через нее мост для удобного сообщения между всеми войсками, потом еще владетели Империи, – герцог Гельдр, маркиз Жюлие, маркиз Брандебургский, маркиз Мисньи и Востока, граф Мон, сир Фокемон, мессир Арнуль Блакенгейм и все немцы, ожидаемые в Гейнау, помогли совершенно обнести город железной стеной на протяжении более двух миль.

Осада продолжалась одиннадцать недель, в течение которых были жестокие приступы, в которых самые храбрые рыцари с обеих сторон имели случай ратоборствовать, хотя и без всякой пользы. По временам отделялись отряды, скучавшие около стен города в бездействии, и отправлялись по окрестностям, сжигали замки, грабили города и силою врывались в аббатства. В это время Папа Авиньонский послал через своего кардинала письма к королю Франции, в которых убеждал его согласиться на мир, тогда как Иоанна Валуа, сестра Филиппа и теща Эдуарда, переезжая из одного лагеря в другой, обнимала колена обоих государей, умоляя их заключить перемирие и посылая к ним беспрестанно, за отсутствием сына, который был так раздражен, что не внимал ничему, мессира Иоанна Бомона и маркиза Жюлие, и так успела убедить последнего, что тот написал Императору, который в другой раз послал гонца к Эдуарду, предлагая, как и прежде, себя в посредники между ним и королем Франции; эта война, по той причине, по которой она возгоралась, не в состоянии была решить участи ни одного из государств, но только могла их оба разорить, что можно было, наверное, заключить из двухлетнего опыта. Но мир был невозможен, особенно со стороны Эдуарда, произнесшего обет, который он решился исполнить, вследствие чего он и предполагал только перемирие; Иоанна Валуа так усердно об нем хлопотала и, убедившись, что нельзя исходатайствовать мира, согласила обоих королей назначить день, в который они должны прислать каждый со своей стороны по четыре поверенных, уполномочив их, обсудив все основательно, заключить условия, которые потом короли сами должны непременно утвердить. Местом этого собрания была избрана часовня, находящаяся посреди полей и называвшаяся Эсплешин. В назначенный день все уполномоченные, отслушав обедню, собрались в часовню, где их уже ожидала Иоанна Валуа. Со стороны Филиппа Валуа были: герцог Иоанн, король Богемский, Карл д’Алансон, брат короля, епископ Льежский, граф Фландрии и граф д’Арманьяк; а от Эдуарда Английского – герцог Иоанн Брабандский, епископ Линкольнский, герцог Гельдр, маркиз Жюлие и мессир Иоанн Бомон.

Совещания продолжались три дня, в продолжение первого дня ни в чем не могли согласиться, и уполномоченные хотели было без всякого успеха разойтись, но Иоанна Валуа сумела упросить их собраться еще раз; так что на другой день рассуждения начались снова, и к концу дня успели согласиться в некоторых пунктах, но так поздно, что не успели письменно утвердить того, в чем согласились; но обещали завтра опять собраться на том же месте, чтобы довершить остальное, и наконец, вновь собравшись на совет, на этот раз, к великой радости Иоанны, условия перемирия были положены с обеих сторон и подписаны, и оно заключено на год.

В тот же день, это сделалось известно в обеих армиях, и обрадовало более всех брабандцев и генуэзцев, потому что в продолжение целых двух лет они несли на себе всю тяжесть войны; жители города Турнай не менее их были рады: из-за недостатка жизненных припасов, который начал сказываться у них в городе, они должны были бы выслать из города всех бедных бесполезных людей. Целая ночь проведена была при свете огней, разложенных в лагере и на валу, окружающем город, при радостных криках осажденных и осаждающих, последние на рассвете дня сняли шатры свои, уложили их в повозки и, покрыв полотном, отправились с веселым пением обратно, как жнецы, окончившие жатву.

Король Эдуард, взяв в Ганд королеву Филиппу, отправился с нею через море и прибыл в Лондон 30 ноября того же года.